Шульман Аркадий Львович 25 страница

– Я помню, как к нам в ателье, – рассказывал фотограф Соловей, – всей семьей приезжали из местечек, чтобы сфотографироваться. Надевали лучшие наряды. Долго обсуждали, кто в чем будет одет. Специально для этого покупали новые вещи, если было за что. Это же было настоящее событие.

Я слушал его и разглядывал фотографии.

Одни из самых старых снимков моей коллекции были сделаны больше ста десяти лет назад в местечке Ветка на Полесье. Еврейская семья. Она в парике, который виден из-под темного платка, в наглухо застегнутой кофте. Он, с большой окладистой бородой, в меховой шапке, сидит за столом, на котором лежит раскрытая книга. Сфотографированы порознь. Хотя наверняка вместе пришли в фотоателье. Почему? Может, потому, что привыкли так. Они и в синагоге молились порознь: мужчины в большом зале, женщины на балконе или за занавеской. Извините за сравнение. Но в те годы к фотоаппарату относились не только как к чуду техники. Люди понимали, что вместе с фотографиями оставалась память о них, а память – это не материальная категория, а духовная, то есть святая.

Соловей увидел в моих руках хорошо сохранившиеся ветковские фотографии и тут же сказал:

– Вы знаете, почему они так сохранились? Потому что фотографы не воровали серебро, которое идет для обработки фотобумаги. И бумага не выцвела, не потускнела. А посмотрите, на какие паспорту наклеивались фотографии. С узорами, вензелями. Шрифт нанесен тиснением серебряной краской. Произведения искусства! Любо-дорого в руках держать.

Мы долго разглядывали старые фотографии. Это любимое занятие многих людей. Мне кажется, что старые фотографии несут некую положительную энергетику. Во всяком случае, на это время куда-то уходят заботы, волнения. А может быть, человек начинает чувствовать всю суетность тревог и понимать, насколько они мимолетны по сравнению с самим Временем. Не слышал, пользуются ли этим лечебным эффектом психиатры, психологи, которые пытаются помочь людям в стрессовых ситуациях.

Мне очень нравятся фотографии, которые мой друг художник Борис Хесин привез из Суража – местечка в Брянской области, где жили его дед и бабушка. Когда-то Сураж (ударение на последний слог) был многолюдным еврейским местечком. Он находится на границе черты оседлости. То есть в этом местечке евреи еще могли жить, а дальше на восток – только избранные: купцы, студенты, отставные солдаты. Сто лет назад в местечке были шумные ярмарки и хорошие клезмеры, а сегодня от многочисленной еврейской общины осталось несколько стариков.

Борис сидел с ними за круглым столом, накрытым скатертью, под старым абажуром, пил чай и вел неспешную беседу. Он хотел узнать все, что касается его родни, дедов и прадедов. Когда-то отец Бориса – Яков Хесин – молодым ушел в армию, которой посвятил всю жизнь, кочевал с семьей по гарнизонам и военным городкам и оторвался от родни, от семейных традиций. А дети и того дальше ушли в мир, который они считали перспективным и цивилизованным. Но, наверное, с возрастом у людей внутри что-то начинает шевелиться, им хочется узнать кто они, откуда пришли в этот мир, что было до них. Им хочется, чтобы когда-нибудь, через десятилетия, их дети или внуки, хотя бы невзначай, вспомнили о них. И они понимают, что обязаны это сделать сами по отношению к своим отцам и дедам. И даже если они никогда не слышали одну из библейских заповедей “почитай отца и мать своих, дабы продлились дни твои”, они начинают ее выполнять.

– Знали вы мою родню? – спросил Борис.

И услышал диалог, который он со смехом, пародируя стариков, пересказал мне:

– В этом городе все друг друга знали, – сказал один.

– А кого здесь еще знать! – добавил второй.

А потом, конечно же, речь зашла о детях. За еврейским столом всегда есть традиционные темы, и дети – одна из главных.

Старик в выцветшей тюбетейке, которая, наверное, ему напоминала ермолку, сокрушался по поводу трудной жизни сына и заверял о готовности помочь ему во всем, в том числе и материально.

– А чем занимается ваш сын? – спросил Борис.

– У него была небольшая обувная фабрика в Москве, а сейчас гостиница в Берлине. Но дела по-прежнему идут плохо, – и старик сокрушенно покачал головой.

