Реформы. Декабристы

Реформы

Техническая революция в Европе создает ситуацию, угрожающую существованию Руси. Еще вчера традиции, косность мышления, глубокая религиозность плюс дураки и дорогиобразовывали, образно говоря, труднопроходимую местность и крепостные стены вокруг Руси. Плюс косность мышления и сохранение традиций создавали не только образную, но и физическую труднопроходимую местность. Русские дороги остаются притчей во языцех в течении веков. Благодаря совокупности этих факторов государственная конструкция была прочной, как древняя Спарта до косой фаланги.

Изобретательность фиванцев нарушила прочность Спарты. Изобретательность Запада недвусмысленно грозила нарушить прочность Руси. Скованная традициями и мышлением прошлого, Русь стремительно отставала от внешнего мира.

Преодоление отставания — вопрос жизни и смерти. Необходимость реформ осознается, но их реализация начинается только во время правления Петра I. В 1696 году на Руси начинаются глобальные реформы. Символично, что они совпадает с глобальными финансовыми реформами — в 1694 году в Англии возникает частный «Банк Англии».

Чтобы сохранить независимость, Руси нужны современные пушки и ружья. Для этого нужно соответствующее производство. Чтобы организовать его, нужна экономика западного типа. Создание такой экономики требовало реформировать социальную систему — поднимать из низов талантливых людей и опускать вниз породистых болванов. Причем, делать это не постепенно, а срочно и повсеместно. Времени для раскачки совсем не было.

Без большой крови такие скачки невозможны. Чтобы привыкшие к полусонной жизни люди встрепенулись и перешли на другой ритм, общество нужно было взбодрить очень сильным средством. Самое сильное средство — это кровь, мучения и смерть.

«О, мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы»?

(А. Пушкин, «Медный всадник»)

Самое большое препятствие на пути петровских реформ — обожествленные традиции допетровской Руси. Сплетенные с русским христианством и через то имеющие статус святой истины, они были синонимом религии. Терапевтическими методами преодолеть эти традиции невозможно. Требовалось хирургическое вмешательство.

Царь начинает перестраивать систему ударными темпами, ломая об коленку все, что мешает социальным, экономическим и административным преобразованиям. Одна из главных целей, по которым бьет Петр, — национально-христианские традиции.

Чтобы преодолеть сопротивление косных масс, нужно сломать оплот сопротивления — старую Церковь, ее традиции и богослужение. Но тут Петр натыкается на невероятную энергию, с какой люди защищают свои традиции. За право иметь богоугодный вид, то есть ходить с бородой, а не с голым лицом «аки у свиньи», они готовы платить огромный налог. За право исповедовать старую веру, вести службу с накопившимися за пять веков ошибками, писать Исус а не Иисус, креститься двумя перстами а не тремя — за это люди стояли насмерть, понимая это стоянием за Христа, испытанием их веры. Они массово шли на великие муки и страшную смерть — сжигали себя заживо целыми поселениями.

Петр преодолевает сопротивление, но делает из этого стратегические выводы. Чтобы у новой Русской Церкви не было предпосылок к такой тенденции, он лишает ее самостоятельности. До него Церковь была такой же карманной, как в Византии, но имела широкие полномочия. Как показатель, русский патриарх Никон мог противостоять русскому царю Алексею Михайловичу (Тишайшему), что в Византии было совершенно нереально. Выяснение, кто в доме хозяин, закончилось не в пользу патриарха, но сама возможность открытого противостояния власти говорит о гигантском авторитете Церкви.

Царю-реформатору не нужна Церковь, имеющая свое мнение. Для этого она должна быть слабой. Чтобы ослабить ее, чтобы патриарх никогда больше не смог противостоять царю, самое надежное средство — упразднить институт патриаршества. Здесь прямая аналогия с мышлением Сталина, любившего повторять: «Нет человека — нет проблемы».

