{64} Гастроли

Продолжительные зарубежные гастроли Камерного театра в 20‑ х – начале 30‑ х годов неизменно проходили с огромным успехом. Спектакли, показанные во многих городах Европы и Латинской Америки, потрясали публику. Театр и его художественный руководитель Александр Яковлевич Таиров приобрели широкую известность.

Еще более длительными и поистине всеохватывающими были гастрольные поездки театра внутри страны — Баку и Челябинск, Одесса и Свердловск, Ростов и Ленинград, Урал и Дальний Восток. Словом, от Москвы до самых до окраин простиралось гастрольное поле театра. И каждый спектакль доставлял людям огромную радость, побуждал задуматься о жизни, о добре и зле, о свободе и долге.

Я не претендую, да и не могу претендовать на более или менее подробное описание гастрольной работы театра, тем более на ее анализ. Я ставлю перед собой скромную задачу — рассказать о тех моментах гастрольной жизни, в которых сам принимал участие и которые представляются мне не лишенными интереса. Думаю, что при этом нет нужды придерживаться хронологической последовательности.

Прежде всего хочу сказать, что во время гастролей, при переездах, в гостинице Таиров в общении с актерами, {65} техническими работниками театра был прост, естествен, смешлив, даже добродушен.

Вспоминается наш длительный семидневный путь из Москвы на Дальний Восток, куда в 1939 году Камерный театр направлялся в полном составе.

Ехали поездом в купейных вагонах (регулярного воздушного сообщения тогда еще не было). В нашем купе — четверо: Яниковский, я и наши жены. Мы всегда с Яниковским объединялись. Симпатизировали друг другу, а кроме того наши жены обладали незаурядными кулинарными талантами и, готовясь к столь длительному путешествию, жарили, пекли, варили всякую вкусную снедь, мужчины, естественно, позаботились и о том, чтобы было что выпить.

Нередко наведывался в наше купе Александр Яковлевич. Следом за ним приходили и актеры из других купе. Всем места не хватало, располагались прямо в коридоре у раскрытой двери. Видимо, Таирова привлекала возможность такого неслужебного общения с актерской братией. Он весело откликался на шутки, остроты, принимал участие в розыгрышах. Словом, был со всеми на равных. Иной раз не отказывался и от рюмки водки, хотя из-за больной печени всегда себя строго ограничивал. Иногда любил выпить бокал хорошего вина.

Конечно, были и серьезные разговоры на театральные темы. Так, однажды Александр Яковлевич рассказал нам о плане постановки «Клопа» Маяковского. Она впоследствии была осуществлена на сцене Хабаровского дома офицеров, где театр работал во время гастролей.

(В Хабаровске пьеса шла в концертном исполнении. На сцене вдоль рампы — длинный стол, за которым сидят все участники спектакля. На авансцене, справа по отношению к зрителю — трибуна, на трибуне Таиров, по ходу {66} спектакля комментирующий происходящие события от имени автора. В роли невесты выступала Александра Имберг, Присыпкина — Петр Аржанов, мне досталась роль Баяна. К сожалению, этот спектакль в Москве мы не показали…)

От таких внетеатральных встреч получали удовлетворение не только мы, но, видимо, и сам Александр Яковлевич.

Часто он приглашал в свое купе двух-трех актеров и репетировал некоторые сцены, отдельные диалоги из готовящихся спектаклей или отрабатывал наиболее важные сцены из идущих. Во всяком случае энергией и стараниями Александра Яковлевича длинная дорога превращалась в интересную и нескучную.

Бывая на гастролях в Ленинграде, Александр Яковлевич и Алиса Георгиевна часто в свободный вечер приглашали небольшую группу актеров на «копчушник» — так Александр Яковлевич окрестил эти встречи. Рыбные магазины Ленинграда славились копчушками, точнее — салакой горячего копчения. Из Ленинграда в Москву обязательно увозили эту вкусную мелкую рыбешку.

В номере Александра Яковлевича и Алисы Георгиевны все участники «копчушника» садились за большой стол, на нем в самом центре на большом подносе или просто на газете высилась гора этих копчушек, никаких тарелок, каждому выдавалась газета. Руками брали рыбу, очищали от голов, хвостов и прочего, с удовольствием ели. Около каждого на газете вырастала куча очисток, а в центре стола гора постепенно таяла.

Эти «копчушники» чаще всего носили юмористический характер, в стиле охотничьих и рыболовных рассказов, анекдотов. Кому удавалось похвастаться и выловить крупный экземпляр, тот становился объектом шуток и острот. И, конечно, разговоры, разговоры — интересные, {67} неожиданные, суждения о спектаклях ленинградских театров, которые мы в свободные дни старались посмотреть.

Таиров не окружал себя искусственно стеной недоступности. Однако уважение к нему было столь велико, что естественная дистанция существовала постоянно, без усилий с его стороны.

Не могу не отметить еще одно прекрасное его качество: душевная доброта и отзывчивость. Он всегда был готов прийти на помощь в трудную минуту каждому, кто в этом нуждался.

