Шульман Аркадий Львович 16 страница

Прости, Лазарь Менделькер, что подумал о тебе плохо. Был ты простой работящий еврей, проживший нелегкую жизнь и не причинивший людям вреда. А похоронили тебя в стороне от всех, у самых кладбищенских ворот, по другой причине. В ту зиму выпало очень много снега. Когда пришли копать могилу, поняли, что не пробиться к основному массиву, не расчистить снег ко времени похорон. И решили положить Лазаря Менделькера у самых ворот. Теперь он первый встречает всех, кто приходит на кладбище. Первым узнает все новости из мира живых.

Самое старое сохранившееся захоронение относится к началу XX века. Под соснами нашел вечный приют Израиль Мовшевич Мерлис – учредитель фирмы “Стеклянные заводы Мерлиса”. Все эти данные выбиты на памятнике из черного гранита. Две надписи: на иврите и на русском языке. На иврите традиционная “Здесь лежит”. И первые буквы библейских слов: “Пусть будет его душа вплетена в вечный узел жизни”. На русском – о работе. Две стороны одной жизни. Две надписи. Два языка. Этот памятник в годы Великой Отечественной войны оккупанты хотели вывезти в Германию. Наверное, перебив буквы, чей-то “заботливый и экономный” сын хотел установить его на могиле отца или матери. Дело шло к отступлению, и много времени у оккупантов не было. Они приехали на кладбище, попытались ломами поднять памятник. Но, устанавливая, его так надежно забетонировали, или он так сросся с землей, которая стала ему родной, что сделать этого немцы не смогли. Дали автоматную очередь на черному камню, по фамилии Мерлис, по еврейским буквам и уехали.

Потом мы шли между рядами захоронений, которые относятся к недавнему времени. Я увидел памятник с надписью “Матвей Захарович Борода”. И припомнил историю сорокалетней давности.

Матвей Борода был начальник промкооперации в Толочине. Человек очень деловой, компанейский. Обзавелся связями. И пошел наверх по служебной лестнице. Сначала в Орше, а затем и в области стал начальником системы кооперации.

Дальнейшие события чем-то напоминают историю заведующего знаменитого Елисеевского магазина в Москве. Только тот снабжал московских, союзных начальников. Вероятно, не забывал и о себе. А когда подули чуть-чуть другие политические ветры, его одного выставили виноватым. И чтобы не говорил лишнего, не обливал грязью высоких начальников, приговорили к высшей мере и быстренько приговор привели в исполнение.

Борода снабжал областное и республиканское начальство. И тоже не забывал про себя. Когда потерял чувство меры, поступил приказ: “Взять”. Это судебное дело тогда называли “Бородинским побоищем”. Люди знали, как много известных фамилий может всплыть во время судебного заседания. Но Матвей Захарович на суде не говорил лишних слов. Вероятно, надеялся, что “друзья” не оставят в беде. “Друзья” облегченно вздохнули, когда Матвей Захарович получил то ли двенадцать, то ли пятнадцать лет северных лагерей. Но время пролетело, и Борода должен был выйти на свободу. И здесь приключилась история, о которой я знаю в разных пересказах. Возможно, все это только разговоры. Перед освобождением кто-то из руководства колонии позвал к себе Бороду и сказал: “Отсидел ты от звонка до звонка. Давай выпьем за твое освобождение”. Матвей Захарович выпил рюмку, а ночью умер от сердечной недостаточности. Вероятно, кто-то очень боялся, что Борода выйдет на свободу и заговорит.

– Опасный был человек для своих бывших “друзей”, – сказал я.

– Никакой он не опасный, – ответил Леня Лившиц. – Вышел бы из колонии и молчал. Он же умный был. Все понимал.

Родственники ждали Матвея Захаровича домой, а привезли его в цинковом гробу.

Когда мы уходили с кладбища, Леня сказал:

– Сорвите три раза траву и бросьте ее через левое плечо. Такой у нас обычай.

Я слышал, что в полесских местечках, уходя с кладбища, три раза срывали желтые цветы бессмертника и бросали через левое плечо.

