Открытие. Пандора. Агония. Исполнители

Открытие

Первым известным истории человеком, попытавшимся приблизить небо с помощью набора линз, был английский астроном Томас Диггес. Экспериментировать он начал в этом направлении в 1450 году, но не преуспел.

К концу XV века — началу XVI принцип телескопа был достаточно известен. О нем, как об известном факте, упоминает Леонардо да Винчи. В XVI веке в Европе появляется прибор, получивший название «волшебной трубы». Он позволяет наблюдать удаленные объекты, но публика воспринимает его как игрушку. Инструмент главным образом был приспособлен для просмотра чужих окон. Ситуация похожа на использование пороха в Китае — его применяли для фейерверков. Эффективное применение ему найдут в Европе.

В 1608 году некто Липпершлей, ремесленник, живший изготовлением очков, подает заявку на патент прибора — трубы с линзами. Ему отказывают: слишком простая конструкция, которую способен изготовить каждый — в трубу два стекла вставить.

В 1609 году устройство широко распространяется, в первую очередь, в Италии, потом по всей Европе. Оно даже до России доходит. Первый русский покупатель, он же основатель династии Романовых, приобретает телескоп у европейского купца. Пока его продолжают воспринимать исключительно развлечением.

В 1609 году английский астроном Томас Хэрриот усовершенствовал устройство и первым в мире наблюдал небо вооруженным глазом. Он рассмотрел на Луне кратеры и горы, а на Солнце пятна. Но не опубликовал свои открытия.

Почему-то в Англии был тренд: делать открытия в стол. Их потом кто-то заново переоткрывал. Например, англичанин Кавендиш много чего открыл, но ни о чем не сказал. Этот представитель знатного рода был весьма странный парень, но речь не о нем.

В том же, 1609 году, немецкий астроном Симон Майр через трубу увидел четыре спутника у Юпитера и дал им название. Для того времени это был невероятный факт. Считалось, что все небесные тела вращаются вокруг Земли. Но Майр тоже не сделал никаких публикаций. Своим открытием он поделился только в личной переписке с узким кругом лиц. О причине скрытности можно гадать. Возможно, он предвидел последствия.

В этом же, 1609 году, итальянский астроном Галилео Галилей тоже направил в небо трубу. И тоже увидел у Юпитера четыре спутника. Но в отличие от немецкого коллеги Галилей привлек лучших мастеров того времени для доработки несовершенного устройства. Когда добился большего увеличения и лучшего качества картинки, организовал массовое производство устройства (массовое по тем временам — в единицах). Наблюдаемая в телескоп хорошая картинка позволила ему сделать из этого хорошее шоу. И обрести массу полезных знакомств.

Кроме того, выражаясь современным языком, он в отличие от своих предшественников начал активно пиарить свои наблюдения. Это сыграло решающую роль в его судьбе. В массовом сознании Галилей — изобретатель телескопа и первооткрыватель вращения Земли вокруг Солнца. По факту он лишь усовершенствовал инструмент (телескоп), который уже был, и написал о том, что уже видели до него.

В 1610 году он выпустил книгу «Звездный вестник», которая быстро распродалась, и почтенная публика узнала из нее для себя много интересного. В первую очередь, что есть такой парень — Галилей, который занимается такими чудесными вещами.

Галилей пишет в своей знаменитой книге: «Но что значительно превосходит всякое изумление и что прежде всего побудило нас поставить об этом в известность всех астрономов и философов, заключается в том, что мы как бы нашли четыре блуждающие звезды, никому из бывших до нас неизвестные и ненаблюдавшиеся, которые производят периодические движения вокруг некоторого замечательного светила из числа известных, как Меркурий и Венера вокруг Солнца, и то предшествуют ему, то за ним следуют, никогда не уходя от него далее определенных расстояний. Все это было открыто и наблюдено мной за несколько дней до настоящего при помощи изобретенной мной зрительной трубы по просвещающей милости Божией».

Ученый предлагает первым лицам Европы убедиться в своих открытиях. Число его поклонников и покровителей стремительно растет. Короли и кардиналы становятся сторонниками гелиоцентрической модели мира. Кардинал Монте писал герцогу тосканскому о Галилее: «Если бы мы еще жили в древней римской республике, то на Капитолии ему несомненно воздвигли статую в честь его великолепных трудов».

В его честь устраивают приемы. Галилей рассказывает в своих письмах о великих почестях, оказываемых ему в Риме первыми лицами. Он удостаивается аудиенции Папы римского Павла V. Как пишет сам Галилей, Папа не позволил ни слова произнести на коленях. Это была невероятная честь.