Таиров был горячим патриотом своей родины, остро ощущал чувство гражданского долга и нам внушал эти чувства, и сам подавал пример в самых разных жизненных обстоятельствах. Запомнилось мне, как в 1930 году на пароходе, направляющемся в Южную Америку, командование по морской традиции устроило шуточный обряд крещения при пересечении экватора. Каждого пассажира, не разбираясь в чинах и званиях, в одежде бросали в купель с океанской водой, воздвигнутую тут же на палубе. Сам капитан изображал бога морей Нептуна — в хитоне, с длинной седой бородой, в короне и трезубцем в руках. Все это сопровождалось шутками, смехом, самыми забавными импровизациями, а вечером устраивался гала-бал, в котором и мы принимали участие как пассажиры. Кроме того, мы должны были выступить с концертом, и все участники праздника этого ждали.

На пароходе в тот день вывесили флаги разных государств. Советского флага не было. Едва сдерживая себя, Таиров заявил капитану решительный протест и, несмотря на все отговорки, добился того, что на палубе был вывешен советский флаг.

Гражданственность сочеталась у Таирова с житейской непрактичностью во всем, что касалось его самого.

{68} Исключительный бессребреник, он не имел ни шикарной дачи, ни машины, жил очень скромно в квартире при театре. Я не помню за многие годы совместной работы, чтобы он согласился взять какую-нибудь материально выгодную работу на стороне, хотя предложений было немало. Вспоминаю единственный случай, когда Таиров согласился поставить в новом Ростовском драматическом театре «Оптимистическую трагедию» Вишневского. Но основную работу поручил своему ассистенту М. А. Гершту. Таиров бывал в Ростове наездами и лишь на завершающем этапе, перед выпуском спектакля, репетировал сам. Его отсутствие в Москве длилось не более двух-трех недель. По собственной воле он никогда не оставлял театр на более длительные сроки.

Не могу не отметить и его внимания, доброжелательности по отношению ко всем членам театрального коллектива.

Вспоминаю такой эпизод. В 1930 году из-за длительных зарубежных гастролей мы с Чаплыгиным опоздали ко времени очередного призыва в ряды Красной Армии. Вообще-то мы ежегодно по ходатайству руководства театра на законном основании получали отсрочки от призыва. Но в тот раз в связи с задержкой Таирова в Берлине по делам театра об оформлении соответствующих документов никто не позаботился. Пробыв дома менее недели, мы отправились для прохождения воинской службы: я — на Северный Кавказ, а Николай Чаплыгин — на Дальний Восток. Я попал в полк, где впервые проводился опыт работы с ротой одногодичников. Не скрою — служба была весьма трудной: строевая подготовка, физическая закалка, стрельбы, походы, маневры и т. д., и т. п. К тому же на меня {69} командование возложило всю работу по организации художественной самодеятельности и других культурно-массовых мероприятий. И вот в такое для меня по всем статьям трудное время — очевидно Александр Яковлевич это прекрасно понимал — я получил от него очень дружеское и по-отечески теплое письмо. Он старался поднять мое настроение, вселить бодрость, оптимизм. Заканчивалось письмо так: «А пока продолжайте служить с полным усердием и достоинством».

А вот эпизод, характеризующий полемический талант Таирова.

В 1928 году во время гастролей в Тбилиси был устроен диспут — обсуждали спектакли Камерного театра и его направление. Тогда еще молодой поэт Семен Кирсанов, ученик Маяковского, подражавший ему во всем, в том числе и в манере выступать на диспутах, обрушился на театр с уничтожающей критикой и в подкрепление своей позиции сослался на Маяковского. Он безапелляционно заявил, что и сам Маяковский не признает ни Камерный, ни Таирова.

Возмущенный бездоказательным и грубым выступлением, Александр Яковлевич тоже довольно резко и ядовито ему ответил. А в заключение сказал: «Не пытайтесь говорить за Маяковского, не пытайтесь ему подражать. Маяковский — титан с могучим голосом, а вы малыш в коротких штанишках (Кирсанов был маленького роста) с писклявым голосочком. Маяковский из вас никогда не получится. Да, кстати, Владимир Владимирович с вами не очень согласен, так как на днях в Москве он подписал с Камерным театром договор на новую для нас пьесу». Это прозвучало как гром среди ясного неба. Кирсанов что-то невнятное пролепетал и ушел со сцены.

{70} Не сомневаюсь, что творческий результат сотрудничества Таирова и Маяковского был бы ярким, интересным, неожиданным. Но… Возможно, Маяковский унес с собой в могилу и эту задуманную пьесу.

Впрочем, случались во время гастролей перепалки не только серьезные, но и курьезные.

На гастролях в Ессентуках на спектакле «Адриенна Лекуврер» произошел такой случай. Частью декорации были четыре трехгранные колонны высотой под четыре метра и шириной граней в метр. Спектакль прошел более семисот раз, так что колонны эти неоднократно подновлялись, перекрашивались и, видимо, порядочно обветшали.

Теперь о самом событии. Идет последний акт, отравленная соперницей Адриенна чувствует приближение смерти, силы ее оставляют, она слабеет. Я в роли Мориса Саксонского всячески ее поддерживаю. В это время из зрительного зала отчетливо слышится единодушный громкий вздох. Я поворачиваюсь и вижу, что ближняя к нам колонна медленно кренится и вот‑ вот рухнет на нас. Не задумываясь, мгновенно одним прыжком вскочил на станок, подхватил падающую колонну — откуда только силы взялись, обхватил ее во всю ширину рук и с трудом поставил на место. Не успел отойти, как вновь слышу громкий вздох. Устремляюсь обратно к этой упрямой колонне, во что бы то ни стало решившей нас с Алисой Георгиевной придавить. На этот раз не стал с ней церемониться: развернул ее обратной, неприглядной стороной к зрителю — тут уж «не до жиру, быть бы живу! » Попытался ее покачать и, убедившись, что она стоит прочно, оглядываясь, подошел к Адриенне. Алиса Георгиевна, глубоко погруженная в образ, ничего не заметила и как-то недовольно {71} дернула меня за рукав: как это я осмелился нарушить установленную мизансцену.