Потом стали смотреть семейные фотографии. В это время на стол запрыгнул большой пушистый кот. Хозяин дома погладил его и сказал:

– Этому коту повезло. Он попал в приличную семью.

А старик в тюбетейке горестно заметил:

– Им веселей, они вдвоем. Есть кому слово сказать.

В альбоме, среди других фотографий, лежали и эти две. Сделаны они были в одно время, в одном фотоателье. Седовласый мужчина с бородой, которую подстригли по случаю похода в фотоателье. В головном уборе, который напоминает одновременно и ермолку, и шляпу, в сюртуке – наверное, это был лучший из его нарядов. Он надевал его, когда ходил в синагогу или по случаю праздников. На ногах сапоги, один из которых продран на носке. Не знаю: не заметил это фотограф и не заретушировал или специально оставил так – не входило в его обязанности. Только дырка на сапоге и спустя более чем сто лет говорит о многом. Фотограф усадил человека в кресло с резными подлокотниками, гнутыми ножками, а правую руку велел положить на белый миниатюрный столик. Ох, не привык этот человек к такой мебели, и натруженная рука со вздутыми венами хочет найти более крепкую опору. На другом снимке – женщина, наверное, жена этого мужчины. В черном глухом платье от ворота до пят. На шее большая нитка бус. Вряд ли женщина приняла это украшение от фотографа и надела для антуража. Не те были люди, чтобы выставлять напоказ чужое добро. Скорее, нитка бус была свадебным подарком, перешедшим ей по наследству от мамы, а то и от бабушки.

Ушли эти люди в небытие… О чем так вопрошающе смотрят они со старой фотографии?

Осенью 2005 года я был в Петербурге на Днях еврейской книги. Друзья советовали непременно побывать на фотовыставке, организованной Институтом иудаики.

– Ты писал про Семена Ан-ского, про Соломона Юдовина. На фотовыставке представлены работы и одного, и другого.

Уговаривать меня не пришлось. Тем более, заинтриговала история фотографий.

1912 год... Семен Ан-ский, на деньги барона Гинцбурга, организовывает этнографические экспедиции по Волыни и Подолии. И в качестве фотографа берет своего племянника художника Соломона Юдовина. В местечке Полонное Волынской губернии на какое-то время даже открывается фотоателье. Делаются фотографии обитателей местечка, семейные снимки, особое внимание уделяют “людям труда” – сказывается влияние старого народника С. Ан-ского, фотографируются артели и фабрики.

Фотографии Соломона Юдовина – это документ, рассказывающий об исчезнувшем мире, о целой эпохе. К сожалению, о них знает только узкий круг специалистов. Если фотоальбомы Романа Вишняка, который в тридцатые годы ездил по еврейским местечкам Восточной Европы и снимал “мир штетла”, сегодня растиражированы тысячами экземпляров, переиздаются на многих языках, удостаиваются (совершенно справедливо! ) самых престижных наград, то труды

С. Ан-ского и С. Юдовина оказались незаслуженно забытыми. “Интернациональная” советская власть хотела поскорее вычеркнуть любое напоминание о таком неспокойном народе, как евреи. Все им неймется, все пытаются высунуться. Сидели бы молча, говорили: “Мы как все”. Может быть, и беды обходили бы их стороной. Так нет же. И религия у них особая, и одежда была не такая, как у всех, и на языке норовили на своем говорить. Как с ними построишь светлое будущее?! Поэтому и Вишняка не пустили фотографировать в Советский Союз. Пускай себе снимает в Польше, Литве, Чехословакии. А у нас, кто знает, что попадет в его объектив. Хорошо, если передовики в еврейских колхозах, а то ведь и старики могут в талесах запечатлеться.

Фотографии, сделанные С. Юдовиным в этнографических экспедициях, сначала, вместе со всей коллекцией С. Ан-ского, находились в Еврейском музее Ленинграда, а после его закрытия оказались в других музеях страны. В годы войны большая часть коллекции С. Ан-ского исчезла. Какая-то часть фотографий оставалась у Соломона Юдовина в его ленинградской квартире. Соломон Борисович умер в 1954 году. Сын оказался не самым лучшим хранителем отцовских архивов. Он увлекался спиртным. Впрочем, это его личное дело. И я никак не упоминал бы об этом, если бы не судьба отцовского наследия. Слава Богу, в конечном счете, фотографии попали в хорошие руки, и С. Б. Юдовин был бы рад, если бы узнал, кто окажется их владельцем спустя полвека.

