{137} Москва прифронтовая

Как уже говорилось, война застала Московский государственный камерный театр в Ленинграде. По традиции театр выезжал туда ежегодно, а иногда и дважды в году. Привозили старые, полюбившиеся ленинградцам спектакли, премьеры.

Всегда с большой охотой и радостью ехали в этот удивительный город с его восхитительными архитектурными ансамблями, с его сказочными «белыми ночами». А больше всего радовали предстоящие встречи с ленинградцами — вежливыми, воспитанными, интеллигентными, верными традициям великой русской культуры. И в каждый приезд — обязательно на Мойку, — в квартиру Александра Сергеевича. Ленинград всегда действовал на нас как освежающий душ, радость общения с ним окрыляла.

И вот начало июня 1941 года. Очередные гастроли. Однако против обыкновения в тот раз до смерти не хотелось покидать Москву. И не из-за предчувствия надвигающейся грозы. Нет. По сугубо личным, семейным мотивам. Нашему первенцу — дочке Маришке — только что исполнилось полгодика. Мы в ней души не чаяли, и она действительно была удивительно хорошенькой! Часто прогуливали ее в коляске по Тверскому бульвару, где всегда гулял и Таиров. Встречая нас, он обязательно подолгу задерживался {138} у коляски, разговаривал с Маришкой. Она всегда ему улыбалась. «Ну, погодите, родители, — шутил Александр Яковлевич, — эта красотка вам еще покажет! »

Так случилось, что уход за дочкой лежал на мне: купал, пеленал и т. д. Наташа Горина, моя жена, обладала своеобразным, я бы сказал даже, счастливым характером. Была человеком мыслящим, с огромным любопытством и подлинным интересом воспринимала все происходящее в мире. Искренне, с полной отдачей занималась общественной деятельностью, была человеком общительным, легко сходилась с людьми, имела много друзей. Всегда выступала на всяких собраниях, совещаниях, обсуждениях; к ее высказываниям прислушивались, так как они были умными, логичными, справедливыми и оптимистичными. Уж, конечно, никакие месткомы, кассы взаимопомощи не обходились без Натальи Михайловны Гориной. Оказывала помощь или содействие любому, кто в этом нуждался, выполняла добровольно взятые на себя обязанности. И в то же время, как положено женщине природой, была беззащитной, легко ранимой, нуждалась в моей поддержке и словом, и делом.

А с дочкой получилось так. Любили мы ее беззаветно, но Наташа боялась каким-то неловким движением причинить ей неудобство или сделать больно, а потому постоянно просила меня помочь, заверяя, что у меня чуткие руки «несостоявшегося хирурга». Так вот понемногу и стал я главной нянькой. И перед отъездом обоих нас беспокоило, сумеет ли Наташа одна справиться с малышкой. Теперь, по прошествии многих лет, с полной уверенностью могу сказать, что она оказалась на высоте не только в те дни, но и вообще сыграла значительную, а иногда и решающую роль во всей нашей жизни, причем в самых неожиданных, а подчас и критических ситуациях.

{139} Итак, еду на гастроли в Ленинград. Однако не с Наташей, как обычно. Об освобождении от поездки нет и речи. На мне — большая нагрузка по репертуару: «Мадам Бовари», «Сирокко», «Обманутый обманщик», «Адриенна Лекуврер». А замены не было. У театра прекрасные, но суровые и строгие законы: больной ли ты с температурой, заболел ли или даже умер кто-нибудь из близких — ничто и никто не может освободить тебя от участия в объявленном спектакле. И в каком бы состоянии ты ни был, за час или полтора до начала спектакля садись за гримировальный стол.

… Таиров и Коонен остановились в гостинице «Астория», а остальные актеры и работники театра во главе с новым директором — в гостинице «Европейская». Почему не называю фамилию директора? Это будет ясно из дальнейшего рассказа. Начались наши гастроли во дворцах культуры — «Выборгском» и «Нарвском». Ленинградцы прекрасно принимали наши спектакли. Потекла обычная гастрольная жизнь: утром — завтрак в кафе, если назначена репетиция — в театр, если нет — прогулка по городу, встреча с друзьями, затем обед. Нам очень нравились обеды в «Доме архитекторов» — и вкусные, и не очень дорогие. Затем небольшой отдых и — на спектакль. Единственный спектакль, в котором я не играл, — «Сильнее смерти» — шел нечасто. Поэтому я был занят по 10 – 12 дней кряду.

У меня выработался строгий режим, который я старался всегда соблюдать. В день спектакля тяжелых нагрузок избегал, рано и не обильно обедал, после небольшого отдыха распевался, затем — чашка чая и — в театр. Как правило, приходил за два часа до начала спектакля. Всегда медленно и тщательно гримировался. Это занятие любил, оно отвлекало меня, уводило от суеты дня, настраивало на {140} предстоящий спектакль. В положенное время, даже немного раньше, — я уже готов к выходу на сцену.