Успех спектакля был огромный, аплодисменты долго не умолкали, возможно, некоторая их часть предназначалась и мне — в награду за героическое единоборство с колонной.

Все происшедшее на сцене видел Александр Яковлевич. Когда окончательно закрылся занавес, он подбежал ко мне, обнял: «Молодец, Юлий! » И тут же с улыбкой и некоторой иронией обронил как бы между прочим фразу: «Ну, да ведь вы себя спасали…» Я парировал его замечание в его же ироническом тоне: «Как сказать, могло бы задеть и Алису Георгиевну…» Таиров даже в лице изменился от одной мысли, что такое могло бы произойти. На другой день на доске красовался приказ с объявлением мне благодарности за проявленную находчивость, предотвратившую падение колонны во время спектакля.

Во время зарубежных гастролей колонны на сцене, слава Богу, не падали. Но мы нередко попадали впросак из-за незнания или плохого знания языка, нравов, образа жизни. Вот один почти анекдотический случай.

Наш пароход зашел в порт Виго ненадолго, но мы, актеры, все же решили осмотреть старинный провинциальный испанский городок, побродить поблизости от гавани, заглянуть в разбросанные тут во множестве маленькие лавчонки. Мое внимание привлек выставленный на витрине галстук в шотландскую клетку. И не успел я на него показать хозяину, как он, обнажив в улыбке два ряда золотых зубов, уже заворачивал галстук в тонкую зеленую бумагу. Вручив мне сверток, он весьма небрежно назвал такую цену, что я даже опешил. Пока я торопливо выбирался {72} из лавки, хозяин трижды снижал цену, потом догнал меня на улице и назвал еще более скромную цифру. Но цена все равно была для меня непомерной.

Прошли гастроли в Буэнос-Айресе, Монтевидео, в Рио-де-Жанейро. Через месяц с небольшим возвращаясь в Европу тем же маршрутом, опять остановились в порту Виго. И любопытство снова привело меня в лавчонку — захотелось еще раз посмотреть на галстук. Но, увы, ни на витрине, ни на прилавке его уже не было.

В лавке был уже другой хозяин — молодой человек с аккуратно зачесанными черными волосами, густо смазанными бриолином. Спросив, что синьору нужно, он стал доставать с полок и из-под прилавка все, что у него было, а я все качал головой отрицательно. Он выволок на прилавок целую гору галстуков, выпотрошил все коробки, но все — не то. В последней попытке он извлек из ящика, стоявшего в углу, целый ворох вышедших из моды галстуков. И — о счастье! — среди них был и мой! Наученный опытом, я небрежно перебирал галстуки и как бы случайно, с недовольной гримасой взял тот, что мне был нужен, повертел его в руках, приложил к рубашке, посмотрел в зеркало и как можно равнодушнее спросил: «Кванта? » Он назвал грошовую цену…

Оказывается, в коммерции иногда дают хорошие результаты «психологические хитрости»! В этом мы убеждались не раз.

В один из свободных дней Алиса Георгиевна, Александр Яковлевич и группа актеров решили осмотреть Милан. День выдался яркий, солнечный. Побродив часа два по городу, изрядно устали и решили где-нибудь перекусить и выпить чашечку кофе. Зашли в один довольно крупный универсальный магазин — в Европе во многих магазинах, {73} и даже в аптеках, можно отдохнуть и перекусить. Сидим, отдыхаем, с удовольствием пьем крепкий ароматный кофе. И тут как-то торжественно-церемонно подходят к нашему столику несколько человек, и один из них — довольно полный, в элегантном темном костюме, отрекомендовавшийся хозяином универмага, обращается к Александру Яковлевичу: «Я безмерно счастлив, что синьор Таираф, знаменитый Таираф оказал мне такую честь и пришел в мой магазин». В это время один из его спутников подает хозяину фотографию Александра Яковлевича. Пока мы сидели и кейфовали, они успели раздобыть фото Таирова и наклеить его на паспарту. Хозяин в очень изысканных и любезных выражениях попросил Александра Яковлевича надписать фотографию. Нас всех просил обязательно что-нибудь купить в его магазине, предложив солидную скидку: «Пожалуйста, выбирайте все, что хотите, подарить вам ничего не могу, а немного снизить цену обещаю. Для меня будет большая честь, — заявил он, — что артисты театра Таираф — мои покупатели». (На Западе не признавали названия Камерный театр, для них это был театр Таирова. ) Мы, конечно, воспользовались любезным предложением хозяина и кое-что приобрели по довольно сходной цене. Таиров подписал свою фотографию, и, провожаемые до самого выхода всей группой во главе с хозяином, мы покинули магазин.

На другой день, проходя мимо того же магазина, увидели в огромной витрине портрет Таирова с большим плакатом «Знаменитый маэстро Таираф и его артисты — постоянные покупатели нашего универсального магазина».

А мы и не подозревали, что ловкий итальянец использует наше случайное посещение, чтобы, как теперь говорят, «сделать бизнес».

