{159} Военная одиссея

Без сигналов, в темноте, тихо-тихо, как бы стыдясь того, что происходит, поезд отошел от Москвы. Все это произошло 16 октября — в день для столицы самый критический.

Заботу о переезде двух театров мужественно взял на себя В. М. Млечин.

Разместились довольно свободно. У каждого свое место — жесткая скамейка. Персональное прокрустово ложе, как заметил кто-то из самых рослых — Ханов, Чаплыгин или Петровский. Долго не ложились спать, молча смотрели на мелькавшие за окном знакомые подмосковные дачные станции. Когда снова их увидим? В какие края везет этот поезд? Что нас там ждет? Разговаривать не хотелось, каждый наедине со своими думами. А у меня на душе одно — как бы скорей попасть в Свердловск.

Во сне увидел какую-то длинную, зимнюю, заснеженную улицу, навстречу бежит уже выросшая Маришка, в руках горящий факел. Только я к ней приблизился, она повернулась спиной, помахала факелом и побежала. Я за ней, стараюсь ее догнать, а она от меня еще быстрей. Я уже задыхаюсь от бега, кричу: «… Мариша!.. Мариша!.. » — и просыпаюсь… Меня растолкал Николай Чаплыгин, так как во сне я громко кричал.

{160} До рассвета еще далеко, но я никак не мог согреться и заснуть. Как ни силился, очень хотелось вернуть увиденный сон, надеялся все же догнать Маришку. Но увы… сон не приходил.

А поезд шел и шел на восток.

… На больших станциях все мы прежде всего бросались к репродукторам, за газетами к киоскам, чтобы узнать, услышать последние сообщения Совинформбюро, последние сводки из Москвы и Ленинграда. По-прежнему новости тревожные, неутешительные. Однако не было и сообщений, оправдывавших… как бы выразиться помягче… столь «поспешное» бегство из Москвы. Мучительно думали об этом — и не находили ответа.

Постепенно налаживался дорожный быт. Бегали на станции умываться, добывали кипяток, еду.

Александр Зиновьевич Богатырев вместе с Млечиным энергично добивались, чтобы на станциях нас кормили горячей пищей — не давали покоя начальнику поезда, связывались с начальниками больших станций, заведующими буфетами, ресторанами. И нас везде ждали неизменный пшенный суп и каша. А чем дальше отъезжали от Москвы, тем легче становилось купить на привокзальных базарчиках что-то съестное.

Александр Зиновьевич, очень подвижный при всей своей тучности, обаятельный, общительный, с редким чувством юмора, был в наших условиях просто незаменим. Его искренне все полюбили — он умел и успокоить, и развеять мрачное настроение, легко и даже весело найти выход из сложного положения. Алиса Георгиевна и Александр Яковлевич очень к нему привязались. В противоположность ему они в создавшейся ситуации оказались поразительно беспомощными, беззащитными.

Были проблемы и помимо бытовых. Два театра, две {161} труппы, репертуар разный. Театр революции везет театральное имущество. А у Камерного — ни костюмов, ни имущества, ни директора. Голые артисты на голой сцене и еще не известно — на какой. Пока никаких решений нет, а поезд продолжает удаляться от Москвы. За окном — зима.

Богатырев принес Алисе Георгиевне и Александру Яковлевичу кастрюлю горячего супа из традиционного пшена. Таиров в замотанном вокруг шеи шарфе, в синем берете, в пальто, ежась от холода, обжигаясь, с удовольствием ел этот суп. Глядя на это, я вспомнил про коньяк — бутылка так и лежала нераспечатанной. Смущаясь, я предложил: «Александр Яковлевич, может быть, чтобы немного согреться и взбодриться, рюмку коньяка? » Он сказал: «Я не очень, а вот Алисе, пожалуйста, налейте, она, бедняжка, совсем продрогла». Я так был рад хоть чем-нибудь им помочь!

Вспоминаю и такой случай. Глубокая ночь, почему-то долго стоит поезд. Я поднялся, чтобы узнать что произошло. Пройдя мимо Таирова, увидел, как он ворочается на своем ложе, кутаясь в клетчатый, тонковатый плед. Я вернулся к себе за пуховым одеялом и укрыл им Таирова, он отмахивался: «Что вы! Не надо, не надо, спасибо. Я совсем не замерз! » Но я настоял, он поблагодарил и дрожащей рукой потрепал мою руку.

Утром, когда уже многие проснулись и занимались утренними делами, я, проходя мимо Александра Яковлевича, увидел его под тем же клетчатым пледом, а в мое теплое пуховое одеяло была укутана Алиса Георгиевна. Конечно, я даже вида не подал, что это заметил.

Не помню, на какой это было станции. По-видимому, на крупной, так как на путях скопилось несколько составов из Москвы, там же оказался и тот первый, ранее {162} ушедший, в котором поспешил отбыть и наш директор. Я оказался невольным свидетелем сцены, о которой не могу не рассказать. В вагон вбегает взволнованный Богатырев и докладывает Александру Яковлевичу, что около нашего поезда по перрону, из одного конца в другой ходит и никак не решается войти в наш вагон директор. Богатырев, надо полагать, с ним уже встретился, поговорил и явился к Таирову как бы в роли ходатая. Услышав это, Александр Яковлевич побагровел, весь затрясся, с трудом выговаривая слова, произнес: «Если… он посмеет… сюда войти… я ему… я ему… я ему дам по морде». И жестом показал, как он это сделает. Человек высокой культуры, интеллигент до мозга костей и вдруг… даже не по физиономии, а просто… по морде! По одному этому можно было судить, как Александр Яковлевич был взбешен, оскорблен постыдным, как он квалифицировал, «предательским бегством руководителя театра». Тот, конечно, не рискнул появиться не только в нашем вагоне, но даже в этом поезде, и Таиров не осуществил своей угрозы.

Больше мы не видели нашего директора и ничего о нем не слышали. Лишь через двадцать лет после войны, приехав на гастроли в Москву с Ленинградским театром музыкальной комедии, которым я тогда руководил как главный режиссер, пришлось услышать его фамилию. Он преуспевал, жил в Москве, занимал ответственную должность в учреждении искусства, но уже в сфере коммерческой.

После той несостоявшейся встречи Таирова с директором-дезертиром Александр Яковлевич направил в Москву руководству письмо с подробным изложением всех событий и просил утвердить в качестве директора театра Богатырева. Вскоре такое официальное утверждение пришло.

{163} Таким образом, в сложной биографии Камерного театра с единственным, бессменным художественным руководителем и часто меняющимися директорами последним директором оказался Богатырев Александр Зиновьевич.

25 октября! На исходе десятый день нашей эвакуации. Приближаемся к Челябинску, завтра должны туда прибыть. Это всего несколько часов езды до Свердловска. Ждут ли меня? Конечно, ждут, какие тут могут быть сомнения — но близок локоть, да не укусишь. Время военное. Как частному лицу ехать нельзя — нужны документы. А где их взять?

Я решил откровенно поговорить с Таировым. Александр Яковлевич внимательно меня выслушал, поинтересовался, как им там, в Свердловске? Все понял! Понял мое трудное положение. «Ну, конечно, Юлий, поезжайте, устраивайте ваши дела, а я в свою очередь, когда окончательно и точно будет установлено место нашего пребывания, об этом сообщу вам в Молотов. Я надеюсь, вы, не задерживаясь, к нам прибудете».

Всем существом своим преданный искусству, он часто бывал наивен в делах житейских, практических. Но я-то понимал, что одного разрешения мало — нужны еще документы. А потому набрался храбрости и высказал еще одну просьбу: поскольку директора, увы, у нас нет, не можете ли вы, Александр Яковлевич, выдать мне такую официальную бумажку в том, что я в командировке или в отпуске для устройства своей семьи?

— К сожалению, — ответил он, — никак не могу. У меня нет не только печати, но даже бланка. Я попробую поговорить с Млечиным, может быть, он это сделает.

И вот меня пригласили к Млечину. Владимир Михайлович был, как всегда, приветлив: «Мне Александр Яковлевич говорил о вашей просьбе. Конечно, какие могут быть сомнения. Такой документ я вам отпечатаю, только {164} не на бланке. Их у меня сейчас нет, они упакованы в ящике и находятся в багаже. Но печать и пишущая машинка всегда со мной». Тут же составил текст документа, который должен мне помочь на законном основании перебираться из города в город. Владимир Михайлович его отпечатал на листке из школьной арифметической тетради, сам подписал, дал подписать Левину, поставил печать и вручил мне. Этот уникальный документ, свидетель тех лет, где Млечин фигурирует как директор двух театров, а я как актер этих театров, у меня сохранился. Получив официальное разрешение на отъезд в Свердловск, а затем и в Молотов, я успокоился. Итак, надо готовиться к этому сложному и пока еще не очень понятному этапу эвакуации.

На всех станциях — больших и маленьких — я выбегал и — прямым ходом на базарчики, чтобы приобрести что-нибудь нужное и полезное: не приезжать же в Свердловск с пустым рюкзаком.

Возвратившись однажды с рюкзаком, набитым крупным золотистым луком, я не заметил, как ко мне подошел Александр Яковлевич: «Юлий, мы хотели бы воспользоваться предстоящей вашей поездкой в Молотов и просить вас сделать для театра одно очень нужное дело. В Молотов, нам известно, эвакуирован Ленинградский театр оперы и балета им. Кирова. У меня прекрасные отношения с Радиным и Баратовым, да, кроме того, по-моему, Леонид Васильевич вам приходится родственником. И они, надеюсь, не откажутся помочь Камерному театру в нашем тяжелом положении и смогут выделить из своего богатого гардероба, взаимообразно, костюмы хотя бы для одного нашего спектакля — для “Адриенны Лекуврер”». Я с радостью согласился выполнить это поручение. Тут же Таиров передал мне напечатанное на машинке на имя руководства {165} Кировского театра гарантийное письмо, в котором я фигурирую в качестве представителя театра; его подписали Таиров и Богатырев. И это необычное Письмо тоже сохранилось в моем архиве.

