Шульман Аркадий Львович 24 страница

– Кто мне вернет десять тысяч долларов?! Продавайте квартиру и возвращайте деньги, – требовал он от Аси Данииловны…

Эмоциональная женщина в этот момент не сдержалась ни в выражениях, ни в чувствах.

Вначале и с минским предпринимателем Голубовичем, чей отец был узником гетто и чудом спасся, разговора не получилось. Но через некоторое время, когда Голубович приехал в Лиду, на День Памяти, он сам подошел к Асе Данииловне и сказал:

– Деньги, чтобы оградить место расстрела, я дам.

Деньги требовались немалые. Голубович сдержал слово, и ограду поставили. Дело стало за памятником. Может, в другой ситуации и не следовало бы так торопиться. Но слишком много глаз смотрело на это место. “Автосервис” не построили, коммуникации прокладывать не дали. Что будет дальше? Ася Данииловна все понимала и торопилась. Она поехала в Минск к раввину Грузману и попросила деньги на камень для памятника. Раввин деньги дал. А когда подошло время открытия памятника, пригласил Асю Данииловну и сказал:

– Я дам еще деньги на торжественную церемонию открытия памятника. Только, чтобы кроме меня и вас, никого из еврейских деятелей на открытии не было.

– Как? – удивилась Ася Данииловна. – Это же памятник нашей памяти, памятник безвинным жертвам! Мы все должны быть вместе…

Она говорила прочувствованные слова, но раввин Грузман не слушал ее.

– Хорошо, – сказал он. – На трибуне будем мы с вами, а остальные будут в общей группе людей.

– Я не хочу никаких обид, – сказала Ася Данииловна. – Зачем вы это делаете?

– Если будет не так, я заберу памятник.

– Как это, заберу? – Не поняла Ася Данииловна. – На нем уже выбиты слова. Его через две недели должны установить и торжественно открыть. Вы же раввин.

– Заберу и увезу в Минск. Положу на склад, – сказал раввин Грузман, давая понять, что разговор закончен.

Ася Данииловна приехала домой, поделилась известием с мужем. Они не поверили, что раввин может так поступить. Но, на всякий случай, Ася Данииловна позвонила в мастерскую по изготовлению памятников и, ничего не объясняя, попросила:

– Если приедут из Минска забирать камень, сообщите мне.

Все воспринимали это как не очень удачную, но все же шутку. А через пару дней из мастерской позвонили и сказали, что за камнем приехали.

Наверное, эта история могла бы войти в антологию еврейского юмора, если бы памятник ставили по другому поводу.

Ася Данииловна, женщина хоть и энергичная, но, как вы понимаете, не первой молодости, бросилась в мастерскую со скоростью спринтера. В это время ее муж обзванивал членов общины. Скоро и они собрались рядом с мастерской и не дали машине, мотор которой работал безостановочно три часа, вывезти из Лиды памятник. Ася Данииловна буквально бросалась на кузов грузовика, пытаясь спасти памятник.

В тот раз посланцы минского раввина Грузмана уехали из Лиды ни с чем.

Прошло несколько дней. В Лиде подумали, что страсти улеглись. Но в самый неожиданный момент, 3 июля, когда активисты лидской общины, ветераны войны собрались на даче у Бориса и Зои Спиваков, чтобы отпраздновать День освобождения Беларуси от немецко-фашистских захватчиков, приехала машина и увезла из мастерской памятник.

Наступило для Саулкиной время бессонных ночей. Благо, на помощь пришел Союз белорусских еврейских организаций и общин. Срочно выделили сумму денег. Но ее бы не хватило на сооружение мемориала, если бы не лидский предприниматель Ричард Болеславович Груша.

Ричард Болеславович, насколько я знаю, не имеет еврейских корней. Но этот человек приходит на помощь и христианам, и иудеям, когда его об этом просят. И не потому, что он не умеет отказывать. Наверное, для него слова о вере, о морали не пустой звук.