Всех восхищают эрудиция, интеллект, трудолюбие, упорство и прочие заслуживающие похвал качества Галилея. Полный триумф, слава, деньги и все доступные земные ценности… Даже Ньютон не получит такого признания. Подобная слава выпадет только на долю Эйнштейна. И это при том, что Галилей не принес ни одной новой идеи и не сделал ни одного изобретения. Он усовершенствовал то, что уже было, и пропиарил.

Ему приписывают, будто он высказал идею о неподвижности Солнца и движении Земли, но эту идею вообще-то почти за две тысячи лет до Галилеявысказал Аристарх Самосский. Но тогда большим минусом гениальной догадки была ее непроверяемость. Утверждения Коперника были уже не догадкой — в их основе лежали расчеты, через которые была видна архитектура Солнечной системы. В самом конце XVI века Кеплер знакомится с теорией Коперника и становится гелиоцентристом. Опираясь на наблюдения своего учителя Тихо Браге, он устанавливает закономерности движения планет (законы Кеплера).

Информация о строении Солнечной системы была видна до Галилея. Существенная оговорка: видна только разумом и через математику. Как музыканту слышна мелодия от взгляда на ноты. Но это редкий дар. Для основной массы взгляд на ноты — тишина.

Так и с Солнечной системой — единицы видели ее реальное строение через расчеты. Большинство могли увидеть это только глазами. Галилей дал им эту возможность. Он не просто показал публике ноты, а дал ей инструмент и научил играть на нем. За это на него пролился шквал оваций. В знак благодарности ему приписали все: и изобретение нот, и изобретение инструмента, и виртуозную игру. Хотя ничего этого не было. Он лишь научил публику пользоваться инструментом по нотам. Пропагандистский талант Галилея и деловая хватка произвели в Европе эффект разорвавшейся бомбы.

Пандора

На информацию Коперника и Кеплера можно было смотреть как на математическую абстракцию, умозрительное подспорье для решения насущной практической задачи. На информацию Галилея нельзя было смотреть как на абстракцию. Телескоп превратил ее в реальность. И это была большая проблема, потому что реальность расходилась с Библией.

Вся логика Библии указывает, Земля никак не может двигаться. Это начинается с описания сотворения мира, где Земля не может вращаться вокруг Солнца по той простой причине, что была сотворена прежде Солнца. В Библии есть фразы, подтверждающие неподвижность Земли: «Ты поставил землю на твердых основах: не поколеблется она во веки и веки» (Пс. 103, 5). Есть фразы, указывающие на подвижность Солнца: «Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит» (Екл. 1, 5). Иисус Навин обращается к Солнцу: «…стой, солнце» (Нав. 10, 12).

Это не я предполагаю, что на основании этих фраз Церковь вывела утверждение, что Земля неподвижна. Если бы это я говорил, на информацию можно не обращать внимания. Но дело в том, что это утверждалиотцы Церкви и святые. Не метафорично и образно, а прямо и конкретно: Земля стоит, а Солнце движется. И так как Церковь заявляла, что черезотцов и святых Святой Дух говорил, неподвижность Земли и подвижность Солнца все добрые христиане понимали не как аллегорию, а как фактическую абсолютную истину.

Но из расчетов Коперника и наблюдений Галилея следовало обратное, что делало его еретическим. В стратегической перспективе его утверждение про неподвижность Земли грозило сломать фундамент Церкви — костяка христианства. Исчезновение фундамента вызывало цепную реакцию, в результате которой рушилась христианская цивилизация.

Если бы на каждое христианское государство времен Галилея скинули в прямом смысле по атомной бомбе, социальная конструкция понесла ущерб, сравнимый с пандемией чумы и холеры. Но в целом конструкция устояла бы.

Разрушительный эффект от телескопа Галилея намного превысил результат, какой могли принести пандемия и атомная бомба вместе взятые. Вылитая на широкую публику информация, бывшая до этого достоянием узкого круга астрономов, стремительно рушила мировоззренческие устои. Для христианской цивилизации это был ящик Пандоры.

Первое время Церковь и власть не вполне осознают произошедшее, что лучше всего видно по триумфу Галилея. Никто не видит темной точки на горизонте. И не предполагает, что скоро точка превратится в облачко, потом в тяжелую тучу и, наконец, в тысячу ураганов и торнадо. Никто не видел, что на христианский мир шла стихия, сокрушающая все на своем пути, и защититься от нее не было возможности.

Пока представители Церкви воспринимают ситуацию странным казусом, Галилей не теряет времени зря и пытается согласовать гелиоцентрическую систему с текстом Библии. Он говорит, что фраза «стой, солнце» не противоречит гелиоцентрической модели. Солнце крутится вокруг своей оси, и библейский приказ Солнцу остановиться нужно понимать не как приказ остановить вращение вокруг Земли, а как приказ остановить движение вокруг своей собственной оси. Он находит в Библии фразу, указывающую, по его мнению, на подвижность Земли: «…сдвигает землю с места ее» (Иов. 9, 6).