Во второй половине пятидесятых годов, после XX съезда Коммунистической партии, стали пересматриваться многие сталинские решения. Коммунистические бонзы решили дать откат антисемитским делам начала пятидесятых годов. Уж слишком одиозно они выглядели. Одним из первых шагов по выходу из средневековья стало разрешение на выпуск книги избранных произведений Шолом-Алейхема. Пускай весь мир знает, как мы заботимся о расцвете национальных культур. Предыдущая книга классика вышла в 1948 году, а через девять лет выйдет еще одна. Оформлять книгу Шолом-Алейхема издательство поручило Натану Альтману. Лучшей кандидатуры и подобрать было невозможно. Один из самых ярких художников-портретистов XX века. Автор лучшего портрета Анны Ахматовой. Поэтесса даже как-то сказала: “Альтман меня выдумал”. Ну, об этом, если и знали в издательстве, то старались лишний раз не вспоминать. Несмотря на политическую “оттепель”, имя Ахматовой не прибавляло очков художнику ее рисовавшему. Но Натану Исаевичу позировал Владимир Ильич Ленин. Альтман – автор скульптурного портрета вождя мирового пролетариата. Это звучало настолько серьезно, что даже Сталин не решился тронуть художника, долгое время жившего в Париже. А с другой стороны, кто же лучше Натана Альтмана знает еврейскую тему. Родился в Виннице, так что с детства видел шолом-алейхемовскую среду. В молодости занимался еврейским орнаментом. Оформлял спектакли еврейских театров, в том числе делал сценографию для пьес Шолом-Алейхема. Знает материал от “а” до “я”.

Натан Исаевич был очень серьезным человеком. Получив издательский заказ, решил обновить в памяти когда-то виденное и купил коллекцию фотографий С. Юдовина. А может, это просто совпало по времени. Узнав о фотографиях, Натан Исаевич знакомится с ними (если раньше никогда не видел их), и защемило что-то внутри от воспоминаний о рано ушедшем отце, о детских годах, о родном городе.

Так коллекция фотографий оказалась у Натана Альтмана. Хранилась она в его художественной мастерской.

В 1970 году Натан Исаевич умирает, и его мастерская переходит к театральному художнику Александру Пастернаку. Фотографии лежали в диване, а может быть, в шкафу или еще где-то (какая разница). Пастернак не трогал их до начала девяностых годов. Подоспел ремонт в мастерской. Александр Пастернак достал старые фотографии и решил (естественно, не безвозмездно) передать их в руки знающих, интересующихся этой темой людей. (А может, времена наступили другие, и демонстрировать еврейскую коллекцию, а тем более продавать ее перестало быть чем-то крамольным. ) Покупателем стал Валерий Дымшиц – человек, профессионально интересующийся этой темой, знаток еврейской истории и культуры.

Я разглядывал коллекцию, размещенную на стенах сравнительно небольшой комнаты, и слушал комментарии специалистов из Института иудаики. Когда вернулся в гостиницу, почти дословно записал их:

– Соломон Юдовин экспериментирует. Фотографирует против света… При печати делает эффект под живописные полотна… На снимках: рабочие-кузнецы, еврей-землекоп и представители традиционных профессий – резчик по камню стоит рядом с мацейвой.

Отснят весь процесс работы на спичечной фабрике: от подачи ствола дерева до готовой спички. Народоволец

С. Ан-ский мечтал видеть евреев-землепашцев, евреев-рабочих, зарабатывающих своими руками… Самое интересное – это лица рабочих. Какие они выразительные!

…Целая галерея детских фотографий. У Ан-ского не было собственных детей. Так сложилась жизнь, что человек, который занимался народничеством, собирал сначала шахтерский, потом еврейский фольклор, организовывал и ездил в экспедиции, писал пьесы и книги, так и не завел семью. И может быть, поэтому с возрастом он с обостренным чувством относился к воспитанию чужих детей. Однажды, будучи в гостях у своего друга, он наблюдал, как все с умилением приветствовали детей, рассказывавших русские народные сказки, читавших детские стихи на русском языке. Дети разговаривали безо всякого акцента. Это вызывало особый восторг. Семен Акимович Ан-ский спросил, а знают ли дети идиш?