В 1721 году Петр создает министерство по делам православия, названое Духовной коллегией или Святейшим Синодом. Во главе стоял министр, гражданский чиновник, именовавшийся обер-прокурором. Члены Синода назначались лично русским царем. Петр по факту стал главой Церкви, сосредоточив в своих руках максимальную власть.

Министерству, которое суть и было Церковью, царь предписывал просвещать народ. Но не в том смысле, что наукам учить и горизонт мышления расширять. Церковь должна была прививать верноподданным религиозность и внушать, что царь — власть от Бога.

Муки и кровь за относительно короткий срок сдвинули вековую темную, лапотную Русь с места. Вскоре она преодолела опасный технический разрыв с Европой и укрепилась. Но без последствий подобные рывки не проходят. За техническое развитие Русь, превратившаяся в Россию, заплатила ослаблением идеологического фундамента.

Лишенная патриаршества и превращенная в министерство Церковь стала совсем карманной. Она не соединяет народ и элиту в единое целое. Элита, при всем желании, не могла видеть в чиновниках в рясах, которыми она, элита, командует, носителей высшей истины. Никак это невозможно, если вы знаете, что эти «носители истины» завтра по первому вашему слову изменят истину так, как вы скажете. По той же причине римская власть не могла воспринимать высшей истиной созданное ею карманное христианство.

Социум напоминает организм, в котором нарушен кровоток, циркулировавший между верхней и нижней частью. Теперь каждая часть замыкается в себе. Элита в поисках ответов на духовные и метафизические вопросы начинает тянуться к Европе. Возникают разные духовные клубы, тайные общества, секты. Русское дворянство считает хорошим тоном симпатизировать католичеству и гуманизму. В России появляются первые масоны.

Оставшийся без интеллектуальной поддержки народ стремительно деградирует в духовном плане. Национальное христианство превращается в христианское язычество. Темные массы уже толком не могут ответить, во что же они веруют. Они просто веруют…

Социум медленно и верно расползается на две части. Вскоре верхняя часть социума становится чужой для нижней части, как внутренне, так и внешне. Вся русская элита говорит на французском языке, носит европейское платье. На народ, который говорит на русском и носит национальную одежду, элита смотрит как колонизатор на папуасов.

Отмечу, что подобное разделение, когда элита говорит на одном языке, а народ на другом, было не только в России. В Англии это происходило до столетней войны. Элита говорила только на французском. Английский язык был языком простонародья.

Система начала опасно и быстро накреняться. С 1812 года события развиваются стремительно по историческим меркам. Нашествие Наполеона и поражение выливаются в заграничный поход Александра I. Против этого похода выступали многие, в том числе Кутузов. Он говорил, что руками России будут решать европейские задачи. Но Александр, будучи тщеславным человеком, жаждал реванша. Как ни крути, а он не смог противостоять Наполеону в открытом бою. Аустерлиц был его личным позором. После поражения царь плакал, прятался в крестьянской избе, в общем, вел себя недостойно.

Александр прекрасно осознавал, что армия Наполеона эффективнее русской армии. В разговоре с французским послом он сказал: «Если император Наполеон начнет против меня войну, то возможно и даже вероятно, что он нас побьет, если мы примем сражение». Он высказывается за другую тактику, в основе которой огромное пространство России. Он говорит: «За нас будут воевать наш климат и наша зима».

Именно эта тактика впоследствии была реализована Кутузовым. Но это была не победа в открытом рыцарском бою, а победа правильной стратегии, предусматривающей не давать боя. По факту Наполеона победила не русская армия, а русское пространство. Победа без боя для военного была неполноценной, как бы подтверждая слабость русских перед французами.

Победа России над Наполеоном удивила западных военных теоретиков. «Русские редко опережали французов, хотя и имели для этого много удобных случаев; когда же им удавалось опередить противника, они всякий раз его выпускали; во всех боях французы оставались победителями; русские дали им возможность осуществить невозможное; но если мы подведем итог, то окажется, что французская армия перестала существовать, а вся компания завершилась полным успехом русских, за исключением того, что им не удалось взять в плен самого Наполеона и его ближайших соратников» (Клаузевиц).

