{51} «Оптимистическая трагедия»

«Оптимистическая трагедия», поставленная Александром Яковлевичем Таировым в начале 30‑ х годов, стала эпохальным событием в театральной жизни Москвы, оставила глубокий след в истории театра. Ни один режиссер, приступая к постановке этой пьесы, не может не обратиться к опыту Таирова.

Что в первую очередь вспоминается? Прежде всего знакомство с пьесой в очень эмоциональном и своеобразном авторском чтении. На первую читку собралась вся труппа театра. Это происходило на последнем этаже, под самой крышей — есть там такой удлиненный зал типа мансарды. Обычно читки, собрания и даже репетиции проводились в большом мраморном фойе, но бывали и исключения.

Все уже сидели на местах, когда вошли Таиров, Коонен и Всеволод Вишневский. Вишневский — до этого мне не доводилось его видеть — был невысокого роста, но коренаст. Широколицый, курносый, одет в комсоставскую военно-морскую форму — черные брюки, синий китель со стоячим воротником, застегнутым доверху блестящими медными пуговицами, — он выглядел как типичный моряк-братишка, как его изображали на театре и в кинематографе.

{52} Александр Яковлевич представил Всеволода Витальевича Вишневского. Его встретили вежливыми аплодисментами, он кивнул головой, по-видимому, поздоровался — этого не было слышно, но можно было догадаться по движению его губ. Знал о нем как о блестящем ораторе, великолепном агитаторе, а тут показалось, что он как-то неловко, скованно себя чувствует в театре, в который пришел впервые. Сел к небольшому столу, раскрыл пьесу и очень тихо начал читать. Но, покончив с действующими лицами и перейдя к самой пьесе, с первыми же репликами встал со стула и, до конца не присаживаясь, наизусть, почти не заглядывая в текст, лежащий на столе, в полный голос прочел всю пьесу. Ни о каком смущении не было и речи. Он как бы отключился от слушающей аудитории и заново пережил все происходящее в пьесе. Читал он удивительно, это даже нельзя назвать чтением, это был своеобразный спектакль, моноспектакль. Он целиком погрузился в корабельную атмосферу, жил жизнью каждого героя, его эмоциями, его мыслями. Ясно видел все, что происходило в пьесе, а вместе с ним и мы, слушатели, все это видели, как бы сами участвовали в действии.

Читал в весьма своеобразной манере: сквозь стиснутые зубы, с напором выталкивая слова, отчего они приобретали какую-то динамическую силу, подкреплял речь короткими энергичными жестами. Временами краска приливала к лицу — он краснел, временами отливала — он бледнел, глаза увлажнялись, появлялись слезы. Мы всецело поддались гипнотическому воздействию его чтения. В одном случае он использовал внешнее приспособление. Дойдя до сцены, в которой матрос-коммунист финн Вайнонен — наивный, доверчивый, растерявшийся в анархиствующей матросской среде — отвечает на упреки Комиссара, долго молчал, глядел куда-то мимо. Вдруг неизвестно откуда в {53} руках у него появился финский нож, которым он начал ковырять стол, с большим трудом выговаривая реплики: «я… плохо… говорю… по-русски… что тут можно сделать?.. » При этом Вишневский очень правильно передавал финский акцент. Вырисовывался трогательный, обаятельный, человеческий образ. И вместе с тем в чтении каждой роли отражался личный темперамент Вишневского.

По окончании чтения возникла пауза, все оставались под впечатлением только что услышанного. И вдруг раздались дружные, горячие аплодисменты. Пьеса была принята безоговорочно, даже, пожалуй, с восторгом. Александр Яковлевич обратился к присутствующим и предложил высказать свое мнение о пьесе. Может быть, есть какие-нибудь замечания, предложения. Выступлений было мало, и все короткие и хвалебные. О чем можно было говорить, когда наконец-то появилось талантливое, очень современное произведение, о котором мечтал Таиров, да и многие другие режиссеры.

Все же на одном выступлении, имевшем решающее значение, считаю необходимым остановиться. Актер театра Григорий Захаров, никогда не выступавший на собраниях, попросил слово. Смущаясь, соглашаясь с высокой оценкой пьесы, он неожиданно предложил изменить ее финал. В варианте, прочитанном Вишневским, Комиссара спасают. Захаров же предложил обострить финал, сделать его более трагическим, а роль Комиссара — более героической, в то же время сохраняя оптимистическую сущность спектакля: Комиссар героически погибает, выполнив высокий долг. Это предложение актера Захарова Вишневским и Таировым было сразу же одобрено и принято. В таком варианте эта пьеса известна и сейчас.