Мы сорвали траву и вместе с осенними листьями бросили ее через плечо.

Чашники

Назавтра наш маршрут пролегал через Чашники.

Когда-то у каждого местечка обязательно был свой писатель. Ну, если не всемирная знаменитость, то хотя бы местная. Если не толстую книгу написал, то хотя бы в газете печатался.

– Чем наше местечко хуже остальных? – говорили местные жители и отряжали в писательский цех иногда просто грамотного еврея. Потому что местечковая гордость не позволяла им поступать иначе.

Чашникам повезло. У этого местечка были настоящие писатели. Не те, которых вспоминают из-за местечковой гордости, а те, что действительно воспели родной край, увековечили его в книгах.

Здесь родился и жил в детские годы известный еврейский драматург, фольклорист, общественный деятель

С. А. Ан-ский. Впрочем, сто пятьдесят лет назад в Чашниках вам бы не ответили на вопрос, кто такой Ан-ский. Потому что здесь знали семью Рапопорт. С уважением относились к главе семейства Арону Рапопорту. Был торговым человеком и часто по делам службы разъезжал по России, бывал в Москве. В Чашниках его уважали, он был знающим человеком, а не простым болтуном, и каждый раз из поездок привозил новые книги. В местечке любили его жену Хану. У нее был хороший характер. Настоящая еврейская мама, все время хлопочущая вокруг своих детей. Не случайно писатель, выбирая псевдоним, остановился на Ан-ском, в честь мамы Ханы-Анны.

В детстве его звали Шлойме-Занвил. В семье эти мужские имена встречались часто. Так назовут его племянника – художника Юдовина. Хотя сегодня он известен под именем Соломон.

Присутствуют ли Чашники в творчестве Ан-ского? Думаю, что любовь к фольклору и богатейшая коллекция еврейских сказок, пословиц, поговорок и даже проклятий, собранная С. А. Ан-ским, во многом обязана этому местечку.

В Чашниках родился писатель Гирш Кон. Сегодня это имя ничего не говорит даже местным краеведам. Гирш Кон еще в начале XX века эмигрировал в США. Там вышел его роман “Цвишенберг”, где есть целые главы, посвященные местечку Чашники. Гирш Кон умер в США в 1926 году. И память о нем, его творчестве быльем поросла.

Но, безусловно, певцом Чашников стал Гирш Релес. Его книга “Там, где река Ульянка” – это гимн самому красивому, по мнению писателя, месту на Земле.

К сожалению, сегодня в Чашниках и о Гирше Релесе знают немногие: люди старшего поколения, те, с кем он лично встречался, когда приезжал на родину, и те, кто специально занимается литературой и историей. О писателях сейчас вообще мало знают. Непопулярная стала профессия. Да и кроме того, Гирш Релес ведь писал о других Чашниках, тех, которых уже нет. И все же, убежден, было бы справедливым назвать в Чашниках улицу или площадь в честь писателя, провести уроки памяти в школах.

Когда я приходил к Григорию Львовичу (так я обращался к Релесу) в гости, он обязательно рассказывал мне о Чашниках. Многие его рассказы вошли в мою книгу о писателе “Остров Релеса”.

Особенно мне нравились его майсы о Мотле – чашникской местечковой знаменитости.

“Жил в местечке человек по имени Мотл. Знаете, как он встретил Советскую власть?

В доме под печкой жили куры. Он открыл дверцы и с криком:

– Кыш отсюда, свобода! – выгнал кур на улицу”.

“Местечковым судьей избрали Мотла. Избрали, потому что он был бедняком и ненавидел всех, кто был богаче его. А здесь как раз произошло одно событие. Украли коня. Конокрада поймали, привели к Мотлу и сказали:

– Суди.

Я бы не сказал, что Мотл был очень образованным человеком, но, как каждый еврей, он когда-то ходил в хедер, когда-то слышал, что при старом режиме был свод законов, по которому судили. Мотл пошел к бывшему мировому судье и спросил у него:

– Сколько бы дали по вашим законам этому конокраду?