После спектакля — обязательно звонок в Москву, домой. Как Мариночка? Как Наташа? Справляется ли без меня с уже проявляющей характер малышкой? На душе как-то неспокойно, какая-то необъяснимая тоска.

22‑ е июня… Выступление по радио В. М. Молотова. Война. Без предупреждения, вероломное нападение Гитлера на Советский Союз. Все улыбки Риббентропа, подписанный договор о ненападении — сплошное лицемерие и беззастенчивый обман. Выслушав сообщение по радио, я в полной мере ощутил, что это значит — «сердце упало». Что же теперь делать? Возникали тысячи вопросов, на которые никто не знал и даже в малой степени не мог знать ответов — какая это будет война, что она принесет стране, каждому человеку, сколько она будет продолжаться?

Поначалу верили всегдашним победным заверениям. И, глядя на бороздящие ленинградское небо «мессеры», скорее испытывали любопытство, чем страх. Но после первых же сводок с фронта настроение стало падать. Сводки все хуже и хуже, и это так неожиданно: ведь ждали совершенно другого…

А тем временем спектакли шли своим чередом. Ленинградцы по-прежнему заполняли залы дворцов культуры, где мы играли. Да, еще никто не предвидел, не понимал, какая это будет война, какие страшные раны нанесет она стране и народу, не ведали и ленинградцы, какие неимоверные испытания ждут их уже в ближайшие месяцы.

А продвижение немцев было столь стремительным, что выезд из Ленинграда с каждым днем становился труднее и труднее. С большими сложностями нашему коллективу удалось выехать лишь 30 июня в общих и битком набитых вагонах. При таком скоплении людей на станции, {141} в вагонах обычно бывает невообразимый шум, гомон, громкие разговоры, крики. На этот раз ничего этого не было. Меня поразила удивительная тишина, сосредоточенность, серьезность: каждый наедине со своими мыслями и заботами. Правда, собирались отдельные группы и приглушенными голосами, как будто рядом спит тяжело больной, обсуждали, каждый по-своему, поступающие сводки. Мне врезался в память один разговор, две точки зрения, диалог оптимиста и пессимиста:

Первый: А может, это такая кутузовская тактика — заманить, завлечь немца и к зиме, к морозам измотать его и добить здесь, подальше, чтобы ему некуда было отступать?

Второй: Уж больно далеко его «заманили и завлекли». Нет! Что-то мы прошляпили. Говорят, немцы уже в Минске.

Первый: Ну и что ж, Кутузов вот даже Москву отдал, а чем кончилось? Наши вошли в Париж!

Добирались от Ленинграда до Москвы несколько дней. Столица, как всегда шумная, пока еще многолюдная, уже боролась с интенсивными налетами фашистской авиации, бомбежками. Дома меня встретили радостно, как будто я вернулся с фронта и, слава Богу, живой.

За месяц моего отсутствия Маришка показалась выросшей, ведь ей исполнилось уже семь месяцев — возраст «солидный». На окнах плотные шторы. По Москве издан приказ о строгом соблюдении светомаскировки. С наступлением темноты тщательно зашторивали все окна, пока эта процедура не проделана — свет не зажигали. Наташа рассказала мне о настроении москвичей: делают запасы продовольствия, на рынке цены растут не по дням, а по часам, в магазинах очереди. Введены карточки на основные виды продуктов для рабочих, служащих и детей. Многие имеющие денежные вклады кинулись в сберкассы, но выдают деньги не полностью, а частично. У нас с Наташей, {142} к сожалению, таких вкладов не было, и от очередей в сберкассы мы были избавлены.

Настроение у москвичей какое-то подавленное — так неожиданно нагрянула война, никто к ней не был готов. Бомбоубежища начали оборудовать на скорую руку. Жившие вблизи станций метрополитена по тревоге мчались туда. Наше бомбоубежище было в подвале Камерного театра. Собственно, это был обычный подвал, от любой фугаски от него ничего бы не осталось, как и от самого театра. На случай воздушной тревоги Наташа заранее заготавливала на отдельном круглом столе все необходимое: одеяло, простыни, подушку, плед, термос с кипятком, бутылочку молока и другие нужные предметы. За месяц, проведенный в Ленинграде, я, конечно, соскучился по дому. В разговорах с Наташей, в возне с Маришкой, время летело незаметно. Никогда не отключавшийся репродуктор неожиданно для меня возвестил: «Внимание, внимание! Граждане, воздушная тревога! » И полился грустный и ласковый, ноющий и суровый, предупреждающий и заботливый голос сирены. Учащенней начинает биться сердце, движения делаются энергичней, нервней, весь ритм ускоренный — скорей! скорей! Пытаясь помочь Наташе быстрее собраться, делал это суматошно, нервно. Наташа просила не мешать ей, так как за время налетов на Москву успела как следует отрепетировать всю процедуру сборов. Ведь и днем и ночью бывало по нескольку тревог, но Маришка к этому никак не хотела привыкнуть. Как так — вдруг ни с того, ни с сего… средь белого дня укладываться в одеяло, в плед. Начинала капризничать, я пытался ей объяснить «всю серьезность ситуации», но, увы, бесполезно. Она ничего не признавала, продолжала плакать, но у меня на руках, уже в лифте, успокаивалась и постепенно засыпала. Пока продолжалась воздушная тревога, мирно {143} спала. Бомбоубежище при театре набивалось до отказа посетителями: случайными, которых воздушная тревога заставала на улице недалеко от театра, и постоянными, живущими вблизи. К ним относился и И. И. Аркадии, живший в Богословском переулке.