Последнее еврейское кладбище в Лиде снесли в конце шестидесятых – начале семидесятых годов. На нем покоились ремесленники и раввины, мудрецы и простаки, на нем покоилась история этого города. Кладбище сровняли с землей, надмогильные плиты растащили. Кто-то использовал их для фундамента, кто-то для садовых дорожек. На месте кладбища стали строить микрорайон. Кстати, такая же участь постигла и военное кладбище времен Первой мировой войны. На его месте построили школу. Говорят, как относятся к мертвым, так относятся и к живым. Уж, не знаю, как в той школе преподают историю, наверное, особенно впечатляют школьников рассказы и наставления о том, что надо помнить солдат, погибших за свою страну. А вот о домах, построенных на месте еврейского кладбища, ходит дурная слава. Слишком часто случается суицид в этом микрорайоне.

Только один старый надгробный памятник каким-то чудом уцелел от всего кладбища и стал напоминанием об истории и беспамятстве. Почему-то лежал он рядом с детским садиком. Древнее переплетение букв и символов прочесть никто не мог. Во-первых, как это не грустно, в Лиде не осталось ни одного человека, знающего иврит. Когда для лидской общины необходимо было сделать перевод из книги об их городе, изданной на иврите, ездили за переводом в Гродно, где живет Григорий Хасид, до войны учившийся в еврейской гимназии. Да и у тех, кто пытался со словарем в руках прочесть надпись на мацейве, ничего не получалось. Пока не приехали в Лиду два раввина из Израиля. Они расшифровали надпись, сделанную на арамейском языке. Надгробие было установлено в 1605 году. Сейчас оно стало частью мемориала, возведенного на месте расстрела лидских евреев. Жаль только, что, по незнанию, строители стерли значительную часть уникальной надписи, сделанной на мацейве.

Моя встреча с лидской общиной должна была состояться в городском Доме культуры. От гостиницы до него минут десять ходьбы. Причем, вначале идти надо было по улице, носящей имя Шолом-Алейхема. Улица, носящая имя классика еврейской литературы, появилась в Лиде 9 января 1940 года. Советские власти приняли постановление “О переименовании улиц города”. Из 115 названий польского времени поменяли 58. Улица Шолом-Алейхема носила имя Берко Иоселевича. Храброго солдата, командира еврейского полка в повстанческой армии Тадеуша Костюшко. Повстанец – это хорошо, но сражался против русской армии Суворова – это плохо. Приблизительно так рассуждали люди, решавшие, как будут называться улицы. А чтобы не обвинили в антисемитизме, одного еврея заменили на другого. Кстати, улица, названная в честь другого еврейского писателя Переца, в 1940 году свое название сохранила. Когда-то улица Шолом-Алейхема была большая, но центр города перепланировывался, дома сносили и сегодня на ней осталось домов пять. Интересно, что в одном из них живет местный ксендз. Рядом Фарны костел, и ксендзу недалеко ходить на службу.

А вот улицы, носящей имя знаменитого земляка Аркадия Бейнусовича Мигдала, в Лиде пока нет, хотя знаю, что еврейская община собиралась подать в исполком ходатайство об увековечивании памяти знаменитого земляка.

Академик, один из крупнейших советских физиков-теоретиков, многолетний друг академика Андрея Дмитриевича Сахарова, родился в Лиде в 1911 году. В Лиду Мигдал не приезжал, не к кому было приезжать. Не осталось ни родных, ни близких. Но когда получал письма из родного города, от учителя физики средней школы № 1 Якова Бенциановича Гаркавого, аккуратно отвечал на них. Мигдал умер в 1991 году. На прощание он сказал: “Я прожил счастливую жизнь… Грустить не надо, пускай меня вспоминают весело”.