– Четыре года, – ответил мировой судья.

«Но это при старом режиме, – решил Мотл, – а теперь все должно быть по-новому. Этот конокрад при царизме сидел? Сидел, – ответил Мотл сам себе. – Значит, был пострадавший от царя. Со срока снимем два года. В Гражданскую воевал? Воевал. Значит еще минус два года. Бедняк? Бедняк. Еще два года долой. Итого: минус шесть лет, – подытожил Мотл. – А наказание всего четыре года. Как здесь быть? »

И он принял революционное решение. У конокрада есть в запасе еще два года.

Назавтра у Мотла украли сбрую. Сделал это тот самый конокрад”.

“Идет Мотл по базару. Навстречу ему знакомый крестьянин:

– Мотл, скажи, раз теперь свобода, все равны?

– Все, – ответил Мотл. – Теперь я и ты, как один человек.

– Значит, мы теперь с тобой товарищи? – спросил крестьянин.

– Конечно, товарищи, – подтвердил Мотл.

– Ну, если ты теперь судья, значит, ты власть?

– Конечно, власть.

– Тогда скажи мне, – спросил крестьянин, – как тебя теперь называть: господин жид или товарищ жид? ”

От Григория Львовича я услышал потрясшую меня историю о чашникском священнике Овсянникове.

Это было в начале двадцатых годов, во время польской оккупации. В местечке готовился еврейский погром. Всегда были люди, которые с завистью поглядывали на богатые еврейские дома и ждали часа, когда можно будет посчитаться с их хозяевами. Мимо бедных еврейских домов, которых было побольше, чем богатых, эти люди проходили молча. Но с их хозяевами тоже готовы были расправиться. Логики в этом никакой не было, но какая логика нужна громилам, если они уверены, что евреи во всем виноваты.

Польские оккупационные власти знали о готовящемся погроме и никак не реагировали на это. Зачем портить отношение с местным населением? Из-за евреев? Так они и в Польше во всем виноваты…

И только православный священник Овсянников решил остановить погром. Он организовал демонстрацию, крестным ходом это трудно было назвать. Тесными рядами шли православные и евреи. Одни держали иконы и хоругви, другие – свитки Торы. Впереди процессии шествовали православный священник Овсянников, облаченный в ризу, и раввин Зусман в талесе.

Шествие двигалось по главным улицам местечка. Погромщики не осмелились подойти к процессии.

В середине тридцатых годов, когда коммунисты объявили войну религиям, Овсянникова вызвали к властям. Он догадывался, что вряд ли вернется домой. Надел белую рясу, крест и стал прощаться с домашними.

– Зачем ты так оделся? – спросила его жена. – Не зли власть, может, все обойдется.

– Я не к ним иду. Я к Богу иду, – ответил Овсянников.

Дома его больше никто не видел.

Чашники и в моей биографии занимают особое место. После университета я получил распределение на работу в чашникскую районную газету. Это было в середине семидесятых годов. Тогда она называлась “Чырвоны прамень”. На распределении шел в самом начале списка, но, наверное, был не очень расторопным, и из центральных газет на меня заявку не прислали. Глянув на перечень предлагаемых мест, я остановился на Чашниках. Там работал ответственным секретарем друг моего отца Владимир Михайлович Гильман. Наверное, это обстоятельство сыграло решающую роль во время распределения.

Когда у меня спросили: “Где бы вы хотели работать? ”, я ответил: “В Чашниках”.

На меня посмотрели с удивлением, очевидно пытаясь понять, какую хитроумную комбинацию придумал и почему решил поехать в захолустные Чашники.

Сегодня я с благодарностью вспоминаю свой выбор. Хоть и не долго проработал там, но впечатления остались на всю жизнь.