Конечно, велись бесконечные разговоры, обсуждались разные слухи и небылицы. Мне запомнилось, как Аркадии взволнованно рассказывал о своем соседе по квартире, полковнике, приехавшем на три дня по делам с фронта, наотрез отказавшемся прятаться в «какое-то гражданское укрытие». И вот после отбоя воздушной тревоги Иван Иванович отправляется домой, идет по переулку и ничего не может понять: весь переулок завален кирпичом, пыль стоит стеной, а его дома нет… Прямое попадание — и нет ни дома, ни полковника-фронтовика.

Немцы быстро продвигались по нашей территории. Отданы Брест, Минск, Смоленск. Что происходит? Не сон ли это? Не кошмарный ли сон? Мы твердо знали и верили, что «ни одной пяди чужой земли мы не хотим, но своей земли ни одной пяди не отдадим никому, никогда», а на деле уже отдали почти всю Белоруссию, немцы под Ленинградом, они уже на пути к Москве. Ходят слухи о негласном решении эвакуировать женщин и детей из Москвы в восточные районы страны, но пока это только слухи. В Москве стало заметно меньше людей, некоторые учреждения, промышленные предприятия начали эвакуировать. Москва постепенно становилась прифронтовым городом. Крупные приметные здания, такие, как Большой театр, закамуфлировали, разрисовали таким образом, чтобы совершенно исказить их подлинный облик и форму. По улицам плывут огромные аэростаты. Витрины магазинов заложены мешками с песком. Москвичи возводят укрепления вокруг города — роют противотанковые рвы, расставляют ежи, надолбы.

{144} Смутные слухи об эвакуации детей подтвердились. Меня вызвали в дирекцию, где в присутствии представителя райкома партии настойчиво рекомендовали в индивидуальном порядке эвакуировать в безопасное место, подальше от Москвы, жену с ребенком. Об эвакуации же театра — пока ни звука, все театры должны оставаться на местах и продолжать работать. Я понял, что оставаться Наташе с Маришкой в Москве в сложившейся ситуации действительно небезопасно. Но куда их отправить? В какие края? В какой город? И еще: нужны деньги — и немалые! Мы же по свойственной вообще актерской братии системе жили на все, что зарабатывали. В мыслях не было экономить и откладывать на какой-то «черный день».

К счастью, быстро откликнулись на нашу беду, чутко к нам отнеслись и выручили хорошие верные друзья и родственники. Спасибо им большое! Сердечное.

Актриса нашего театра Нина Константиновна Луканина — соседка по лестничной площадке, с которой нас связывает давнишняя дружба — свердловчанка. Ее родной брат с женой и двумя дочками тогда постоянно жили в Свердловске. На четверых у них одна комната, правда, большая, но одна! Тем не менее Нина списалась с братом, тот немедленно ответил, что готов в такое трудное время потесниться и принять Наташу с Маришкой.

И начались сборы — тоже непростое дело. Вещей набиралось изрядное количество, главным образом для Маришки: детская кроватка, коляска, матрац и много другого.

31 июля в сопровождении Фаины Андреевны, моей тещи, Ани, сестры Наташи, и Леонида Васильевича Баратова, известного оперного режиссера, близкого нашего родственника, отправились на вокзал. Надо ли говорить, что прощание было не очень веселым…

{145} Короче говоря, в квартире на Тверском бульваре я оказался в одиночестве.

Но остались в Москве Наташины близкие — отец Михаил Иванович, мать Фаина Андреевна и младшая сестра Аня. Они жили на Никольской, рядом со станцией метро «Дзержинская», и я почти совсем переселился к ним. Объявления о воздушной тревоге приводили Фаину Андреевну в паническое состояние, и я должен был ее водить в метро. На улицах темно, освещение выключено, кроме того, у Фаины Андреевны очень плохо стало со зрением, она вцеплялась в мою руку, пока мы шли до станции метрополитена, все время спотыкалась, дрожала, как в лихорадке, и тихо стонала. В метро отправлялись втроем: Фаина Андреевна, Аня и я. Михаил Иванович оставался дома. У него очень быстро прогрессировал склероз, он стал плохо понимать, что происходит, ноги отказали, уже невозможно было отвести его даже в подвал, где было оборудовано нечто вроде бомбоубежища, и он оставался дома, лежал в постели, не двигаясь.

