«Крестокрыл» гнался за истребителем ДИ через бесконечную черноту пространства. Манчестер, Стюарт-стрит, Национальный центр велосипедного спорта 12.57 8 страница

У мамы правое плечо было забинтовано. Софи видела уголок повязки, торчащий над вырезом желтой футболки. С заднего сиденья она упорно смотрела на мамину спину. Что же все это значит? – Мам, – спросила Софи, – что у тебя на спине? – Ничего. – Ты упала и ударилась? – Ничего там нет, ясно? Папа сказал это так, что захотелось побыстрее спрятаться внутрь себя, как это делает анемон в морском аквариуме, если к нему прикоснуться пальцем. Софи замолчала. Мама и папа стали негромко переговариваться. Взрослые так делают, когда не хотят, чтобы ты их слышал. Взрослые полагают, что у тебя слух хуже, чем у них, а на самом деле он гораздо лучше. Вот в каком порядке существовала острота слуха: джедаи, летучие мыши, совы, лисы, собаки, мыши, взрослые. – О чем ты только думала? – сердито спросил папа. – Хватит злиться. Мне и без того плохо. – Я просто хочу спросить: как тебе это пришло в голову? – Не знаю, понятно? Неужели я обязана всегда все знать? – Что? Это ты у меня спрашиваешь? Если речь идет о коже, которая навсегда приросла к тебе, разве нет смысла знать наверняка? Мама отозвалась очень грустно: – Но это моя кожа. У Софи засосало под ложечкой. Это рак. Вот что это такое. У нее на спине – рак кожи. Вот откуда взялась повязка. О раке Софи знала все. Понятно: у мамы он возник на коже, и ей сделали операцию. Вот почему она куда-то исчезла после тренировки. Взрослые всегда стараются секретничать насчет рака. Но хранить секреты они умели в таком же порядке: джедаи, лисы, взрослые. Маме сделали операцию, она прошла плохо, и теперь все-все стало плохо. Папа продолжал: – А как же Олимпиада?.. Разве прежде всего не надо было думать о ней? – Мы так и думали, что поедем обе. Ведь мы с ней – номер один и номер два. Остальные даже близко к нам не стоят. А теперь… А у меня эта чертова дрянь на плече. Глядя в зеркало заднего вида, Софи увидела, как мама сжала ремень безопасности. Папа скосил на нее глаза, прикоснулся к ее колену. Она посмотрела на него, и грусть в ее глазах почти исчезла. Софи сразу стало лучше. Словно колено мамы было чем-то вроде клавиши «OK», и папа только что ее нажал. – Понимаю, – сказал папа. – Прости. – Мам? – проговорила Софи так тихо, что мама ее не услышала. Она предприняла еще попытку, со свистом вдохнув и выдохнув воздух: – Мам? Мама повернулась, протянула руку между спинками двух сидений и прикоснулась к Софи. – Все нормально, – сказала Софи. – На самом деле все не так плохо, как ты думаешь. – Конечно, ты права, моя милая. – Иногда бывает жуть как плохо, но если ты пройдешь все курсы химиотерапии, то обязательно поправишься. Вот увидишь. Софи посмотрела на маму, уверенная в правоте своих слов. А мама почему-то смутилась. – Ты о чем? – спросила она. – О том, что у тебя на спине, – объяснила Софи. – О раке. Мама долго смотрела на нее, в ее глазах было какое-то странное выражение, смысла которого Софи не могла понять. Наверное, не стоило произносить слово «рак». Сама она к нему привыкла, но другим для этого требовалось много времени. В больнице мало кто мог произносить его, и особенно – взрослые. Женщины говорили: «У меня опухоль», и тогда это звучало, как что-то маленькое, которое можно взять рукой, а не такое, что проскользнуло бы между пальцами. Мужчины говорили: «Я сражаюсь с большой буквой „Р“». Так им было легче, потому что они представляли себе, будто на них нападает большущая буква «Р» с плаката у окулиста, и они сражаются с ней, а не с маленькой раковой клеткой. – Все нормально, мам, – повторила Софи. – Доктор Хьюитт говорит, что лучше называть болезнь ее настоящим названием: тогда ты становишься сильнее. Мамины глаза наполнились слезами. – Девочка моя, прости меня, пожалуйста. Никакой это не рак. Это просто глупая татуировка. Папа свернул к тротуару, остановил машину, они с мамой вышли и сели на заднее сиденье, к Софи. Расстегнув ремни безопасности, они крепко обняли дочь, а потом все трое сидели там, пока не стало смеркаться. Мимо проезжали машины, струи дождя вспыхивали в свете их фар. – Что бы ни случилось, – сказал папа, – ничто не сравнится с тем, как мы гордимся тобой. – Из-за чего? – удивилась Софи. – Я ничего не сделала. Почему-то мама с папой расхохотались. Почему они ею гордились, если она ничего не сделала, только все неправильно поняла? Ведь татуировка не имеет ничего общего с раком кожи. Совсем ничего. Софи вздохнула. Как только она переживет свой лейкоз, придется переделывать своих родителей. Манчестер, Динсгейт, 301, Битхэм-Тауэр

Зоя вошла в свою квартиру, бросила ключ на металлическое блюдо, прошла в кухонную зону и поставила синий пластиковый пакет на столешницу из затвердевшей лавы. Из пакета она вытащила бутылку белого вина с отвинчивающейся крышкой и пристально на нее посмотрела. Она не пила спиртного с того давнего дождливого вечера, когда они с Кейт встретились во время тренировочного заезда, больше десяти лет назад. У нее даже бокалов для вина в доме не было. Она даже не знала, сколько вина можно и нужно выпить. Зоя выбрала маленькую тяжелую белую керамическую чашку, предназначенную для эспрессо, и наполнила ее вином. С бутылкой и чашкой подошла к окнам, обвела взглядом огни города. Она понюхала вино, поморщилась и выпила. Потом стояла у окна минут десять, ожидая эффекта. От организма, приученного досконально знать свой пульс и обрабатывать центростремительные сообщения, бегущие по каждому туго натянутому пучку нервных волокон с ледяной ясностью, не приходилось ждать приятного тепла. Возникло мгновенное ощущение сотрясения мозга и страх перед могуществом химии. Зоя налила в чашку еще вина и выпила. Опустошив половину бутылки, она почувствовала, что теперь может подумать о том, что означают изменения в правилах. Для того чтобы получить место в олимпийской команде, придется сразиться за это место с Кейт. Зоя обкатала эту мысль, повертела ее в разные стороны. Да, ей отчаянно хотелось его получить. Иначе она потеряет спонсоров, эту квартиру и причину заставлять работать сердце и легкие. Но для того, чтобы место осталось за ней, потребуется истязать свое тело сильнее, чем когда бы то ни было. Зоя выпила еще вина и прижала холодную чашку к руке, чтобы охладить свежую татуировку с изображением олимпийских колец. Она смотрела на эти кольца и слышала рев трибун в Афинах и Пекине. Зоя заглянула в свое сердце и спросила, способна ли она уничтожить Кейт, чтобы снова услышать этот гул. Она закрыла глаза, прижалась лбом к холодному стеклу и задумалась. Несколько месяцев после Гран Канария – всю весну и начало лета две тысячи третьего – она почти не участвовала в соревнованиях. Берегла себя для чемпионата мира по трековым велогонкам в Штутгарте в конце июля. На тренировках повторяла время мировых рекордов. С