В редакции меня определили в одну комнату с Гильманом. Наверное, редактор решил, что двум евреям лучше находиться вместе. Гильман много курил, почти не вынимал папиросы изо рта и, когда говорил, вместе со словами изо рта вылетали кольца дыма. Мне становилось жаль этого больного, тогда мне казалось, пожилого человека, когда он, глядя в редакционное окно на лужи, стоявшие между грядками, на перекосившуюся деревянную уборную, вспоминал свое одесское детство, солнце и море.

В первые дни работы я встретился в Чашниках с одним человеком, который заблудился во времени и прямо из еврейского местечка начала века оказался в городе семидесятых годов.

Его звали Абе Аптекарь. Каждый день он сидел на лавочке в скверике рядом с гостиницей, в галошах на босу ногу.

– Аптекарь, между прочим, моя фамилия, – сказал он при первой встрече. – Хотите, я вам расскажу про пожарную команду.

– Расскажите, – опрометчиво согласился я.

Абе до позднего вечера рассказывал мне о чашникских пожарниках двадцатых годов. Я несколько раз порывался уйти, но Аптекарь держал меня за руку. – Я вам не все еще рассказал. Самое интересное впереди.

И он продолжал рассказывать, по несколько раз повторяя одно и тоже.

Абе каждый день ждал меня на лавочке около гостиницы. Сидел и дремал. Я пытался незаметно прошмыгнуть мимо, надеясь, что он не заметит и я смогу после работы отдохнуть или заняться каким-то делом. Но стоило мне приблизиться на несколько шагов, как Абе открывал глаза, с юношеской прытью подпрыгивал на скамейке и говорил:

– Я вчера вспомнил…

– Мне некогда, – однажды сказал я.

– Э-э-э, – протяжно произнес Абе. – Куда вы торопитесь? У вас еще вся жизнь впереди.

Наши встречи продолжались до тех пор, пока дочка не забрала старика в Черновцы.

В те годы в Чашниках еще жило, согласно переписи населения, 37 евреев. На самом деле тех, кого окружающие считали евреями (половинок, четвертинок – в местечках знают все и про всех), было гораздо больше. Со многими я был знаком. Мы встречались, бывало, сиживали за одним столом. Но еврейская тема в разговорах возникала редко. Время было такое. Еврейское приравнивалось к сионистскому, а значит, враждебному. Даже когда я просил показать мне старое еврейское кладбище, памятник расстрелянным фашистами евреям, на меня смотрели с недоумением. И только Хаим Исаакович Рутман, работавший директором молокозавода в соседнем Новолукомле, не только с пониманием, но и энтузиазмом отозвался на мою просьбу.

В Чашниках я проработал недолго. Но с тех пор это название стало, как пароль, для встреч с людьми, которым есть что вспомнить.

…В 1936 году Иосифа Самуиловича Минца назначили старшим механиком Чашникской МТС. В местечко тогда не пускали без пропусков. Приграничная зона. Лепельский округ. Поэтому назначение Минца, а было ему чуть больше двадцати лет, утверждал заместитель министра из Москвы.

На все местечко в те годы было два кирпичных дома в несколько этажей. В трех километрах от Чашников находилась железнодорожная станция. К ней вела дорога, мощенная булыжником, и извозчики подвозили на своих “каретах” людей к поездам.

Секретарем райкома партии был Марголин. Лиозненский жестянщик. Умница, самоучка. Говорил с еврейским акцентом, оратором был великолепным. Назавтра после смерти Максима Горького, которого, как тогда говорили, “умертвила троцкистско-бухаринская банда”, он выступал в Народном доме. Говорил безо всяких бумажек два с половиной часа. Рассказывал о творчестве великого пролетарского писателя.

В 1937 году в Чашниках, как и повсюду, шли повальные аресты. Арестовали заведующих райфо, райзо…

Минца вызвали в милицию. Когда собирались арестовывать, в милицию не вызывали. Иосиф Самуилович об этом знал. И шел в милицию спокойно.

– Товарищ Минц, вечером подъедете сюда на МТСовской полуторке, – приказали ему.

– Хорошо, я пришлю шофера, – ответил Минц.

– Вы приедете сами, – повторили ему.

– Но у меня нет прав.