Процесс сборов и поход в метрополитен по тревоге был четко отработан: клеенка размером в рост человека — в нее завертывали много старых газет, это служило постелью, одеяло или плед, маленькая подушка-думка и небольшой чемоданчик с необходимыми лекарствами, —драгоценными вещами, документами, термос с чаем или кофе. Этот сверток и чемоданчик всегда были наготове. В темноте улиц, особенно в лунную ночь, по дороге в метро возникала фантастическая картина: из всех подъездов и переулков плыли человеческие силуэты со свертками, чемоданами, стекались к станции и поглощались огромными входами «лучшего в мире» (это навязшее в зубах определение в ту пору звучало иронично) московского метрополитена. С последним запаздывающим москвичом, скрывшимся за гостеприимной {146} дверью метро, на улице и площади становилось пустынно и тихо, только еще продолжала завывать сирена.

Так же, как вода, хлынувшая по новому руслу, постепенно заполняет весь канал, так и человеческий поток стремительно заполняет весь туннель метрополитена, пока не встретится с людским потоком, хлынувшим с другой станции. На путях между рельсами, на шпалах рядом с рельсами, на узких служебных платформах вдоль путей — одиночки и целые семьи, даже с детьми, по разным обстоятельствам еще задержавшимися в Москве, быстро устраивались на ночлег. Таким образом все магистрали московского метрополитена были до отказа заняты, словом, большая часть москвичей почти всю ночь проводила под Москвой. Воцарялась полная тишина, если кому-то и нужно было что-то сказать, говорили шепотом, иногда раздавался храп уставшего человека, однако далеко не всем удавалось заснуть.

Первыми узнавали об окончании воздушной тревоги те, кто раньше успел занять место на главной платформе станции, так как репродукторы были установлены там. Остальные узнавали по шуршанию сворачиваемых газет и клеенок, все делалось молча. Шелест и шуршание распространялись постепенно от станции и дальше до конца туннеля, до следующей станции. С волнением и беспокойством выходили из метрополитена: ведь неизвестно, что каждого ожидало наверху, медленно шли домой и с начинавшимся рассветом всматривались во все дома — целы ли?

Придя домой после отбоя, мы заставали Михаила Ивановича в том же положении, в каком оставили при уходе. А однажды он оказался на полу рядом с кроватью: пытаясь, очевидно, двигаться, он упал с кровати. Возвратившись, обязательно ставили чайник, пили чай, поили Михаила Ивановича и, почти не раздеваясь, ложились {147} спать. Спали чутко, прислушиваясь к динамику, чтобы не пропустить очередную тревогу.

Многие москвичи вообще перестали уходить в укрытия, предпочитая дежурство во дворе, в подъезде, на крыше, наловчились огромными щипцами захватывать зажигалки, разбрасываемые немецкими самолетами, и кидать их в ящик с песком. Так всю ночь, а утром на работу. Эти дежурства на крыше и во дворе были весьма опасны. Когда на Арбате в Вахтанговский театр попала бомба, дежуривший в это время на крыше один из ведущих актеров В. Куза погиб, а с ним еще несколько человек.

В общем настроение, мягко говоря, было мрачноватым. Несколько ободрило письмо, полученное от Наташи из Свердловска. Она сообщала, что Луканины оказались очень милыми людьми, тепло ее приняли, а девочки — уже большие, школьницы — полюбили Мариночку: играют с ней, возятся, даже водят гулять.

Я опасался, что ей, привыкшей всю сознательную жизнь работать, будет трудно оказаться не у дел. Но и здесь все как будто бы понемногу налаживалось. Она нашла работу на Свердловской студии радиовещания. Все данные для этого были: актриса Московского камерного театра, выпускница студии художественного чтения, руководимой знаменитым Сережниковым, кроме того, преподаватель художественного чтения и техники речи в училище нашего театра. Интересная работа вернула ей бодрость, энергию, исправила настроение. Не лишним был хоть и небольшой, но постоянный заработок.

А в Москве, в театральной среде, ходили самые разнообразные слухи о судьбе театров и актерской судьбе. Я навестил Леонида Васильевича Баратова — он жил в Брюсовском переулке в кооперативном доме работников Большого театра. Баратов и рассказал мне о последних {148} театральных новостях. Вроде бы решено наиболее крупных актеров, в первую очередь мхатовцев, эвакуировать в город Нальчик. В списки попал и Иван Иванович Аркадин, долгие годы проработавший в Камерном театре.