... На встречу собралось человек сорок. Ветераны войны и труда, люди среднего возраста, пятнадцатилетние ребята. Представители разных еврейских организаций, их руководители мирно и уважительно сидели рядом. Не часто приходится видеть такое мирное сосуществование. Что это – национальная черта характера, симптомы галутной 2 болезни: воевать мы горазды только с самими собой?

Каждую пятницу на шабат евреи собираются в Доме культуры, где встречу субботы проводит община прогрессивного иудаизма. Ее лидер Михаил Двилянский. Скрипач, заведующий струнным отделением Лидского музыкального училища, руководитель клезмерского ансамбля “Шолом”. Здесь же в городском Доме культуры ансамблю “Шолом”, получившему звание “Народный”, выделили комнату для репетиций. Есть место и детскому составу “Шолома”. Им руководит солистка взрослого ансамбля Тамара Завадская. Она же директор еврейской воскресной школы. Детский коллектив пополняется теми, кто приходит на занятия в воскресную школу. Взрослый “Шолом” – известный коллектив. Выступал на фестивалях. Гастролировал по Беларуси, Израилю, России. Недавно детский “Шолом” выпустил свой первый CD.

Были зажжены свечи, исполнены молитвы. По тому, как слаженно они исполнялись, а пришедшие знали слова, чувствовалось, что собираются люди не только по поводу приезда гостей.

Потом я рассказывал о журнале, который, по-моему, знают и читают в Лиде.

Вечер заканчивался в уютной квартире у Беллы и Михаила Двилянских. К слову сказать, семей, где бы и муж и жена были евреями, в Лиде осталось не так уж много, по пальцам можно пересчитать.

Семья Двилянских особенная. В № 14 журнала “Мишпоха” Аркадий Двилянский – брат Михаила, музыкант, композитор, литератор, сейчас живущий в США, написал очерк об отце Якове Абрамовиче Двилянском “Он мир болезненно любил…”.

Этот человек прошел гетто, сталинские лагеря, воевал в партизанском отряде. В середине пятидесятых годов написал заявление о желании репатриироваться в Израиль. Яков Абрамович знал много языков, хотя мало учился. Писал стихи и автобиографическую прозу, хотя всю жизнь работал закройщиком обуви.

– Он был интеллигентом старой формации, – вспоминает Ася Данииловна Саулкина. – Образованный, мудрый. Через всю жизнь он сумел пронести идеалы своей юности. За два месяца до смерти, 8 мая – в День Памяти, приехал на Мемориал на велосипеде и привез флаг Израиля.

Яков Абрамович собирал еврейский фольклор, знал много народных песен.

Уникальное представление, в котором были задействованы драматические артисты и артисты балета, участники музыкальных и хореографических коллективов, состоявшееся в середине 90-х годов, было посвящено памяти погибших евреев местечка Ивье и памяти Якова Абрамовича Двилянского. Он с нетерпением ждал это представления. Не дожил до него всего пару недель.

Представление называлось “Ивьевский проект”. Его постановщиком была американский режиссер Томор Рогофф. Ее дедушка в 1911 году уехал из Ивье на заработки в США. В 1935 году отец Томор – Давид Рогофф, приезжал в местечко, встречался с многочисленными родственниками.

Когда Томор впервые приехала в Ивье, ее повезли в Станевичи на место расстрела ивьевских евреев. Она долго молча стояла у памятника, а когда возвращались обратно, сказала, что в память о родных и близких хочет сделать представление.

Сценой стали лес, поле… Действие переходит с одной полянки на другую. Звучит труба… Возможно, так играл когда-то Хоне Рогофф – трубач из оркестра пожарников…

Школа. Перекличка. Читают фамилии ивьевских евреев. Дети – их внуки, правнуки отвечают: “Я здесь”.

Из окна выглядывает дедушка с бабушкой Томор Рогофф. Это их фотография… Слышны песни, которые пели шестьдесят лет назад. Люди танцуют местечковые танцы.

От полянки к полянке идет девочка Ариэль. Это дочка Томор Рогофф. Она узнает мир, в котором жили ее предки.