– Вы приедете сюда.

Минц понял, что больше слов не будет, и согласно кивнул головой.

В девять вечера он заехал на полуторке во двор милиции. Часа полтора сидел в кабине, не выходя. Слышал, что в кузов забирались люди. Когда выглянул, увидел, что кузов полон, люди сидят на корточках.

В кузов забрались четыре охранника, пятый сел в кабину.

– Поехали в Лепель к тюрьме…

В Лепеле выгрузили всех за десять минут. Никто обратно не вернулся.

– Поехали на вокзал, к ресторану, – приказал охранник.

Он купил бутылку водки, закуски и сказал Минцу:

– Пей.

– Я за рулем.

– Пей, сколько сможешь.

Поздно ночью вернулись в Чашники. Минц сказал:

– Поеду в бригады. Посмотрю, как уборка идет.

Был август.

– Завтра к девяти вечера быть здесь, – приказал охранник.

Три дня Минц возил арестованных в Лепель.

... В середине девяностых годов для Фонда Спилберга я записывал интервью с людьми, пережившими войну. Среди них был и Аркадий Исаакович Пуховицкий.

Мы сидели в мягких креслах за журнальным столиком. Кинооператор, отснявший уже несколько кассет, пытался незаметно показать мне на часы: мол, записали предостаточно – пора заканчивать. Я делал вид, что не замечаю его жестов, и продолжал беседу.

– До войны в Чашниках жило много Пуховицких, человек шестьдесят-семьдесят. Все между собой находились в каком-то родстве. Я был подростком и не очень разбирался в этом.

В начале тридцатых в Чашниках, да и других местечках Белоруссии, было голодное время. Отец, Исаак Пуховицкий, нанялся на работу в рижский морской порт. Грузил пароходы. Он любил красиво одеваться, был “первый парень в местечке” и домой вернулся в шляпе, с тростью. Его тут же посадили в тюрьму, как чуждого элемента. Правда, продержали всего дня три-четыре и отпустили. Власти экспроприировали у людей золото, драгоценности.

Молодежь по вечерам уходила гулять на каналы. Через Чашники были проложены каналы, соединяющие бассейны Западной Двины и Березины. Прорыли их еще при Екатерине II. Были они судоходные, красивые.

Старики по вечерам сидели на скамеечках, разговаривали, щелкали семечки. И русские, и евреи, и белорусы, и поляки жили дружно. Соседи иногда ругались, но больших конфликтов не было.

Приближение войны чувствовали даже в таком небольшом местечке, как Чашники. Приезжали командиры Красной Армии из военного городка, по секрету рассказывали об этом.

Старики утверждали, что немцы, даже если и дойдут до Чашников, в местечко не войдут. Что им здесь делать? Будут наступать мимо Чашников. Такими стратегами они были...

Отец Аркадия Пуховицкого – Исаак, в первые дни войны занимался отгрузкой лошадей для Красной Армии. В конце июня немцы бомбили местечко. Сгорело три дома. Исаак отвез семью в деревню. Там тихо, можно переждать тревожное время. Когда авианалеты прекратились, он привез семью обратно в Чашники. Не жить же у чужих людей, когда свой дом стоит закрытый на замок?!

3 июля комиссар военкомата с военной фамилией Комиссаров сказал отцу: “Уходите на Витебск. Немцы взяли Лепель”. Быстро собрали несколько узелков и пошли на восток. Но вскоре дорогу перерезали немецкие танки. Вернулись обратно.

Сначала немцы были на железнодорожной станции, в нескольких километрах от местечка. В Чашники наезжали только велосипедисты в немецкой форме.

Девушки из деревень Смолянцы, Казановка, которые быстро сошлись с немцами, ходили по домам и показывали, что им нравится. И тут же забирали это. Исаак Пуховицкий пробовал не пустить к себе незваных гостей. Немец приставил ко лбу Исаака пистолет, и тот сказал: “Забирайте, что хотите”.

Вскоре в местечке появились приказы, расклеенные на домах.