Кейт и Джеком не виделась. Они налаживали отношения, а она все свою боль и смятение преображала в энергию, необходимую для гонок. В Штутгарт вылетела рано. Британская федерация велосипедного спорта поселила ее в ту гостиницу, где и должна была разместиться вся велосипедная гвардия. Гостиница находилась неподалеку от велодрома, и целый месяц до чемпионата Зоя тренировалась на треке. Она сражалась с вирусом, высасывавшим ее энергию и опустошавшим ее, но ставка еще ни разу не была столь высока, и каждый атом ее тела был настроен только на победу. Она даже не замечала, что находится в Германии. Язык здесь другой, но трек-то – такой же, как везде. За неделю до чемпионата приехали Джек и Кейт – вместе. Они снова были счастливы, но в прочности своего союза уже сомневались, поэтому не слишком уютно чувствовали себя в обществе Зои. Она вежливо им улыбалась, когда они встречались на собраниях команды или проходили мимо в буфете. Чемпионат мира две тысячи третьего года был самым грандиозным в истории: прибыли команды даже из таких далеких стран, как Китай и Бразилия; гонки передавались в прямом эфире на канале «Евроспорт». Зоя ужасно нервничала. Несколько раз в номере гостиницы ее даже вырвало. Однако внешне она сохраняла спокойствие. Пресса уделяла ей массу внимания – массмедиа были просто влюблены в нее. Журналисты уверяли читателей, что она «провела большую работу над собой»; в «Гардиан» популярный философ написал о ее рабочей этике; в «Ньюс ов зе Уорлд» поместили фотографии бюста, обтянутого лайкрой, и гадали, носит ли Зоя бюстгальтер. Короче – всем угодила. Чемпионат мира начался фейерверком фотовспышек. В Штутгарте в последний день июля Джек завоевал столько золота, сколько не завоевывал на мировых первенствах ни один британский велосипедист. Кейт выиграла два золота и бронзу. А Зоя не сумела даже пройти квалификацию для выхода в финал в трех видах программы. В гонке за бронзу она пришла к финишу после Кейт. И все время чувствовала себя отвратительно. Однажды ее стошнило прямо на линии старта, так что пришлось отсрочить время стартового свистка. Уборщик вымыл трек шваброй, а потом доски просушили промышленными фенами. Зоя снова приготовилась к старту. Прозвучал свисток, но ее тело наполнилось жаркой слабостью. Все другие девушки умчались вперед, а она словно бы и не крутила педали. Очень скоро по Интернету прокатилась видеозапись: Зоя стоит рядом с треком, заливаясь слезами, пинает велосипед – произведение искусства, изготовленное из углеродного волокна и стоящее девять тысяч фунтов стерлингов. Том вызвал такси и прямо с велодрома отвез Зою в клинику. Они пробыли там два часа. Врачи делали анализы. Зоя ждала. Потом сделали еще какие-то дополнительные анализы. Она снова ждала, сидя в маленькой белой комнате, с разложенными на столике модными журналами, стрекочущим кондиционером. Вошел, улыбаясь от уха до уха, врач и сообщил Зое, что она беременна. – Вы в самом конце первого триместра, – сказал он. – Поздравляю! – Но, увидев выражение лица Зои, сник и пробормотал: – Простите, это, наверное, не то слово? Мой английский не очень хорош. Зоя заставила его повторить тест. Нет, это невозможно, при ее-то тренировках! Врач наверняка ошибся: ведь это самый обычный лекарь, не имеющий спортивной специализации! Зое пришлось рассказать ему о своей особой физиологии. О том, как тело замечает даже самый малый запас жира, как регистрирует немыслимую боль, которую приходится терпеть каждый день, как обманывается, полагая, что ты при смерти, и производит необходимые изменения в репродуктивной системе. Врач вежливо слушал, пока Зоя рассказывала ему о том, насколько изменены у нее уровни гормонов, какая низкая концентрация эстрогена и какая высокая – тестостерона. Она сказала ему о том, что у нее не было месячных три года, что с тысяча девятьсот девяносто девятого года она перестала предохраняться. А врач заметил, что, на его взгляд, предохраняться все-таки стоило. В Германии врачи на удивление откровенны. Зоя вышла в вестибюль, где ее ждал Том. Она вяло улыбнулась и сказала, что у нее всего-навсего кишечная инфекция. В номере гостиницы ее снова вырвало. Она сидела и пила ледяную воду. Кейт все еще была на велодроме, общалась с прессой. Зоя видела ее на канале «Евроспорт». Кейт просто сияла. Зоя резко выключила телевизор и целый час смотрела в стену. Потом зашла в Интернет, записалась на прием в клинику абортов в Манчестере и стала пересматривать расписание своих тренировок перед Афинами. Через какое-то время в дверь постучала Кейт. Она тактично спрятала свои медали в спортивную сумку, но не сумела скрыть радость победы. Она вся просто светилась. Ее кожа, ее глаза излучали завоеванное золото. Казалось, вокруг Кейт светится даже воздух. – Ну что, довольна? – проворчала Зоя. – Не надо так. Я подумала, что тебе надо с кем-то поговорить. – Для этого у меня есть Том. Кейт помолчала. – Отлично. Ну, тогда я пойду. Зоя вздохнула. – Не уходи. Хорошо, что ты пришла. Кейт села рядом с ней на кровать. – Так что случилось? Что сказали врачи? Зоя коротко рассмеялась. – Просто расстройство кишечника. Послушай, когда мы вернемся в Англию, давай… ну, не знаю. Давай что-нибудь придумаем. Сходим в кино, например. – Только не сразу, хорошо? Не знаю, что обо мне судачат, но я не такая. Зоя засмеялась и почти сразу расплакалась. – Зоя? В чем дело? Зоя шмыгнула носом, впилась зубами в костяшки пальцев и прошептала: – Черт побери, я беременна! Ее лицо исказилось, последнее слово она уже не сказала, а пропищала. – Что? – Я беременна. Никто не знает. – Никто? – Ага, никто. – Ух ты. То есть… здорово. – Все нормально. То есть чепуха. Мне нужно избавиться от этого, верно? Кейт растерянно заморгала. – О боже… Зоя облизнула пересохшие губы. – Понимаю, – произнесла она надтреснутым голосом. – Но придется. Ведь у меня впереди Афины. Так что не будет… ну, ты понимаешь… ребенка. Кейт молчала. – Кейт? У Кейт задрожали губы. Зоя не сразу поняла, что она пытается не расплакаться. «Интересно, ей-то с какой стати плакать, – разозлилась Зоя. – Это ведь не ее жизнь разлетается в клочья? » – В чем дело? – сердито спросила она. – У меня нет выбора, ясно? – Зоя, пожалуйста… – Совсем нет выбора. Так что не нагружай меня чувством вины. Покрасневшие от слез глаза Кейт встретились с глазами Зои. – Ребенок от Джека? – тихо спросила Кейт. Зоя поняла смысл вопроса только через несколько секунд. Она не думала о том, чей ребенок. Она думала только о том, как поскорее от него избавиться. А когда прозвучал вопрос Кейт, шок оказался настолько силен, что Зоя не смогла ответить «нет». Кейт смотрела на нее с нескрываемой тоской. – Я знала: что-то произошло, – наконец выговорила она. – Он был такой тихий – тогда, в тренировочном лагере… Зоя встала, вышла из номера и потом долго гуляла по улицам Штутгарта. Так, посчитаем… Математика очень проста. Она не спала ни с кем после