{26} Театральная Москва нашей юности

Мы, молодые актеры, конечно, были патриотами своих театров. Вместе с тем мы живо интересовались всем, что происходит в богатой событиями театральной жизни Москвы 20‑ х годов, и старались не пропустить ни один спектакль, ни одну постановку из тех, что обещали нечто новое, оригинальное, самобытное. Что-то из многообещающих зрелищ, вспыхнув ярко, быстро тускнело и гасло, что-то оставалось прочно и надолго, покоряя свежестью, изяществом, жизнерадостностью и, конечно, незаурядным актерским мастерством.

К незаурядным явлениям, которым уготована и долгая жизнь, и бесчисленные подражания, безусловно относится и вахтанговская «Принцесса Турандот». Этот спектакль, побивший все рекорды популярности и долголетия, впервые показала в 1922 году (не помню месяца и числа) Третья студия Художественного театра, руководимая Е. Б. Вахтанговым, на своей сцене на Арбате для своих учителей и актеров. Честно говоря, не очень-то тянуло на эту премьеру. В то бурное время театральная молодежь больше интересовалась большими, масштабными, проблемными, нередко и скандальными представлениями вроде «Великодушного рогоносца» Мейерхольда или «Федры» {27} Таирова. А тут какая-то сказка, какого-то Гоцци… Но Вахтангов — это всегда что-то неожиданное. Решил все же пойти. И оказался свидетелем поистине исторического спектакля.

Место у меня было где-то с левой стороны. Я увидел, что через проход в том же ряду сидит Константин Сергеевич Станиславский. Зрители уже заняли свои места. Свет в зале снят, зажглась рампа, на авансцену вышли актеры-студийцы — участники спектакля. Вновь был дан свет в зрительный зал, и Юрий Александрович Завадский, очень волнуясь (это было заметно) начал говорить, обращаясь к зрителям, к сидящему в партере Станиславскому, к актерам Художественного театра. Он сказал, что Евгений Багратионович, к величайшему сожалению, из-за обострения болезни не сможет быть на сегодняшнем спектакле, хотя и очень хотел быть в театре именно сегодня. Затем он прочитал письмо Вахтангова. В этом бодром и остроумном письме он представил всех студийцев — участников спектакля, подыскав для каждого меткую и смешную характеристику. Зал встретил письмо дружными аплодисментами. (В дальнейшем представление актеров перед спектаклем стало традиционным. Многие годы это делал Борис Щукин, обаятельно, с задорным юмором, задавая настрой всему спектаклю. )

Зазвучала прелестная музыка Сизова и Козловского, причем оркестру помогали и актеры, используя разные подручные средства, вплоть до гребешков. Начался волшебный спектакль.

Зрители были захвачены, очарованы зрелищем. Взрывы смеха и аплодисментов сопровождали весь спектакль. Я время от времени поглядывал на Константина Сергеевича. Он смотрел широко открытыми глазами, всем корпусом подавшись вперед, живо реагируя на все происходящее на сцене. Вместе с залом смеялся, иногда в тишине {28} неожиданно раздавался смех одного Константина Сергеевича. У меня сложилось впечатление, что самую большую радость из всех присутствующих в зале испытывал сам Станиславский, как отец, счастливый успехом своего родного и любимого детища.

Закончился первый акт. Публика, а особенно преобладавшая в зрительном зале театральная молодежь, была взбудоражена. Во всех уголках маленького театра шли горячие, оживленные обсуждения — один акт это еще не спектакль, посмотрим, что будет дальше…

Споры утихомирил прозвучавший последний звонок.

Установилась торжественная тишина, обычно предшествующая началу действия. Неожиданно откуда-то из первых рядов раздался громкий смех. Я вздрогнул: кто это себе позволил такую вольность? Повернулся в ту сторону и увидел Рубена Николаевича Симонова в костюме и гриме Труффальдино, который прохаживался по центральному проходу зрительного зала, проверял билеты, заговаривал со зрителями, шутил, острил — то тут, то там раздавались дружные взрывы смеха. В партер вошел высокий, даже, можно сказать, величественный Станиславский. К нему стремительно, вприпрыжку, в легкой танцевальной манере подбежал Симонов:

— Где ваш билет, Константин Сергеевич?

Станиславский сразу принял предложенную игру. Широко улыбаясь, он стал уверять, что у него нет билета, что он без билета прошел.

— А где же вы собираетесь сидеть?

— Мои места справа.