В театре сразу закипела работа. Таиров тщательно и энергично готовился к постановке этого спектакля: выезжал {54} вместе с Вишневским к морякам Балтики, ходил в море, присутствовал на больших учениях, жил на военном корабле, изучая быт моряков, их сложные трудовые будни и праздники. Вернулся восторженный, бодрый, полный энергии, с почти готовым планом спектакля и наметками оформления. Приступив к репетициям с актерами за столом, параллельно усиленно работал с тогда еще молодым художником Вадимом Федоровичем Рындиным. Чтобы перенести репетиции на сцену, надо было найти пространственное решение сценической площадки. Задолго до начала утренней репетиции можно было видеть в мастерской Александра Яковлевича и Рындина, колдующих над макетом.

К концу застольного репетиционного периода актерам был показан готовый макет спектакля. Его решение было удивительно скупым, простым, но впечатляющим. Сцена представляла собой огромную палубу крупного военного корабля, при полном отсутствии каких бы то ни было бытовых деталей. Вся сценическая площадка была открыта, огромная палуба серо-стального цвета вдали как бы сливалась с морем и небом.

Когда в эмоционально-тревожные моменты спектакля по серому небу медленно ползли темные свинцовые тучи, зрителя охватывало беспокойство, предчувствие каких-то чрезвычайных событий. Оформление Рындина носило явно условный характер, но создавало полное впечатление реального места действия. Отчетливо возникал художественный образ спектакля.

В спектаклях Камерного театра часто приобретал особое значение свет. Создавалось своеобразное световое решение, вырабатывалась новая световая гамма, новые принципы освещения. С помощью света то расширялись рамки сценического пространства, что создавало жизнерадостное, {55} подчас феерическое впечатление («Жирофле-Жирофля», «День и Ночь»), то сужалась рамка сцены и возникала сгущенная, сумрачная, тревожно-трагическая атмосфера («Негр», некоторые сцены «Оптимистической трагедии»). Талантливый художник по свету Георгий Самойлов работал творчески. В каждом новом спектакле по-новому решал задачи, поставленные художником и режиссером. Впервые на московской сцене в спектакле «Оптимистическая трагедия» были изобретены и применены движущиеся, плывущие облака, которые в дальнейшем получили широкое распространение. Многие иностранные деятели театра поражались световой культуре Камерного театра, полагая, что театр обладает особой уникальной аппаратурой, и просили ее показать. Их охотно водили по сцене, по колосникам, показывали эту «уникальную» аппаратуру. Увидев обыкновенные, довольно примитивные фонари, выпускавшиеся в то время нашей промышленностью для всех театров страны, они бывали просто поражены. И понимали, что дело не в «уникальных» фонарях, что все световые чудеса созданы умением и талантом осветителей театра.

Все были увлечены пьесой, все актеры — от исполнителей центральных ролей до участников массовых сцен — репетировали с полной отдачей. В целом работа спорилась. Не случайно спектакль был выпущен в непривычно короткие сроки.

Таиров считал, что атмосфера всего спектакля во многом будет зависеть от поведения матросской массы: от ее внутреннего накала и напряжения. В одной из бесед с режиссерами-выпускниками ГИТИСа Таиров сказал: «Когда передо мной стояла задача в “Оптимистической трагедии” показать расслоение матросского отряда, у меня не было для этого слов в тексте пьесы, потому что Вишневский, {56} несмотря на большую работу, не дал сколько-нибудь удовлетворительного текста для массы и реплик для отдельных моряков. Как же мне пришлось поступить? В какой-то степени необходимая цель была достигнута исключительно соответствующей трактовкой мизансцен». И действительно, он добивался поставленной цели только средствами театра, исключительно мастерством и искусством своей режиссуры. Он отдавал много времени разработке каждой массовой сцены, стремясь раскрыть внутреннее состояние матросов, их думы, их сомнения, их усилия найти ответ на мучившие вопросы — где истина? с кем правда? кого поддержать? за кем идти? с кем не прогадаешь?