“Евреям никуда из местечка не отлучаться. На одежде спереди и сзади нашить желтые лоскуты, в диаметре 10 см”.

Еврейским старостой был назначен Черейский. До войны он работал завхозом в больнице. Черейский получал разнарядку на работы.

Аркадий Пуховицкий рассказывал, что он чистил улицы, работал на нефтебазе, резал шпалы, колол дрова.

Однажды на железнодорожной станции евреи стояли и ждали, когда скажут, какую работу делать. Подошел немец и стал избивать их плеткой-шлангом. А потом приказал впрягаться в двуколку и возить в бочках воду.

В сентябре евреев послали на заготовку торфа. Мужчины грузили вагонетки, а женщины переворачивали и сушили торф. Так продолжалось два месяца.

– Мы грузили торф с моим тезкой, – вспоминал Пуховицкий. – Подошла женщина – помощник бригадира, и сказала: “Когда немцы будут жидов бить, я этим Бомкам помогу”.

В Чашниках не было гетто в привычном понимании, то есть территории, огороженной колючей проволокой. Евреи жили по всему местечку в своих домах. Поначалу и голодным никто не был. В Чашниках до войны был спиртзавод, на нем оставалось много зерна, и в период безвластия люди запаслись им впрок. У более зажиточных евреев были коровы, лошади, но к концу лета немцы забрали всю живность. Оставались в домах вещи, утварь и к евреям приходили обменивать это на продукты. Потом русским людям запретили общаться с евреями и следить за этим поручили полицаям.

Комендантом Чашников был назначен Сорока. До войны он работал столяром на бумажной фабрике. Ездил на велосипеде, всегда был приветливым, здоровался с детьми. К службе у немцев относился, как к своей работе – добросовестно исполняя все приказы. Старостой назначили Галыню – его сын Иван служил в Красной Армии, воевал с немцами. Начальником полиции стал Понасенок, его заместителем Мишка Похомов, так его звали в местечке. Мишка был сыном учителя пения, которого посадили в 1937 году. Мишка был по натуре садистом. Его развлечением было приезжать на торфоразработки с пулеметом. Выстраивать людей в ряд. Устанавливать пулемет. И сообщать, чтобы готовились к расстрелу. Мишка встречался с учительницей с льнозавода. Однажды он сказал ей, что готовится акция против партизан. Партизаны узнали об этом и подкинули немцам записку, что Похомов сообщает об их планах. Немцы расстреляли Мишку как партизанского агента.

В полиции служили два брата Сахаринских. У старшего жена была еврейкой. Вообще, до войны в Чашниках было много смешанных браков. Сахаринский сам участвовал в расстреле своей жены. И новую свадьбу сыграл. С венчанием в церкви, и тройками с бубенцами.

– На работу, – продолжал свой рассказ Аркадий Пуховицкий, – мы ходили без охраны, и на торфоразработках нас никто не охранял. Там был барак, в котором мы жили. В субботу после обеда нас отпускали. Мы добирались до фабрики “Красная звезда” по узкоколейке, а там шли пешком.

В Чашниках узнали, что евреев близлежащих местечек Лепеля и Сенно уже расстреляли. Но никто не хотел верить этим слухам. И тогда решили отправить в разведку старосту синагоги. Собрали ему два пуда муки, вдруг кого-то отблагодарить придется… Староста синагоги дошел до деревни Залесье Лепельского района, местные жители подтвердили ему, что страшные слухи – правда. И он поспешил домой.

В Чашниках днем и ночью обсуждали, что делать дальше. Все понимали, что расстрел неизбежен. Уйти в лес всей семьей, с детьми, стариками – значит замерзнуть и погибнуть. В январе 1942 года стояли страшные морозы. В окрестных деревнях люди боялись прятать евреев. За это им и их семьям грозил расстрел. Уйти мужчинам одним… Значит оставить для расправы детей, родителей… Никто не пытался убежать из Чашников. Только была ли в этом покорность?