Томор Рогофф встречалась с Яковом Абрамовичем Двилянским. Он пел ей песни своего детства, юности, она записывала их на диктофон. Потом показала записи нью-йорскому композитору Фрэнку Лондону, и тот написал музыку к “Ивьевскому проекту”.

С каким удовольствием я послушал бы в исполнении ансамбля “Шолом” новую программу “Песни моего отца”! Может быть, со временем она и появится. В репертуаре есть песня Аркадия Двилянского “Мама, редт мит мир аф идиш”. (“Мама, говори со мной на идише”).

Назавтра Михаил Двилянский собирался с ансамблем в Гродно. В областной центр приехали гости из Англии, из общин прогрессивного иудаизма. Встретить гостей всегда хотят как можно лучше, и не только потому, что к этому обязывает гостеприимство. Гости издалека – это потенциальные спонсоры. Жизнь заставляет выкладываться, чтобы рассчитывать на помощь.

– Покажу англичанам новую работу Мурахвера, – Михаил достал из пакета фигурку из черного стекла с желтым ободком вокруг головы, который выглядит как традиционный хасидский головной убор. – Называется “Хасид”.

Фигура из стекла выглядела симпатично и передавала настроение: очень еврейское, одновременно веселое и грустное.

– Я думаю, что понравится работа Владимира Семеновича, – сказал я. – Только назовите ее “Лидский хасид”. Привяжите названием к вашему городу. Мне кажется, от этого только выиграет работа. Когда-то Лида была одним из центров хасидизма.

В работах Владимира Мурахвера всегда поражает не только утонченная пластика, но и умение передать характер. Во время Шагаловских дней, проходящих ежегодно летом в Витебске, Михаил Двилянский подарил Шагаловскому музею работу Владимира Семеновича “Скрипач на крыше”. (И мне в Лиде подарили небольшую копию этой работы. ) Шагаловский персонаж как будто застыл в глыбе льда и сохранил свою первозданность.

Мурахвер живет недалеко от Лиды, в городском поселке Березовка, и работает на стеклозаводе “Неман” с 1959 года. Вместе с женой, тоже художницей по стеклу, Заслуженным деятелем искусств Беларуси Людмилой Мягковой, они приехали сюда в 1959 году сразу после окончания Ленинградского художественно-промышленного училища имени Мухиной. Мурахвер – единственный еврей в Березовке.

К шестидесятилетию Владимиру Семеновичу присвоили звание Заслуженного деятеля искусств Беларуси. Было это почти пятнадцать лет назад.

Недавно Владимир Мурахвер открыл для себя еврейскую тему. И уже не только как художник по стеклу, но и как живописец, график. На выставке в Музее истории и культуры евреев Беларуси были выставлены его работы “Януш Корчак”, “Михоэлс – Король Лир”, “Исход”. В его работах есть некий оголенный нерв. От них исходит добрая, светлая энергия. Эти работы веселые и в тоже время грустные. В письме, которое я получил от него, были такие строки: “Главное в своей жизни, что я хотел сказать, что болит и всегда со мной, в этих трех работах. Конечно, у меня самого есть сомнения, достаточно ли художественно мне удалось сделать задуманное? С этим и умру, наверное”.

В тот вечер Михаил Двилянский показал мне репродукции новых графических работ Владимира Мурахвера из серии “Клезмеры”. На четырех листах – целая галерея лиц: умных и глупых, честных и жуликоватых. И на каждой работе, если я прав, обязательно присутствует автопортрет Владимира Семеновича. Художник не только подчеркивает, что еврейское искусство жило в нем и, даже находясь в стороне от еврейских центров, он всегда мысленно находился среди своего народа.

Вечер был прекрасным, я уезжал из Лиды в хорошем настроении.