– До идиша мы еще не дошли, – ответили ему. – Идишем мы еще займемся.

Попадая в большие города, отрываясь от местечек, дети не знали не только идиша, но и традиционную культуру.

…Мы подошли к фотографиям, на которых были запечатлены бабушки с детьми. Я удивился, как много внуков у бабушки. И услышал рассказ об этих снимках.

– Семен Акимович сетовал, что в богатые семьи не приглашают нянями еврейских женщин из местечек. Мол, они выглядят смешными в больших городах. А местечковые бабушки – еврейские Арины Родионовны, могли бы воспитать незаурядные личности. По еврейской традиции, повитуха – “ди бобэ” – на всю жизнь связана с ребенком, роды которого она приняла. Чем больше детей приняла “ди бобэ”, тем считается богаче она, тем больше ей почета и уважения. Поэтому, – пояснили мне, – “ди бобэ” снята с детьми, роды которых она приняла.

И в этих фотографиях самое запоминающееся – это глаза. Я вспомнил своего отца, который любил повторять, что любого еврея можно узнать по глазам.

Дети естественны и в жизни, и на фотографиях. У них еще не появилась маска, которая с годами напрочь заменяет лицо. С. Ан-ский собирает детский местечковый фольклор. Много фотографий сделано в хедерах. Как раз в это время появился новый метод обучения – подвижные игры. А я думал, что это веяние последних десятилетий.

Фотографии учащихся Талмуд-Торы. Они стоят с раскрытыми книгами, которые им специально выдали для фотографирования. Те, кому книг не хватило, ковыряются в носу.

Что стало с этими детьми? Сейчас их уже нет на свете. Люди не вечны, даже если им желают дожить до 120! А фотографии сохранили их молодыми.

Когда я рассматривал детские фотографии на выставке в Петербурге, вспомнил об одном снимке.

С историком Михаилом Рывкиным я писал книгу о трагедии Витебского гетто “Хроника страшных дней”. Эту фотографию принесла женщина. Она была уже в возрасте, ей за семьдесят. На фотографии ее родная сестра – девочке всего пять лет.

…Июнь 1941 года. Витебск. Девочка с детским садиком на даче. Началась война. Немецкие войска стремительно наступали. Власти уверяли, что паника преступна. Врага разобьют за несколько недель. Война будет вестись на его территории. Детей не возвращали в город: мол, пускай отдыхают спокойно. А когда поняли, что война – это надолго, эти самые власти про чужих детей забыли, своих пытались, как можно быстрее, отправить на восток. Мама девочки пыталась добраться до дачи, но дорогу ей преградили немецкие войска. И тогда, схватив старшую дочь, она пошла на восток. Слава Богу, успела выбраться, спасти себя и ребенка. Мама все время надеялась, что добрые люди помогли младшей дочке. Искала ее до последнего дня. А теперь ее разыскивает старшая сестра. Страшно смотреть на сестер, одной из которых за семьдесят, а другой – всего пять лет… Фотография – это единственная ниточка, еще связывающая этих людей. Снимок был в эвакуации, менял адреса, его берегли как самый важный документ. Но с годами он потрепался, по краям пошла бахрома. Там, где была надпись “детский сад”, трещинка прошла по букве “с”, и теперь надпись читается “детский ад”. Мистика какая-то…

В конце девяностых годов журнал “Мишпоха” организовал выставку старой фотографии “Лики забытых предков”. Помню, как долго спорили о названии, пока, наконец, не пришли к слову “лики”. В этом слове есть оттенок святости. Люди приносили фотографии, которые хранились в их семейных альбомах, и просили, даже требовали, непременно поместить их на выставке. “Хочу, чтобы все видели моего прадеда (прабабушку)”. В словах звучала гордость. Столько лет многие из них стеснялись признаться, кто были их предки, а теперь – выставляли фотографии напоказ, демонстрируя всему миру.

Сколько интересных фактов я услышал в те дни! Узнал немало парадоксальных историй. Были фотографии, которые попали на выставку из собраний коллекционеров. И вот спустя несколько дней после открытия экспозиции мне позвонил человек, представился.

– Как фотография моего прадеда оказалась на вашей выставке? – спросил он.

– А кто ваш прадед? – поинтересовался я.

– Скобелев Семен Григорьевич, – сказал он. – Вроде, ваша выставка называется “Старой еврейской фотографии”, а мой прадед был русский человек.