Конечно, поиск ответов на эти мучительные вопросы раскрывался не только через массовые сцены, но и, разумеется, через трактовку всех действующих лиц пьесы.

Эта психологически сложная задача была поставлена перед всеми. Таиров добивался от актеров большой внутренней сосредоточенности и сдержанности. Создавалась атмосфера ожидания, настороженности. Напряженность особенно усиливалась с приходом на корабль Комиссара. Александр Яковлевич требовал, чтобы все исполнители свои эмоции, темперамент не выплескивали сразу, а накапливали возможно дольше, до момента, когда все накалится до такой степени, что сдержать страсти будет уже невозможно и обстановка разрешится сильным взрывом. Этого он добивался решительно от всех исполнителей, в том числе и от участников массовых сцен.

За исключением сцены встречи Комиссара в спектакле не было обычной массовки с гомоном, гоготом, беспорядочным шумом, выкриками, смехом, бесконечными перебежками, переходами и перемещениями. Скупость и сдержанность в мизансценах, я бы сказал, этакая «динамическая статика» с фиксацией каждого поворота, каждой новой мизансцены. {57} Некоторое расслоение в матросской среде все же существовало, оно тоже было показано через мизансцены.

Кульминационные взрывы, которых в спектакле было немало, звучали необычайно сильно. Второй акт особенно насыщен острыми драматическими сценами, эпизодами, и к концу действия, после расстрела пленных офицеров и казни Вожака, трагический накал достигает апогея. В это время, по законам классической трагедии, для разрядки появляется отряд бесшабашных, разнузданных морячков-одесситов — анархистов во главе с Вожачком, закадычным дружком только что расстрелянного Вожака. Их приход и поведение настолько контрастируют с атмосферой, сложившейся на корабле, что эти морячки, не видя привычной радостной встречи, явно опешили и растерялись. Сразу же, с ходу их принимает под свою команду боцман, который энергичнейшим образом пытается обратить эту неорганизованную массу в «христианскую веру». С большой непосредственностью и юмором играл Вожачка актер Владимир Дорофеев, известный по многим кинофильмам, в частности, великолепно сыгравший в фильме «Поднятая целина» деда Щукаря.

Все массовые сцены были разработаны так эмоционально и точно, что наряду с главными действующими лицами героем спектакля стала и матросская масса.

Все же движущей силой, определяющей смысл, содержание и развитие действия всего спектакля, конечно, являются Вожак, Комиссар и Алексей, и от того, как сыграны эти роли, во многом зависит успех спектакля. Ведь именно непримиримая борьба этих сильных и очень разных людей составляет основу пьесы.

Вожак — Сергей Ценин — бывалый моряк, могучего телосложения, обладающий огромной физической силой. Его боятся. Властный, хитрый, изворотливый демагог, он {58} всех держит в страхе. Самодовольный, примкнувший к анархистам в сугубо корыстных, эгоистических целях, сумел подчинить себе матросскую массу. Таким его играл в Камерном театре Ценин. Следует отметить, что главным образом он акцентировал в роли настырность, безапелляционность и грубую силу.

Любопытное явление! Во всех спектаклях «Оптимистической трагедии», что довелось мне увидеть в разных театрах, в постановках разных режиссеров, именно образ Вожака обретал самые неожиданные толкования и решения, что часто определяло характер и решение всего спектакля. В Ленинграде спектакль шел в двух театрах: в театре им. Пушкина и в БДТ. Оба в постановке Георгия Товстоногова. Если в Пушкинском театре спектакль в целом поставлен примерно в том же плане, что и в Камерном, то в БДТ иная трактовка роли Вожака определила в какой-то мере и иную тональность всего спектакля. Но оба спектакля, в отличие от таировского, оснащены большим количеством бытовых подробностей и деталей, особенно в БДТ. В Пушкинском театре в великолепном исполнении Юрия Толубеева Вожак — это тоже грубая сила, беспощадная, эгоистичная, но сыгранная в более тонкой толубеевской манере с интересно найденной характерностью. Его Вожак, пожалуй, получился более значительным, чем у Ценина. В БДТ Вожак в исполнении Евгения Лебедева совершенно иной. Даже, может быть, демонстративно иной. Не вдаваясь в подробности его исполнения, не могу не заметить, что такая трактовка вызывает определенные сомнения в ее обоснованности.