Большой театр как будто бы собираются направить либо в Свердловск, либо в Омск; МХАТ — в Куйбышев или, наоборот, Большой в Куйбышев. А об остальных театрах ничего не слышно. Тем для разговора нашлось предостаточно. Но самой большой, самой главной темой остались дела фронтовые.

Вечером объявили воздушную тревогу. В подвале дома было бомбоубежище, а девять мощных этажей — солидная и надежная защита. Мы спустились в этот подвал. Спать никому не хотелось, пошли разговоры. Актеры, певцы, деятели театра и в самых невеселых обстоятельствах обязательно найдут повод для юмора. И тот вечер не был исключением. Воздушная тревога затянулась, разговоры понемногу утихли, воцарилась привычная для бомбоубежища тишина. Внезапно раздался страшный удар — удар такой силы, что дом тряхнуло от верхнего этажа до самого подвала. Все вскочили, кто-то из женщин истерически закричал. Было полное впечатление, что крупного калибра фугаска попала именно в этот дом, подвал которого нас приютил. Но, оглядевшись, поняли, что этот дом бомба миновала. Потом узнали, что фугаска угодила в трех- или четырехэтажный дом, стоявший напротив…

… А театры Москвы продолжали работать. Репертуар пока оставался довоенный. Но уже в августе один из наиболее оперативных сочинителей — Георгий Мдивани — принес в театр пьесу. Она называлась «Батальон идет на Запад», хотя на фронте наши батальоны отступали на восток. 20 сентября мы показали премьеру. Я играл немецкого полковника. Вел диалог с пленным советским солдатом, {149} который не оставлял сомнений в превосходстве советской морали над фашистской.

Конечно, в художественном отношении срочно написанная пьеса была далека от совершенства, но зрители смотрели ее с увлечением и верой. А это было очень важно и нужно. Я играл свою роль, по существу еще не понимая по-настоящему, что представлял собой фашистский офицер, напичканный бредовыми идеями Гитлера о превосходстве арийской, немецкой «расы» над всеми другими. Во всем зверином обличий садизма, бесчеловечности и жестокости мы их познали несколько позднее. А тогда немецкий полковник у меня носил пышные кайзеровские усы и гитлеровскую челку — дань времени, смешение двух совершенно разных эпох и войн, нечто кайзеровско-гитлеровское. Настолько в театре, да и не только в театре, еще не понимали подлинной сущности, подлинного типа продвигавшихся по нашей земле гитлеровских головорезов, что предложенный мной внешний облик и грим были утверждены режиссурой. Пленного советского солдата играл Сергей Бобров, играл его очень просто и эмоционально. Вконец измотанный допросами, он ни на секунду не переставал иронически усмехаться, как бы демонстрируя внутреннее превосходство над своим палачом.

Этот спектакль был первой ласточкой фронтового репертуара. Вскоре появилась и вторая пьеса того же Георгия Мдивани — «Небо Москвы». В ней рассказывалось о подвиге летчика Талалихина, но мы эту пьесу выпустили уже позднее, будучи в эвакуации в городе Барнауле. Затем появился «Фронт» Корнейчука, который пошел во многих театрах, в том числе и в Камерном.

… К середине августа из Свердловска от Наташи стали приходить письма не столь бодрые и спокойные, как вначале. Свердловские власти приняли решение о направлении {150} в обязательном порядке всех эвакуированных к ним женщин в колхозы и совхозы для сельскохозяйственных работ, даже грудной ребенок не освобождал от этой повинности. В милиции отказали в прописке, радиокомитет не смог ничем помочь. Каждый день приходил участковый милиционер, проверял — уехала она или нет? Наташа от него пряталась, забирала Маришку и бродила по городу, заходила к знакомым, которые уже появились по работе на радио. Но такая игра в «кошки-мышки» с милицией долго продолжаться не могла. Наташа умоляла меня приехать, забрать их оттуда или что-нибудь предпринять и уладить дело с пропиской.

Получив такое письмо, я забыл обо всем на свете, кинулся в театр к новому директору — молодому, но весьма самоуверенному — написал заявление с подробным изложением всех обстоятельств и просьбой отпустить меня на неделю в Свердловск с обязательством в назначенный срок возвратиться в Москву. Получил категорический отказ, сопровождавшийся длинной демагогической нотацией: «Как могла вам прийти такая мысль в столь трудное для страны время, когда Москва в опасности? Где ваши патриотические чувства? Враг рвется к Москве, и если будет нужно, мы все должны будем взять винтовки, автоматы, всем театром встанем стеной на защиту Москвы! И в такой момент вы хотите уехать! »

Демонстрировать свой железный, непреклонный характер ему явно нравилось. Я ушел из кабинета с тяжелым чувством обиды и безвыходности положения. В такой ситуации не понимаешь, не знаешь — куда кинуться, у кого просить помощи. На душе было прескверно.