– Откуда вы узнали про фотографию прадеда? – спросил я, не зная, что ответить. А может, гены взяли верх, в еврейском диалоге принято отвечать вопросом на вопрос. – Вы были на нашей выставке?

– Сначала прочитал о ней в газете, – объяснил он.

Во многих газетах были репортажи об открытии необычной экспозиции, и сопровождались они фотографиями выставочного зала.

– В газете была напечатана фотография. У нас такая же есть дома. Прадед был инженером, строил мосты, – продолжил он. – Я решил, может, просто похожие люди. Взял домашнюю фотографию и пошел на выставку. Снимок тот же.

– Этот снимок из коллекции.., – и я назвал фамилию коллекционера, музейного работника.

В тот же вечер, вместе с коллекционером и правнуком (назовем моего нового знакомого так), мы размонтировали стенд, на котором находилась фотография Скобелева. На обратной стороне на идише более ста лет назад сделана надпись. С большим трудом удалось прочесть некоторые слова. (К сожалению, не только “лики” оказались забытыми, но и язык, на котором говорили эти люди). “Сестрам Рахили и Песе от Соломона”.

– Теперь вы понимаете, почему эта фотография оказалась на выставке? – спросил коллекционер.

– Так что, мой прадед был евреем? – в глазах его правнука читались и удивление, и испуг…

Выставка проходила в Музее Марка Шагала. Лучшего места для нее и придумать было невозможно. Фотографии уютно чувствовали себя среди шагаловских картин. Все смотрелось как единое целое.

На открытии выступали дети из еврейского детского сада. Поэт Давид Симанович специально для них написал стихи:

Я смотрю на это фото…

А на нем знакомый кто-то.

В черной шапке и пальто –

Только я не знаю кто.

– Ну, а эта тетя прямо

На мою похожа маму.

И похожа на меня.

Тетя, ты моя родня?

– Тут забытых предков лики

Из семьи родной, великой!

Нам давно узнать пора:

Это наши пра-пра-пра…

Выставка поехала по миру. Ее с удовольствием встречали в разных странах. Было много посетителей. Люди приходили и приносили фотографии своих предков. Мы поняли, что выставка может быть постоянной, хотя экспозицию надо обновлять…

Выставку пригласили в Израиль, в Ашдод. В этом молодом городе на берегу Средиземного моря проходит фестиваль “Майне штетеле”. В переводе с идиша на русский язык – “Мое местечко”. Это очень символично, что в городе, которому недавно исполнилось всего пятьдесят лет, вспомнили о старом еврейском местечке, которое пеплом ушло в небо задолго до того, как на песчаных дюнах средиземноморского берега построили первые дома. Фестиваль организовали мои земляки, а главным его закоперщиком стал Аркадий Крумер – мой давний друг. Поэтому когда мне говорят, что выставку фотографий пригласили в Израиль по знакомству, я поправляю: “Не по знакомству, а по дружбе”.

“Забытые лики” разместили в фойе матнаса (что-то вроде привычного нам Дома культуры). Руководил процессом Фима Крумер. Так получилось (уж не знаю, специально – творческая задумка, то ли случайно – судьба), что часть экспозиции уместилась на одной стороне стены, потом висело зеркало, снять которое было трудно, и шла вторая часть выставки.

На открытие фестиваля пришло много народа. До начала представления все прогуливались по фойе, разглядывали фотографии. Мы обратили внимание на эффект, который повторялся с периодичностью часового маятника. Люди смотрели на фотографии, потом подходили к зеркалу – внимательно смотрели на себя, как будто видели свое отражение впервые, и снова шли смотреть старинные фотографии. Люди сравнивали себя с теми, кого сфотографировали сто лет назад. И, наверное, находили много общего.

Потом в других городах мы сознательно повторяли эту комбинацию: фотографии – зеркало – фотографии. И всюду задумка срабатывала без сбоев.

“Майне штетеле” стал одним из немногих фестивалей, где старой фотографии уделяют большое внимание. Снимки стали неотъемлемой частью сценографии, всего фестивального пространства. Они создают настроение, атмосферу. В фойе старые фотографии свисают с потолка, как будто сами небожители смотрят на нас.