В Москве, в Малом театре, этот спектакль поставлен Леонидом Варпаховским. Трактовка роли Вожака в блестящем исполнении Михаила Царева тоже неожиданна, но убедительно оправдана: она значительно обогащает и даже углубляет образ, данный Вишневским. Мне кажется, что {59} актер Царев и режиссер Варпаховский нашли, раскрыли секрет этой роли.

… Я несколько отвлекся. Вернемся к спектаклю Камерного театра. Всеволод Вишневский в противовес Вожаку выводит в пьесе не мужчину — сильного комиссара, а женщину, как будто и слабую, и беззащитную, единственную женщину на корабле. Ставит перед ней труднейшую задачу и доказывает, что убежденность, готовность отдать жизнь за идеалы оказываются сильней всех экстремальных обстоятельств.

Из ролей в советских пьесах, сыгранных Алисой Коонен, роль Комиссара явилась самой яркой, сделанной на самом высоком актерском уровне работой. Противоречие, даже несовместимость своеобразных актерских и человеческих данных Коонен с обстоятельствами, атмосферой и самой эстетикой пьесы Вишневского, казалось бы, никак не устранить… Однако именно в этих несовместимых противоречиях, на мой взгляд, был заложен секрет успеха и выигрыша Алисы Коонен.

Она и не пыталась играть этакую сильную, волевую, с мужской повадкой женщину. От этого она сразу, с первых же репетиций, отказалась, да это бы у нее и не получилось. Напротив, она сохранила все свои личные качества: женственность, интеллигентность, элегантность, даже усиливала, подчеркивала их. Зритель невольно волновался за Комиссара: сможет ли эта хрупкая женщина справиться с такой разнузданной матросской ордой? Каждый умный, удачный ход, маневр Комиссара вызывал в зале одобрение, а артистка Коонен — благодарность.

Появляется на корабле Коонен не в сапогах и кожаной куртке, перетянутой военным ремнем, а скромно, но элегантно, со вкусом одетая: в пальто серого цвета с зеленоватым оттенком, поясом из того же материала, изящно {60} перевязанным спереди, в черных туфлях на среднем каблуке. Без головного убора, с гладко, аккуратно причесанными волосами и маленьким чемоданчиком в руке. Ее появление на открытой палубе огромного военного корабля, где властвуют и бушуют анархисты, было неожиданным. Казалось, такая маленькая песчинка, такая беззащитная, она вот‑ вот будет смята, сметена, уничтожена — и зачем только она сюда пришла? Но уже при первой встрече с разнузданной матросней эта изящная женщина продемонстрировала огромное мужество, незаурядную волю, завидное самообладание, твердую руку и меткий глаз, когда одним выстрелом уложила вылезшего из трюма, обнаженного до пояса кочегара, который откровенно хотел над ней поиздеваться, а может быть и надругаться.

Этот неожиданный выстрел ошеломил матросов. Все замерли с раскрытыми ртами и расширенными глазами, а эта хрупкая, нежная женщина, только чуть побледнев, спокойно, даже подчеркнуто спокойно, спрашивает: «Кто еще хочет попробовать комиссарского тела? » Обращается к каждому резко, с вызовом, как бы выстреливая: «Ты?! Ты?! Ты?!. »

Первая победа Комиссара и первое поражение Вожака, который и был автором этой гнусной провокации, производили потрясающее впечатление.

Очень интересны и важны для развития действия были сцены-диалоги Комиссара Коонен с Алексеем — Жаровым. За каждым вопросом, каждым ответом скрывался второй смысл. Они, друг друга провоцируя, вызывая на откровенность, пытались понять, что собой представляет противник. Прямые, беспощадные вопросы били по самым чувствительным точкам Алексея. Он же отшучивался, задавал встречные, подчас наивные, но важные для него вопросы: «А что теперь вообще хорошо? »

{61} Роль Алексея написана прямо в жаровском плане, в свойственной и привычной ему манере: этакий балагур, шутник, рубаха-парень, ерник, от которого только и жди неожиданных выходок и трюков.