той ночи, и до того у нее не было никого целый месяц. Выводов, значит, два: это ребенок от Джека, и та ночь что-то для нее значила. Этой ночи хватило на то, чтобы изменилась вся схема ее привычного поведения. Не только в глубинах тела, но и в эмоциях все изменилось, и каким-то образом она должна избавиться и от того и от другого. В самолете на обратном пути до Лондона она чувствовала себя прескверно. Уснуть не удавалось. Закутавшись в плед, она сидела, прижав колени к груди, на три ряда позади Кейт и Джека. Через полчаса после взлета встала и направилась к ним. Том на нее злился; Кейт и Джек от нее отстранились; ей не с кем было поговорить о предстоящем жутком выборе. В первое мгновение они подумали, что подошла стюардесса, готовая предложить кофе или чай, и повернули головы с вежливыми улыбками. Но это была Зоя. Джек явно смутился, а Кейт растерялась. – Простите, – пробормотала Зоя и торопливо вернулась на свое место. В Хитроу ее поджидали фотографы. Она миновала зону таможенного досмотра в галактике фотовспышек. Похоже, кто-то получил взятку. Кто-то из германской клиники проболтался. Репортер самой крупной британской воскресной газеты прокричал из толпы: – Зоя! Зоя! Вы сохраните ребенка или поедете на Олимпиаду? Вопрос прозвучал публично, и теперь выбор был не за ней. Сотни ярких огней высветили ответ на ее белом, застывшем лице. Восточный Манчестер, Клейтон, Баррингтон-стрит, 203, кухня

После ужина, когда Софи легла спать, Кейт сложила тарелки и чашки в раковину и залила водой. На подоконнике над раковиной стоял стакан из нержавейки, а в нем – щетки для мытья посуды. Рядом расположился серебряный призовой кубок, в который Джек по утрам укладывал шестнадцать капсул – лекарства Софи. Сейчас кубок был пуст. – Это всего-навсего Олимпиада, – сказала Кейт. – Я могла бы ее запросто пропустить. Больше бы времени уделила Софи. В глазах Джека полыхнул плохо скрываемый страх. – Даже не говори об этом. Ты сразишься с Зоей за место в команде, ты победишь и поедешь в Лондон. Сегодня вы пришли к финишу нос к носу. Кейт стояла и смотрела в окно. – Я боюсь с ней сражаться. Она становится все более нестабильной. Кажется, она проигрывает. – Ты не о ней думай. Подумай лучше о том, что будет с Софи, если ты откажешься от борьбы. И каково будет тебе. – А ты? Каково будет тебе? – Если ты откажешься? Нелегко было ответить на этот вопрос. – Тогда я откажусь тоже, – нахмурившись, сказал Джек. Кейт кивнула. Она поверила словам Джека, но не верила, что он действительно так поступит. Она включила холодную воду и стала отмывать форму для запеканки. Может быть, к тридцати двум годам все так и должно быть? Жизнь должна складываться не из побед и поражений на треке, а из элементарного быта: брошенных в корзину для грязного белья тренировочных костюмов, трех простых белых тарелок с остатками макаронной запеканки, отмокающих в раковине, где гель растворяет упрямый жир. – Мне нужно немного подумать, – решила Кейт. – О господи, – простонал Джек, обхватив руками голову. – О чем тут думать? И он был прав. Кейт сама страшилась собственных слов. На стене с пробковыми панелями, напротив окна, висели рисунки Софи – от самых ранних до теперешних. Улыбающиеся солнышки и космические корабли. Рядом – отпечатки ступней, вымазанных желтой гуашью и похожих на лепестки подсолнуха. Кейт вспомнила, как придерживала худенькую лодыжку Софи, когда она топала по бумаге. Другой рукой прижимала дочку к себе: Софи еще не умела ходить. Крепкий стебель и широкие листья подсолнуха Кейт нарисовала сама зеленым восковым мелком – Джек тогда как раз летел в Афины. – Ты только представь себе, – продолжал Джек, – чем ты будешь заниматься, если откажешься? Кейт махнула рукой и поморщилась от боли: натянулась кожа в месте татуировки. – Есть ведь другие способы заработать на жизнь, – защищалась она. – Если только нам не врут, существует много всякой работы и много разных профессий на белом свете. Джек провел кончиками пальцев по щеке Кейт. – Не существует – после того, как услышишь рев толпы на трибунах. Кейт мягко отвела его руку в сторону. Ее, если честно, гомон толпы зачастую пугал. Конечно, от него вспыхивал адреналин, но в самой сердцевине этого гвалта таилось безмолвие. У толпы был тридцатиминутный перерыв на ланч. Толпа курила возле офиса под дождем и бросала окурки в урну, висевшую на стене, как велели разосланные по электронной почте инструкции. Толпой был бы Джек, если бы его отец не вытолкнул сына из уютной ниши. Толпой была бы она, если бы отец не отвел ее на велосипедные гонки в шестилетнем возрасте. Сквозь тонкую разделительную перегородку рев толпы легко преодолевал пространство и преследовал Кейт. Она поежилась. За окном темно, в раковине посуда, в корзине – грязные вещи. В оранжевом сиянии фонарей отчетливо видны очертания крыш. Из окон соседнего дома льется теплый надежный свет, к нему примешивается голубоватое мерцание телевизора. Пузырьки геля в раковине становились все мельче. Том всегда предупреждал: «В один прекрасный день – раньше, чем вы думаете, – ваша спортивная жизнь закончится». В раковине неслышно лопались мыльные пузыри. – Хоть раз подумай о том, что лучше для тебя. – Отчаяние звучало в голосе Джека. – Ты уже больше никому ничего не должна. Кейт посмотрела на мужа. – Уж лучше заботиться о Софи, чем сражаться с Зоей. – Вопрос так не стоит – «или-или», – парировал Джек. – Может, все дело в твоей уверенности? Я знаю, ты можешь победить Зою. Тебя останавливает только одно: страх проигрыша. – Нет, я боюсь, что смогу выиграть, – с неожиданной резкостью возразила Кейт. – У нее же ничего нет, кроме побед. Просто не представляю, что она может сделать с собой, если мы оставим ее ни с чем. Я в ужасе от того, что она может сделать с нами. По глазам Джека Кейт поняла, что он тоже боится, только не умеет облечь в слова этот страх. Мыслить стратегически он не умел – вот в чем беда. Из-за его открытости и простоты их жизнь стала такой сложной. Кейт умела справляться с последствиями, а он – нет. Разве он виноват в этом? У каждого свой ареал обитания, ограниченный не экологией, а возрастом. Джек идеально приспособился к своим девятнадцати, а Кейт куда лучше чувствовала себя в тридцать два. Она бережно поцеловала мужа в щеку, и оба задумались о том, что Кейт наконец произнесла вслух. Оба пытались выразить ее последнюю фразу другими словами в надежде, что на душе станет легче. – Она больше не сумеет причинить нам боль, – сказал Джек. – Это случилось почти десять лет назад. Теперь мы старше и мудрее. – Она тоже. – Но что она может нам сделать, если мы доверяем друг другу и не позволим ей встать между нами? Вопрос повис в воздухе. Кейт смотрела в окно, на темные дворики, темные таун-хаусы, с каждой минутой становящиеся все темнее под громкий стук дождя. У нее могло быть столько разных жизней… Впервые отец повез ее на велосипедные гонки, когда