Заканчивалось 25 октября. Все готовились к завтрашней встрече с Челябинском — конечным пунктом нашего совместного пути.

В Челябинск прибыли не только театры, но и многие другие организации и предприятия. На вокзале масса народа — шум, гам, столпотворение. Пройдет, пожалуй, не один день, пока со всеми разберутся, рассортируют и в конце концов направят в назначенные пункты. А я не хотел терять ни одного дня. Попытался узнать у Александра Зиновьевича, куда направляют наш театр? «Пока неизвестно, — говорит, — вроде намечают Казахстан, Караганду или Балхаш или еще какой город. Казахстан большой, — никто точно сказать не может». Я сказал Богатыреву, что ждать не могу и должен немедленно отправляться в Свердловск.

На вокзале нас встречал режиссер Гершт. По окончании Ленинградского института он был направлен на стажировку в Московский камерный театр, ассистировал Таирову при постановке «Оптимистической трагедии». В Челябинске успешно работал главным режиссером в областном драматическом театре, жил в прекрасной, благоустроенной квартире. Тут же забрал Коонен и Таирова и повез к себе домой.

А я, взвалив на себя уже потяжелевший рюкзак, отправился искать какой-нибудь поезд, отправляющийся в нужную для меня сторону.

О моих железнодорожных приключениях можно было бы написать особую книгу. Жизнь пассажиров железных дорог в военную пору на востоке страны была полна всякого {166} рода неожиданностей, нестыковок, конфликтов — иногда комических, иногда трагических. Тут было, где развернуться и человеческой доброте, и человеческой же злобе и корысти. А в общем-то шла борьба за выживание, за свое место у окошка кассы, за свой рюкзак, за свою крохотную частицу площади вагонной полки. Об этом много писалось и еще много будет написано. Я же ограничусь констатацией того, что с превеликими трудностями и разного рода приключениями за сутки все-таки добрался до Свердловска.

27 октября. Раннее утро, еще не полностью рассвело. После душной и затхлой вагонной атмосферы с удовольствием вдыхал свежий, чистый, морозный воздух.

В этом городе я побывал впервые с Камерным театром на гастролях в 1933 году. Тогда мы не только показывали спектакли в театре, но и вели шефскую работу, главным образом на Уралмаше. Концерты прямо в цехах, встречи с рабочими, Таиров рассказывал о Камерном театре, его истории и творческих планах. Писал статьи в местные газеты. Я хорошо помню, как свердловчане горячо принимали наши спектакли, а местное руководство старалось обеспечить нас всем необходимым.

Оказавшись здесь волей обстоятельств в 1941 году, всего через восемь лет после первого посещения, я не узнал города. Он разросся, появились новые здания, театры, кино и др. На этот раз, конечно, я не рассчитывал ни на радушие, ни на гостеприимство, ни на особое внимание. Отлично понимал, что я всего лишь песчинка в том лавинном людском потоке, что пришел и прошел через Свердловск и Урал.

Вот в чем был абсолютно уверен, ни одной минуты не сомневался — так это в том, что одна душа меня ждет и тоскует — Наташа. Иду по улицам Свердловска в то раннее {167} утро. Транспорта никакого. У редких прохожих спрашиваю, как найти нужную мне улицу. В этом городе многие улицы идут в гору. И вот, спускаясь с такой крутой безлюдной улицы, вдруг чувствую — сердце «екнуло»! Внизу переходит улицу женщина с детской коляской. Они! Я побежал. И у Наташи, как она потом говорила, тоже «екнуло» сердце, когда увидела бегущего с горы мужчину.

Вот так мы и встретились. От неожиданной радости Наташа расплакалась — обнимает меня, а слезы рекой. Маришка же, сидя в коляске, насупилась, смотрит недружелюбно. Что это за чужой дядя обнимает маму? Почему она плачет? Наташа, улыбаясь сквозь слезы, убеждает Маришку: «Это же папа приехал, твой папа… папа…» В ответ малышка пролепетала: «Ма… мма» — это слово тогда ей было привычней. Внезапный сигнал грузовой машины дал нам понять, что мы нашли не очень подходящее место для объятий. Я схватил коляску и — бегом с мостовой на тротуар. От резкого рывка Маришку качнуло вперед, а когда я ее опять посадил в прямое положение, она удивленно смотрела на меня своими большими, широко открытыми глазами, не понимая — то ли ей заплакать, то ли улыбаться.

Наташа, до того как идти на работу в радиокомитет, по утрам обязательно гуляла с Маришкой на свежем воздухе. А потом малышка весь день сидела дома в своей кроватке за натянутой сеткой, ожидая, когда кто-нибудь из взрослых придет с работы или вернутся девочки из школы. Играла с надоевшими игрушками, иногда засыпала, часто плакала, безуспешно зовя кого-нибудь. Наташа всегда заставала ее заплаканной. Бедная девочка! Ей лишь через месяц с лишним исполнится годик, а уже испытала горечь войны. Да, не щадит война ни старых, ни малых.

{168} «Леонид Константинович Луканин, не подумав, наверное, что это кровно касается меня, сообщил, — сквозь слезы говорила мне Наташа, — что у них на работе ходят упорные слухи, будто все поезда с эвакуированными московскими театрами по дороге немецкие самолеты разбомбили, погибла масса народа. Но я не хотела, не могла этому верить. Не представляла себе дальше жизни без тебя и ждала! Ждала и верила, что ты не можешь погибнуть, не имеешь права, и верила, что ты жив, а если жив, то обязательно к нам приедешь! » И опять заплакала. «Теперь уж ни на какие, даже кратковременные, разлуки я не согласна. Я одна так намучилась, и Маришка, бедная, хлебнула горечи». Не зная того, что происходит вдали от Свердловска, на фронте, в захваченных немцами городах, она представляла свои мытарства особенно тяжкими — не с чем было сравнивать. Я как мог старался ее успокоить, объясняя, что сейчас к жизненным условиям надо подходить с другими мерками. Мы здесь все же в безопасности. Мы не знаем тех ужасов, что испытывают женщины, дети, старики на оккупированных немцами обширных территориях, какие преступления, какие чудовищные зверства творят фашисты.

Ей трудно было это понять. Участвуя с Камерным театром во всех гастрольных поездках за рубеж, она в 1923, 1925 и 1930 годах объездила всю Европу, была и в Германии. Там у нее было много друзей, она прекрасно знала и любила немецкую литературу. Поэтому никак не могла поверить, что немцы — культурная нация, наследники величайших гениев — способны на такое. Но факты были неопровержимы.

Наконец, мы пришли домой. Наташа сказала, что ей хотелось бы угостить хозяев пивом по случаю моего благополучного приезда. И попросила меня, пока будет кормить и укладывать спать Маришу, сходить в магазин.

{169} Надо же — вот так просто взять и купить пиво — без карточек, без спецталонов. Но так оно и было. Отстояв очередь, я в конце концов увидел, как запенилась в моих бидонах золотистая жидкость. Чтобы закрыть крышкой, отпил пену, вздувшуюся куполом. А затем не удержался и отведал еще раз, и показалось, что более вкусного, более душистого пива никогда раньше не пил. Если учесть, что целые сутки маковой росинки у меня во рту не было, то станет ясно, почему пришел домой с некоторым туманом в голове.

Подробно рассказал Наташе о том, что произошло во время нашей разлуки. Знакомому со всеми этими событиями читателю нетрудно догадаться, как волновалась Наташа. Неожиданно она встала и решительно заявила:

— Мы ни в какой Молотов не поедем! Мало того, что у Леонида Васильевича, кроме своей семьи, еще мама с Аней, чтобы приехали еще мы и тоже сели ему на шею. Никогда! Ни за что! Больше разлучаться нам нельзя, немыслимо. Где будешь ты — там и мы, какие бы ни были условия. Только вместе. Необходимо работать, быть с театром, разделять его судьбу.

— Прежде всего успокойся, Наташа, и не разбуди Маришку. Не надо меня убеждать в том, в чем я и сам твердо убежден. Но пока нам неизвестно, куда направлен театр. А сидеть на шее милых Луканиных, так героически переносящих неудобства нашего нашествия, больше невозможно. И главное — я взял на себя обязательство привезти костюмы для «Адриенны». А для этого необходимо попасть в Молотов!

— А ты уверен, что Леонид Васильевич сможет сделать то, о чем его просят? Давай спишемся с Баратовым, подождем его ответа.

На другой же день я послал письмо в Молотов. Вложил в конверт и выданный мне документ — гарантийное письмо на имя Радина и Баратова. (Впоследствии, уже после {170} войны, Леонид Васильевич вернул мне это письмо, каким-то чудом у него сохранившееся. )

… А в день моего приезда устроили застолье. Собралась вся семья Луканиных: Леонид Константинович, Клавдия Андреевна, школьницы Оля и Рита. Все НЗ выложили на стол. И пиво свое дело сделало: настроение поднялось, языки развязались. Разошлись, когда из темного окна уже давно глядела на нас огромная холодная луна.

И, как и положено после пира, начались будни. Наташу прописали в Свердловске, ей, работнику радиокомитета, выдали продовольственные карточки как служащей, а Маришке — детские.

Я же как непрописанный остался без карточек, рынок был недоступен, на нем покупали только самое необходимое для ребенка. Я мучался от сознания, что являюсь иждивенцем жены и дочери. Узнав от Клавдии Андреевны, что в Филармонии для работников искусств организован горячий завтрак, очень этому обрадовался и ежедневно к 12 часам направлялся в Филармонию, где получал полную кастрюлю каши из перловой крупы. Еще отдельно, в бумажку насыпали две чайные ложечки сахарного песка к чаю, поскольку это считалось завтраком. Дома Наташа из этого завтрака готовила обед. В часть каши добавляли несколько нарезанных картофелин, получался суп, остальная каша шла на второе.

Подробней о жизни в тогдашнем Свердловске вспоминать не хочется — неинтересно, тяжело, обидно и горько. Вынужденное ожидание, вынужденное безделье при моем постоянном стремлении к движению, к деятельности влияли на меня угнетающе.