На этот раз Жаров не без помощи Таирова пошел по другому, более трудному пути. Его шутливая, комедийная манера вести себя была подчинена «сверхзадаче» — замаскировать, скрыть все, что творилось у него в душе, все, о чем он думал. В каждой его фразе, в каждом междометии чувствовался второй план — понять, постичь, разобраться во всем происходящем: где смысл жизни, где подлинная правда, а где ложь? Когда чего-то не понимал, когда не хватало аргументов, чтобы возразить Комиссару, с яростью срывал с головы бескозырку, мял ее в кулаке, побагровев, кричал: «Мозги хочется вынуть и выполоскать». Его любовно-лирические поползновения были искренними, ему явно нравилась эта женщина, но и это до некоторой степени было использовано как прием, еще один подход — лучше узнать и понять Комиссара.

В пьесе Вишневского лирико-любовная ситуация существует и ясно прослеживается, но в спектакле Камерного театра она совершенно не акцентировалась. Но легкое ее проведение в диалогах с Комиссаром создавало оттенок человеческой теплоты и душевности. Роль Алексея для Жарова была, пожалуй, одной из самых трудных. Пришлось отказаться от многих привычных приемов, и в результате она стала одной из самых значительных актерских его работ.

Офицера, командира корабля, играл Георгий Яниковский: внутренне сдержанно, сосредоточено и собранно, а внешне строго — ни одного резкого движения, ни одного выкрика, даже в разговоре в Комиссаром, когда сообщает, что вся его семья «была с милой небрежностью расстреляна». {62} Всю эту сложную гамму чувств Яниковский очень точно доносил до зрителя.

Коренастая, приземистая фигура, хрипловатый, низкий голос. Всегда одет строго по форме, с боцманской дудочкой на груди. Безукоризненная военная выправка. Беспредельно влюбленный в корабль, его законы и устав. Болезненно переживающий беспорядок и хаос, царящий сейчас на корабле. Таким играл Иван Аркадии Боцмана.

Известный периферийный актер Виктор Кларов был приглашен в театр, и первая его роль — Сиплый — стала одной из наиболее удачных в спектакле.

Об одной массовой сцене не могу не сказать особо. Эта сцена с участием женщин в финале первого акта, перед уходом полка на фронт — прощальный бал — была поставлена, как и многие другие, очень скупыми приемами, но внутренне насыщенно, а внешне сдержанно.

Предвечернее сумеречное освещение, слышится негромкая, задумчивая оркестровая музыка — великолепный лирический вальс композитора Льва Книппера. По полукругу самого высокого станка, на третьем плане, из-за последней кулисы, вальсируя, появляются одна пара за другой, постепенно заполняя всю палубу корабля. Вдруг музыка зазвучала резко, громко. Пошел общий вихревой вальс. Так же внезапно музыка притихла, вся сцена замерла. Но не сбиваясь в бесформенную толпу — каждая пара смотрится, читается отдельно, рельефно. Разбросаны по всей сцене небольшие кружочки света. Женщины прильнули к мужчинам. На переднем плане пожилые женщины с мужьями и сыновьями. Они пристально глядят друг другу в глаза, крепко жмут протянутые друг другу руки. Еще одно прощальное цепкое объятие. Никакого шума, рыданий, громких разговоров, только тихое журчание последних напутствий на фоне доносящегося издали того же грустного {63} вальса. Женщины пожилые — в черных платьях, помоложе — в серых, черные, серые и белые косынки. Звучит сигнал — полк мгновенно выстраивается в походную колонну и четким шагом идет на рампу. По небу пошли облака. На самом заднем плане женщины будто сбились в один комок, подняты над головой руки, прощальное помахивание косынками. Медленно идет занавес. При виде этого трогательного и в то же время мужественного прощального бала невольно комок подступал к горлу.

Да, это было великолепно!

Спектакль был посвящен годовщине Красной Армии. На сдаточной генеральной репетиции в зале сидели солдаты, моряки. Принимал спектакль генералитет во главе с К. Е. Ворошиловым. Спектакль был одобрен и без каких-либо замечаний принят.

Ю. Олеша писал тогда: «Я видел народный спектакль. Я давно не переживал в театре такого волнения, как переживал на этот раз».

Вл. И. Немирович-Данченко признался Таирову после премьеры: «Я был бы рад, если бы такой спектакль шел во МХАТе. Я завидую, — сказал он, — что такой спектакль поставил не я».

Да, так было! Спектакль взволновал и театральную общественность, и критику, и рядового зрителя.

Во время традиционного банкета по случаю премьеры, который был устроен в том же зале, где происходила первая читка пьесы, собралась множество гостей, друзей и поклонников Таирова, Коонен и Камерного театра.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