Приехав домой, заглянул в еврейские энциклопедии. Интересно, что пишут о городе во всезнающих книгах. Поскольку изданная в Израиле в 1988 году “Краткая еврейская энциклопедия” обошла Лиду стороной, пришлось заглянуть в выпущенную в Санкт-Петербурге в начале XX века “Еврейскую энциклопедию”.

“По переписи 1897 года, в городе Лида жителей 9323, из коих евреев – 5294. В 1910 году в Лиде имелись: Талмуд-Тора, начальное казенное мужское еврейское училище, два частных женских училища, и известный ешибот ребе

И. Я. Рейниса…”.

Я прочитал эти строки и подумал, что есть два разных города Лида. Только разделяют их не километры, а годы.

__________

1. Седер, иврит (буквально порядок), установление церемониала, торжественной трапезы и молитв в первую ночь (вне Эрец-Исраэль – в первые две ночи) праздника Песах, основная часть седера – чтение Агады.

2. Галут, иврит (буквально изгнание), пребывание евреев в странах рассеяния, диаспора.

______________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Портянки от господина Репина

В одном из номеров журнала “Мишпоха” мы опубликовали статью старшего научного сотрудника Музея-усадьбы Ильи Репина “Здравнёво” Валерия Шишанова. Она называлась “…Предназначен им для одного этюда”.

Статья интересная. Я пишу это не для рекламы журнала, и уж вовсе не потому, что Валерий Шишанов – хороший человек и мой друг. Как говорится, “Платон мне друг, но истина дороже”.

Валерий Шишанов – исследователь творчества художника, пишет о витебском (здравнёвском) периоде в жизни Ильи Репина; о его частых встречах с евреями, что было не мудрено. В то время больше половины населения Витебска составляли евреи. Вот строки из письма художника В. В. Стасову: “Но какие чудесные типы в Витебске, вот где Библию изображать, и мавров даже можно – чудо, какие есть! ”.

Многие видели и помнят картину Ильи Репина “Бурлаки на Волге”. Уверен, менее известны “коллеги” бурлаков с Западной Двины, которых здесь называли “лайбовники” или “лалы” (от слова “лайба” – на реках Западная Двина, Вилия, в верхнем течении Днепра ходовые, плоскодонные суда, с парусом, но без палубы и навеса, с заостренным носом и кормой). Так вот лайбовниками в большинстве своем были евреи. Здравнёво находится на берегу Западной Двины. Илья Репин часто видел лайбовников, слышал их разговоры: странную смесь идиша и крепчайших русских слов. До него доносились песни. Илья Ефимович не понимал текста, но чувствовал его горечь. Валерий Шишанов в статье приводит цитату из репинского письма В. В. Стасову: “…с огромными парусами идут они против течения быстрой реки от Витебска до Суража, Велижа вверх, а оттуда несутся по быстрому течению.

Лайбовники большей частью… (евреи), …тяжело шагают вверх, опираясь на палку, влегши в широкую лямку и часто босые. По острым камням, тогда мрачно, злобно и молча глядят они исподлобья…”.

Есть небольшой карандашный рисунок Ильи Репина “Бурлаки на Двине”. Крепкие были ребята-лайбовники и отчаянно смелые. Не знаю, можно ли это увидеть на рисунке Ильи Репина, но те, кто знал и помнил их, в один голос говорили об этом.

Лайбовничество было семейной профессией для Стерензатов, Темкиных, Гинзбургов. Жили они на берегу Западной Двины в районе Витебска, который называется Песковатики. Мне доводилось встречаться и беседовать с детьми и внуками этих людей.

Чем больше я узнавал о лалах, тем больше удивлялся. Думал, что кулачный бой – стенка на стенку – это русская традиция. Такая богатырская забава, когда на масленицу на лед реки выходили молодцы. Оказывается, в Витебске этим любили забавляться евреи – лалы. Выходили и дрались с теми, кто жил на противоположной стороне реки. Тоже неслабые были ребята с Полевайки. Так назывался еще один еврейский район города. Говорят, туда полиция боялась приходить. Но песковатинские неизменно брали верх в кулачных боях. Впрочем, о лалах отдельный рассказ.