…Этот очерк родился из набросков, которые я делал в записных книжках в разные годы. Скорее всего, эти строки так и остались бы достоянием записных книжек, но недавно мне позвонила незнакомая женщина и спросила:

– Вы покупаете старые фотографии? Сколько за них дадите?

– Надо посмотреть, что за фотографии, – ответил я.

Разговаривая со мной, женщина одновременно возражала кому-то, кто находился рядом с ней и был против продажи фотографий. Это тоже наша национальная черта: разговаривать одновременно с двумя-тремя собеседниками.

Наверное, женщина была уверена, что плотно прикрыла телефонную трубку рукой и я ничего не слышу. Но, в запале страстей, говорила она слишком громко, и до меня донеслось:

– Что я, по-твоему, должна делать с этим хламом? Мне негде его хранить.

…Я понял – пришло время написать этот очерк.

______________________________________________________________________________________________________________________________________________________

У ворот вечности

Осколок памятника, установленного на могиле Абрама Сороцкина, нашли строители. Когда-то на этом месте было еврейское кладбище. Фото 1998 г.

Было это лет пятнадцать тому назад. Хотели срыть с лица земли старое еврейское кладбище в Пинске. На беду городских властей, в город в это время приехали столинские хасиды. Пока одни из них буквально ложились под ковш экскаватора, другие бомбардировали весь мир телеграммами. Из Вашингтона, Лондона и даже далекой Канберры посыпались недоуменные вопросы: “Что у вас делается? ”.

В Минске вначале, судя по всему, не поняли, из-за чего шум. Такие кладбища, не только еврейские, сносили везде и всюду, где хотели проложить дорогу, построить коровник или стадион. И везде были тишина и спокойствие.

В Сиротино на месте еврейского кладбища была построена свиноферма. Большего оскорбления для потомков тех, кто был похоронен здесь, невозможно себе представить. Но разве кто-нибудь подумал об этом?

В Полоцке, например, на месте еврейского кладбища сделали стадион. Говорят, бегуны показывают хорошие результаты. Как будто кто-то за ними гонится...

И везде кладбищенская тишина.

А в Пинске вдруг шум подняли.

Министерство иностранных дел Беларуси за подписью заместителя министра срочно разослало телефонограммы во все облисполкомы. Писали, что подобные поступки принижают авторитет нашего государства на международной арене. Просили с уважением относиться и согласовывать, в случае необходимости, свои планы с еврейскими общинами.

Одним словом: хорошая бумага и нужная. И, казалось бы, чиновники, привыкшие к указаниям сверху, проникнутся ответственностью.

Да видно коротка и человеческая, и чиновничья память.

У тех, кто разрушает кладбища, старые и прочные традиции. Правда, при царе-батюшке, при черте оседлости, при погромах, время от времени прокатывавшихся по империи, такого не наблюдалось. Живых били. Причем по моим книжно-газетным наблюдениям, чаще других били тех, кто сдачи дать не мог или не умел. А когда погромщики получали отпор и кулаки доставали их физиономии – вовсе не смелыми оказывались мастера бить витрины магазинов, издеваться над женщинами и вскрывать подушки и перины. Но кладбища погромщики не трогали. Не решались, боялись чего-то. Не хочу в одном предложении упоминать и громил, и Бога, но боялись они, скорее всего, именно его праведного гнева.

А вот советское государство смело подняло руку на усопших. Заметьте, это было в то же время, когда закрывали церкви и синагоги, костелы и кирхи, национализировали, а попросту говоря, отбирали у них имущество, глумились над попами, ксендзами и раввинами.

Те, кто постарше, наверное, помнят, что когда-то на месте минского стадиона “Динамо” было старинное еврейское кладбище. Более двух веков хоронили на нем праведников и подлецов, мудрецов и шлемазлов, стариков и только что родившихся детей. “Не всем на земле есть место, земля принимает всех”, – это строка из стихотворения, которое когда-то написал мой отец.

В середине двадцатых годов прошлого века руководство Минска решило снести старинное кладбище и построить на его месте крупнейший в республике стадион. Советская молодежь должна быть спортивной и крепкой. А память – из уходящего мира. Она мешает строить светлое будущее.

В те дни родилась легенда, а может, это и быль. Имеем дело с потусторонним миром. А с ним, товарищи атеисты, надо держать ухо востро. Записала эту историю знаток старого Минска Алла Левина и опубликовала в журнале “Мишпоха”.