ей исполнилось шесть лет. Это было нечто такое, чем они могли заняться вдвоем за пределами дома. Отец увидел объявление в местной газете. С таким же успехом ему на глаза могли попасть дзюдо или бадминтон. Мама и папа за завтраком в тот день поссорились. Кейт ела яичницу. Про ссору она не слишком думала. Мама ворчала уже давно: новая работа выводила ее из себя. Она ходила из дома в дом и предлагала услуги компании, оптом торгующей тканями. Иногда уезжала в другой город, а дважды в месяц ей приходилось ночевать вне дома. В тот день мама выхватила из-под носа у Кейт тарелку с недоеденной яичницей и швырнула на пол возле раковины. Тарелка разбилась. Папа сказал: – Мы вернемся поздно. После соревнований пообедаем в пабе. Он сжал руку дочери. Она сразу стала мечтать о «завтраке пахаря» – толстом куске черного хлеба и кусочке масла в золотой обертке. С сыром, приправой чатни, маринованными луковками – странными и прозрачными, с которых можно снимать слой за слоем. Папа купит себе пинту мягкого эля, а ей – диетическую колу. – Почему тебе обязательно надо выставить себя добреньким? – сказала мама, и Кейт заметила черные круги у нее под глазами. – Ну и шуточки у тебя, – отмахнулся папа. И тут они начали ругаться, а Кейт заткнула пальцами уши. Иногда по ночам она мечтала о том, чтобы найти клад – несколько сотен фунтов. Она бы выкопала эти деньги в саду, вбежала в дом и отдала деньги маме, чтобы ей не надо было все время работать. Кейт с папой поехали на велосипедные гонки на «ровере-3500». Старая машина цвета темного яичного желтка поскрипывала и тарахтела. Но она была симпатичной, большой и прочной. Внутри умещался твой собственный мир, безопасный и нерушимый. Папа в виде исключения разрешил Кейт сесть на переднее сиденье. Мама возражала, но он захлопнул дверцу, не дав ей договорить. – Когда ты собираешься вер… Хлоп. И тишина – потому что дверцы были большими и тяжелыми. В машине царил запах виниловых сидений. И запах папы. Папа защелкнул пряжку ремня безопасности Кейт и выехал на дорогу. Кейт смотрела в окошко и видела маму, у которой беззвучно шевелились губы. – Что говорит мама? – Не знаю. – Может быть, вернемся и спросим? Папа вздохнул, сжал руку дочери и включил радио. Днем раньше взорвался космический челнок «Челленджер». Он развалился на части сразу же после запуска. По радио об этом до сих пор говорили. Только что челнок был белым и чистым, как молочный зуб, – яркий силуэт в прозрачно-голубой атмосфере. И вдруг голубое небо наполнилось белыми осколками, голубой и белый цвета смешались. Кейт ужасно расстроилась, потому что одна из астронавтов была чьей-то мамой. По радио сообщали, что «Челленджер» на полной скорости пошел вверх, а потом развалился. Но Кейт не желала слушать. Заткнув уши пальцами, она что-то напевала себе под нос… Когда они приехали, папа достал из багажника велосипед и донес до старта. Там собралось довольно много детей, и Кейт испугалась. Многие девочки были гораздо старше; у многих велосипеды с гоночным «горбатым» рулем и тонкими шинами. А на ее велике только наклейки Скуби-Ду. Она спряталась за ногами папы и простояла так до самого начала соревнований. Трек был травяным; трасса отмечена деревянными палками, а между ними натянута оранжевая веревка. Кейт оказалась намного быстрее почти всех остальных. Она так сильно вырвалась вперед, что даже испугалась: а вдруг это неправильно? Вдруг кто-нибудь сейчас на нее закричит? Только еще одна девочка оказалась такой же быстрой. Какое-то время они ехали рядом. Кейт повернула голову и улыбнулась, но девочка улыбаться в ответ не стала. Кейт могла бы ехать быстрее, но ей казалось, что она поступит грубо, невежливо, если бросит девочку, поэтому она осталась с ней рядом. Когда они вернулись к линии старта, завершив первый круг, папа улыбался. Он поднял вверх два больших пальца. Отец девочки тоже стоял там. – Давай, давай! Ты можешь ее обогнать! – кричал он. Девочка попыталась ехать быстрее. Лицо у нее покраснело. Кейт сбавила скорость, чтобы девочка могла передохнуть. Они снова вернулись к линии старта. Папа Кейт ликовал. Отец девочки закричал: – НУ ДАВАЙ! Ты можешь быстрее! Он так злился, что Кейт испугалась за девочку и на последнем круге поехала еще медленнее. Но девочка явно устала. Она задела деревянную стойку рулем и покатилась кубарем по траве. Кейт остановила свой велосипед и спрыгнула. Холодными пальцами, вдыхая земляной запах мокрой травы, она подняла велосипед девочки. – Быстро! – сказала она. Кейт переживала из-за отца этой девочки. Девочка посмотрела на Кейт. Она была очень маленькой. Лицо и спортивный костюм испачканы грязью. Казалось, она вот-вот расплачется. – Не надо, – прошептала Кейт. Она придержала велосипед, девочка села на него и укатила. Остальные тоже проехали мимо, когда Кейт садилась на свой велик. Финишную линию Кейт, вся в слезах, пересекла последней. – Черт возьми, это несправедливо, – огорчился папа. – Да, да, да, – всхлипывала Кейт: это очень несправедливо – то, что та девочка так боится своего отца. Она не могла бы объяснить, почему ей грустно от того, что у нее жизнь легкая, почему ей страшно из-за того, что она такая счастливая. Они с папой уехали. Машина скрипела и тарахтела. Папа ехал быстрей, чем всегда. Костяшки пальцев, сжимавших руль, побелели. Он сказал: – Ты слишком добрая, Кейт. Люди могут этим пользоваться. По радио рассказывали об обломках «Челленджера», которые удалось собрать. Тысячи крошечных кусочков рухнули в океан, и каждый летел на своей собственной скорости. По волнам плавали нашивки членов экипажа. А тяжелые обломки затонули. Некоторые из них уже никто никогда не достанет. Папа сказал: – Та девочка не должна была так просто уезжать. Кейт объяснила: – Она была ужасно напугана. Я хотела, чтобы она победила. Папа долго молчал, потом проговорил: – Я так горжусь тобой, Кейт! Больше, чем если бы ты выиграла. На повороте папа набрал слишком большую скорость. Шины взвизгнули. Кейт зажмурилась и вдохнула запах папиного лосьона. Обеими руками она ухватилась за ремень безопасности. – Жаль, что тебе пришлось слушать все это за завтраком, – сказал папа. Он сказал это очень тихо. – Это просто потому, что мама устала. – Мы все устали, Кейт. Проехали мимо паба. – А разве мы не пойдем обедать? – спросила Кейт. – Может быть, мама захочет пойти вместе с нами, – ответил папа каким-то сдавленным голосом. Подъехали к дому: папа резко затормозил. Кейт пришлось упереться руками в ящик для перчаток. У их дома стояла другая машина – черная, блестящая и новая. – Кто это? – спросила Кейт. – Это начальник твоей мамы. – Голос папы прозвучал очень тихо. – Посиди тут, а я схожу домой. Что ж, она не против. Ничего нехорошего не может случиться, пока она будет тут сидеть. Папа оставил включенным радио. Из дома стали доноситься крики, и Кейт прибавила звук. Обнаружены сотни обрывков бумаги – они свободно плавали по