Чуть ли не через день играли «Батальон идет на Запад». Это заставляло как-то на время переключиться на роль и перенести на моего немца свою обиду и злость: {151} ведь фашисты, немцы — причина всех наших бед. А вскоре получил еще телеграмму: Марина заболела воспалением легких.

Эта весть ввергла меня просто в отчаяние. С этим чувством я почти ворвался в кабинет директора. Ни телеграмма, ни мое состояние на него не произвели никакого впечатления. Он был тверд, как кремень, только добавил, что должен появиться военный инструктор, который будет нас всех обучать обращению с оружием. Не помня себя, выбежал из кабинета, хлопнув дверью. На Никольскую идти к Наташиным родным не мог, не хотел огорчать их плохими вестями, а в своей квартире на Тверском бульваре сидеть одному совсем невесело.

Пошел бродить по улицам военной Москвы, становившейся все более безлюдной. Эвакуация многих учреждений, промышленных предприятий шла полным ходом. По улицам шли цепочки грузовых машин, доверху набитых разным имуществом, ежедневно уходили поезда-эшелоны на восток. Правда, воздушных тревог стало значительно меньше. Очень усилилась наша противовоздушная оборона. Немецким самолетам уже не удавалось так легко и безнаказанно прорываться к Москве. Мучительные мысли, мучительные вопросы — что делать? что предпринять? — ни на секунду не оставляли меня. Решил посоветоваться все с тем же Леонидом Васильевичем. Он старше меня и обладает большим жизненным опытом. Направился в Брюсовский, иду по улице Горького и где-то между Пушкинской площадью и Моссоветом меня окликнул шедший мне навстречу широко улыбающийся Георгий Давидович Мдивани. «Что такой сумрачный? Не узнаю тебя, старик! Что случилось? » Я играл в нескольких пьесах Мдивани, у нас установились очень дружеские отношения, он явно мне симпатизировал, а я — ему. Рассказал о всех своих горестях. Он со своим {152} горячим грузинским темпераментом схватил меня за руку: «Идем! » — «Куда? » — спросил я. — «Куда надо! »

Потащил меня в Моссовет, привел в приемную заместителя председателя Моссовета Зои Васильевны Мироновой. Оставил меня в приемной, а сам вошел в кабинет. Через некоторое время вышел и пригласил меня. Зоя Васильевна Миронова была уже не очень молодой женщиной. Она внимательно и любезно выслушала мой рассказ, прочла телеграмму, покачала головой: «Да! Война! Ничего не поделаешь! » Протянула мне лист бумаги: «Напишите точный свердловский адрес». Вызвала секретаря, продиктовала телеграмму председателю исполнительного комитета городского Совета депутатов трудящихся г. Свердловска: «Исполнительный комитет Моссовета просит Вас дать указание о прописке гражданки Гориной Натальи Михайловны, эвакуированной из города Москвы на время войны по адресу… Зам. Пред. Моссовета Миронова».

Я горячо поблагодарил ее за внимание и участие. На улице крепко обнял Георгия Давидовича, от всего сердца поблагодарил его. «Если что нужно — приходи ко мне. В такое время мы должны помогать друг другу», — сказал Мдивани все с той же обаятельной улыбкой. Ну как тут опять не повторить: «Мир не без добрых людей! »

… Много играли первый спектакль о войне, публика хорошо его принимала, и нам было это очень приятно — творческий успех всегда радует. Однако немцы подходили к Москве все ближе и ближе. Неужели их не удержат и произойдет самое страшное, неужели столицу сдадут… Тревога возрастала с каждой новой сводкой Информбюро.

Как я уже говорил, война застала меня в Ленинграде, а Леонида Васильевича Баратова, который с 1938 года по 1944 год был главным режиссером Ленинградского академического театра оперы и балета им. Кирова, наоборот, в {153} Москве. Собственно, он и был коренным москвичом, семья его постоянно жила в Москве. А работая в Ленинграде, он жил в гостинице «Астория». В силу этих обстоятельств он часто курсировал между Москвой и Ленинградом, работая с авторами, композиторами, подолгу задерживался в Москве.

Конечно, он очень волновался о судьбе театра, рвался в Ленинград, но — не пускали. Наконец — это было поздно ночью 16 августа — раздался телефонный звонок из Ленинграда. Радин рассказал, что только что вернулся из Смольного, где в час ночи Попков собрал всех директоров театров и сообщил о решении Правительства эвакуировать основные театры.

Кировский должен собраться и выехать из Ленинграда в течение трех дней в город Молотов (Пермь). Добавил, что скоро вышлет командировочное удостоверение и другие документы на него и семью. Баратову велено немедленно ехать в Молотов, жилье будет подготовлено.

Уезжали Баратовы в конце августа, грустными были проводы. Особенно огорчалась Фаина Андреевна. Прощаясь со своей сестрой Александрой Андреевной, она не смогла сдержать рыданий.