“…замелькали на кладбище лопаты, застучали по надгробиям железные ломы, заурчали моторы грузовиков. И был день, когда дошла очередь до могилы великого раввина. Приблизился рабочий с лопатой к могильному холмику, занес лом над седым надгробием. … И напряглась земля, будто бы разжатая пружина оттолкнула лопату, и отскочил железный лом от серого камня со старинными письменами, и ранил того, кто занес его над святыней.

Долго болел рабочий. Шло время. И вот новая попытка предпринята, и все повторилось снова. Только на третий раз обмякла земля, сник камень, и последний могильный холмик с надгробием перестал существовать”.

В 1934 году состоялось торжественное открытие стадиона “Динамо”. Между прочим, по беговой дорожке с флагами под музыку шли внуки и правнуки тех, чьи косточки приняла эта земля.

Я слышал много легенд, связанных с еврейскими кладбищами.

В годы Второй мировой войны, когда начались облавы и фашисты стали уводить евреев на расстрелы, те бежали прятаться на кладбища.

Это было в Витебске, это было в Городке, это было в Бешенковичах, это было в других городах и местечках.

Я встречался с чудом выжившими людьми и спрашивал у них:

– Почему вы решили спрятаться на кладбище? Там были подготовлены тайники?

– Нет, – отвечали мне.

– Туда немцы или полицаи не решались войти?

– Нет, – отвечали мне.

– Тогда почему? – спрашивал я и не находил ответа.

– Не знаем, – отвечали мне. – Все туда бежали, и мы тоже.

Как будто родительские могилы могли спрятать или защитить несчастных людей.

Потом я встречался с хасидами, и они мне объяснили, что могилы цадиков имеют огромную силу. И люди приходят помолиться к этим могилам, когда им плохо.

И хотя в 1941 году в Белоруссии практически не осталось хасидов, но память в критические моменты мгновенно поднимает на поверхность эпизоды из забытого прошлого.

Воинствующие атеисты, в том числе и те, кто хорошим застольем отмечают религиозные праздники, остаются верны традициям вандалов. Когда они читают, что кара постигает всех, кто тревожит покой фараонов в далеких египетских пирамидах, они, наверное, думают: “Суеверия. Мы цивилизованные люди, живем не в Африке”. У нас кара, во всяком случае, земная, за кладбища и прочие захоронения никого и никогда не постигает. Другое дело, если тронешь свои кладбища, соседи возмутятся, родственники могут в ухо дать. А еврейские кладбища… Евреи в этих местах больше не живут. Зачем их кладбища сохранять…

Есть такое местечко Сморгонь. Когда-то оно было еврейским. После войны евреев в Сморгони не осталось. Обычная история. Но вот еврейское кладбище в Сморгони еще оставалось, со старыми мацейвами и вековыми соснами.

Начальство в Сморгони подумало: “Давайте используем памятники с этого кладбища. Все равно, евреев в Сморгони нет, родственников у похороненных не осталось, никто поминать не ходит. Так чем добру пропадать…”.

Они не были антисемитами, просто так были воспитаны. И искренне полагали, что ничего зазорного не делают. Наоборот, пользу приносят.

Забрали плиты со старого кладбища и пустили под фундамент дома. Фундамент получился высокий, аж до окон. А потом в этом доме решили сделать детский сад-ясли № 7 и назвали его красивым именем “Солнышко”.

Но детей и воспитателей охватывало какое-то непонятное чувство, когда они смотрели на надписи, сделанные непонятными буквами на старинных памятниках. Это чувство никак не располагало ни к отдыху, ни к приятному настроению. И надписи на памятниках решили заштукатурить. Сказано – сделано. Но прошло совсем немного времени, и штукатурка осыпалась с памятников. Тогда заштукатурили еще раз. Но раствор не хотел держаться на памятнике. Все осыпалось, и появлялись на божий свет старинные письмена. И детей, и взрослых начинал охватывать панический страх.

Это была какая-то мистика.

А может, нет? Может, не мистика вовсе.

Находясь в командировке в Слуцке, я рассказал историю сморгонского кладбища. Ожидал в ответ услышать что угодно, только не то, что услышал. Думал, в Сморгони – единственный в мире случай, когда из кладбищенских надгробий сделали фундамент детского сада. Оказалось, что я слишком хорошо думал о людях.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 22 23 242526 27 Следующая ⇒