{74} Но случались курьезы и не столь безобидные. Наши посольства или торговые представительства в странах, где гастролировал театр, обычно устраивали широкие приемы, на которые приглашались видные общественные и политические деятели, представители деловых кругов, деятели культуры и искусства, а также и вся наша труппа. Обаятельный человек и блестящий оратор, Таиров всегда был в центре внимания на такого рода встречах. По окончании официального выступления его всегда окружали видные деятели искусства, писатели, политики, желавшие узнать о жизни нашей страны, что называется, из первых рук. Сыпались бесконечные вопросы, и Александр Яковлевич, прекрасно владевший французским языком, всегда находил остроумный и ясный ответ.

Заканчивался обычно прием в зале, где был накрыт длинный стол со всякими закусками, а главное — с русской водкой и бутербродами с икрой. Иностранные гости, независимо от возраста и занимаемого положения, проявляли ко всему этому повышенный интерес, так что пробиться к закускам было довольно трудно. Актеры вообще-то народ не очень стеснительный, но в той непривычной обстановке смущались и стояли где-то в стороне, не решаясь подойти к столу. Поэтому накануне приемов многие из нас закусывали поплотнее, не рассчитывая на даровое угощение.

По этой причине и случился казус, о котором я хочу рассказать.

На приеме в Риме, который устроил наш посол в Италии Дмитрий Иванович Курский, присутствовали только работники посольства и наша труппа во главе с Таировым и Коонен. Посторонних не было. Мы расселись за большим, красиво сервированным столом.

Таиров горячо поблагодарил Дмитрия Ивановича за радушный прием, оказанный нашей труппе, рассказал о {75} московских театральных новостях, премьерах, о творческих планах Камерного театра. Ему сердечно аплодировали. Настроение было приподнятое, мы чувствовали себя как дома.

И тут вошел один из сотрудников, очевидно, дежуривший по посольству, что-то стал объяснять Курскому, передал ему маленькую бумажку. Лицо Курского стало озабоченным, он встал из-за стола и подошел к Александру Яковлевичу, что-то ему сказал и показал записку. Таиров в лице изменился и тоже стал что-то объяснять Дмитрию Ивановичу. Вскоре тот вернулся на свое место, возвратил бумагу ожидавшему его сотруднику, дал ему какие-то указания. Таиров, в свою очередь, подошел ко мне и спросил, где Вадим Рындин и Виктор Ганшин. Обратился именно ко мне, зная, что мы дружим и живем вместе. Где они? Я сказал, что они ушли из гостиницы раньше меня, хотели зайти куда-нибудь позавтракать, а потом самостоятельно прийти на прием в посольство. Я спросил Александра Яковлевича, в чем дело, что случилось? Оказывается, полиция сообщила, что задержаны два человека, назвавшиеся артистами из Москвы. Спрашивали, есть ли на самом деле такие артисты в московской труппе. Курский поручил сотруднику позвонить в полицию, подтвердить, что такие артисты есть, и попросить об их освобождении. Это событие в какой-то мере испортило дружескую встречу. Вскоре попрощавшись с гостеприимными хозяевами, мы пригласили их на наши спектакли и разошлись по домам.

Что же произошло с Рындиным и Ганшиным? Они подробно мне рассказали и показали в лицах всю свою живописную трагикомическую эпопею. Началось с того, что они решили перед приходом в посольство поесть, не рассчитывая на посольское угощение. Зашли в маленькую {76} тратторию — такие ресторанчики в Италии чуть ли не на каждом перекрестке, заказали две порции «спагетти ком буро, ком томато, ком фромаджио», попросту говоря — макароны с маслом, томатом и сыром. Очень улыбчивый не то хозяин, не то официант заявил, что в Италии, садясь за такую сугубо итальянскую трапезу, необходимо заказать итальянское красное вино. Не желая ударить лицом в грязь, попросили бутылку «Кьянти». И вино, и макароны оказались отменными. Заказали еще бутылочку, выпили и даже подумали, что хозяин, наверное, вино разбавляет, хоть и вкусное, но что-то слишком слабое — никакого эффекта. Попросили еще по сто грамм чего-нибудь покрепче и после этого почувствовали себя отлично. Голова удивительно свежая, настроение приподнятое. Рассчитались и решили идти в посольство. Только встали со стула, как вынуждены были вновь сесть — ноги отказались повиноваться. Как же в таком виде явиться в посольство? Больших усилий стоило выйти на улицу. Старались держаться ближе друг к другу, чтобы не потеряться. Сколько шли и куда — неизвестно. Яркое солнце и жара усугубили коварство итальянского вина. Друзья сели на скамейку в каком-то скверике. Сидевшие на ней люди тут же куда-то ушли, освободив всю скамейку. Посидели немного и снова пошли. Неожиданно оказались у Колизея. Здесь нашли союзника в лице сторожа, тоже, видимо, изрядно хлебнувшего «Кьянти». Дурачились, изображали по системе Станиславского бой гладиаторов. Потом побежали по указанной сторожем дороге рассматривать какую-то часовню. Во время этой пробежки их и забрали в полицию.

В тот день вечером к нам в номер зашел Николай Васильевич Малой, актер и управляющий труппой. Поинтересовался состоянием Рындина и Ганшина, посидел у нас, выслушал от героев утренней эпопеи, уже пришедших в {77} себя, рассказ во всех подробностях, обогащенный солидной долей юмора. На прощанье Малой передал распоряжение Таирова: завтра к десяти утра всем явиться в театр.