В статье “…Предназначен им для одного этюда” Валерий Шишанов утверждает, что усадьбу в Здравнёве построила бригада евреев-плотников. И подкрепляет свои выводы надежными аргументами. Во-первых, под фронтоном мезонина в рисунке решетчатого ограждения угадывается звезда Давида с усеченным верхним углом. Другими словами, на орнаменте, который выпилили плотники, – обрезанный магиндавид. Дважды еврейский орнамент: магиндавид, да к тому же обрезанный. Были у Валерия Шишанова аргументы и повесомее. Из тех же писем И. Репина. Своей ученице В. Веревкиной художник писал: “Мастера большей частью евреи, и между ними особенно главный строитель – люди сметливые, ловкие и способные понять и сделать по моему вкусу”.

Но вот ни имен, ни фамилий строителей репинской усадьбы научные сотрудники музея не знали и вряд ли надеялись, что когда-нибудь узнают.

Прошло два года, и однажды позвонила моя одноклассница Света Персиц и сказала:

– Прочла в журнале про Здравнёво. Мой старый друг Александр Котт (он живет в Америке) рассказывал как-то, что эту усадьбу строил его дед вместе со своими братьями.

Я попросил адрес Александра Котта, написал письмо и выслал ему журнал. Прошел месяц или чуть больше, и я получил из Америки ответ. Александр Котт утверждал, что все рассказанное Светой Персиц, – правда.

“В 1893 году художник начал перестройку дома по своему вкусу, – писал мой американский корреспондент, – и нанял для этого местных мастеров. Одним из этих мастеров был мой дед Рувим Хасин. Дом Рувима стоял в Витебске на Великолукском тракте, который вел в Здравнёво, и это, вероятно, как-то сказалось на том, что мастер был нанят на работу…”.

Письмо большое, обстоятельное. Сегодня я уверен в правдивости каждого написанного слова. Но, когда получил послание, подобной уверенности у меня, естественно, не было. Я позвонил Валерию Шишанову и сказал:

– Заварил – расхлебывай.

В секторе рукописей Русского музея удалось обнаружить письмо Ильи Ефимовича Репина к дочери Вере: “Теперь у нас на всех верхних балконах поделаны скамейки для спанья. Опять работали Рувим с Ицкой…”.

Ицка – это, вероятно, брат Рувима Шмуел-Итче, печник, каменщик и в остальных делах мастер на все руки.

Александр Котт изложил в своем письме родословную Рувима Хасина.

“Рувим родился, вероятно, в Витебске, примерно в 1859 году. Его отец, Залман Хасин, был, видимо, в юности раввином, но его отношения с общиной не сложились, и он стал скромным меламедом. У Рувима было несколько братьев: Авраам-Мейсе, Шмуел-Итче, Мендел-Меир. Жену Рувима звали Хая-Риша Дорфман, дочь Шмерла”.

Старые идишистские имена сейчас редко встретишь. А людям, которые лично не соприкасались с ними, их трудно даже выговорить.

Столярное и краснодеревное дело Рувим изучал в Витебске будучи подмастерьем. Потом пошел в армию на царскую службу. Службу провел в специально организованной для него мастерской, где чинил мебель офицерским семьям. Мебель была не то, что теперь: витые ножки, резные подлокотники – не шкафы и кресла, а произведения искусства!

Рувим так здорово все делал, что ему предложили остаться на службе в унтер-офицерском звании. Для еврея это был потолок военной карьеры. Но Рувим отказался и вернулся в Витебск.

В начале века его настойчиво вербовали поехать в

Нью-Йорк, работать на мебельной фабрике. Хасин было согласился, но потом узнал, что придется работать в субботу, и наотрез отказался.