волнам океана. Листы и обложки полетных инструкций – про то, как летать в космос, как достичь второй космической скорости, и металлические кольца, скреплявшие обложки. Некоторые инструкции, правда, превратились в пепел. Тяжелые части «Челленджера» затонули. Папа выбежал на дорожку вместе с начальником мамы. Они толкали друг друга. Кейт испугалась и попыталась спрятаться под сиденье, но ремень безопасности ей помешал. Она опустилась так низко, как только могла, и продолжала смотреть через ветровое стекло. Мама стояла на пороге в халате и глядела на папу и своего начальника. Потом заметила, что на нее смотрит Кейт, и отвернулась. Все трое еще какое-то время ругались, потом мама уехала вместе с начальником, а папа повез Кейт в паб. Она получила свой «завтрак пахаря»; себе папа взял пирог и чипсы. И пинту эля. Оба молчали. В стакане с диетической колой плавали кубики льда, а наверху – четвертушка лимона. Если кубики перевернуть вверх дном и прижать соломинкой к стенке, они наполнятся пузырьками. Кейт так и сделала. Папа вздохнул. Кейт прижалась к его груди. – Бумс – прошептала она. – Что-что? – спросил папа. – Ничего, – ответила Кейт и улыбнулась ему. Кубики льда звякали, сталкиваясь друг с другом. Некоторые слова никогда не утонут, некоторые тяжести никто никогда не сможет достать со дна. – Перед отъездом мама просила сказать тебе, что она тебя любит. Кейт знала, что папа ее обманывает. – Пап? – проговорила она. – Да? – Я тобой горжусь больше, чем если бы ты выиграл. Двадцать шесть лет спустя, передавая Джеку тарелки, чтобы он вытер их полотенцем, Кейт улыбнулась ему точно такой же тихой и спокойной улыбкой, как в тот день – отцу. – Ты что? – спросил Джек. – Может быть, у нас просто паранойя. Может, Зоя хочет победить меня не больше, чем я – ее. Если не думать о том, что кто-то из нас двоих должен поехать на Олимпиаду, то, пожалуй, она изменилась. Правда. Джек прикоснулся к руке жены. – Как бы то ни было, одной из вас придется победить. Кейт склонила голову к плечу. – Ты никогда не жалеешь, что предпочел ей меня? – Ты же знаешь, что нет, – ответил Джек без раздумий. Кейт провела ногой по крашеным сосновым доскам пола. – Потому что это единственный трек, на котором я по-настоящему хочу ее победить. Джек на миг задержал на ней взгляд, усмехнулся. – Чему ты улыбаешься? – Тогда нам стоит заняться продажей билетов. Если тут у нас такое событие, значит, надо прикупить стульев и назначить цену по пятьдесят фунтов за место. Мы с тобой сказочна разбогатеем. Среда, 4 апреля 2012 года. Манчестер, турецкое кафе на Эштон Нью-роуд

Том пошел туда, где можно просмотреть все газеты, и устроился за столиком в углу. Он оказался единственным посетителем – утро, слишком рано. Это кафе наполнялось по вечерам. На полках стояли кальяны, стены были выкрашены темно-лиловой краской. Из-за блестящей алюминиевой стойки за Томом с вежливым любопытством наблюдал бармен – наверняка думал, что старик ошибся с местом и временем. Не обращая на него внимания, Том развернул газету, но с минуту не мог читать. Он ждал. Массировал колени, смотрел на яркое утреннее солнце через красные, белые и голубые пластиковые ленты, висящие в дверном проеме. Ему принесли кофе – крепкий и густой, в прозрачной чашке из термостойкого стекла. Том покосился на газету. Все, что касалось газет, вызывало у него усталость и ощущение поражения. Ведущие колонок представлялись ему мухами, жужжащими и бьющимися в оконное стекло, чтобы их пропустили в жизнь. Том гадал, почему людям до сих пор не надоело дерьмо. Ему была ненавистна мысль о том, что он позволил этому дерьму измарать жизнь его подопечных. Каждый дюйм колонки являл собой вторжение на территорию, которую ему следовало оберегать. Будь он сильнее, он сказал бы Зое: делай аборт или рожай и какая разница, что о тебе напишут в газетах? Обладай он прямотой, которой газетам тоже недоставало, он бы с самого первого дня велел своим гонщикам выбирать, хотят они становиться медийными персонами и заключать сделки со спонсорами или останутся спортсменами, сосредоточенными только на результатах. А теперь он смотрел в газеты и видел там себя. Он позволил своим девочкам соревноваться на газетных страницах, а не на треке и потерпел крах. Все-таки он заставил себя просмотреть газету. Ну что ж, фотосессия в тату-салоне оказалась не такой уж мерзкой, но и великолепной ее назвать было невозможно. На переднем плане красовалась Кейт – смущенная и взволнованная, Зоя выглядела полной ее противоположностью. Фотографию соединили с новостью об изменениях в правилах Олимпиады, отметив, что Зоя и Кейт еще до того, как отправились в салон, знали, что в Лондоне сможет выступить только одна из них. «ХРАБРАЯ КЕЙТ РИСКНУЛА СВОЕЙ КОЖЕЙ», – гласил заголовок. Подпись под фотографией была такова: «Татуировки духа: неудачница Кейт Аргалл делает себе татуировку вместе со своей скандально известной соперницей Зоей Касл после шокирующего известия о том, что вследствие изменения правил в Лондон сможет поехать только ОДНА из них». Добавили еще фотографию Софи – лысой, улыбающейся в объектив камеры, в бейсболке с логотипом «Звездных войн». Под фотографией слова Софи: «Мамино золото будет значить для меня так много». Значит, так. Его спортсмены мало-помалу сдают свои позиции – это бесспорно. Он-то думал, что они, все трое, смогут выступить еще на одной Олимпиаде, а уж потом решат, как им быть. Но теперь он должен подумать своей тренерской головой и взглянуть прямо в глаза происходящему. Длящаяся неопределенность выбьет из равновесия Зою, а Кейт начисто лишит мотивации. Напряженность между ними опасна, и его тренерский долг состоит в том, чтобы понять, как поскорее эту напряженность снять. Если бы только ему удалось помочь им выяснить отношения сразу после Штутгарта, может быть, потом многое стало бы проще, спокойнее. Ведь несколько месяцев они не могли помириться. Джек стал тактичен и осторожен и за пределами трека никак себя не проявлял. Кейт вроде бы его простила, но Зою простить не могла. А Зоя считала, что не ее одну стоило винить в случившемся. Обиженная, оскорбленная, она замкнулась в себе, и чем больше вырастал ее живот, тем сильнее страдала Кейт. Том не сделал ничего – ни как тренер, ни как друг, – чтобы они поговорили. Молчание вынудило их столкнуться лицом к лицу самих по себе. Больше он не имел права их так подводить. Том допил кофе, жестом попросил еще чашку. В кафе было включено радио – станция «Голд». Как сказал диджей, он собрал золотые хиты шестидесятых, семидесятых и восьмидесятых. Зазвучала песня «В вечернем воздухе» в исполнении Фила Коллинза. Подошел официант, принес кофе. Том улыбнулся ему. – Навевает воспоминания, да? Официант не понял: – Что навевает? – Фил Коллинз. – Кто такой Фил Коллинз? Том указал на динамики. – Он. – О да, – равнодушно согласился официант. – Очень хорошая музыка. Очень приятная. Он кивнул с