На другой день мы втроем пришли в театр первыми. В комнате, где мы обычно собирались, Виктор и Вадим заняли места в дальнем темном углу. Появился Таиров, подошел к столу и спросил Малого: «Все ли собрались? Я не вижу Рындина и Ганшина». Вадим встал и осипшим, хриплым голосом, наверное, от волнения, произнес: «Мы здесь». «Очень хорошо», — сказал Таиров и обратился ко всем с весьма суровой речью о той миссии, которую мы несем в чужой стране, о той ответственности, которая на нас лежит. «Вы понимаете, — он пристально посмотрел на Ганшина, — что ваши “невинные!! ” — он выделил это слово — развлечения могут стать поводом для большого и неприятного скандала и получить широкую огласку. Что же вы на это скажете, уважаемый Вадим Федорович и уважаемый Виктор Никонович? »

Встал Рындин и, заикаясь, сказал: «Даем слово, Александр Яковлевич, что Колизей больше не повторится».

«Я предпочел бы, чтобы не Колизей, а туристская дорога в питейное заведение больше не повторилась», — ответил Таиров.

Да, Таиров резко отчитал провинившихся, но, я уверен, он, веря в них, ценя их как актеров, использовал все возможности, чтобы замять скандал.

Закончив гастроли по Германии, Чехословакии, Австрии, Италии, выехали во Францию — в Париж. На вокзале Сан Лазар нас встречали А. Я. Таиров и художник театра В. Ф. Рындин. Они выехали заранее, чтобы ознакомиться с театром «Пигаль», в котором нам предстояло давать спектакли, {78} продумать, как лучше приспособить наши декорации, посмотреть, каково там электрооборудование — свет в спектаклях Камерного театра всегда играл огромную, подчас первостепенную роль, свет был таким же важным компонентом спектакля, как и декорация.

Хозяин театра мультимиллионер Ротшальд не пожалел денег. Затратил более пяти миллионов франков и отгрохал шикарный театр — из нержавеющей стали, красного дерева, с новейшей театральной техникой. Вот этой техникой и должен был заниматься Рындин.

Таирова еще интересовала и, конечно, беспокоила та атмосфера, тот общественный климат, в который попадает театр, приехавший из Советской России. В те годы главным направлением эмиграции из России была Франция, Париж.

На вокзале Александр Яковлевич нас собрал и рассказал о той сложной ситуации, в которую мы попадаем. Строго предупредил, что нужно быть особенно осторожными и собранными, можно ждать всяких провокаций, не поддаваться на них и давать тактичный отпор, избегая всяких конфликтов.

По приезде в Париж каждый из нас мечтал скорее ознакомиться со всеми его достопримечательностями — Лувром, Версалем, Пантеоном, музеем Родена, Бастилией, собором Парижской Богоматери.

Занятость в театре не позволяла свободно собой распоряжаться. Утром репетиции, по вечерам спектакли. Так как за рубеж выезжала труппа в очень ограниченном составе, в каждом спектакле были заняты почти все актеры, но при повторах утро бывало свободным от репетиций, и мы могли распоряжаться им кто как хотел, правда, в тех случаях, когда не было коллективных походов в музеи или по достопримечательным местам Парижа.

{79} В один из таких дней несколько актеров решили познакомиться со знаменитым районом Парижа — Монпарнасом, посидеть в кафе писателей и поэтов, которое посещают все знаменитости Парижа, и не только Парижа.

Театр «Пигаль» находится в районе Монмартра, и естественно, что наша труппа расселилась в этом же районе — поближе к театру. От Монмартра до Монпарнаса довольно далеко, и мы решили не терять времени и нанять такси, их по Парижу разъезжает много, и таксисты сами предлагают прохожим свои услуги.

Вот мы и сели к одному такому назойливому таксисту. Актриса Наталья Горина, владевшая французским языком, объяснила, куда нам надо ехать, таксист любезно пригласил всех сесть, правда, нас было больше, чем мест в его машине, но он не протестовал, когда мы умудрились все же туда втиснуться. По дороге мы о чем-то оживленно разговаривали. Неожиданно шофер повернулся к нам и заговорил на чистом русском языке. Это был на вид человек не очень молодой, лет пятидесяти, сухопарый, явно военного склада. Он сказал, что в прошлом был белым офицером в чине подполковника. Интересовался нами — кто мы? откуда? Мы удовлетворили его любопытство. Расспрашивал, куда мы направляемся после Парижа. Мы объяснили, что наш маршрут лежит в Бельгию, Аргентину, Уругвай. Он не отставал с расспросами: «А дальше куда?! » «А дальше обратно домой, в Москву». «Так вы сюда только временно, вы не сбежали из советского рая? Значит, вы совдеповские! » Шофер побагровел, остановил машину, открыл дверцу, сказал очень резко и зло: «Вон выходите, пешком топайте! » Нецензурно выругался на чистом русском диалекте и уехал.

{80} … В один из жарких дней мы небольшой группой решили зайти в бистро (маленькое кафе, которых в Париже бесчисленное множество), чтобы утолить жажду и выпить простой газированной воды. Посидели за столиком в прохладном зале, поговорили, утолили жажду, расплатились и ушли. А на следующий день до начала утренней репетиции Александр Яковлевич всех нас собрал и довольно строго спросил: «Кто пил вчера газированную воду в бистро? » Что делать, мы признались в «совершенном преступлении». Александр Яковлевич разразился смехом и прочел нам заметку (он по утрам просматривал все газеты), в которой подробно рассказывалось о том, каковы эти актеры из Москвы, как им далеко до настоящей цивилизации, как они плохо воспитаны. Рассказывалось о нашем вопиющем поступке — ни один цивилизованный и уважающий себя человек так поступить бы не мог. В чем же состояло наше преступление? Оказывается в том, что мы пили чистую газированную воду и не подозревали, что ее полагается пить, смешивая с красным вином или с виски. Еще репортер с иронией высказал предположение, что на такую роскошь, наверное, не хватало денег.