С нетерпением ждали вестей из Молотова, чтобы принять то или иное, но окончательное решение. Пошел ноябрь — шестой месяц войны, а на фронтах пока мало утешительного. Невыносимо чувствовать себя здоровым, {171} полным сил, энергии и сидеть в глубоком тылу, ничего не делая. Мучительное состояние!

Не скрою, ни на минуту не оставляло меня стремление попасть на фронт, настоять в военкомате на отправке в сражающуюся армию. От Наташи, конечно, я это скрывал. Однажды только поделился мучившими меня идеями с Леонидом Константиновичем, но от него не получил поддержки.

Удивительная вещь. Сейчас, будучи в преклонном возрасте, ощущаешь, что время летит с неудержимой быстротой, не успеешь оглянуться — еще день, еще месяц, еще год позади, а вот тогда, там, на Урале, дни казались годами. На душе становилось тоскливей и пасмурней.

Тут-то, наконец, судьба сжалилась над нами. 21 ноября почтальон принес долгожданный ответ Леонида Васильевича. Он приглашал нас приехать, обещал встретить и приютить, но для нашего театра ничего сделать не мог, не потому, что не хотел — не имел возможности. Они вывезли из Ленинграда костюмы, декорации, реквизит лишь для нескольких русских опер, рассчитывая на скорое возвращение домой, в Ленинград.

Мы решили ничего больше не ждать, а немедленно отправляться в Казахстан. Но надо было еще раз попытаться узнать, где нашел пристанище Камерный театр. Накануне отъезда я обошел все учреждения, имеющие какое-то отношение к искусству, к культуре: филармонии, отделы культуры обкома партии, облисполкома. Везде выражали сочувствие и понимание, но ничего конкретного сообщить не могли. Безуспешной оказалась и попытка дозвониться в Москву до заведующей отделом кадров Марии Ираклиевны Бибиковой, энергичной, деловой женщины, которой Таиров, чьим безграничным доверием она пользовалась, поручил охранять театр.

{172} Вооружившись всеми имеющимися у меня документами, я направился в «железнодорожное царство» для выяснения имеющихся возможностей добраться в города Казахстана.

Началась наша необычная одиссея. Мы влились в поток пассажиров, теснящихся в помещениях вокзалов, часами, а то и сутками простаивающих у окошечек касс, всеми правдами и неправдами добивающихся приема у разного рода железнодорожного начальства, до отказа набивающих промозглые вагоны, не знающих, когда отправится поезд, сколько и на каких остановках простоит, когда доберется до конечной… Но у всех наших товарищей по несчастью было перед нами одно преимущество; они знали куда едут. А наш адрес — Казахстан; каким-то образом нам еще надо было узнать, в какой точке этого необозримого пространства окажется цель нашего путешествия — наш театр.

Я уже писал, что не намеревался превращать свои воспоминания актера в путевые заметки. Но в памяти, даже по прошествии десятилетий, так ярко запечатлелись эти необычные странствия, что трудно удержаться, чтобы не описать хотя бы некоторые эпизоды.

Наше путешествие началось с приемной начальника управления Свердловского железнодорожного узла. Сидя на стуле в углу этой приемной, я наблюдал за происходящим. Невольно вспоминались похожие сцены из многих спектаклей, но ни в одном из них не видел я такого общего нерва, таких тонких нюансов. Только подлинная, рожденная самой жизнью ситуация может создать такую напряженную атмосферу. И как по-разному, у каждого по-своему выражается казалось бы одинаковое для всех состояние. Как блестяще «играли» эти «неактеры» в этом натуральном «театре жизни»!

Мне повезло. Уже поздно вечером я попал на прием.

{173} — Как же это вы, артист, умудрились потерять свой театр? — спросил с некоторой иронией немолодой уже, усталый, с серым, изборожденным морщинами лицом человек. Но тут же, махнув рукой, добавил:

— Хотя, впрочем, в такое время и не то возможно.

Выслушав меня, он написал на листочке распоряжение о выдаче двух билетов на поезд № 8, следующий через Петропавловск на Караганду и до конечного пункта линии — города Балхаш, дружески пожелал скорее найти свой Камерный театр.

Чуть ли не танцуя, я направился в кассу. Но кассирша очень быстро охладила мой пыл: «Пока нам неизвестно, когда прибудет восьмой поезд, но если даже и прибудет, то еще неизвестно, будут ли на него вообще какие-нибудь места».

После долгих хождений по инстанциям, после бесконечных ожиданий удалось, наконец, получить билеты на поезд. Правда, не на 8‑ й, а на 20‑ й.

До отхода 2 часа, а дел невпроворот. Прежде всего нужно узнать, где сдают багаж и вообще можно ли его сдать. Слава Богу, здесь никаких очередей: «Привозите, примем». Но как привезти? Бегаю по улицам, безуспешно пытаюсь остановить машину. На душе и обида, и злость, и тоска, и отчаяние.

Неожиданно резко загромыхало по булыжнику: на большой скорости из переулка вылетел грузовик. Пустой. За рулем — солдат. Не помня себя, я выбежал на середину мостовой, раскинув руки, преградил дорогу. Заскрежетали тормоза. В окно высунулся по пояс совсем юный солдат: «Ты что это, совсем уже?.. » И покрутил пальцем у виска. Я стою, не могу унять дыхание, не могу вымолвить и слова. Мой вид, видимо, произвел на него впечатление. Он замер, и после паузы: «Тебе что? » Тут я без остановки затараторил: {174} «Помоги, браток… Понимаешь, жена, дочь, билеты на руках… я артист… жена тоже артистка… Камерный театр… родной… надо уезжать»… Тут я еще быстрей затараторил, боясь, что он уедет. «Погоди, погоди, артист! » — уже без раздражения. — «Никак не пойму, от меня-то чего нужно? »

Несколько придя в себя, я объяснил, что отниму у него немного времени, прошу только подкинуть к вокзалу меня с багажом. Дом мой близко, вещи уложены. Жена и дочь давно ждут. И он помог. И уложить вещи, и сдать их в багажное отделение. Денег не взял. На вопрос, как его величать, ответил: «Да просто Витя». И сам в свою очередь спросил: «Из какого театра будете? » «Из Московского камерного». «Не слыхал»…

Теперь предстояло сесть в вагон. Это казалось не столь сложным, тем более что удалось сговориться с толковым носильщиком. Когда вдали показался поезд, носильщик мне шепнул: «Идет наш двадцатый! » Я решил идти ему навстречу, чтобы первым встретить мой девятый вагон. Иду, постепенно удаляясь от вокзала, оглядываясь на идущих за мной, незаметно ускоряя шаг, отрываюсь от них. Рядом никого. Подходит, сбавляя ход, наш поезд. Отсчитываю вагоны: первый, второй, седьмой, восьмой и… вот он, девятый. Прыгнул на первую ступеньку, умудрился ухватиться рукой с чемоданом за поручни. Только поднялся еще на одну ступеньку, как поезд резко дернуло, пальцы соскользнули с поручня, меня заносит назад, вот‑ вот упаду. Но пассажиры, тоже прыгавшие на ходу, прижимают меня к двери. Стою первый, а носильщик, вижу, с моим чемоданом стоит поодаль и укоризненно качает головой.

Проводница открыла не нашу дверь, а противоположную. Выходят прибывшие. Я стою, стиснутый со всех сторон, {175} не могу двинуться ни туда, ни сюда. Надеюсь, откроют в конце концов дверь — и я буду первым. Стучим по стеклу, показываем билеты. Но проводница занялась уборкой. Носильщик каким-то образом обошел поезд и проник с главной стороны в наш вагон, что-то доказывал проводнице, время от времени показывая на меня, прижатого к стеклу за дверью. Наконец, проводница открыла дверь, и мы лавиной ворвались в вагон. Но что за чудеса — он оказался полон, ни одного свободного места. Как же он был набит раньше, если после того, как из него, казалось, вышли все пассажиры, не освободилось ни одного места.

На всех лавках, полках едут раненые, в бинтах головы, руки, ноги. Молодой сержант с рукой на перевязи лежит на нижней лавке. Обращаюсь к нему: «Товарищ, не потеснитесь ли, не уступите ли женщине с грудным ребенком кусочек места? Очень вас прошу! » «Женщине и ребенку еще можно, приводите, как-нибудь устроимся! » Мой носильщик отдал мне чемодан и быстро пошел за Наташей и остальными вещами.

Наташа пришла усталая, со спящей Маришкой на руках. Внесли вещи, устроили Маринку на лавке в углу, что ближе к окну. Я вышел с носильщиком на воздух. Попрощались дружески.

— А вы, видать, человек рисковый, — как это можно? — поезд шел еще шибко, а вы с двумя чемоданами прыгаете на ходу! Я не стал за вами прыгать, мне жить пока не надоело! Я ответил: «Нужда заставит — и не такое еще сделаешь». Он пожал мне руку: «Счастливо добраться до места». Если бы я точно знал, где это место, куда мне надо добираться…

Долго простояв по непонятным причинам, поезд, наконец, медленно пошел к вокзалу. Смяв проводников, пытавшихся {176} сдержать толпу, ворвались в вагоны пассажиры. Их было много. Где и как они разместились — трудно объяснить: на вещах, в проходах, на третьих полках для вещей, в тамбуре, словом, ни одной щели не осталось незанятой.