В компенсацию своих психологических проблем царь жаждал славы освободителя Европы от Наполеона. Он страстно хотел въехать в Париж на белом коне, и насладился своим триумфом, как Нерон — горящим Римом. Поэтому никаких доводов не слышал.

После изгнания Наполеона из России Александру в идеале вообще не нужно было тащить армию в Париж. В 1814 году русский царь совершил это путешествие —поехал в Париж упиваться славой освободителя. Императору не терпелось реабилитироваться за поражение под Аустерлицем.

Понять его по-человечески можно. Но если говорить с соответствующего масштаба, удовлетворять свои амбиции он должен был не по-человечески, а по государственному. Это значит, не гарцевать должен был на белом коне перед почтенной публикой, упиваясь благородством и милостью, а реализовать принцип «глаз за глаз». Войдя в Париж, должен был отдать город на разграбление, всякое сопротивление подавлять с той же жестокостью, как это делали французы. Попрать французские святыни в той же мере, в какой они попирали русские (они в русских храмах конюшни устраивали). И в заключение частично или полностью сжечь город.

Вместо того, чтобы следовать принципу «глаз за глаз», сделать с Парижем то, что Наполеон сделал с Москвой, русский царь изо всех сил старался очаровать французов и француженок, направо и налево раздавая крылатые фразы домашней заготовки. Когда его спросили, почему он раньше не пришел, Александр отвечал, что его задержала храбрость французских войск. Когда парижане, в знак признательности к пощадившему город царю, хотели снять табличку с Аустерлицкого моста, воздвигнутого Наполеоном в честь победы, Александр запретил это. Но велел дописать: «Российский император с армией своею прошел по сему мосту в 1814 году».

Французы ожидали, что русские отомстят за сожженную Москву. Вместо мести они столкнулись с преклонением от победителей. Тон задавал Александр. Он настолько вошел в роль, что даже когда арестовали покушавшегося на него человека, велел отпустить его.

Императору подражали офицеры и солдаты. Парижан ошеломило такое поведение. Они лезли из кожи вон, отвечая взаимностью: раздавали щедрыми пригоршнями все, что русские желали и чего даже не ожидали. Никакие подношения не казались французам чрезмерными. Все, от императора до солдата, купалась в любви пощаженных французов.

В реальной жизни такая щедрость невозможна. Но французы оказались в положении человека, разграбившего и сжегшего соседний дом, убившего многих его жильцов. И вот выжившие жильцы этого дома собрали родственников, до зубов вооружились и пришли к убийце-грабителю домой. Естественно, он ожидает, что с ним поступят так же — будут убивать, жечь и грабить. Но вместо этого пришедшие демонстрируют всяческое миролюбие — никого не убивают, ничего не жгут и даже не грабят. Не удивительно, что в такой ситуации виновник будет выражать безграничную признательность. Он все будет отдавать по первому требованию. Да что там по требованию, по первому намеку… Или без намека, а от переполняющего его чувства благодарности будет стелиться под ноги.

Декабристы

Один из самых больших минусов абсолютной монархии, затмевающий все ее плюсы: огромные ресурсы могут быть в руках очень ограниченного человека. Принимая решения, он будет исходить не из государственного масштаба, а из своих бытовых представлений о добре и зле, опираясь на межличностные правила поведения. Но отношения между двумя людьми нельзя перекладывать на отношения между двумя государствами. Что хорошо, честно и правильно по отношению одного человека к другому, то неприемлемо по отношению одного государства к другому.

Что есть милость? Действия, несущие благо. Если ваша милость в итоге несет смерть и разорение миллионам ни в чем не повинных людей, причем, своих людей, а не чужих, это не милость, а идиотизм. В некоторых ситуациях милость может выражаться в том, чтобы заживо отпилить вам ногу. Такое бывает на поле боя, когда обезболивающего нет, а если не ампутировать конечность, гангрена убьет человека. И хорошо, если вместо пустых слов сочувствия найдется тот, у кого хватит воли проявить милость.