И все же парижане горячо любили наш театр. Аншлаги на всех спектаклях и горячий прием — лучшее тому доказательство.

… Я и художник театра Вадим Федорович Рындин, с которым мы дружили, сняли комнату на улице Пигаль в какой-то дешевенькой гостинице.

И вот однажды я просыпаюсь от стона и хрипа. Зажигаю свет и вижу страшную картину: Вадим весь пунцово-красный, рот широко раскрыт, руками судорожно показывает на распухшее горло, хочет что-то сказать, но не может. Я страшно перепугался. Вадим пытался встать, но я {81} уговорил его не подниматься и оставаться в постели, а сам решил сбегать в театр, благо это рядом, чтобы попытаться притащить кого-нибудь на помощь. В конторе театра, к счастью, уже был Таиров. Я в панике рассказал о том, что происходит с Вадимом. Все это услышал хозяин театра Ротшальд. Он успокоил нас и просил ничего не предпринимать. Узнал у меня наш адрес, записал его, сказал, что все сделает сам и быстро ушел. Мы были тронуты таким вниманием с его стороны. По образованию Ротшальд был врачом и очень любил заниматься врачеванием. Построил великолепную лечебницу, с отдельными боксами, с новейшим оборудованием. У него было, как теперь говорят, два хобби — лечение больных и театр.

Примерно через полчаса Александр Яковлевич освободил меня от репетиции, чтобы я пошел проведать Рындина. Но, увы, в гостинице я Вадима не обнаружил, а портье сказал, что приезжала карета и Вадима увезли в больницу к Ротшальду. Разузнав адрес, я помчался в больницу, но к Вадиму меня не пустили, сказали, что он лежит в очень хорошем боксе и лечит его сам господин Ротшальд.

На следующий день лишь только Ротшальд переступил порог театра, мы бросились к нему с расспросами. Не скрывая своего волнения, тот медленно проговорил: «Срочно вызывайте из Москвы жену Рындина, так как он умирает, его дни сочтены, у него горловая чахотка, причем в последней стадии». Можно себе представить, что творилось в труппе… Что может быть страшнее — в расцвете сил, вдали от дома, семьи, умереть на чужбине. На следующий день Ротшальд повторил тот же диагноз, добавил, что принимает все меры, чтобы спасти больного, но думает, что все бесполезно.

Мы с Ганшиным направились в больницу, чтобы повидаться и попрощаться с другом. Подойдя к больнице, вдруг увидели — бежит Вадим во все лопатки. Увидев нас, {82} даже не остановился, только махнул рукой: мол, бегите, за мной — погоня! Когда мы, следуя за Вадимом, скрылись от погони и он почувствовал себя в безопасности, рассказал нам о своей «трагической» эпопее. Ротшальд три раза в день его осматривал, пичкал всякими лекарствами и очень жирной едой, утверждая, что при его болезни нужна особенно калорийная пища.

Рындин чувствовал себя неплохо, однако горло было распухшим, и Таиров решил его показать не столь именитому, а рядовому врачу. Пригласили из какой-то частной поликлиники врача, пришла молодая, довольно энергичная женщина, быстро осмотрела Вадима, прописала компрессы, полоскание, установила совсем другой диагноз — свинка. Болезнь, конечно, неприятная, но не смертельная.

Трудно передать, как мы все в театре этому обрадовались, как легко вздохнули и от всей души посмеялись над этой трагикомической историей. К счастью, телеграмму в Москву еще не успели отправить. После этой истории Рындин, завидя Ротшальда, старался незаметно скрыться, чтобы не попасть ему на глаза. В свою очередь и Ротшальд стал реже появляться за кулисами театра.

После месячного пребывания в Париже мы изрядно устали. Отдыхать там некогда было. Спектакли, походы в музеи, подъем на Эйфелеву башню, поездка в Версаль. К тому же, что греха таить, каждому, особенно дамам, хотелось и купить что-нибудь на память. Так что в Брюссель мы приехали и уставшие, и без гроша в кармане. Лишь там нам выдали небольшой аванс. Интерес к нашим спектаклям был большой. Камерный театр был первым приехавшим сюда из Советского Союза, к тому же каким-то образом бельгийцы узнали, что прима театра Алиса Коонен по происхождению бельгийка.

{83} И вот после, можно сказать, триумфальных выступлений — мы, тепло провожаемые зрителями, преимущественно молодежью, выехали в Антверпен. По приезде разбрелись в поисках жилья, а утром следующего дня отправились в театр — была назначена репетиция.

Но у театра заслон — никого из актеров не пускают. В чем дело? Ничего понять не можем, ждем Таирова. Наконец, он появляется вместе с Алисой Георгиевной. Мы в панике сообщаем о странном приеме. «Успокойтесь, это недоразумение. Я сейчас все выясню», — сказал он и направился в дирекцию театра.