утрированным энтузиазмом и забрал пустую чашку. Том потрогал пальцем свой зубной протез, и его коснулась легкая грусть – словно снег, неожиданно налетевший на барбекю. За пределами трека молодежь уже стала над ним посмеиваться. Когда к нему относились как к натуральной древности, он представлял себе жилище в будущем, где ему придется сидеть на чистеньком виниловом кресле-качалке рядом со своими ровесниками. Представлял, как будет доказывать служащим дома престарелых, что когда-то участвовал в Олимпийских играх, а они, ничего о нем не слыхавшие, станут вежливо соглашаться. «Я проиграл одну десятую секунды, – скажет он им. – Всего лишь одну десятую». «Очень мило, Томас, а теперь ешьте свой суп, иначе к следующей Олимпиаде вы будете не в форме, ведь так? » Прежде, размышляя о домах престарелых, он всегда представлял себе голос Веры Линн и хиты военного времени. А теперь понял, что к тому времени, когда престарелым станет он, в ностальгическую музыку превратятся Эм Си Хам-мер, Шаде и Фил Коллинз. Он вообразил себя в компании полудюжины восьмидесятилетних стариков в велосипедных трико, делающих сидячую аэробику под песню Мадонны Vogue, и тут же понял, что ему нужно покончить с собой, желательно в тот же месяц, когда он перестанет быть тренером. Недели хватит, чтобы привести в порядок бумаги и придумать разумный способ. Лучше всего что-нибудь связанное с таблетками, не слишком драматичное. Быстренько нацарапать записку, а потом все сделать так, чтобы не доставить остальным особых хлопот. «Но кому адресовать записку? » – задумался Том. Отправить электронное письмо в полицию? Ну нет: слишком много жалости к самому себе. Не стоило притворяться, будто никому не следовало об этом знать. С другой стороны, предсмертная записка привела бы к нежелательному контакту с бывшей семьей. Лучше, если бы Мэтью никогда больше о нем не услышал. Без вариантов. Тому всегда хотелось, чтобы сын преуспел там, где он сам потерпел поражение, – вот почему он тренировал его до седьмого пота. В один прекрасный день парень не выдержал и заехал отцу по физиономии велосипедным замком. Так Том лишился передних зубов. Неделю спустя от него ушла жена, и Мэтью уехал с ней вместе. Вот и все. Иногда Том думал об этом, и на миг перед ним возникало лицо сына, как, например, сейчас, но мгновенная боль заставляла его от прошлого немедленно отшатнуться. Ничего, все нормально. С каждым годом острые углы все более сглаживались. Сидя в пустом кафе, Том слушал Фила Коллинза и пытался анализировать слова песни так, как если бы певец был одним из его спортсменов. Что-то такое витало сегодня в воздухе. Если Фил это «что-то» чувствовал, значит, это было нечто серьезное, значимое. Парень ждал этого мгновения всю свою жизнь – что бы то ни было, – оно пришло, и это было совсем не то, что случается каждые полчаса. Эти призрачные аккорды, этот гулкий барабан, это настойчивое ощущение грядущего катаклизма… Том нахмурился, представляя, что бы он посоветовал Филу. Он сидел в кафе, трогал зубной протез кончиком языка и неторопливо мешал кофе ложечкой против часовой стрелки. В конце концов его профессиональный вывод был таков: Фил Коллинз – полный засранец, потому что так и не сказал, что же это такое, приближение чего заметил только он один, – некая воздушная система раннего предупреждения с барабанными палочками и постепенно замирающим звуком. Вот так сознание Тома отвлеклось от мыслей о сыне. Оно всегда скользило по поверхности боли, а потом отскакивало и прицеплялось к любому отвлекающему моменту. Том посмотрел на фотографию Зои в газете. Он чувствовал, что когда-то она испытала горе такое же глубокое, как он. Иначе он не мог объяснить ее безрассудное поведение и ту крепчайшую связь с ней, которую ощущал. Это была не любовь – для любви он уже слишком стар, – а некая почти невыносимая привязанность. И даже не в том дело, что Зоя заставляла его сожалеть о том, что он не моложе лет на тридцать, – дело в самой жизни. Том выругался. Он был в отчаянии. Когда ты знал только о частоте сердцебиения и лактатном пороге, приходилось признать, что жизнь наделила тебя мощными эмоциями, но для их измерения снабдила лишь дешевыми маленькими приборами. Слова песни Фила Коллинза отражали жизнь так же, как отражает луну карманное зеркальце, и все же у Тома ничего не осталось, кроме этих вот мелочей: старых песен в пустом кафе, золотых медалей, выигранных его спортсменами, этих маленьких поблажек истории, способной дисквалифицировать целые десятилетия, но делившей каждую секунду на десять частей. Время никогда его не жаловало. Оно играло, как заезженная пластинка – то повторяло бесконечную фразу, то пропускало целые куплеты, и поэтому что-то случалось слишком рано, а что-то – слишком поздно. Он до сих пор чувствовал, как крепко Зоя сжимала его руки, лежа в родильной палате. И до сих пор его преследовала горькая мысль: это он виноват в том, что она не доносила ребенка до положенного срока. Он не смог уговорить ее прекратить тренировки; ему удалось лишь немного их сократить. К беременности Зоя относилась как к травме – продолжала тренировки с некоторыми ограничениями. Даже при сроке двадцать шесть недель Том не сумел заставить ее думать о рождении ребенка как о чем-то таком, что неизбежно произойдет. Как-то раз он заговорил с ней об этом на велодроме. Просто вышел на трек и встал на ее пути. Зоя была вынуждена остановиться. Он ухватился за руль, а она попыталась освободиться. – Пожалуйста, – сказал он. – Пожалуйста – что? – Пожалуйста, перестань. Ты навредишь ребенку. Грудь Зои тяжело вздымалась, пот лил с лица. – Не стоит драматизировать. Я же не бью себя по животу. Мне просто нужно оставаться в базовой форме. Как только ребенок родится, я начну наращивать темп для подготовки к Афинам. – Но слушай, когда ребенок родится, он будет, черт возьми, человеком, а ты – его матерью. Зоя кивнула. Она будто ждала разъяснений – словно бы они еще требовались. – Ну? – проговорил Том. – Хочешь сказать, что о ребенке позаботится его отец? У меня сложилось впечатление, что он вроде как ни при чем. Зоя запрокинула голову и расхохоталась. – Да? Такое у тебя впечатление? Том поднял руку. – Послушай, кто отец – не мое дело, но ты могла бы попросить его о помощи. Маленькие дети – тяжелый труд. Непрестанный. Их надо кормить, переодевать, носить на руках днем и ночью. – Значит, я буду делать это. Выясним, сколько часов в день это отнимает, и я подстрою под это свои тренировки. – Но это не те дела, которые можно вписать в график. – А что это такое? – Это жизнь. По идее, она должна тебя хоть чуточку беспокоить. Зоя отвела взгляд. – Меня это чуточку беспокоит. – Тогда слезай с велосипеда, Зоя. Тебе всего двадцать три. Велик от тебя никуда не денется, если решишь вернуться в спорт. Но сейчас тебе надо остановиться. Зоя уставилась на него в упор. – Это ребенок Джека, Том. Я слезу с велосипеда, когда