Евреи думали, что комендант Сорока, назначенный немцами, поможет им спастись. Собрали золото, меховые воротники, два отреза на пальто. К Сороке пошел Исаак Пуховицкий и еще один еврей. Сорока сказал им:

– Если переживете 13 февраля, будете жить. Приедут немцы – будут вас убивать.

С Сорокой партизаны расправятся позднее. Они установят на комендатуре красный флаг. Сорока полезет его снимать и взорвется. Подходы к флагу будут заминированы.

14 февраля 1942 года в Чашники приехали 25 немцев из Бешенковичей, сюда собрали полицаев со всей округи. Они окружили местечко. Расстрелы продолжались два дня. Черейскому приказали собрать евреев к бывшему костелу, в котором до войны размещался Дом культуры.

Он ходил по домам и говорил:

– Идите. Я вас последний раз зову.

В этот день Аркадий Пуховицкий был дома. У него образовался большой паховый нарыв. В больницу главврач Терешков не взял, приехал домой к Аркадию и сделал несложную операцию.

Пуховицкие решили спрятаться на чердаке своего дома. Вдруг видят: к ним на чердак лезет Самуил-водовоз, чтобы тоже спрятаться. Его обнаружили полицаи и полезли следом.

Мама сказала Аркадию:

– Залезай под стреху. Я тебя вытолкну во двор. Ты должен спастись.

Аркадий последний раз глянул на маму, на сестру и полез под стреху. Его вытолкнули наружу. Он скатился в снег и отполз в сторону сарая.

…Три колонны евреев повели ко рву в четырех километрах от Чашников, в Красную Слободу. Они шли через мост, соединявший берега замерзшей Ульянки. Убежать из-под расстрела удалось немногим. Наиболее молодым, сильным, ловким.

…Закончили расстрел, когда стало темнеть. Февральские дни короткие.

Аркадий Пуховицкий к рассвету добрался до бумажной фабрики. Пошел в деревню Вишковичи к Андрею – старому знакомому. Тот пустил переночевать, накормил, сделал перевязку. Но назавтра сказал, что Аркадию надо уходить, прятать у себя не может. Аркадий отправился к председателю рыбной артели Михею Попкову. У того уже скрывалась тетя Аркадия – Доба.

– Двоих спрятать не смогу. Иди в Сенненский район. Там в лесах есть партизаны, – сказал Михей.

Шесть дней Аркадий ходил по зимнему лесу, пока не вышел на партизан. Попал в отряд к старшему лейтенанту Митрофаненко. Встретили дружелюбно, накормили.

... В Чашниках расстреляно около двух тысяч евреев. Хотя на памятнике есть слова “расстреляно свыше 1600 граждан Белоруссии”…

Чуть в стороне немцы расстреляли директора бумажной фабрики Алексеева и заведующего райфо Барстока. А потом бросили в тот же ров, где лежали расстрелянные евреи. Родственники в нескольких метрах от “еврейского” памятника поставили им крест.

26 июня 1944 года, когда войска Советской Армии освободили Чашники, в местечке оставались два еврея, которых прятали белорусы.

С начала семидесятых, когда на месте расстрела родственники убитых поставили памятник, каждую последнюю субботу мая сюда приезжали люди. Из Ленинграда, Москвы, Витебска, Минска, других городов. Братья, сестры, племянники, жены, мужья тех, кто остался лежать в этой земле. Первое время приезжало много людей. Заказывали автобусы. Потом, с каждым годом, приезжало все меньше и меньше… Кто-то уходил в мир иной, кто-то уезжал далеко, откуда на один день в Чашники не прилетишь. Последние годы никто не собирается у памятника в последнюю субботу мая.

... В Чашниках в двадцатые и даже в тридцатые годы было много клезмерских коллективов. Играли на свадьбах, играли около деревянной синагоги на Симхат-Тору, когда все выходили со свитками Торы танцевать.

В те годы самым известным клезмерским коллективом в местечке руководил сын парикмахера Иоффе. Правда, при советской власти ему все больше приходилось играть на торжественных собраниях туши после того, как с трибуны провозглашали революционные лозунги. Естественно, в клезмерском коллективе прибавились новые музыканты и новые инструменты. И теперь это называлось капеллой.