… Еще одно воспоминание. Марина давно спала, а проснувшись среди глубокой ночи, попросила пить. Она уже произносила, правда, по-своему, много слов. Наташа ее напоила и шепотом стала уговаривать еще поспать: «Видишь, как за окном темно… еще ночь… все спят и мы с папой тоже будем еще спать, поспи, пожалуйста!.. » Напоив малышку, Наташа показала мне почти пустой термос…

Узнаю у проводника, что скоро должна быть станция, где всегда есть кипяток. В те годы на вокзалах, на всех станциях функционировали кипятильные баки в специальных домиках с выведенными наружу крупными кранами. Пассажиры прибывающих поездов выстраивались в очередь, запасались кипятком на дорогу. Как только наш поезд остановился, я на быструю руку, как сидел — без пиджака, в рубашке — накинул на плечи пальто, и, вооружившись чайником, выскочил из вагона. Судя по большому количеству путей, это была узловая станция, и я зашагал через рельсы, шпалы, перелезал через стоящие на путях товарные вагоны. Ночь была темная, редкие столбы со слабыми лампочками на них едва освещали дорогу, а калоши то и дело сваливались с ног и не позволяли быстро идти. Добрался, наконец, до небольшого вокзальчика и прежде всего — в газетный киоск, но ночью он закрыт, буфет — тоже, тогда — за кипятком. Кипятильники в конце платформы — еще издали заметил по пару, который окутывал эту выкрашенную свежей белой краской кипятильную избушку!

{177} Набрал полный чайник крутого кипятка и обратно. Повторил тот же путь: через рельсы, шпалы, через пустые товарные вагоны, наконец, все препятствия позади, сейчас увижу наш поезд. Но что это? Поезда нет… Раньше, чем я что-либо мог сообразить, холод прошел по всему телу. Поезд ушел! Предательски ушел! Без гудков, без предупреждения. В обиходе такое «событие» называют «отстал от поезда», а фактически не я от него отстал, а он от меня ушел, а я оказался в пиковом положении — в легкой одежде, без документов, без денег. Но больше всего, конечно, меня волновало положение Наташи. Как в Петропавловске она будет выгружаться с Маришкой? В расстроенных чувствах даже не поинтересовался названием станции.

Дежурный, человек уже немолодой, в сильно поношенной, потертой форме, сказал с укоризной: «Что же вы, гражданин, не спросили у проводников? Им хорошо известно, что двадцатому стоянка здесь недолгая».

— Как же мне быть? Жена с ребенком окажутся в тяжелом положении. Любым способом я должен догнать двадцатый! Помогите, очень прощу вас!

— Не знаю, как вам помочь… Следующий двадцатый здесь пройдет только через два дня! Впрочем… У водокачки набирает воду паровоз, он следует через Петропавловск, попытайтесь уговорить машиниста, может, войдет в ваше положение!

Побежал к водокачке. Я у паровоза. На верхней ступеньке, на пороге машинного отделения сидит машинист. Лицо в черных разводах, в промасленной телогрейке, с удовольствием затягивается папиросой, отдыхает, пока работает водокачка.

Обращаюсь к нему как можно любезней:

— Дорогой товарищ! Очень прошу, помогите в моей беде!

{178} Рассказал ему все. В ответ:

— Не можем, не имеем права! А документы у вас имеются?

— Я же вам рассказал…

— Значит, кто вы — неизвестно?

— Я артист московского театра.

— Да артистов сейчас много развелось!

Бросил окурок, сплюнул и отрезал: «Не имею права! » И удалился к себе, а я побрел вдоль вагонов, прицепленных к этому паровозу, их оказалось всего 5‑ 6. Все товарные, плотно закрытые тяжелыми металлическими запорами, лишь в последней теплушке дверь-ворота распахнуты во всю ширь, а в вагоне какой-то народ… Многие в военных шинелях, без знаков различия, в стеганых телогрейках, в зимних шапках-ушанках.

Я обратился ко всем, ко всему вагону: «Братцы! Помогите, прощу вас! Погибаю совсем! »

Кто-то из глубины вагона высоким фальцетом выкрикнул:

— Самим жрать нечего!

— А мне еды не надо!

— Да чего надо?

— Я отстал от поезда, выбежал за кипятком для ребенка, а поезд ушел. Позвольте к вам присоединиться, я много места не займу, тут с краешка и посижу у дверей. Разрешите, прошу вас, приютите!

— Горючее есть?

— Есть горячее, пожалуйста.

Я протянул чайник. Раздался слабый смешок.

— Его сам пей! Он нам вреден для здоровья, — смех усилился. — Нам чего-нибудь погорячительней.

— Нету у меня ничего, выскочил почти раздетый, даже в галошах.

{179} Неожиданно раздался довольно резкий, с хрипотцой, голос, которому надоел, видимо, этот бесцельный разговор: «А ну! Прыгай, прыгай! »

Я понял это как приглашение и ловко впрыгнул в вагон, сел у края на пол, свесив ноги наружу.

— Э… эй… не сюда, прыгай, топай отсель подальше!

Кто-то вступился за меня.

— Раз уже тута, пущай сидит, видать, не врет!

В это время раздался протяжный гудок паровоза. Состав двинулся, постепенно набирая скорость. Я сидел на полу, прислонившись к косяку распахнутой двери.

— Да ты заходи, а то еще на ходу убьешься! — кто-то проявил заботу обо мне.

— Спасибо, ребята! Мне так удобнее!

Постепенно все угомонились и улеглись спать. А я сидел. Клонило ко сну, раздававшийся из глубины вагона храп усиливал сонливость. Но я всеми способами заставлял себя бодрствовать, с усилием разжимал смежающиеся веки. Сидел по существу на ветру, коченел. Укутался в пальто, застегнув его на все пуговицы, поставил между колен еще теплый чайник. И все-таки заснул.

Сколько проспал? Может быть долго, а может быть мгновение! Проснулся от сильного толчка. Паровоз резко затормозил, и вагоны один другому передали этот резкий толчок. Мы остановились, со сна ничего не могу понять. Только все тело ноет, как больной зуб. Кругом тьма, непонятно, где остановились. Станции не видно. На следующем за нашими вагонами пути тоже остановился какой-то пассажирский состав. Окна слабо освещены. Сердце кольнуло! Мой? Неужели мой? Спрыгнул на землю. Подхожу к поезду, спрашиваю у выглянувшего сонного проводника:

— Двадцатый?

— Да!

{180} — Мой! Ура!

Нашел девятый вагон. Та же тишина, все как было, ничего не изменилось, все спят. Одна Наташа сидит около спящей Маришки с открытыми глазами, с каким-то каменным выражением лица.

«Ты? » — шепотом спросила, не веря своим глазам. «Я». От бессонной ночи, холода, волнений, переживаний, выпавших на мою долю, в голове, во всем теле ощущение какого-то тумана, какой-то «невесомости».

Может быть, это все мне приснилось? Ничего подобного не было, просто бредовый сон? Но в руках зажато неопровержимое доказательство — полный чайник уже давно остывшего кипятка. Это все же был не сон. Наташа обняла меня.

— Я была уверена, что ты придешь, не можешь не придти…

Раннее утро. Совсем рассвело. Наступило первое число декабря 1941 года. Маришке исполнился годик, уже целый год она радует и украшает жизнь своих родителей. Она проснулась, я взял ее на руки, поздравил с первым годом со дня рождения, крепко поцеловал. Она своими ручонками обняла меня, еще не умея целоваться, уткнулась носиком и губками в мою шершавую, небритую щеку.

… Прибыли в Петропавловск — город на севере Казахстана, у границы с Россией. Выдался удивительно яркий, солнечный, с легким морозцем день. Точно такое же солнечное утро было в Москве год тому назад, в 1940‑ м. Я хорошо это помню! Тогда день начинался у меня совсем иначе. Разбудил ранний телефонный звонок, поздравивший меня с рождением дочери. И я в новой роли счастливого папы с большим букетом цветов помчался в клинику профессора Малиновского, находящуюся на Девичьем поле, где лежала Наташа и родилась Марина.

{181} Придя домой, просматривая газеты, увидел таблицу очередного тиража. Проверив, обнаружил, что на одну из имевшихся у меня облигаций выпал выигрыш на крупную сумму. Действительно, счастливый и радостный день!

И Петропавловск встретил нас таким же ярким, солнечным днем и тоже принес много хороших неожиданностей. На вокзале оказалась прекрасно оборудованная светлая, чистая, теплая комната матери и ребенка. Наташа с Маришкой могут помыться, привести себя в порядок и даже сварить на плите кашку для ребенка. До отправления поезда на Караганду и Балхаш еще более двух часов, посадка не объявлена. В киоске купил все газеты, что были в продаже, и по сложившемуся ритуалу направился на базар.

Большая площадь, освещенная ярким солнцем, напоминала знаменитые базары на Полтавщине, на Украине — и чего только там не было: живые гуси, утки, куры, поросята, яйца и т. д., и т. п. Только нам все это не подходило! И буфет при вокзале меня ошеломил не меньше своим изобилием, от которого уже давно отвыкли. Большие, щедрые куски жареного гуся, кур, говядины, вареные яйца, пироги разных сортов, пирожки и вкусное разливное темно-красное, почти черное, вино.

Я, конечно, не преминул после свердловской «не очень сытой» жизни воспользоваться открывшейся возможностью пополнить наш весьма и весьма скудный продовольственный запас.

К удачам начала дня прибавилась еще одна — наш вагон оказался пустым в буквальном смысле слова. Желающих ехать дальше в этом направлении не оказалось, может быть, в других вагонах и были пассажиры, но не в нашем. Две проводницы, очень молодые казашки, с обаятельными улыбками, обнажавшими два ряда крупных белых зубов, приняли нас как гостеприимные и любезные хозяйки, даже {182} помогли внести вещи. Познакомившись с Маришкой, быстро с ней подружились и тут же затеяли игру. Молоденькие девушки, наверное, еще не успели забыть свое детство, сами получали удовольствие. Как только поезд отошел, я соорудил между лавками из чемоданов стол, а Наташа его сервировала. И мы организовали «банкет» по случаю дня рождения Маришки. На столе разнообразные вкусные вещи и даже вино. В нашем торжестве приняли участие Маришины «подруги» — обе проводницы. Так оригинально, в поезде, был отпразднован первый день рождения в жизни Марины Хмельницкой.

… В Караганде я прежде всего отправился к начальнику станции и стал расспрашивать о Камерном театре.

— Тут есть какой-то театр, не то детский, не то кукольный, а может, и цирк. Но такого, как вы называете, точно нет.

— А не слыхали, случайно, в Балхаше нет такого?