Рувим с товарищами, вернее, с родственниками, построил для Ильи Ефимовича Репина замечательную усадьбу. Вот как писал о ней сам художник: “У меня теперь очень удобная, хорошая, оригинальная мастерская. Дом тоже небывалый по своим удобствам, оригинальности и простой дельной затейливости. А башня в центре возбуждает всеобщее удивление”.

Эту башню построил своими руками Рувим Хасин и любил об этой постройке вспоминать. Наверное, это было его самое большое достижение в плотницком деле. Башня планировалась как астрономическая обсерватория. Рувим раньше обсерваторий не строил, но сделал ее по тем же принципам, по которым смастерил много затейливых беседок…

Так стало известно имя главного строителя усадьбы, а заодно и в нашем журнале, и в репинском музее появилась фотография, на которой изображен Рувим Хасин, держащий на руках маленького внука Александра.

Узнав, что я собираю семейные истории, Александр Котт прислал мне из Америки одну очень интересную майсу1, связанную с его дедом и строительством усадьбы в Здравнёве.

Илья Репин, очень довольный работой плотников, как следует рассчитался с ними, а главного – того, что напоминал ему Микеланджело, решил отметить особо. И подарил ему картину. На ней была изображена полуобнаженная натура. То есть, объясним популярными словами, на картине была нарисована женщина, у которой кое-где одежда прикрывала тело.

При этом надо сказать, что Рувим Хасин был очень религиозный человек, хасид. И частенько совершал паломничества – пешком ходил к своему цадику в Любавичи. Даже трудно себе представить такое сочетание: религиозный иудей и картина, на которой изображена полуобнаженная женщина. Это оскорбление религиозных чувств, святотатство. Конечно же, Илья Ефимович Репин дарил картину от чистого сердца, не желая никого обидеть.

Рувим Хасин был не только верующим хасидом, но и бережливым человеком, рачительным хозяином. Он сразу, не смотря на грунтовку, пальцами почувствовал, что картина написана на хорошем холсте. Свернул подарок трубочкой. Так, чтобы изображение оказалось внутри. Поблагодарил хозяина и отправился домой к такой же, как и он, религиозной жене.

– Что будем делать? – спросил он у своей жены Хаи-Риши. – Смотреть на это нельзя. Грех большой. Но и выбрасывать жалко.

И тогда Хая-Риша сказала:

– Я знаю, что мы будем делать.

Она принесла большую выварку. Наполнила ее водой. Поставила на огонь. А когда вода закипела, опустила в нее репинскую картину. Краска, как и положено, сошла, грешное женское тело растворилось в воде. И остался чистый холст.

– Теперь у тебя будут замечательные портянки, – сказала Хая-Риша.

И действительно, этими портянками Рувим Хасин пользовался много лет.

___________

1. Майса, идиш, семейная история, бытовая поучительная история, чаще с юмором, за внешней простотой открывается глубокий смысл, жанр устного народного твочества.

______________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Старые фотографии

Мне ничего не известно об этом человеке. И уже вряд ли когда-нибудь станет известно.

На столе лежит фотография. Старая, выцветшая, с оборванными краями. Узнав, что я собираю старые фотографии, ее принесла незнакомая женщина и спросила:

– Купите за три тысячи?

– Кто на ней и откуда она у вас? – спросил я.

– Соседи уезжали в Израиль. Мебель распродали. А кухонный шкаф остался. Из фанеры. Кто его купит? Мне отдали. Говорят, отвезешь на дачу. Я с соседями двадцать лет душа в душу прожила. Они, когда уходили куда-нибудь, у меня ключи от квартиры оставляли. Забрала я шкаф. Стала чистить, а там эта фотография. Зачем добру пропадать? Мне еврейка из соседнего подъезда сказала, что вы собираете.

– Кто на ней сфотографирован? – повторил я вопрос.

– Кто его знает... Наверное, их родственник.