Придя домой, вскипятили чайник, чтобы выпить чаю и закусить. Вдруг Михаил Иванович, как будто только что проснулся, очень спокойно и здраво спросил: «Что, немцев уже разбили? » Мы растерялись, не знали что сказать. Он еще настойчивей спросил: «Что, немцев уже разбили? » Стараясь быть как можно спокойней, я ответил: «Да! Разбили и прогнали! » Он с облегчением сказал: «Ну, слава Богу! » — и, закрыв глаза, впал в обычное свое состояние.

Последующие дни показали, что болезнь прогрессировала. Его уже нельзя было оставлять одного, обязательно кто-нибудь должен был около него дежурить. Возникла {154} чрезвычайно сложная проблема. Если бы даже объявили об эвакуации Камерного театра, Фаина Андреевна и Аня не смогли бы уехать при таком тяжелом состоянии Михаила Ивановича. Что же делать? Подумали о больнице, но в какую больницу возьмут человека, прикованного к постели и почти лишенного сознания? Думали, гадали — как быть? И снова выручил Георгий Давидович Мдивани — помог устроить тестя в таганскую больницу. И сегодня не могу еще раз не сказать — огромнейшее, сердечное спасибо дорогому Жоржу Мдивани!

Ежедневно либо Аня с Фаиной Андреевной, либо я навещали Михаила Ивановича. Постепенно он угасал — и вскоре произошло неизбежное. Скончался наш дорогой, всеми любимый, удивительной душевной доброты и чистоты человек — отец Наташи, мой тесть Михаил Иванович Горин. Наташе решил пока об этом не сообщать, у нее и без того достаточно огорчений.

Жизнь на Никольской теперь уже строилась в расчете на скорый отъезд. В сентябре уехали в Молотов по вызову Фаина Андреевна и Аня. И остался я в Москве совсем один. Моим домом стал Камерный театр, дальше Тверского бульвара идти было некуда. Пожалуй, только оставшись в одиночестве, поймешь, как это важно ощутить, что есть родной коллектив, есть любимая работа, есть товарищи по работе и главное — есть уважаемый и любимый руководитель, «отец», «батя» и вера в него. Как это нужно для сохранения душевного равновесия, как это защищает от чувства безысходности, тоски и уныния. А основания для такого рода чувств были.

Мне не терпелось узнать, чем кончилась у Наташи тяжба с милицией, с пропиской, с колхозом. Как подействовала телеграмма из Москвы? Наконец, получил подробное письмо. Ревностно исполняя свою службу, участковый {155} продолжал искать Наташу, а она продолжала от него скрываться. Милиционеру, видимо, это изрядно надоело. Он пришел вечером и объявил хозяевам: «Напрасно прячется от меня гражданка Горина (это, оказывается, он давно понял), я не собираюсь ее выселять в колхоз, мне нужно взять у нее паспорт для прописки, пришло из Москвы такое указание. Она нас подводит, так как мы не можем ответить Москве». Обрадовавшись, Наташа тут же перед ним появилась. Он ее пожурил не без юмора, что она, мол, его замотала вконец своими исчезновениями. «И мы с этим грозным, но не страшным стражем порядка, — как выразилась Наташа, — посмеялись и дружески пожали друг другу руки». Перед уходом он достал из кармана замусоленную конфету и подарил Маришке. На этом закончилась первая часть свердловской эпопеи.

Как часто в жизни происходит: трагическое обязательно соседствует с комическим — драма и комедия! Смех и слезы! И избранный Таировым путь и направление театра — трагедия и арлекинада — подсказаны и рождены самой жизнью.

… 15 октября, когда фашисты были уже на подступах к Москве, было официально объявлено о срочной эвакуации театров, в том числе и нашего. Предложено ближайшим родственникам актеров и других работников театра собраться с вещами в нижнем фойе театра и быть готовыми к отъезду. Утром 16 октября все фойе и вестибюль забиты чемоданами, тюками, ящиками, корзинами и пр. Пожилые люди, старики, старухи уже с раннего утра переселились в театр. Все ждут направившихся в Комитет по делам искусств за получением распоряжений Таирова, директора и нового секретаря парторганизации, пришедшего в театр в качестве очередного режиссера, — Александра Зиновьевича Богатырева. Наконец, около шести часов они появляются. {156} Ничего не сказав, не отвечая на посыпавшиеся со всех сторон вопросы, поспешно поднялись к себе на второй этаж. Вскоре вызвали в кабинет директора 12 или 15, точно уже не помню, ведущих актеров театра. В кабинете были только директор и Богатырев. Таиров, видимо, пошел прямо домой, где его ждала Алиса Георгиевна. К нам обратился директор: «Товарищи! Ситуация критическая, даже чрезвычайно критическая. Прошу это хорошенько понять. На всю театральную Москву выделено только два вагона, нам предстоит с боя пробиваться в эти вагоны. Поэтому надо каждому быть налегке, взять с собой минимальное количество самых необходимых вещей: один рюкзак или чемоданчик, лучше рюкзак, с ним легче будет пробиваться».