Во что же вылилась милость Александра? Начну с вопроса: какие впечатления русская армия уносила с собой на родину, покидая Францию? В первую очередь, у нее осталась память об обращения с ней французов. Никто ничего у населения не требовал и даже не просил. Французы все сами давали с улыбкой на лице. Такие вот хорошие люди.

У солдатской массы на этом процесс и остановился. А у офицеров нет. Они начали думать: а почему во Франции такие хорошие, щедрые люди? Если они биологически не отличаются от русских, значит, дело в более эффективной политической системе. Просто во Франции общество правильнее устроено. Человеческий материал тот же, но сложен в другую конструкцию. Отсюда и качество людей другое, и изобилие, и вообще счастье.

Армия принесла из Франции вирус демократии. Страну наполнили братства и союзы спасения и благоденствия, открытые и тайные общества. Все были нацелены на одно — как сделать у себя государственную систему наподобие той, что они видели заграницей.

Только ленивый не составлял свой проект совершенствования политэкономической системы. Все усилия мысли сходились к одному: нужно отменить абсолютную монархию, в ней все зло. В минимуме заменить монархию на конституционный вариант. В максимуме установить республиканское правление, выборы, права и свободы.

Если бы Александр понимал, какие последствия будет иметь его самолюбование для России, он бы не допустил очарования своей армии. Париж был бы разграблен точно так же, как, например, в 1204 году крестоносцы, отправившиеся освобождать Гроб Господень, вместо этого вошли в Византию и ограбили ее. Вместо впечатлений о том, какие хорошие византийцы, они унесли с собой богатую добычу и впечатление, что византийцы слабаки, а мы крутые. Точно такое же впечатление унесли бы с собой русские солдаты и офицеры. Но из-за стратегии Александра они никакой добычи не унесли, зато заразились вирусом демократии. Начались процессы, копирующие распространение раковой опухоли.

Прошло чуть более десяти лет, и возникла первая метастаза — восстание декабристов 1825 года. Это был не крестьянский бунт опухших от голода людей, которым деваться некуда. Этот был бунт элиты. Показательно, что никто из них не претендовал на личную власть. Все были ориентированы на изменение политической системы.

Восстание имело все шансы на успех, но из-за плохой организации, медлительности и нерешительности лидеров было подавлено. Муравьев-Апостол, один из тех, кого не повесили с первого раза из-за гнилой веревки, сказал относительно русской организации: «Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать».

Но и при расправе над бунтовщиками власть опять проявляет чудеса глупости. Опять принимает решения, исходя не из государственного масштаба, а с позиции межличностных представлений о чести. Русский царь демонстрирует благородство, какое было бы уместно по отношению к личным врагам. Государству такое благородство только затягивало петлю на шее.

По решению царя повесили всего пять человек. Более ста двадцати человек отправили в ссылку. И это все наказание за попытку государственного переворота. Чтобы понять, что это по меркам того времени, представьте: сейчас бы за подготовку теракта приговорили к штрафу или общественным работам.

Декабрист Вяземский по этому поводу сказал: «По совести нахожу, что казни и наказания несоразмерны преступлениям». Советские историки переиначили его слова в обратную сторону, типа, как жестоко царская власть поступила с бунтовщиками. Но если смотреть объективно, он говорил о чрезмерной мягкости наказания.

В Европе за подобные преступления не просто казнили, а с особой жестокостью — сначала долго мучили, а потом, когда тело становилось бесчувственным полутрупом, его оставляли умирать, как, например, при колесовании. Кровь стынет в жилах, когда читаешь описание наказаний, предусмотренных за преступления против власти.

Однажды француз по имени Дамьена, психически неуравновешенный обыватель, очень легко ранил перочинным ножиком Людовика XV в спину. Его мгновенно связали и доставили на допрос — выявлять сообщников. Допрос преимущественно состоял в том, что ему раскаленными щипцами несколько часов ломали ноги. Когда было твердо установлено, что за этим несчастным не стоит организованной группы, его отдали под суд.