— Нет, не слыхал…

Но начальник станции вроде бы запнулся и стал что-то припоминать…

— Да, тут как-то попадался мне багаж, ящики шли в Балхаш, для театра, только не с названием «тюремный», не припомню такого.

Название «Камерный» не запомнил, а по ассоциации у него родился «тюремный». Это меня рассмешило, я его поправил «не тюремный», а «Камерный».

— Нет, не помню!

Хотя эта метаморфоза с названием меня развеселила, но настроение в целом не исправила. Однако появилась смутная надежда, что театр в Балхаше.

Вернулся в вагон и сообщил, что едем дальше. Проводницы были рады, им не хотелось с нами расставаться. Одна из них побежала в багажный вагон предупредить, что {183} в Караганде выгружать наш багаж не следует. От Караганды до Балхаша расстояние невелико — часа примерно через два прибыли в Балхаш. Кругом бесконечная заснеженная степь. Ничего похожего на вокзал — маленькая избушка, обозначавшая станцию конечного пункта «Балхаш». Дальше пути нет, тупик. И для нас тупик, если здесь не окажется театра, просто катастрофа. Куда тогда деваться? Все дурные мысли стараюсь от себя гнать, веря, что так удачно начавшийся день не подведет. Отправился на станцию. За столом у телефона сидит начальник станции. Я к нему умоляюще:

— Скажите, пожалуйста, не находится ли в Балхаше театр, эвакуированный из Москвы? Камерный! — я подчеркнул название «Камерный».

— А вы кто такой?

— Я актер этого театра. Ищу его, был в Караганде, там его нет, последняя надежда на Балхаш.

Видимо, я говорил, очень волнуясь.

— Успокойтесь, товарищ артист. Есть у нас такой театр.

Вот так закончился очередной этап нашей одиссеи.

Не прошло и часа, как на вокзал примчался грузовичок, из кабины выскочил Валя Нахимов — сын нашего актера, работавший в театре осветителем. Я знал этого худенького мальчика раньше. Он часто приходил за кулисы к отцу. Сейчас показался возмужавшим. Мы встретились, как близкие родственники. Наташа с Маришкой сели в кабину с шофером, а мы с молодым Нахимовым забрались в кузов. Мы ехали по бескрайней белоснежной степи. Вдали показалось знаменитое Балхашское озеро, на берегу — поселок из барачного типа домов. Стоявшие между ними каменные четырехэтажные казались небоскребами. В эти благоустроенные, с центральным отоплением, {184} водопроводом и прочими удобствами дома и были поселены работники Камерного театра.

Мне с семьей выделили большую, просто огромную, как у нас в Москве, комнату в два окна. По соседству, через стенку и дверь, жила чета Черневских. Условия для тех времен просто идеальные. Во всех комнатах этого дома горели ослепительно крупные электрические лампы, а отопительные батареи были настолько горячи, что нельзя было до них дотронуться. Вообще надо сказать, что руководство города очень тепло и радушно встретило театр.

Маришка, конечно, сразу стала центром нашей общей с Черневскими квартиры. Соседи полюбили ее, с удовольствием с ней возились. «Дядя Вася» у Маришки не получалось, звучало так: «Дядя Бадя». Эта кличка за Василием Васильевичем и закрепилась. В дальнейшем мы так его и звали — Дядя Бадя.

Я на скорую руку помылся, побрился и помчался в театр. Разыскать его было нетрудно. Типичное для сельских и поселковых мест помещение, длинный деревянный сарай без окон.

Трудно передать словами то чувство радости, какое я испытал при встрече со своими товарищами.

Казалось, мы были в разлуке не полтора месяца, а годы. Сразу попал в их окружение: Ганшин, Бобров, Чаплыгин, Нахимов и другие, с которыми покинул Москву в тот памятный день 16 октября. Тут же оказались и многие из тех, кто отказался эвакуироваться без своих близких, а потом, при первой же возможности вместе с родными покинули столицу, чтобы соединиться с театром. Родной театр, как магнит, собрал почти всех «камерников» под крышей балхашского театра. Коллектив сохранился. Значит, можно работать. И работа шла полным ходом, в чем я убедился в первый же день.

{185} Таиров выглядел несколько осунувшимся, похудевшим.

— Наконец-то, пропавшая душа, — обратился ко мне Александр Яковлевич. — Кайтесь! Почему задержались?

Я рассказал о своих мытарствах.

— Ну, ладно! Я очень рад, что вы с нами, а теперь за работу!

— С удовольствием! Соскучился по спектаклям.

Я спросил, как чувствует себя Алиса Георгиевна.

— Она молодцом! Помогает шить костюмы, сама мастерит кое-какой реквизит, работает вовсю. Скоро будут готовы костюмы для «Адриенны» и начнем играть. Как устроились?

— Спасибо, Александр Яковлевич, очень хорошо!

Театр энергично готовился к открытию балхашского сезона. Электрики развешивали фонари, декораторы вместе с главным художником театра Евгением Кондратьевичем Коваленко подгоняли оформление к габаритам сцены, бутафоры обновляли театральный реквизит, гримеры мыли и завивали парики, актеры репетировали — словом, никто не сидел без дела.

Некоторые костюмы и театральное имущество пришло из Москвы. Кроме того, что застряло в Ленинграде. Там остались костюмы и декорации спектаклей «Мадам Бовари», «Адриенна Лекуврер», «Обманутый обманщик», «Сильнее смерти». Первым решили выпустить спектакль «Сильнее смерти» — это современная пьеса. Костюмы легко подобрали из личного гардероба актеров. Но одновременно работали и над другими спектаклями. Под активным руководством Алисы Георгиевны и художницы театра Валентины Федоровны Кривошеиной, с помощью портних местного ателье шили костюмы, в первую очередь для «Адриенны Лекуврер». В старые спектакли вводили {186} новых исполнителей вместо тех, которые пока еще не прибыли в Балхаш.

Огорчало лишь состояние зрительного зала и сцены, явно непригодных для показа спектаклей профессионального театра. Тем не менее Таиров был, как всегда, бодр и энергичен, старался поднять настроение в коллективе, настроить его на работу. «Мы должны себя чувствовать, как на фронте, — говорил он, — а на фронте не может быть легко, надо помнить главное — наши спектакли нужны людям, живущим и работающим в необычайно суровых условиях, где нет сейчас даже кинематографа — ведь помещение-то мы заняли! » Говорил это с жаром, убежденно, совершенно искренне.

Сверх того, несмотря на усталость, не считаясь со временем, он и в мороз, и в пургу ездил на отдаленные промышленные объекты, где для рабочих и инженерно-технического персонала читал лекции на тему «Фашизм — злейший враг культуры». Эти лекции производили сильное впечатление на слушателей, и он должен был повторять их на разных предприятиях, для разных аудиторий.

Общими усилиями всего коллектива зрительный зал почистили, помыли, прибрали, развесили по стенам афиши и плакаты на военные темы. В общем придали помещению вполне праздничный вид. Отделив небольшую часть удлиненного зала, устроили вход для публики и гардероб. На стене появилось зеркало, и зрители, уже отвыкшие раздеваться на киносеансах, входя в этот, теперь уже театральный, зал, должны были снимать пальто и шляпы, кепки, что создавало празднично-торжественный настрой.

5 декабря 1941 года в газете «Балхашский рабочий» Камерному театру была отведена полоса, в которой перечислялся состав труппы, сообщалось, что открытие сезона {187} состоится 7 декабря, был объявлен и репертуар на первые десять дней. Открывалась полоса статьей А. Я. Таирова, в которой он рассказал, что решением Правительства Московский Камерный театр временно направлен в город Балхаш, куда и прибыло основное ядро актеров во главе с народной артисткой РСФСР Алисой Коонен. Далее он рассказывал о репертуарных планах, а закончил статью следующими словами: «Наша работа в Балхаше имеет для нас еще одно ценное качество. Мы рады работать и играть здесь как потому, что Балхаш является одним из чрезвычайно важных производственных оборонных центров, так и потому, что нам чрезвычайно интересно ознакомить с нашей работой братскую Казахскую республику».

В воскресенье 7 декабря, задолго до начала спектакля, зрительный зал был переполнен. Публика празднично приодета: как театр готовился к встрече со зрителем, так и зрители готовились к встрече с театром. Играли спектакль «Сильнее смерти». В главной роли — Алиса Коонен. Спектакль прошел с большим успехом.

17 и 18 декабря показали нашу первую военную премьеру «Батальон идет на Запад». Спектакль прекрасно приняли, часто представление прерывалось горячими аплодисментами. Перенесенные на сцену эпизоды и действующие лица идущей войны не могли не задеть, не взволновать сердца сидящих в зале.

Изготовление костюмов для «Адриенны Лекуврер» близилось к завершению. Начались репетиции спектакля. Из театра ушел и в Балхаш не приехал превосходный и яркий актер Лев Александрович Фенин, создавший в свое время на сцене Камерного театра ряд великолепных образов. Роль аббата Шуазеля, которую играл Лев Александрович, Таиров поручил мне, а роль Мориса Саксонского, которую до этого играл я, — Николаю Чаплыгину.

{188} Роль Адриенны Лекуврер в исполнении Алисы Коонен, сыгравшей ее более 700 раз, была, несомненно, шедевром актерского искусства, одной из самых блестящих ее работ. Через роль Мориса Саксонского в разное время прошла целая плеяда актеров. Я был одним из последних ее исполнителей до перехода на роль аббата.

Морис Саксонский в чем-то схож с балетным партнером — кавалером. Его назначение — чутко и точно угадывать душевное состояние героини, зорко следить за каждым ее движением, поворотом, порывом — вовремя подойти, подбежать, поддержать, аккуратно усадить в кресло. Особенно остро ощущение этого сходства у меня возникало в последнем действии, когда Адриенна теряет силы, к ней приближается смерть, она мечется по сцене. Конечно, быть партнером Алисы Коонен в этом спектакле было интересно, но не просто. Будучи на сцене с нею рядом, вблизи, наблюдая ее мастерскую актерскую работу, я, конечно, многое получил как актер. И все же охотно уступил роль Мориса и с удовольствием играл по существу комедийную роль аббата Шуазеля, более отвечающую моим актерским склонностям.