то же самое сделает Джек. Том так изумился, что выпустил руль, а она так разозлилась, что с бешеной силой нажала на педали и рванула с места с чудовищной скоростью, не думая ни о какой осторожности. Всякий раз, когда она проносилась мимо, Том умолял ее ехать медленнее, но она только набирала скорость. В конце концов он плюхнулся на пластиковое кресло и стал молча смотреть на нее. После двадцати кругов Зоя сбавила скорость, остановилась, отвела велосипед к стойке, а потом еще долго занималась на велотренажере в центре велодрома – сбрасывала нагрузку. Том принес ей чистое полотенце и изотонический напиток комнатной температуры. – Как ты? – спросил он. Она посмотрела на него. Бледная, под глазами – черные круги. – Прости, – сказала она. – Не извиняйся. Я просто старый неудачник. Думаю, у тебя все получится лучше, чем у меня. Он набросил полотенце Зое на спину, сжал ее плечи и кончиком полотенца вытер пот с ее лица. Зоя перестала вертеть педали. Она закрыла глаза и прижалась головой к груди Тома. Он не знал, куда девать руки. Стоял, беспомощно их опустив. Оба замерли на минуту, а замедляющее ход колесо тренажера скорбно стонало все тише и тише в гулком пространстве велодрома. – Я так устала, Том, – прошептала Зоя. – Тебе станет лучше, – сказал Том. – Правда? – пробормотала она. – Тебе стало? Он немного подумал и ответил: – Да. Потому что он был ее тренером. – Обманщик, – улыбнулась Зоя. Она сошла с тренажера, сделала два шага в сторону раздевалки и рухнула на пол. Том подбежал к ней, взял за руки. Когда он понял, что происходит, у него буквально подкосились ноги. На счастье, хватило ума помочь Зое переодеться из велосипедного трико в цивильное платье. Он знал: что бы ни произошло дальше, Зое будет легче без излишнего внимания к ее персоне. В неотложке Том сел рядом и снова взял Зою за руки. Зоя смотрела на него, не отрываясь. Санитар стал выспрашивать у Тома сведения о пациентке, записывая их в журнал. Том назвал девичью фамилию своей матери. Сорок минут спустя, когда вкатили носилки в родильную палату, он все еще держал Зою за руки. Ее раздели и облачили в больничную робу – Том уже стоял к ней спиной. Стали делать уколы, чтобы остановить схватки, но лекарства не помогли. Через час акушерка сказала, что роды задержать невозможно. – Вы ее партнер? – спросила акушерка. Том покачал головой. – Я ее друг. Я подожду в коридоре, ладно? Зоя крепко сжала его руки. – Не бросай меня. Пожалуйста. – Я буду за дверью. Она устремила на него умоляющий взгляд. – Пожалуйста… Том закрыл глаза и тут же открыл. – Хорошо. Акушерка строго посмотрела на Зою. – Давайте уточним: вы хотите, чтобы этот джентльмен присутствовал при родах? Началась схватка. Зоино лицо исказила гримаса боли. Когда схватка прошла, она взглянула на акушерку. – У меня больше никого нет. – Это означает «да»? – Да. Зое ввели обезболивающее, дали эфир и кислород, чтобы уменьшить страдания. Том держал ее за руку, шептал ободряющие слова. Тридцать пять лет назад его в родильную палату не допустили, но Зое он говорил то же самое, что говорил своей жене за несколько секунд до того, как ее от него увезли. Он произносил то, что от него слышали десятки лет все его спортсмены: – Дыши. Шок, опиаты и эфир подействовали на Зою: сделали заторможенной. Она держала Тома за руку и стонала. – Все хорошо, – повторял он. – Все хорошо. – Он знал, что именно так надо говорить, когда на самом деле все обстоит совсем иначе. Зоя повернула голову, чтобы взглянуть на него. Ее глаза были переполнены страхом. – Том, – проговорила она, – когда меня отсюда выпустят, давай сразу вернемся на велодром и закончим тренировку, ладно? – Ты просто дыши, хорошо? Для всего остального у нас уйма времени. Она покачала головой и скривилась от боли. – Я должна вернуться. Ее лицо покрылось испариной, ногти впились в ладонь Тома, и на ней выступила кровь. Акушерка велела тужиться. Том старался не спускать глаз с лица Зои, а она крепко зажмурилась. Потом врачи что-то унесли, но ни он, ни Зоя ничего не заметили, и никто ничего им не объяснил. Через пятнадцать минут у Зои отошла плацента, а они с Томом решили, что это и есть ребенок. – Он рождается… – простонала Зоя. – О Господи, он рождается. Том чувствовал растущее напряжение в ее теле, а когда оно спало, услышал, как из Зои вылезает что-то тяжелое и влажное. Он скосил глаза, ожидая увидеть ребенка, но в руках у акушерки была лишь кровавая масса, что-то похожее на отбивную. Массу окутывала прозрачная пленка, из которой торчала пуповина. Том отвел глаза, но заставил себя посмотреть вновь. Он скользнул взглядом вдоль пуповины – до того места, где должен был находиться пупок, и попытался понять, что это перед ним. Он долго смотрел на плаценту, считая ее животом младенца, но никак не мог найти взглядом ни крошечных ручек и ножек, ни сердитого маленького лица. Их не было, и Тома охватила паника. Случилось нечто страшное, нечто ужасно неправильное. Внимание акушерки переключилось на другую часть родильной палаты, где врачи и медсестры сгрудились вокруг чего-то на столе, закрывая это «что-то» собой. Зоя в полном изнеможении лежала на спине. В палате стоял металлический запах крови. – С ним все хорошо? – спросила она шепотом. Том сжал ее руку, изо всех сил стараясь, чтобы его не вырвало. – Да-да, – сказал он. – Все прекрасно. Подошла санитарка, протянула руку, затянутую в латексную перчатку, и взяла то, что только что вышло из Зои. Она уложила мягкую кровавую массу в лоток из нержавеющей стали, накрыла куском зеленой клеенки и без всяких церемоний сунула лоток на среднюю полку металлического столика на колесах, стоявшего рядом с кроватью. «Конечно, – подумал Том, – эти люди все время видят подобное. Ясное дело, им не до сантиментов. – А потом подумал: – Так вот в чем дело. Он, значит, мертвый». Он никак не мог избавиться от ощущения чудовищной патологии. «Хорошо, – подумал он, – что Зое не дадут на это смотреть». – Послушай, милая, – прошептал он ей на ухо. – Я должен быть с тобой откровенен. Ребенок очень красивый, но мертвый. Зоя взглянула на него, и Том увидел в ее глазах облечение. А через несколько минут врачи подкатили к кровати то, над чем они все это время трудились. Это был прозрачный акриловый бокс, обставленный различными приборами. В отверстия бокса были введены провода, а внутри лежал крошечный недоношенный ребенок. Он был намного меньше той жуткой массы, которую санитарка положила в лоток и увезла. Новорожденного почти не было видно за множеством дыхательных трубок, зондов, приспособлений для головы и пластиковых пеленок. «Интересно, – подумал Том, – зачем они показывают Зое ребенка, рожденного другой женщиной? Может быть, это такой психологический ход? Может быть, ученые доказали, что, когда женщина производит на свет нечто чудовищное, ей нужно немедленно посмотреть на нормальное дитя? » – Что это? – спросил Том. Не глядя на