Суд назначил ему такую казнь, что палач после ознакомления с процедурой, сказал: «Среди имен судей поневоле пытаешься отыскать имена краснокожих». На искалеченные ноги Дамьена надели «испанские сапоги», которые поломали и раздробили все кости. Ему жгли руки в кипящей смоле. Раскаленными клещами вырывали из разных мест тела куски мяса и лили в раны смесь расплавленного свинца, серы и кипящего масла. В завершение к рукам и ногам осужденного привязали лошадей, который тащили в разные стороны, пока конечности не отделились от тела, после чего он испустил дух.

На протяжении всей казни черные волосы Дамьена стояли дыбом. К концу казни они стали совершенно белыми. Беспрерывные мучения палачи растянули на четыре часа, как и предписывало решение французского суда. Вольтер, один из главных гуманистов Европы и духовный авторитет эпохи, назвал все это «закономерным итогом его поступка».

Какие максимальные последствия для Франции могли иметь действия безумца, вооруженного перочинным ножиком? Для Франции — никаких. Для короля максимум — перочинный нож не оцарапал бы спину короля, а вошел в нее на сантиметр глубже.

Какие максимальные последствия для России могли иметь действия нескольких тысяч профессиональных военных? Про максимум тут даже сложно сказать. Минимум — это гражданская война и смута, в которой погибли бы миллионы невинных людей.

Для царя какие максимальные могли быть последствия? В случае успеха декабристов его бы казнили вместе с семьей (что и сделал Ленин с его предком — ничего личного, таковы правила игры). Намерение казнить следует не из признаний декабристов, их могли получить под пытками. На него указывают найденные при обыске документы. Каховскому, который смертельно ранил Милорадовича, генерал-губернатора Петербурга, и еще двоим офицерам, на собрании у Рылеева поручалось в день восстания убить Николая I.

И вот теперь сравните максимальные последствия от действия Дамьена с минимальными последствиями от действия декабристов. И сопоставьте наказание Дамьена с наказанием декабристов. Французский король превратил тело преступника в рваный мешок с переломанными костями. Всех родственников подверг преследованию — заставил сменить фамилию, покинуть Францию и не возвращаться под страхом смерти.

Русский царь повесил пять человек без мучений. Остальных в ссылку отправил. Родственников вообще не трогал. Доподлинно известно, что семье одного из повешенных, Рылеева, того самого, который определял, кому следует убить Николая I, русский царь назначил пенсию — дочери до совершеннолетия, а жене до замужества.

Благородно? Да, очень благородно. Но только когда правитель принимает решения, он должен исходить не из своих представлений о благородстве, а из последствийдля государства и народа. А последствия такого благородства были ужасными.

Мягкое наказание играло против России. Если известно, что за бунт против власти из института могут исключить, максимум в ссылку сослать, протест неизбежно становится массовым и модным делом для молодых, образованных и честолюбивых.

Какую цель Николай планировал достигнуть своей мягкостью? Да никакой… Он не мыслил в таких категориях. Он был одержим желанием хорошо выглядеть в глазах Европы. Высший шик — если удавалось выглядеть более благородно и гуманно, чем европейцы. Логика Николая: вот я какой благородный, меня вместе с семьей готовились убить организованные в тайное общество военные, а я их только в угол поставил. А французский монарх за деяние, в миллион раз меньшее, что сделал? То-то же…

К середине XIX века Россию наводнили носители самых разных течений и учений атеистического и гуманистического, а, следовательно, демократического толка. У всех на устах только и разговоров было, что идеальная система — когда источник власти народ.

Это была всеобщая истерия. Даже монархи поддались настроению. Последний русский царь династии Романовых, Николай II, открыто симпатизируют гуманистическим настроениям и демократическим идеям, как в свое время делал французский Людовик XVI. Расплатой за симпатии Людовику было отрубание головы, а Николаю — расстрел.