Такие или похожие разговоры слышал я много раз. Осиротевшие фотографии находили в старых домах, шедших на снос, на заброшенных чердаках, в пачках макулатуры. Мне приносили фотографии, которые находили на городской свалке. Бомжи, живущие там и сортирующие отходы, сразу поняли их ценность. Высушили, оттерли от налипшей грязи.

Я, когда покупал у них эти фотографии, пахнущие не столько стариной, сколько городской свалкой, пытался представить себе людей: и тех, кто запечатлен на снимках, и тех, кто выбросил фотографии.

…Юноша в студенческой куртке. Приятная улыбка. Жизнь еще впереди. Можно мечтать: о красивой девушке, о хорошей работе, об интересных путешествиях. Он даже представить не мог, каким будет его век. Если не задела пулей Гражданская война и миновали сталинские чистки, то в 1941 году ему было за пятьдесят. Успел уйти на восток или не решился двинуться в путь с дочкой и маленькими внуками? И тогда гетто. Безымянная братская могила…

Говорят, что человек живет столько, сколько о нем помнят. Эта фотография была последней памятью о нем.

Как она уцелела? Ей повезло больше, чем человеку, запечатленному на ней. Фотография вместе с семейным альбомом брата (сестры, родителей) успела с последним эшелоном уехать на восток.

Я разговаривал со многими людьми, успевшими эвакуироваться в первые дни войны. Они рассказывали, как в спешке собирались, как складывали в вещмешки самые необходимые вещи и среди них были семейные фотографии. Их берегли, их доставали на свет белый в трудные минуты, когда приходили похоронки, когда просили Бога о скорейшем возвращении домой…

Мы молимся на свою историю, на свою память. И, наверное, поэтому мы остались, пройдя сквозь века. Нас не перекрестили и не переиначили.

Я могу себе представить и того, кто выбросил фотографию или сдал ее в антикварный магазин. Внешне он должен быть похожим на своего родственника, сфотографированного в студенческой куртке. Но этот человек разговаривает на другом языке, мыслит другими категориями. Зачем ему память? Вот если бы она приносила материальные блага…

Фотографии могут ожить. Только надо слегка напрячь фантазию. И вы услышите, как люди, давно ушедшие в мир иной, старики с бородами и протертыми на локтях лапсердаками, их жены в париках, умеющие вкусно готовить и рожать детей, или элегантные молодые люди в канотье с тросточкой, их изящные подруги начнут беседовать с вами, рассказывать о своем житье-бытье. Не прерывайте их. Им очень редко предоставляется возможность высказаться.

С первого номера журнала “Мишпоха” мы стали публиковать на его страницах старые фотографии, ввели рубрики “Семейный альбом”, “Редкий кадр”.

В редакцию стали присылать старые фотографии. На них всегда удивительно выразительные глаза и одухотворенные лица. Однажды старому фотографу по фамилии Соловей, которому было за девяносто и который начинал работать фотографом еще в середине двадцатых годов прошлого века, я, показывая фотографии из редакционной почты, сказал:

– Смотрю на старые фотографии, сравниваю их с сегодняшними и думаю не о снимках, а о том, как народ измельчал. Посмотрите, какие красивые, умные лица на старых снимках. Куда делись такие люди?

Фотограф Соловей для порядка взял паузу, а потом рассудительно ответил:

– Я не знаю, как насчет людей, но думаю, причина особой привлекательности старых фотографий в другом. Раньше снимали камерой, у которой выдержка была несколько секунд. Помните, как говорили: “Сейчас вылетит птичка”. Открывали объектив, два раза рукой обводили вокруг него и только потом закрывали. Человек успевал о чем-то подумать, сосредоточиться. Это было видно и на его лице, и на фотографии. А сейчас о чем человек успеет подумать, когда фотоаппараты стрекочут, как пулеметы, когда фотограф рассчитывает не на свое мастерство, а на то, что один из многочисленных кадров, сделанных цифровой камерой, будет удачным.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 22 232425 26 27 Следующая ⇒