него, акушерка улыбнулась Зое. – Это ваша дочка, мамочка. Зоя отмахнулась так вежливо, как только могла. Подошли врачи: санитарка протирала ей бедра детскими салфетками. Очень четко и спокойно Зоя как раз объяснила врачам, что все нормально, что они очень добры, но ей вовсе не нужен ребенок другой женщины. И еще сказала, что для нее мертвый ребенок – это вовсе не конец света. – До Афин осталось всего девять месяцев, – добавила Зоя, обращаясь к Тому. – Мне нужно вернуться к тренировкам. Врачи, явно ошарашенные, пошептались, а потом торопливо увезли ребенка в отделение интенсивной терапии. Даже тогда, когда Том наконец осознал, что случилось, когда он все объяснил Зое, она тем не менее не ощутила никакой связи между собой и существом в инкубационном боксе. Врачи сообщили ей, что девочка дышит почти самостоятельно. Двадцать шесть недель – и дышит почти сама! Врачи были очень рады. Лучшей новости не бывает! Они перевезли кровать Зои к боксу и показали ей, как вымыть руки и просунуть в герметичные отверстия в боксе. Должна же она прикоснуться к ребенку? Но она уснула, сраженная слабостью. Том вызвал Джека и Кейт в больницу. Они сразу приехали и встали около кровати, держась за руки; они посмотрели на ребенка в боксе. Кейт вздохнула, а Джек ее крепко обнял. – Какая она красивая, – сказала Кейт. – Да, – согласился с ней Джек. – Похожа на тебя – твое лицо, только очень маленькое. Джек молча смотрел на свою дочь, по его щекам текли слезы. Кейт перевела взгляд на Тома. – Она тебе сказала, что ребенок от Джека? Том кивнул. – И что ты обо всем этом думаешь? Том пожал плечами. – Ничего не думаю. Я здесь, чтобы ей помочь. Все трое посмотрели на спящую на боку Зою. Колени притянуты к груди, черные волосы, пропитанные потом, прилипли ко лбу. Простыня была в крови, но все старались этого не замечать. Кейт провела пальцами по щеке Зои. – Смотри, что получилось, Джек, – тихо произнесла она. – Мне очень жаль, – пробормотал он. – Она так слаба… Зоя? – Зоя не шевелилась. – Она поправится? – испуганно спросила Кейт. – Ну да, конечно, – заверил ее Том. – Врачи говорят, какое-то время нужен постельный режим, но ты же знаешь Зою. Она тут все стены переломает, если через пару дней ее не отпустят домой. Он постарался сказать это весело, но Кейт не улыбнулась. – Надо было хотя бы поговорить с ней. А мы несколько месяцев не разговаривали. Как я могла оставить ее одну… со всем этим. Том коснулся руки Кейт. – Не кори себя. Никто из нас не знал, как с этим быть. Кейт не отрывала от Зои глаз. – Я попрошу у нее прощения – она ведь моя подруга. Господи, сколько крови… И подумайте, у нее нет никого… Том кивнул. – А девочка… Взгляните!.. И не говорите мне, что она не красавица. Так что не стоит сокрушаться о том, что случилось. Все трое стали молча наблюдать за новорожденной. Из динамика монитора, присоединенного к боксу, доносился тихий стук ее сердца. Кейт повернулась к Джеку. – Что ты собираешься делать? – Не знаю. – Хочешь остаться тут, с Зоей и… вашей дочерью? Хочешь, чтобы я ушла? Джек покачал головой. Кейт обвила руками шею мужа, прижалась щекой к его щеке. – А я хочу, – прошептала она. – Я думала, что справлюсь со всем этим, но нет, мне лучше уйти. Я не имею к этому отношения. Она посмотрела на Джека в полном отчаянии, встала и поспешно вышла из палаты. В дверях остановилась, оглянулась, и Джек, сидевший на корточках возле кровати Зои, привстал, но Кейт уже закрыла за собой дверь. Джек встал, выпрямился, посмотрел Тому в глаза. – Да, дела… – покачал головой Том. Они обнялись. Джек вернулся взглядом к боксу. Он прикоснулся ладонями к крышке и сверху вниз посмотрел на свою дочь. – Кофе? – спросил Том. – Спасибо. Том вышел, отыскал автомат, купил шоколадку и съел ее очень медленно, чтобы дать Джеку время собраться с мыслями. В другом автомате он купил два пластиковых стаканчика с кофе и вернулся в отделение интенсивной терапии. Зоя все еще спала, а Джек просунул руки в бокс и осторожно провел мизинцем по щеке ребенка. – Как ты думаешь, с ней все будет в порядке? – спросил он. Том поставил кофе, купленный для Джека, на тумбочку у кровати Зои. – Не знаю. Доктора говорят, что ей двадцать шесть недель. А я понятия не имею, так ли уж это мало. Джек не отрывал глаз от бокса. – Ты считаешь меня подонком? – Ты с кем говоришь – со мной или с ребенком? – С тобой. Том сделал глоток кофе. – Нет, я не считаю тебя подонком. Но ты здорово напортачил. У отцов такое случается. Джек невесело рассмеялся. – У меня это случилось раньше, чем у большинства. – Ну, я всегда говорил, что ты жуть какой шустрый. Джек все смотрел на бокс. – Как ты думаешь, ей там хорошо? – Она небось смотрит через стекло и то же самое спрашивает про тебя. С виду ей там очень даже уютно. – Есть хочешь? – Не-а. Я в коридоре «Твикс» слопал, – ответил Том и тут же понял, что вопрос задан ребенку. И тогда Том спросил о самом главном: – Вы с Зоей часто встречались? – Всего один раз переспали, – пробормотал виновато Джек. – Мы тогда как раз поссорились с Кейт, мне было очень плохо. – Как думаешь, ты смог бы жить с Зоей? Воспитывать вместе малышку? Джек молчал, долгим взглядом смотря на спящую Зою. – Я помогу ей растить ребенка, – наконец сказал он. – Значит, о счастливой семье говорить не приходится? Джек посмотрел на Тома. – Я не люблю ее. И она меня – тоже. Похоже, надо было нам переспать, чтобы понять это. Том отвел взгляд. – Что? – встревожился Джек. – Черт побери, что с вами, молодыми, делается? На все-то у вас есть психологическое объяснение. Посмотри на Зою. Нет, ты погляди на нее. Она же чертовски хрупкая, а для нее, выходит, имеет значение только одно: рвануть в Афины. Теперь она родила ребенка, а тебе – хоть бы хны. Будь я помоложе, я бы тебя загнал в самую чащу буша и так отделал, что ты бы, черт бы тебя побрал, сразу взял на себя всю ответственность. Джек посмотрел Тому в глаза. – Ты Зое не отец, – тихо проговорил он. Том ответил ему взглядом в упор. Он был так зол, что мог ударить Джека. Сердце его бешено колотилось, но мало-помалу пульс выровнялся, Том опустил глаза и понурил плечи. – Это верно, – печально сказал он. Джек сделал шаг назад и взъерошил волосы. – Мне жалко Зою, но что же делать? Она меня вот так достала. – Ребром ладони он обозначил плоскость на два фута выше своей головы. – Наверное, я смог бы заботиться о ребенке, но заботиться о Зое я не хочу, потому что не люблю ее. Я люблю Кейт. Том устремил взгляд на спящую Зою. Во сне ее лицо было не таким жестким, не таким сердитым. Она подложила ладони под щеку; краешки ее ноздрей едва заметно подрагивали при каждом вдохе. Она выглядела такой юной. – Думаю, я мог бы позаботиться о ней, – сказал он. – Но не думаю, что она сможет заботиться о ребенке. Они еще долго стояли у кровати Зои в палате, освещенной голыми люминесцентными лампами, и молчали. * * *

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