Несколько придя в себя после ошарашившего нас сообщения, стали задавать вопросы. «А как же наши родственники? » «Никаких родственников! Нам дано строгое указание во что бы то ни стало сохранить костяк, ядро театра. Решение не подлежит обсуждению. Через два часа, ровно в восемь, я буду вас встречать на Казанском вокзале». Директор быстро забрал со стола и из ящика какие-то бумаги, коробочки, уложил их в портфель и стремительно ушел.

Поддавшись общей панике, царившей в те минуты в театре, я вихрем влетел к себе на седьмой этаж. И хотя совсем стемнело, начал, не теряя времени на зашторивание окон, наощупь собирать вещи, запихивая их в небольшой дорожный рюкзак.

Шерстяной джемпер, теплое, на чистом пуху, одеяло, которое сворачивалось в маленькой комок и занимало мало места, зимняя шапка, безопасная бритва, пачка печенья. Про себя отметил: «Это для Маришки». В горке — целая, нераспечатанная бутылка коньяка… Не задумываясь, запихнул и бутылку. Надев осеннее пальто и шляпу, накинув {157} на плечо рюкзак, стремглав сбежал с седьмого этажа, не тратя времени на вызов лифта.

В театре никого уже не было, лишь чемоданы, тюки, корзины, запрудившие фойе и вестибюль, глядели с молчаливым укором на нас, уезжавших. Потом мне подробно рассказали, какая трагическая сцена здесь разыгралась: слезы, рыдания, крики, даже истерики и проклятия. Плакали оставшиеся, плакали актеры, вынужденные оставить своих родных. Некоторые актеры отказались уезжать — не могли покинуть родных.

Встретил актрису Варвару Беленькую с чемоданом. Транспорта никакого. Вдвоем мы пешком направились на Казанский вокзал. Моросил мокрый снег, на улицах было темно, безлюдно. От Тверского бульвара до Комсомольской площади — расстояние немалое, и мы с Варварой шли в таком темпе, что я взмок. Мы так боялись опоздать, что пришли на Казанский вокзал раньше назначенного времени сбора нашей группы. Вокзал был забит до отказа. Вокруг нас знакомые лица. В одном углу на горе чемоданов сидит Игнатий Гедройц с женой Асей, немного дальше — Григорий Ярон, Серафим Аникеев — корифеи Московского театра оперетты. Я спросил, почему они сидят здесь, а не в вагоне? «Пока не погрузят наши вещи, мы никуда не поедем», — довольно спокойно ответил мне Гедройц. Насколько они оказались мудрее нас!

Пошли с Беленькой искать своих камерников. Пробираясь сквозь толпу актеров, режиссеров, директоров, администраторов московских театров, нашли, наконец, и своих. У справочного окна расположились Коонен, Таиров, Богатырев, некоторые наши актеры: Чаплыгин, Лапина, Ганшин, Петровский, главный администратор Левин. А где же директор? «Вот ищем», — с какой-то странной интонацией ответил Богатырев. Но долго искать не пришлось. {158} Вскоре выяснилось, что наш энергичный и очень оперативный директор успел заехать домой, захватить свою жену и с первым уходящим эшелоном «героически и самоотверженно» отбыл из Москвы в… известном направлении — на восток. Документы и деньги, выданные в Комитете на нужды эвакуации театра, остались у него.

На Александра Яковлевича было страшно смотреть. Он был не бледен, а черен, руки дрожали, губы были крепко сжаты. Впервые видел Таирова таким сникшим. Великолепный организатор, человек неукротимой энергии — и вдруг такая растерянность…

Что делать? Уже девять часов вечера. В Комитете, конечно, никого уже нет, транспорта нет. В какое учреждение кинуться? Дожидаться завтрашнего дня, когда вот‑ вот Москва будет отрезана, — невозможно. Положение, мягко говоря, пиковое. Выход нашелся совершенно неожиданно. Недалеко от нас собиралась группа Московского театра революции во главе с директором Владимиром Михайловичем Млечиным — известным театральным критиком, очень порядочным и отзывчивым человеком. Узнав о нашей беде, выразил свое сочувствие и тут же предложил ехать с ними. В их распоряжении два вагона. «Места для всех хватит», — бодро заявил Млечин. Мы, конечно, с благодарностью приняли приглашение. Видимо, два вагона на всю театральную Москву, которые придется брать с боя, — были всего лишь плодом болезненной фантазии нашего до смерти перепуганного директора. По всей вероятности, имелось в виду выделить по два вагона на каждый театр. Но, так или иначе, наших вагонов или вагона на вокзале не оказалось. Камерный театр в уменьшенном составе вселился в летнюю электричку. В холодный, продуваемый сквозняками вагон.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8 9 101112 13 Следующая ⇒