— Справа?.. Если я стою к вам лицом, правая сторона у меня будет вот здесь, если же повернусь к вам спиной, то правая окажется с другой стороны. Как же быть? Как решить эту трудную задачу? Куда же вас посадить?..

{29} Константин Сергеевич стоял и не пытался двигаться дальше, тем самым давая возможность Симонову доиграть начатую импровизацию. И вот Симонов ударил себя ладонью по лбу и радостно воскликнул:

— А!.. Понял!.. Решил задачу!.. Надо стать лицом в сторону, куда смотрите вы, и правая у меня будет там же, что и у вас!

Константин Сергеевич засмеялся, и Симонов проводил его к креслу. Вся эта импровизационно возникшая интермедия с участием молодого талантливого Симонова и великого Станиславского растрогала зрительный зал.

Спектакль продолжался, и с каждым новым актом успех его возрастал.

Разве можно забыть тот первый состав исполнителей? Несколько плаксивая и повелительная интонация капризной Турандот — Мансуровой; стройный, ослепительно красивый, легко и грациозно двигающийся по сцене Калаф — Завадский; строгая, гордая, с большими темными глазами, красивым низким голосом Орочко в роли Адельмы. Разве можно забыть несчастного и беспомощного, но строгого отца Турандот — Басова и всю такую разную четверку масок — О. Ф. Глазунова, Р. Н. Симонова, И. М. Кудрявцева и неповторимого Тарталью — Б. В. Щукина. В течение всего спектакля они, эти четверо, весело, остроумно разыгрывали интермедии, что придало всему действию импровизационную легкость. Решение спектакля было настолько изящно, ново, оригинально и музыкально, а по внешней форме так неожиданно для студии мхатовского направления, что зритель был просто ошарашен. Овации не умолкали, много раз открывали занавес, выходили актеры.

«Принцесса Турандот» стала самым популярным и любимым спектаклем москвичей.

{30} … Посещая многочисленные премьеры, молодые актеры легко знакомились между собой, и нередко спорщики становились со временем единомышленниками, а знакомства перерастали в многолетнюю дружбу.

На одном из спектаклей в театре Вс. Мейерхольда мое место оказалось рядом с местом Рубена Николаевича Симонова. Он знал меня по Камерному театру, я его — как ведущего актера Третьей студии и любимого ученика Вахтангова. Разговорились. Рубен Николаевич — очень подвижный, живой, обаятельный, с большим чувством юмора, мне очень понравился. Привлекала и его своеобразная манера речи — немного поспешная, с легким прононсом и характерной дикцией. Он, весело смеясь, мне рассказал, как на экзамене в студии Камерного театра с треском провалился. Так завязалась у нас не могу сказать дружба — это слишком ответственно, но очень хорошее знакомство, которое сохранялось все годы.

В 1928 году Камерный театр гастролировал во многих городах страны, в том числе в Днепропетровске, куда одновременно с нами приехали и вахтанговцы. Мы договорились с Рубеном Николаевичем один из свободных дней провести на лоне природы. С утра взяли напрокат лодку. К нам присоединились Борис Васильевич Щукин и его жена — Татьяна Митрофановна Шумхина.

Прихватили с собой всякой еды и, конечно, кое-что из питья. Переправились через Днепр на другой берег. Я сидел на веслах — всегда любил этот вид спорта. Симонов, перебирая струны гитары, сидел напротив меня. Щукин, устроившись на носу лодки, закатал летние бумажные брюки выше колен, полоскал ноги в прохладной воде. Причалили у пляжа. Мы с Симоновым, вытащив лодку на берег, сбросив с себя бренные одежды, ринулись в днепровские волны. Накупавшись, уютно устроились на теплом песке.

{31} Душой компании был, конечно, Рубен Николаевич. Он пел, аккомпанируя себе на гитаре. Репертуар у него был обширный, главным образом старинные русские и цыганские романсы. Шумхина и Щукин, наверное, много раз его слышали, но Рубен Николаевич пел так душевно, что все мы просили его петь еще и еще. В этот памятный день по существу был сольный концерт Симонова. А еще он рассказывал смешные истории, шутил, произносил остроумные тосты от лица разных персонажей. Мы от души смеялись. У меня сложилось впечатление, что Симонову особенно хотелось развеселить Щукина. Тот с аппетитом закусывал, а вино только пригубливал — чтобы было именно так, зорко следила его жена. Борис Васильевич вместе с нами парировал остроты Симонова, сам кое-что рассказывал. Но, несмотря на это, мне показалось, что какая-то таилась в нем грустинка. Возможно, внутренне он работал над какой-то новой ролью. Глядя на него, никак не мог отделить Щукина от его Тартальи в «Принцессе Турандот». Мне тогда казалось, да и сейчас я так думаю, исполнение им этой роли является эталоном актерского обаяния, наивности, непосредственности, вершиной актерского искусства. Тогда еще не было потрясающего Егора Булычова и многих других блестящих работ Щукина. Поэтому, общаясь с ним в те далекие годы, я все пытался угадать в нем какие-то интонации, жесты Тартальи. Но в жизни он был глубокомыслен, сосредоточен и далеко не так наивен, как этот его герой.