Театр пользовался успехом, и на первый взгляд все было вроде бы неплохо. Но лишь до тех пор, пока дело шло о возобновлении старых, не очень масштабных спектаклей, которые как-то удавалось приспособить к условиям балхашской сцены, хотя и не без художественных потерь. А когда встал вопрос о необходимости ставить новые полноценные спектакли, без чего творческая жизнь театра немыслима, стало ясно, что в здешних условиях, на здешней сцене это неосуществимо.

Особенно остро это видел и понимал сам Александр Яковлевич. Мучимый всякими сомнениями, он изложил свои соображения в подробном письме московскому руководству. {189} Вскоре последовало правительственное распоряжение о передислокации Московского камерного театра из Балхаша в главный город Алтайского края — Барнаул. Назначен день отъезда, и мы снова срочно укладываем наш багаж. Проводить нас пришла масса народа, и появившиеся уже поклонники и почитатели театра и его актеров — главным образом молодежь, и руководители города, медеплавильного комбината и других предприятий, учреждений. Высказывали сожаления по поводу нашего отъезда, да и нам было грустно расставаться с городом, который так тепло, радушно и заботливо приютил нас в трудное для всех время.

Итак, прощай, Балхаш!

Здравствуй, Барнаул!

В Барнауле — типичном русском провинциальном городе — театру, к величайшему нашему удивлению, предоставили добротное каменное здание с большим зрительным залом и приличной сценой. Правда, смущало прежнее назначение здания — под театр была переоборудована старая церковь. Но в те времена подобное было в порядке вещей… Артистов разместили в бывшей гостинице — трехэтажном каменном доме. Таирову и Коонен предоставили недалеко от театра большую трехкомнатную квартиру с огромной кухней, где часто проводились репетиции.

Приехали в Барнаул в начале марта, а уже 2 апреля играли премьеру — пьесу Георгия Мдивани «Небо Москвы», которую начали репетировать еще в Балхаше.

Напомню, что это пьеса о летчике Викторе Талалихине, который первым в небе Москвы протаранил немецкий военный самолет. Роль этого молодого летчика играл Сергей Князев. Небольшого роста, худенький, он убедительно показал, что в основе подвига не столько богатырская сила, сколько сила духа, мужество, воля, смелость.

{190} Начались репетиции пьесы Корнейчука «Фронт». К этому времени приехал в театр прекрасный актер Михаил Ефимович Лишин, до того артист Театра революции, блестяще сыгравший в нашумевшей в свое время пьесе Алексея Файко «Человек с портфелем» главную роль. Таиров тут же назначил Лишина на роль Горлова, и тот сразу приступил к репетициям.

Однако для намечавшихся в дальнейшем масштабных спектаклей актеров все же не хватало. Еще до нас в Барнаул был эвакуирован драматический театр из Днепропетровска, и актер этого театра Владимир Кенигсон, узнав о затруднениях Камерного театра, обратился с письмом к Таирову, в котором высказал желание перейти в его труппу и пригласил для знакомства посмотреть спектакли с его участием. Александр Яковлевич предложил Чаплыгину, Ганшину и мне отправиться вместе с ним в клуб меланжевого комбината, где показывали свои спектакли днепропетровцы. Кенигсон играл убедительно, профессионально. Вскоре он стал артистом Камерного театра и оказался не только хорошим актером, но и очень приятным, общительным человеком. С ним перешла к нам и его жена Н. П. Чернышевская.

… На отпускное время труппа разбилась на несколько групп. Две группы направились для обслуживания колхозов, а третья, во главе с директором Богатыревым — с концертной программой на фронт. В эту группу входил и я. Таиров, у которого обострилась болезнь печени, уехал вместе с Коонен и приехавшим в Барнаул писателем Константином Паустовским на алтайский курорт «Белокуриха». Там они усиленно работали над пьесой «Пока не остановится сердце», где центральная роль предназначалась Алисе Коонен.

Наша небольшая фронтовая бригада выехала в Москву, чтобы получить конкретное задание. Так почти через {191} год я оказался в родной столице. Это уже были более радостные времена. Немцы под Москвой получили знатный урок, от которого так и не смогли оправиться. Двери моей квартиры на Тверском бульваре были открыты настежь. Кто-то в ней уже побывал, похозяйничал. Я хотел взять с собой кое-что из одежды, обуви, в чем крайне нуждался. Но если тогда из-за зашторенных окон в темной квартире не смог многое найти, то сейчас, уже при полном свете, тоже ничего не обнаружил. Впрочем, я не огорчился. Квартира цела — и на том спасибо.

В Центральном Доме Советской Армии просмотрели нашу концертную программу, утвердили и дали направление на Калининский фронт. Приехали в небольшой городок Селижарово, из которого по сводкам немцы были выбиты после ожесточеннейших боев. В городке ни одного целого дома, только закопченные трубы.

В первый день мы дали два концерта, на одном присутствовали главным образом солдаты и младший командный состав. Выступали на подмостках, составленных из двух грузовиков. Перед глазами — море голов, загорелые солдатские лица, то заливающиеся смехом, то сосредоточенные и серьезные. И — одним рывком поднимающиеся над головами руки — гром аплодисментов. Незабываемое зрелище!

К вечеру дали концерт в другой части, на котором присутствовало все командование. Нашу актерскую бригаду разместили по палаткам. Было довольно жаркое лето, но к вечеру, тем более к ночи, становилось прохладно, и нас заботливо обеспечили дополнительными одеялами.

После вечернего концерта, только мы разошлись по палаткам, собираясь перекусить, как явился адъютант командующего и сказал: «Командующий приглашает всех артистов на ужин».

{192} Адъютант проводил нашу бригаду в какой-то барак, где нас встретили командующий генерал-лейтенант Юшкевич, начальник политуправления Титов, член военного совета Катков и другие офицеры. Был накрыт стол и приготовлен сытный ужин, а также положенные «фронтовые 100 грамм». Меня поразил командующий: он удивительно был похож на моего любимого актера театра Корша Николая Мариусовича Радина, разница лишь в росте. Хоть Радин был высокого роста, но Юшкевич был еще выше, да к тому же генеральская форма. Я не мог от него отвести глаз, он даже спросил меня, почему я так пристально смотрю на него. Я сказал, что он удивительно похож на одного замечательного, очень талантливого актера из знаменитой династии Петипа. «Кончится война, обязательно пойду его посмотреть». «К сожалению, его уже нет в живых». «Жаль, значит не удастся посмотреть на моего двойника».

Наутро нас собрали и сообщили, что повезут в часть, находящуюся на передовой, они давно не смеялись и хорошо бы их немного взбодрить. К нам подкатила военная открытая трехтонка с лавками вдоль бортов, на которых должна была разместиться вся наша немногочисленная бригада. Из шоферской кабины выпрыгнул водитель с ефрейторскими знаками различия. Но что это? Уж очень знакомое лицо! Да ведь это же тот свердловский паренек — «просто Витя». Хоть и возмужал, и обзавелся белобрысыми усиками. И хоть прошло больше года, я его сразу узнал. Подошел к нему: «Узнаете? » «Ну как не узнать! Артист, что потерял свой театр». И я его обнял. «Ну как, нашли свой театр? » «Нашел! Я никогда не забуду вашей услуги, вашей помощи! » «Ну что вы, все нормально! » Он был несколько смущен моим порывом.

Витя лихо довез нас до места назначения. Концерт на передовой прошел без привычных аплодисментов — там {193} они запрещены. Но каждый номер, каждое выступление пришлось повторять. Потом — непременный обед и поездка в другую часть. За рулем — снова Витя. На этот раз путь был более дальним и трудным. Дорога, шедшая через болото, была выложена бревнами, машину нещадно трясло. «Ехать по клавишам» — так называли здесь езду по такой дороге. И клавиши звучали в полную силу, потому что наш Витя выжимал из машины все, на что она способна.

По прибытии на место полежали на травке, отдохнули. А после концерта — та же картина — не отпускают, пока не пообедаем. И как мы ни отказывались, как ни убеждали, что уже обедали, что сыты сверх всякой меры, все же пришлось принять приглашение. В этот день побывали еще в двух подразделениях, в которых было то же самое — отказ от угощения был бы воспринят как обида. Исконно русское хлебосольство проявлялось и на фронте.

Кроме Селижарова выступали с концертами еще в Торжке и Вышнем Волочке, вернее — в окрестностях этих городов, где располагались воинские части. Привыкли к любой дороге, приспособились к любым эстрадным площадкам. Выступали и на сдвоенных грузовых машинах с откинутыми бортами, и в лесу в окружении деревьев, и на открытых полянах.

Гастроли длились месяц. Заключительный концерт накануне отъезда в Барнаул дали для командования. По его окончании начальник политотдела Титов поблагодарил бригаду Камерного театра и вручил каждому из нас грамоту такого содержания:

Военный совет и политотдел Армии выражает Вам большую благодарность за проделанную работу в составе фронтовой бригады Государственного Московского Камерного театра в частях действующей армии.

{194} Выступая перед бойцами и командирами, Вы даете возможность им бодро провести свой боевой досуг и воодушевить на борьбу с немецко-фашистскими мерзавцами.

Крепко жмем руку, желаем успехов в дальнейшей Вашей работе.

Командующий армией генерал-лейтенант Юшкевич

Член военного совета дивизионный комиссар Катков

Начальник политотдела полковой комиссар Титов.

Радушно и гостеприимно встречали нас везде, где бы мы ни выступали. Так что мы имели возможность воочию убедиться, что и наша работа нужна для фронта.

Удивительно, уезжать не хотелось, но отпуск кончился, начинался осенне-зимний сезон, нас ждали новые работы.

… Вскоре состоялась премьера спектакля «Фронт» Корнейчука, прекрасно поставленного Таировым. Актеры играли очень интересно. Великолепны были Лишин в роли Горлова и Бобров в роли Огнева. Но особенно горячо был встречен в городе спектакль «Раскинулось море широко».