Симпатии демократии слепых коронованных глупцов означали умаление религии. Они пилили сук не только под собой, но и под государственной системой в целом. Она была как в древнем Риме — по принципу дерева. Император был системообразующей деталью. Если он утрачивал величество, конструкция лавинообразно рушилась, погребая под собой в горниле гражданской войны миллионы ни в чем не повинных людей.

Избежать такого потрясения можно только через культ верховного правителя. Пока это осознанно считалось делом государственной важности, царя обожествляли в России так же, как императора в древнем Риме. Вся разница: русского царя обожествляли, представляя наместником Бога, а римского императора — через его родство с божеством.

Фундаментом обожествления была религия. Умаление авторитета Церкви вело к умалению религии. Фундамент истончался и слабел. Когда он опустился ниже минимума, культивировать царя представителем Бога стало невозможно. Плюс ушло понимание, что культ царя — это не блажь царя, а стратегическое условие системы. Если даже царь, как личность, против всех этих почестей, он обязан их принимать в силу положения. Не для себя, а чтобы система не развалилась. Без величества нет монархии.

Настоящая монархия возможна, если народ признает правителя представителем Бога. Без религии монарх — кукла. Наполеон потому так долго и сопротивлялся коронованию, что не видел возможности получить во Франции статус представителя Бога.

Он сетовал, что Македонский мог провозгласить себя божеством в Египте, а он, если намекнет на свою божественность, будет высмеян последней кухаркой Франции. Коронуется он только после покушения, когда ему объясняют, что тогда его смерть не будет выгодна Бурбонам, жаждущим реванша. Начнет действовать принцип наследования «Король умер! да здравствует король! ». Смерть Наполеона будет означать не власть Бурбонов, а власть наследника Наполеона.

Политическая целесообразность побуждает его короноваться. Он говорит: «Христос полезен государству». На процедуре коронования берет корону из рук Папы и надевает себе на голову. Так он показывает, что является не помазанником божьим, а военным диктатором. Корону же одевает не из идеологических, а политических соображений.

На тот момент религия в Европе и России больше является привычкой и традицией, нежели истовой верой, за которую можно убивать и умирать. Административная машина пытается культивировать монархию казенными методами. Например, в армии вводятся обязательные еженедельные исповедь и причастие. Но все это дает обратный результат.

Вера по принуждению рождает насмешки над Церковью. Множество образованных людей считают хорошим тоном иметь судебную тяжбу с монастырем, личный конфликт с кем-либо из духовенства. Россия наполняется антицерковными пасквилями. Чем больше падает религиозность русской элиты, тем меньше царь имеет в ее глазах права на власть.

В религиозной атмосфере легко было обосновать исключительное положение царя волею Бога. В атеистической атмосфере такое объяснение не проходит. Возникает вопрос: по какому праву властвуете, гражданин царь? Религиозный ответ не проходил, так как только возмущал и без того перегретую систему.

Попытка обосновать свое исключительное положение тем, что он — представитель Бога, воспринималась так же, как сейчас восприняли бы слова диктатора, объясняющего свое особое положение тем, что он представитель Деда Мороза. И на этом основании имеет исключительное право на власть, по сравнению с любым другим человеком.

Под Россией исчез фундамент. Она уподобилась дому на песке, на который напирает непогода: «…построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое» (Мф. 7, 26-27).

Умаление православия и подъем атеистических настроений был для монархической России тем же, чем для динозавров смена тропического климата ледниковым. Система не имела шанса выстоять, потому что стоять было не на чем. Монархия, с ее феодальной экономикой, походила на ветхую плотину, на которую давят прибывающие весенние воды. Было ясно, что вопрос времени, когда плотину абсолютной монархии прорвет.

«Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производственные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые, более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созревают материальные условия их осуществления в недрах самого старого общества» (К. Маркс).

⇐ Предыдущая 49 50 51 52 535455 56 57 58 Следующая ⇒