С удовольствием и в то же время с грустью вспоминаю я тот прекрасный летний день. Конечно, нелегко сознавать, что с людьми, которыми восхищался, которых любил, уже не суждено больше встретиться. Единственный уголок, где они всегда живы, это человеческая память…

В день открытия театра-студии Р. Н. Симонова (ему было предоставлено помещение на Большой Дмитровке — {32} напротив Театра им. К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко) шла пьеса А. Н. Островского «Таланты и поклонники» в постановке Андрея Михайловича Лобанова.

Спектакль был очаровательный. Лобанов сумел очень тонко, умно и эмоционально вскрыть пружину внутренней жизни каждого действующего лица, а молодые актеры играли так искренне, с такой отдачей, что весь зал был очарован, покорен и горячо принял этого первенца симоновского театра. Ярко запомнился мне общий настрой спектакля, аромат молодости и какой-то чистоты чувств. Из исполнителей — особенно обаятельная и очень красивая Ксения Тарасова в роли Негиной. Врезался в память и Черноваленко в роли Нарокова — скромного суфлера, всем существом преданного сцене, этакого рыцаря от театра, нежно и трогательно относящегося к молодой актрисе Негиной, по-отцовски ее оберегавшего. Высокая, немного сутулая фигура. Длинные, как плети висящие руки казались еще длиннее, так как рукава его сюртука были не по размеру коротки; кисти рук напоминали грозди винограда. Когда он ходил, казалось, что руки идут впереди него.

В зале было много вахтанговцев, а также актеров и режиссеров других театров. Нарядно одетая публика, как положено на премьерах, гуляла в антрактах по фойе, знакомилась с новым театральным помещением, обсуждала уже просмотренный акт. Среди этой публики привлекал внимание маленький мальчик лет шести-семи в черном бархатном костюмчике, в коротких штанишках, бегавший по фойе свободно, я бы даже сказал — по-хозяйски. Это был сын Рубена Николаевича — Женя. В том возрасте он удивительно был похож на отца: худенький со смугловатым лицом, черными волосами. Сегодня же, когда смотришь {33} на высокого, полноватого, седого мужчину, унаследовавшего подвижность, живость и талантливость отца, но полностью утратившего внешнее сходство с ним, понимаешь — это уже не Женя, а Евгений Рубенович. Какую работу проделывает время!

Но вернемся на несколько десятилетий назад.

В 1932 – 33 годах, ставя пьесу Софи Тредуэлл «Эллен Джонс», Рубен Николаевич предложил мне перейти к нему в театр и сразу начать репетировать в этом спектакле главную роль — Гарри Ро. Я думаю, он сделал это потому, что видел меня в роли Мэкки Ножа в «Трехгрошовой опере» и в роли английского актера Рандольфа в спектакле «Сирокко», а эти роли в каком-то смысле одноплановы с ролью Гарри Ро.

Роль мне очень понравилась и, как мне казалось, целиком соответствовала моим данным. К тому же партнершей моей должна была быть Ксения Тарасова, игравшая роль Эллен Джонс.

Я принял предложение Симонова, но Таиров отговорил меня уходить. Переход не состоялся, но самые лучшие отношения с Рубеном Николаевичем сохранились и продолжились. Встречаясь, мы часто подолгу беседовали. Когда я окончательно перешел в режиссуру, возглавив. Ленинградский театр музыкальной комедии, Рубен Николаевич укорял меня, что сам я бросил актерскую работу. Но я с ним не согласился. Моя твердая точка зрения — руководитель театра не имеет права играть в своем театре. Но это уже особая тема.

Вернемся, однако, к разговору о Камерном театре, руководитель которого Александр Яковлевич Таиров тоже не выступал как актер, хотя имел для этого все данные.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