На углу стояла типичная белокурая фламандка в белоснежных наколке и переднике. В руках — большой лоток. Заинтересовались, чем торгует. Оказалось, очень вкусным, по-особенному поджаренным… картофелем. Поскольку завтрак, по известным причинам, у нас был не очень плотным, мы на последнюю мелочь скупили у этой прелестной феи все кулечки с чипсами и с удовольствием ели так хорошо знакомую нам картошку в бельгийской интерпретации.

Наконец появился Александр Яковлевич — бледный, осунувшийся. «Товарищи, мы попали с вами в чрезвычайно сложную ситуацию, — начал он. Выдержав небольшую паузу, продолжал, — наш импресарио забрал из касс брюссельского театра, а накануне и здешнего театра, всю выручку от продажи билетов и скрылся в неизвестном направлении. Наше имущество, весь багаж находится на вокзале, по контракту доставка и отправка нашего имущества лежит на импресарио, кроме того он не заплатил здешней администрации за аренду театра, вот почему нас сюда и не пустили. Импресарио оказался нечестным человеком».

Кто-то, я уже не помню кто, громко произнес: «Просто жулик! » Александр Яковлевич подтвердил: «Да! Пожалуй, это будет точнее».

{84} Мы были ошеломлены неожиданной новостью.

— Искать его бесполезно, — Александр Яковлевич как бы размышлял вслух. — Конечно, мы сообщим полиции, но чтобы найти беглеца, нужно время, а мы ждать не можем, просто жить не на что. Мы должны, не вдаваясь в панику, сообща найти достойный выход из создавшегося положения. Прежде всего нам необходимо выяснить, сколько нужно валюты, чтобы отсюда выехать. Поэтому прошу каждого прикинуть, сколько нужно денег, чтобы рассчитаться с хозяйками квартир и погасить все другие долги.

— Сережа, записывай, — обратился он к актеру Ценину, который вел все финансовые дела на гастролях.

Когда все было подсчитано, Таиров сказал, что попробует одолжить нужную сумму в недавно открывшемся торговом представительстве Советского Союза, в Антверпене есть как будто его отделение.

— На случай неудачи, — продолжал он, — возможен другой, более сложный и не очень приятный вариант. Есть возможность под ценный залог и проценты получить нужную сумму взаймы. Обращаюсь к каждому, прошу прямо и откровенно сказать, какими кто обладает драгоценными вещами: золотыми кольцами, серьгами, браслетами, цепочками и т. п. и кто может на время их внести в наш общий залог. Подчеркиваю, что это сугубо добровольное дело.

Тут же все стали снимать серьги, кольца и прочее. Главным образом актрисы, у мужчин, да и то не у всех, были только обручальные кольца. Все собранное понесли Ценину. Но Таиров, улыбаясь, сказал: «Пока придержите у себя ваши драгоценности, этот вариант запасной. Прошу никого не расходиться и подождать меня здесь, в театре, а я разыщу наше представительство, попытаюсь там найти {85} понимание и помощь». Таиров направился к выходу, вслед ему раздались голоса: «Ни пуха, ни пера! » В ответ традиционное: «К черту! »

Прождали часа три — и вот появляется Александр Яковлевич — сияющий, с трудом скрывающий улыбку. Сразу всем стало ясно, что он доволен своим походом: «Ну, друзья мои, все в порядке! Наши товарищи из торгпредства без всяких уговоров, очень быстро решили эту проблему. Они дают нам в долг нужную сумму, которую я обязался вернуть из Гамбурга, где продолжатся наши гастроли. Там наш старый импресарио, он не подведет».

И действительно — не подвел. При отъезде из Гамбурга все финансовые вопросы были улажены.

Вот так закончились наши злополучные гастроли в Бельгии.

Буэнос-Айрес, театр «Одеон». Сидим в вестибюле, делимся впечатлениями о городе. Это уже не «старый свет», в городах которого с лабиринтом улиц и улочек, где на каждом шагу чувствуется дыхание многовековой истории, где каждый век, каждая эпоха оставили свой отпечаток.

Буэнос-Айрес строился по строгому плану: параллельные главные улицы тянутся через весь город, на много километров, и такие же параллели улиц их пересекают. На каждый квартал ровно 100 номеров — что-то вроде школьной тетради в клеточку.

Рассказываем, как кому удалось устроиться с жильем. Гостиницы не по карману. Более доступны частные пансионы. Мы поселились у итальянцев на полном пансионе с питанием. Квартира из четырех комнат: в одной остановились Евгенев, Александров и я, во второй — Горина, Спендиарова и Толубеева. В остальных жили сами хозяева.

{86} Мы имели возможность наблюдать нравы итальянской семьи. Хозяин — ленивый итальянец в засаленном халате и мягких туфлях целый день восседал в широком мягком кресле, потягивал из маленькой чашечки кофе, курил, почитывая газеты, а его бедная жена, ни на секунду не присаживаясь, носилась по хозяйству, убирала, готовила на всех, и на нас в том числе, покупала продукты. Кое в чем ей помогала, когда приходила из школы, дочь лет 14‑ 15. Главной ее обязанностью было звать к телефону. Вдруг на всю квартиру раздавался ее звонкий высокий голосок: «Синьорита Пендиароф, пара телепон». Чаще всего звали к телефону Лену Спендиарову, у нее оказались какие-то знакомые в городе. Иногда раздавался хрипловатый голос хозяина, требовавшего еще чашечку кофе или подававшего жене какую-то команду-приказание.

Однажды, когда все мы, сидя в вестибюле, обсуждали нравы итальянского семейства, вбежал взволнованный Борис Евгенев.