В свое время в работе над спектаклем «Оптимистическая трагедия» сложилась крепкая мужская искренняя дружба между Таировым и Вс. Вишневским, и вполне естественно, что написанная в осажденном Ленинграде Вс. Вишневским совместно с А. Кроном и Вс. Азаровым героическая музыкальная комедия «Раскинулось море широко» после ее постановки в единственном работавшем тогда в городе Театре музыкальной комедии, была предложена Таирову.

{195} В конце 1942 года из блокадного Ленинграда пришел материал. Пьесу прочли труппе, она всем очень понравилась. Привлекали сочетание героического начала с комедийным. Жанр музыкальной комедии всегда соответствовал творческому направлению театра, но, к огорчению многих актеров, да, думаю, и зрителей тоже, после «Богатырей» к этому жанру не обращались. Поэтому и было единодушно принято решение включить «Раскинулось море широко» в репертуар театра и немедленно приступить к репетициям.

Поскольку у Александра Яковлевича вновь разыгралась больная печень, режиссером-постановщиком, конечно, под художественным руководством Таирова, был назначен Богатырев. Начались репетиции, но дело тормозилось отсутствием музыкального материала, а тот, что пришел из Ленинграда, Таиров забраковал, считая его слишком легковесным, типично опереточным. «… Очень и очень нравится мне, — писал он Вс. Вишневскому, — как я уже писал тебе об этом, “Раскинулось море широко”. Это по-настоящему душевная вещь, свежим ветром Балтики бодрит она душу и сердце, и делаю я ее с большим удовольствием. Полагаю выпустить премьеру к годовщине Красной Армии. Должен покаяться, смущает меня очень, что она пошла, в силу понятных причин, шататься по опереточным театрам. Я этот жанр отнюдь не презираю, даже очень люблю, когда он блюдет себя, но очень боюсь его, когда он берется не за свое дело, а “Раскинулось море широко”, несмотря на наличие песен и плясок, все же настоящая героическая комедия и соль ее не в “отсебятинах”, не во вставных номерах…

… И вот, я очень боюсь, что до нашего еще приезда в Москву… там успеют “объяронить” “Море” настолько, что придется действительно прибегнуть к воинам Балтики для того, чтобы смыть у зрителя ненужное, неверное представление о твоей вещи»…

{196} Таиров заказал написать для спектакля новую музыку молодому, тогда еще неизвестному композитору, ученику Шостаковича Георгию Васильевичу Свиридову. Первые репетиции начал Богатырев самостоятельно, а уже позднее подключился и сам Таиров, но бывал не на всех репетициях, проводил их лишь время от времени. Богатырев вел репетиции легко, никому ничего не навязывая, предоставлял каждому актеру свободу импровизации. Будучи сам человеком, прекрасно чувствующим юмор, при каждой удачной находке актера первый начинал заразительно смеяться, что создавало хорошую дружную творческую атмосферу. Работа над спектаклем сразу пошла очень продуктивно. Меня назначили на роль Чижова — коменданта береговой базы. Роль явно комедийная, хотя и не без драматических нот. Я представлял себе моего героя уже немолодым человеком, этаким морским волком с постоянной трубкой во рту, с хрипотцой в голосе, но молодящимся и следящим за своим внешним видом: на нем элегантная, с иголочки, морская офицерская форма. Обольщенный и в то же время польщенный вниманием к себе со стороны привлекательной девицы, он в своем увлечении проглядел махровую шпионку. Убедившись в этом, он сам же передает ее органам госбезопасности. Строго говоря, что-то с ролью у меня не ладилось, местами я чувствовал даже какую-то нарочитость, сам не мог разобраться, но что-то меня не устраивало. Я высказал свои сомнения Богатыреву, но он меня успокоил, уверяя, что все идет нормально. Нужно только «выграться»! На одной репетиции, которая проходила на квартире Таирова, на кухне, Александр Яковлевич просмотрел от начала до конца первый черновой прогон всех трех актов. Подробно разобрал исполнение каждой роли, делал свои поправки и предложения.

О моей роли он сказал так:

{197} — Эдуард Чижов совсем не пожилой человек, умудренный большим житейским опытом, а напротив — молодой, энергичный мужчина, примерно вашего же возраста, еще сохранивший непосредственность, наивность и способность увлекаться. Это будет естественней и правдоподобней, что в пылу увлечения у такого человека затуманилась голова, глаза и он не разглядел подлинной сущности так понравившейся ему «кошечки» Кисы.

Я объяснил Александру Яковлевичу, почему именно так пытался трактовать свою роль. Состав исполнителей в Ленинграде нам был известен из программы, присланной Вишневским вместе с пьесой, и я полагал, что авторы, работая над пьесой для определенного театра с определенными исполнителями, исходили из их индивидуальностей, из их данных. Даже некоторые роли авторы назвали фамилиями актеров-исполнителей. Я считал, что не случайно, конечно, роль Чижова писалась на актера Янета — человека уже в возрасте, и пытался в работе учесть это обстоятельство.

И эти казавшиеся мне такими убедительными аргументы Александр Яковлевич еще более убедительно развеял:

— Но главных обстоятельств, Юлий, вы не учли, не учли, что Николай Яковлевич Янет — первый комик Ленинградского театра оперетты, кроме того, постановщик этого спектакля, ко всему еще и художественный руководитель, хозяин театра. Быть занятым в таком важном по значению спектакле он счел необходимым, наметив для себя роль, подогнал ее к своим возможностям; авторам же, конечно, хотелось, чтоб в их пьесе играл первый актер театра и популярный в Ленинграде Янет, и они пошли во многом у него на поводу. Нельзя, работая над ролью, исходить из данных и возможностей другого актера. Только {198} из своих возможностей, своих данных, своей индивидуальности.

Все аргументы, замечания и предложения Александра Яковлевича я безоговорочно принял. Основательно проработав дома, а затем и на репетициях с Богатыревым, перестроил весь план роли. И очень скоро почувствовал себя в роли «как в своей тарелке» — легко и уверенно. На следующем прогоне, который вел сам Александр Яковлевич, он одобрил мой новый рисунок роли и вскоре я стал, пользуясь старой театральной терминологией, «купаться в роли». В Барнауле спектакль имел очень большой успех, а также и я в роли Чижова. В городе я обрел популярность, при встрече на улице, в магазинах меня узнавали и окликали часто той же кличкой, какой в спектакле меня в насмешку называли — «Чижиков».

В спектакле у меня был всего только один музыкальный номер: выходные куплеты коменданта береговой базы, с большим танцем, заканчивающимся несколькими пируэтами сложной конфигурации. В конце я останавливался на середине авансцены в строгой позе и отдавал честь зрительному залу.

Однако мне тогда казалось, что одного музыкального номера для такой большой роли, проходящей через все три акта, маловато! Мы с Александрой Николаевной Имберг, игравшей Кису, обратились к Александру Яковлевичу с просьбой сохранить нам легкий танцевальный дуэт, который в Ленинградском спектакле исполняли Янет с Болдыревой. Но как мы его ни уговаривали, он был непреклонен. Он всячески старался избегать малейшей тенденции к оперетте, нацеливая, настраивая и нас на героическую комедию.

Как в этом он был прав, я убедился значительно позднее, через много лет, когда в качестве главного режиссера {199} руководил Ленинградским театром музыкальной комедии. Одно время мы испытывали некоторые затруднения с репертуаром в жанре оперетты. Проблема репертуара всегда была острой. Николай Яковлевич Янет стал уговаривать меня возобновить спектакль «Раскинулось море широко», уверяя, что и сейчас, по прошествии почти пятнадцати лет, он будет иметь такой же успех, какой имел в свое время, в 1942 году, в блокадном Ленинграде. Я в этом не очень был уверен, долго не соглашался на его возобновление, но радостные личные воспоминания и успех спектакля в Барнауле, дальше и в Москве, сломили мое упорство. Я согласился и поручил Янету — постановщику этого спектакля его возобновить и попытаться, по возможности, освежить материал. На все роли были назначены новые молодые исполнители, только роль Чижова он оставил за собой. Я не стал вмешиваться в эту работу, предоставив Николаю Яковлевичу возможность ставить спектакль так, как он считал правильным. Ничего ему не навязывал. Я пришел в зрительный зал на последнюю генеральную репетицию уже в качестве зрителя. Услышал легковесную и банальную музыку, отвергнутую в барнаульском спектакле Александром Яковлевичем, услышал и увидел дуэт Чижова с Кисой, который так нам хотелось исполнять, тут же вспомнил таировское категорическое «Нет! » Весь этот сугубо опереточный спектакль произвел на меня далеко не радостное впечатление, я еще раз вспомнил — уже в который раз! — дорогого Александра Яковлевича! В душе низко ему поклонился…

Как он был прав и мудр, как безукоризнен был его вкус. Возобновленный в 1957 году в Ленинграде, этот спектакль не имел никакого успеха, прошел всего несколько раз и пришлось вскоре, как это ни было печально и обидно, с репертуара его снять.

{200} По возвращении Камерного театра в Москву спектакль «Раскинулось море широко» очень плотно заполнил афишу театра. Мы играли его чуть ли не через день, с постоянным успехом и полным залом. Отзывы прессы и в Барнауле, и в столице были единодушными, неизменно хвалили спектакль, хорошо отзывались и о моем исполнении Чижова. Я играл роль один, бессменно (дублера у меня не было) более четырехсот раз, вплоть до самого моего ухода из театра. В моем архиве сохранились афиши двухсотого и трехсотого спектаклей, где фигурируют только две фамилии юбиляров, не пропустивших ни одного спектакля — моя и артиста Гольдина, игравшего эпизодическую роль матроса.

… А в Барнауле премьера «Раскинулось море широко» состоялась в годовщину Красной Армии 23 февраля 1943 года. Этот февральский месяц принес столь долгожданные вести с фронта. В Сталинграде разгромлена и пленена почти 300‑ тысячная фашистская армия. Несомненно, в войне наступил решительный перелом в нашу пользу.