Без Иоффе музыканты были как без рук. Еврейские мелодии они могли исполнить и без него. Но вот туш или “Интернационал” сыграть без Иоффе они не решались. Где вступить, где приглушить звук – знал только он. Для этого ведь не надо было быть музыкантом, для этого надо было быть своим человеком в райкоме партии. Сын парикмахера Иоффе был своим человеком в райкоме партии.

Во время войны Иоффе был призван в армию. Играл в военном оркестре “Вставай, страна огромная” и “Мы – красные кавалеристы”.

По ночам люди видят сны. Своих родных, места, где прошло детство. Иоффе по ночам слышал мелодии, которые они играли на еврейских свадьбах в Чашниках.

Он думал, закончится война, вернется домой и снова будет играть.

Когда он вернулся, узнал, что всех евреев Чашников расстреляли и играть клезмерские мелодии было некому.

Он руководил духовым оркестром: играл на похоронах и во время торжественных заседаний.

В Чашниках в квартире Нины Александровны Барбиковой собрались семь человек, почти весь наличный состав еврейского населения. На серванте под стеклом я увидел маленькую иконку, напечатанную на бумаге. Потом такие же иконки я видел в других городах у подопечных еврейской благотворительной организации. И поинтересовался: откуда они появились? Оказывается, незадолго до нас этим же маршрутом проезжали миссионеры одной из христианских (протестантских) организаций, обосновавшиеся в Минске. Они тоже привозят гуманитарную помощь, но при этом раздают христианскую литературу, пытаясь обратить людей, как они считают, в истинную веру.

Я за контакты с организациями других конфессий. За совместные проекты. Лет семь назад мы были в Германии по приглашению протестантской церкви земли Нижняя Саксония. В один из вечеров немцы устроили прием. Рядом с нами за столом сидели наши земляки – представители православной церкви. Немцы – я думаю, они знали ответ на вопрос, который задавали, спросили, часто ли мы видимся в Витебске. Оказалось, что мы ни разу не встречались и не знаем друг друга. Получилось как-то странно: надо было ехать за тысячу километров в Германию, чтобы познакомиться с нашими земляками.

Я за то, чтобы каждый, кто в состоянии это делать, оказывал гуманитарную помощь. Я против того, чтобы конфетки были завернуты в этикетки с лозунгами и призывами. Или бесплатный сыр бывает только в мышеловке?

Разговор с чашникскими евреями касался волнующих их тем: почему отказывают в благотворительной помощи тем, у кого пенсия превышает определенную сумму, на что можно надеяться в следующем году?

У меня спросили, над чем мы сейчас работаем. Я ответил, что готовим к выпуску книгу историка Инны Герасимовой “Встали мы плечом к плечу” о евреях-партизанах, действовавших на территории Белоруссии. Сказал, что вступительная статья – в ней приводятся не только факты мужественной борьбы партизан с немецко-фашистскими захватчиками, но идет речь об антисемитизме, которого хватало в партизанском движении, о замалчивании в послевоенные годы участия евреев в борьбе с фашизмом – с трудом проходит через чиновничью цензуру, и некоторые абзацы приходится убирать из книги. Жертвовать малым, чтобы сохранить большое. И неожиданно для меня начался оживленный разговор. Я думал, что в еврейской среде наверняка знают о том, как воевали их сородичи. И то, что Героев Советского Союза среди евреев немало. А тех, кто был достоин этого звания и не награжден им, гораздо больше. И то, что анекдоты про Ташкент, где якобы воевали евреи, – это послевоенная выдумка сталинских идеологов из разных ведомств, составная часть кампании государственного антисемитизма второй половины сороковых – начала пятидесятых годов. Я ошибался. Люди, живущие в глубинке, вдали от еврейских культурных центров, библиотек, не получающие еврейских газет и журналов, по-прежнему не знают, что им ответить, когда их сородичей обвиняют в трусости и покорности.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