— У театра стоит Федор Иванович Шаляпин, — воскликнул он. Мы все бросились к стеклянной двери, что выходит на улицу. Действительно, Федор Иванович! Его высокая фигура, лицо бледноватое, сосредоточенное, стоит у нашей афиши, что справа от входа в театр. На нем какое-то серовато-бежевое пальто, широкополая шляпа, на шею накинут толстый шерстяной шарф. Внимательно и долго читает афишу. Один раз просмотрел ее сверху до самого низу, достал носовой платок, вытер губы почему-то. Снова стал просматривать афишу. Наверное, трудно ему было устоять перед соблазном зайти в театр и повидать москвичей. Отступил на шаг от афиши. Мы отпрянули от двери, думая: вот сейчас войдет в театр. Федор Иванович широким жестом закинул длинный конец тяжелого шарфа через левое плечо, тем самым плотнее закутав горло, {87} и широким шагом прошел… мимо театра, так и не пожелав встретиться с соотечественниками. Нам показалось, что лицо его было сумрачным, губы плотно сжаты. Наш приезд, наша афиша напомнили ему, конечно, о России, которую он никогда не забывал, всякое напоминание о Родине отзывалось болью в его душе, и эта боль, как известно, не покидала его до конца жизни. Жаль, что он не зашел к нам — так хотелось увидеть его ближе, поговорить с ним. Кто-то даже пытался побежать за ним, но его остановили.

Таиров рассказал, что в гостинице, где они с Алисой Георгиевной остановились, по счастливой случайности, остановился и Федор Иванович. Он сам к ним подошел, хотя раньше, в Москве, они не были знакомы. Он долго и подробно с каким-то болезненным любопытством расспрашивал о Москве, о России, об искусстве, о театре. Он произвел на Таирова впечатление человека несколько растерянного.

Мне раньше, в Москве не довелось видеть Шаляпина на сцене. И тут, в далекой Аргентине, оказавшись рядом, можно ли было, коль скоро не удалось с ним поговорить, хотя бы увидеть и услышать его в спектакле. На другой день в оперном театре шел «Борис Годунов». Решили во что бы то ни стало попасть на спектакль, хотя бы издали встретиться, пообщаться с Федором Ивановичем, с великим русским певцом, покорившим своим искусством весь мир. Билеты достали без особого труда, аншлага не было. В театры не очень ходили, было не до искусства — ведь свирепствовала знаменитая депрессия 30‑ х годов, экономический кризис.

Наконец, мы в театре, на русской опере с русским актером Шаляпиным в главной роли. А кругом — чужая, незнакомая речь. Возможно, мы единственные русские, {88} оказавшиеся в этом зале. Свет снят, богатые люстры погасли. Началась и закончилась увертюра, открылся занавес. Сейчас должен выйти из собора Борис. Я почувствовал вдруг необычайное волнение, какое испытываешь перед первым выходом на сцену в день новой премьеры, хоть премьера была и не моя! Я ждал не Бориса Годунова, а Федора Шаляпина. Вот он появился, медленно идет на авансцену. В лице, во всей осанке его читаю огромную торжественность, величие и в тоже время какой-то налет беспокойства. Первый же выход приковал к себе внимание зала, загипнотизировал. Я не мог от него оторвать глаз. Все окружающие его лица и декорации для меня исчезли, пропали, ничего и никого кроме могучей фигуры и широко открытых глаз Федора Ивановича не видел. Первый же широкий и какой-то замедленно четкий жест — он осеняет себя крестным знамением — убеждает в его могучей внутренней силе.

И все же я увидел не Федора Ивановича, а Бориса Годунова! Гений Шаляпина заключался не столько в силе и мощи его голоса, сколько в поразительном умении через музыку, пение, пластику передать характер, образ исполняемой партии, роли. Будучи хорошим художником, он отлично владел искусством грима. В каждой роли был неузнаваем, менял лицо, соответственно изменялся весь его облик, вся его повадка, пластика.

Он запел! Мне показалось, что в сравнении с тем, что мне довелось слышать в записях на пластинках, голос его несколько потускнел, но актерское мастерство не только сохранилось, но стало еще глубже и мощней, особенно я это ощутил в драматических, трагических сценах спектакля. «И мальчики кровавые в глазах…» Этот монолог потрясал, я чувствовал, как мурашки пробегают по спине, даже лицо и шея покрывались испариной. Да, это было поразительно!

{89} Общее же впечатление от всего остального в спектакле оставалось весьма жалким. Труппа была подобрана из случайных актеров: итальянцы пели по-итальянски, немцы — по-немецки… А когда монахи Варлаам и Мисаил запели на немецком языке: «Ходим по селениям, собираем милостыню», — стало просто смешно, похоже на пародию. Один Шаляпин пел эту очень русскую оперу на родном русском языке.

Оформление было жалким. Очевидно, его наспех собрали из разных спектаклей, а кое-что дописал местный театральный художник-аргентинец.

В антракте обсуждали между собой увиденное, удивлялись, как это Федор Иванович, о котором много слышали как о строгом и требовательном художнике, мог такое допустить. И все же спектакль имел большой успех. Шаляпина вызывали бесконечное количество раз. Меня поразило, что он выходил на поклоны, ни разу не улыбнувшись. Впечатление от него сохранилось навсегда: такой мощи и силы гениального актера-певца мне за всю мою жизнь встречать не приходилось.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