Настроение у людей заметно улучшилось. У нас, как и у всех эвакуированных, с радостными вестями с фронта связывались надежды на скорое возвращение домой. Но к этому нужно готовиться, нужны новые спектакли. Не возвращаться же в столицу с пустыми руками! В театре шли усиленные репетиции пьесы К. Паустовского «Пока не остановится сердце» с интересной музыкой Г. В. Свиридова. У Алисы Георгиевны сложная, но очень интересная роль. Она, как всегда, работает с полной отдачей сил. Об Александре Яковлевиче и говорить нечего. А мы, не занятые в этом спектакле, взяли на себя всю нагрузку по шефской работе: в госпиталях, на разных заводах и предприятиях ежедневно давали концерты, помогали в клубах художественной самодеятельности. Словом, настроение было {201} радостным, деятельным. Но в те тяжелейшие годы очень часто радость омрачалась горечью утрат. Шли похоронки с фронтов, погибали люди и в тылу. Большое горе постигло и нашу семью. Тяжело заболела мать Наташи и после двух месяцев мучительной болезни скончалась.

В это же время скончался и известный московский поэт Вадим Габриэлевич Шершеневич, тоже эвакуированный в Барнаул. В 20‑ е годы он был довольно популярен в Москве, его имя часто мелькало во многих изданиях. Талантливый писатель, поэт, драматург, переводчик, литературный критик, театральный рецензент, он немало писал о театре, в том числе и о Камерном, причем отнюдь не всегда в хвалебных тонах. Однако для перевода «Ромео и Джульетты» Шекспира в 1921 году Таиров пригласил именно Шершеневича, и в его переводе этот спектакль шел на сцене Камерного театра. Когда в 1929 году Таиров вернулся из Берлина с полученным от Бертольда Брехта экземпляром «Трехгрошовой оперы», то и на этот раз для перевода с немецкого языка были привлечены Шершеневич и Никулин. Во время репетиций спектакля в зале изредка появлялся и Вадим Габриэлевич: выше среднего роста, с шапкой темных, почти черных волос, весьма небрежно одетый в стиле, процветавшем тогда у поэтов левого направления, представителей богемы (в 20‑ е годы Шершеневич принадлежал к группе поэтов-имажинистов). В разговоре со всеми в его тоне звучала всегда этакая «ироническая интонация». На просьбы о каких-то изменениях или поправках, связанных с переводом, отвечал кратко и безапелляционно. Если соглашался — сделаю! Если же не принимал — нет!

В марте 1930 года театр выехал в длительную гастрольную поездку за рубеж. По возвращении встречаться с Шершеневичем не довелось. Только в Барнауле дошла до {202} нас печальная весть о его кончине. Большая группа актеров во главе с Коонен и Таировым посетила кладбище и возложила на его могилу букеты живых цветов. Квадратная плита, высотой меньше полуметра, выкрашена белой краской, по ней черным — имя, фамилия и даты, а принадлежность его к литературе обозначена лаконично — «поэт». Так случилось, что почти в одно и то же время у нас в театре скончались молодая актриса Элеонора Гусева и уже немолодой актер Зеленов. Всех мы похоронили рядом с Шершеневичем — в небольшом лесочке за городом. Возможно, это место было отведено под кладбище — там уже возвышалось несколько могильных холмиков с простыми деревянными крестами. Думаю, сегодня разросшийся Барнаул уже подошел к этому лесочку, а может быть и поглотил его.

Я взял на себя тогда сложную миссию — как-то оборудовать надгробья, чтобы они сохранились и потом, когда кончится война и все разъедутся по домам. Удалось достать кирпич, цемент, даже отыскать местного знаменитого печника, славившегося умением выкладывать любые печи. Я его уговорил соорудить надгробья на все могилы. Он долго отказывался: «Я печник, а не могильщик». За энное количество водки дал себя уговорить. Наконец, все было готово, не Бог весть как красиво, но прочно. Я сфотографировал эти могилы, в том числе и могилу Шершеневича. Далеко от Москвы, в Алтайском крае, в городе Барнауле закончили свой жизненный путь Вадим Шершеневич, Элеонора Гусева, Зеленов и Фаина Горина…

Получили, наконец, подтверждение доходившим до нас слухам о возвращении некоторых театров из эвакуации в Москву, и всех охватила какая-то предотъездная лихорадка. Александр Яковлевич бомбил Москву, начальство письмами, телефонными звонками, и мы ждали, что {203} вот‑ вот придет приказ о нашем возвращении. В то же время продолжались усиленные репетиции спектакля «Пока не остановится сердце». Очень хотелось до отъезда на прощание показать новый спектакль барнаульцам. Работа близилась к завершению. И уже 4 апреля 1943 года состоялась премьера, тепло принятая зрителем.

Наконец, пришло долгожданное «добро» на наше возвращение. Начались сборы. Гостиница, в которой мы жили, забурлила, зашумела, забегала. Если мы уезжали из Москвы, уместившись в четверть, если не меньше, дачного вагона, то сейчас нам потребовался целый состав: увеличилась труппа, технический персонал, появилось оформление к нескольким новым, а также восстановленным в эвакуации спектаклям старого репертуара.

В Барнауле, как и в Балхаше, нас тепло провожали и городские власти, и множество зрителей, особенно молодых.

И вот мы в Москве. В театре атмосфера приподнятая, настрой деловой. Энергично ведутся работы над возобновлением всего довоенного репертуара. Готовятся для показа в столице и спектакли, поставленные в трудных условиях эвакуации, особенно два последних — «Пока не остановится сердце» и «Раскинулось море широко». Все театральные цеха работают с повышенной нагрузкой.

Для постановки танцев в спектакле «Раскинулось море широко» Александр Яковлевич пригласил Игоря Моисеева. Он приходил, беседовал с нами, всего несколькими движениями, но очень ярко, передавал характер матросского танца. Однако для окончательной постановки танцев прислал своего ассистента из ансамбля. На репетиции «Раскинулось море широко» присутствовали и авторы — {204} Вс. Вишневский и А. Крон. Они приехали из Ленинграда в Москву, когда было прорвано кольцо блокады. Оба в морской военной форме, которая висела на них, как на вешалках — до того они исхудали в блокаду. Но были поразительно жизнерадостны и бодры. Спектакль наш, как они уверяли, им очень понравился, хвалили всех исполнителей.

К концу 1943 года был завершен показ спектаклей, поставленных в Камерном театре во время войны. Все они — на военную тему, и пафос у всех один — непоколебимая вера в победу в Великой Отечественной войне.

На 1944 год Таиров наметил постановку сразу двух пьес русских классиков — «Чайку» Чехова и «Без вины виноватые» Островского. Этими спектаклями он хотел отметить тридцатилетие Камерного театра. Юбилей состоялся в начале 1945 года. Власти дали высокую оценку работе театра в военные годы. Таиров был награжден орденом Ленина; Коонен, Уварова, Ганшин, Чаплыгин — орденами Трудового Красного Знамени; директор Богатырев — орденом «Знак Почета». Ганшин, Миклашевская, Нахимов, Новиков, Чаплыгин, Черневский и Яниковский стали заслуженными артистами РСФСР, я также был удостоен этого звания. Торжественный вечер прошел очень тепло, чествовали театр, как мне казалось, искренне. Естественно, настроение у всех было хорошее, радостное.

6 марта 1945 года ранний телефонный звонок принес известие и о большой семейной радости — у меня появилась еще одна, вторая, дочь — Галина Хмельницкая. С большим и пышным букетом цветов, как и в первый раз, помчался в ту же клинику Малиновского на том же Девичьем поле. Горячо поздравил Наташу. В переданной от нее записке — огромный перечень необходимых, неотложных дел и поручений. Появились новые, правда, уже знакомые, обогащенные опытом заботы. От готовящихся {205} спектаклей «Чайка» и «Без вины виноватые» я был свободен и мог целиком посвятить свое время семье, ведь две дочери — это уже не шутки!

Отгремели фанфары Великой Победы, потекли обычные трудовые будни, но уже в новых условиях, в новых реальностях. В театре как будто все хорошо, все успокоились, все работают. По-прежнему первой актрисой остается Алиса Георгиевна Коонен. Но вводятся и новые исполнительницы. Так, Наталья Ефрон стала дублировать Алису Коонен в роли комиссара в «Оптимистической трагедии», играла по-своему, но тоже очень интересно. Конечно, были и трения, и конфликты — в каком творческом коллективе их не бывает. Театр жил, работал, имел неизменный успех у зрителей. Словом, ничто не предвещало беды.

Я проработал в Камерном театре 22 года, и меня все больше и больше тянула и увлекала режиссерская работа. Но уйти из театра, ставшего моим родным домом, уйти от Таирова, который так много дал мне в творческом плане, было трудно. Но и одолевать тягу к режиссуре становилось все сложнее. Дважды я подавал заявления об уходе и дважды забирал их обратно.

Но вот в 1946 году Иосиф Михайлович Туманов предложил мне вместе с ним перейти в Московский театр оперетты, куда он был назначен главным режиссером. Предложил также, кроме чисто актерской, интересную режиссерскую работу. А меня, как я уже упоминал выше, всегда влекло к музыкальному и комедийному жанру.

И на этот раз я не стал подавать официального заявления, а пошел к Александру Яковлевичу, чтобы объяснить причины своего намерения. Таиров долго убеждал меня не совершать этой ошибки, уверял, что все приемы, {206} манера, стиль и метод Московского театра оперетты будут мне чужды, но я настаивал на своем. Тогда он предложил мне компромиссный вариант: «Отложите свой уход на один год, и если в течение этого года все же не будет вас устраивать творческая работа в Камерном театре, то даю слово, что через год отпущу вас».

Ровно через год, в 1947 году, я вновь переступил порог кабинета Александра Яковлевича с той же просьбой, он сдержал свое слово и не препятствовал моему переходу в Московский театр оперетты. Таким образом, я ушел за два года до ликвидации одного из самых своеобразных и интересных театров мира. Ушел, даже не подозревая о надвигающейся катастрофе.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8 9 10 111213 Следующая ⇒