Будучи активным, страстным, деятельным человеком, он не может остановиться на штудировании Библии и поиске мест в пользу гелиоцентрической модели. Он начинает доказывать свою правоту на эмоциональном фронте, что уже опасно.

Он пишет: «Церковь учит нас тому, как попасть на небо, а не тому, каков механизм небесного движения». Говорит, что люди могут неверно понимать Библию, что ее нужно истолковывать применительно не к традиции, а к научным открытиям, которые делают ученые, просвещаемые по милости Бога. Пишет, что для отрицания видимой в телескоп картины нужно запретить астрономию, но такой запрет противоречит Библии, где сказано, что волхвы по звездам узнали о рождении Христа и по ним же пришли к нему.

«…запретить людям смотреть в небо, чтобы они не увидели, как иногда Марс и Венера приближаются к Земле, а иногда удаляются, и разница такова, что вблизи Венера кажется в сорок, а Марс — в шестьдесят раз больше. Нужно было бы запретить им видеть, что Венера иногда выглядит круглой, а иногда — серповидной, с очень тонкими рогами; так же, как и получать другие чувственные ощущения, никоим образом не согласующиеся с птолемеевой системой, но подтверждающие систему Коперника» (Галилей).

Галилей был добрым католиком, и мысли не держал конфликтовать с Церковью. Но его доводы были убедительны. Спорить с Галилеем рационально с позиции здравого смысла не было возможности. Но и признать его доводы тоже не было возможности.

Если признать аргументацию Галилея, получалось, отцы Церкви, толкующие, что Солнце движется именно вокруг Земли, а не вокруг своей оси, ошибались. А они говорили не метафорически, как впоследствии, спасая положение, попытаются представить это поздние защитники Церкви. Отцы Церкви говорили фактически, без иносказаний, точно по слову Библии, что Земля стоит, а Солнце движется.

Церковь объявила отцов святыми, а исходящую от них информацию истиной от Бога. Если Галилей прав, а отцы ошибались, получалось, два равно неприемлемых вывода: или Бог ошибся, или Церковь, оценивая высказывания отцов информацией от Бога.

Бог, в силу своей природы, не мог ошибиться. Получалось, ошибалась Церковь, объявляя исходящую от святых отцов информацию божественной, когда называла их рупором, через который говорит Бог. А через них, оказывается, говорит не Бог. Тогда кто?

Каким бы ответ ни был, он для Церкви равно плох. Если она заявляет божественной информацией то, что таковой не является, какую силу тогда она представляет? Явно не Бога. В общем, если подходить к делу объективно, и если Церковь выступала бы в роли стороннего судьи, она сама себя должна была предать на суд инквизиции. И этот суд, по сумме совершенных ею утверждений, должен был приговорить ее к костру.

Глава инквизиции пишет одному видному теологу, стороннику теории Коперника: «…собор запретил толковать Священное Писание вразрез с общим мнением святых отцов... все сходятся в том, что нужно понимать буквально, что Солнце находится на небе и вращается вокруг Земли с большой быстротой, а Земля наиболее удалена от неба и стоит неподвижно в центре мира. Рассудите же сами, со всем своим благоразумием, может ли допустить Церковь, чтобы Писанию придавали смысл, противоположный всему тому, что писали святые отцы и все греческие и латинские толкователи? »

На чашу весов против Галилея ложится высказанная им мысль, что приоритет в деле понимания Библии должен быть за ученым, а не священником. На практике это означало, что мнение Папы Римского, первого священника, оказывалось ниже мнения ученого.

Эти утверждения ни в какие церковные ворота не лезли. Не важно, насколько они верные с точки зрения здравого смысла. Важно, что если они верные, значит, Библия ошибается. Если же не ошибается, значит, ошибаются учителя Церкви, трактующие ее. Но если так, кто тогда Церковь со всеми своими святыми? Это был бы полный крах…

Церковь оказывается в совершенном тупике. Она только что приняла рассчитанный по гелиоцентрической модели григорианский календарь. Эту модель никто не считал отражением реальности. Все считали ее математической фикцией. Телескоп Галилея превратил абстракцию в реальность, которая противоречила Библии и Церкви.

Возникла ситуация, из которой нужен был выход, и ни одна живая душа не знала что конкретно делать. Проблема оказалась настолько глобальной, что даже инквизиция была беспомощна. Бороться с идеями кулаком — признавать, что по существу возразить нечего. И значит, правда на стороне идеи, а не кулака. Когда Рим физически давил христианские идеи, он только укреплял их. И пока он не знал, а как еще можно, успеха не имел. Успех приходит, когда он использует принцип «от чего заболел, тем и лечись».

Церковь примерно в таком же положении: видит проблему, но понятия не имеет, как с ней бороться. Она начинает давить научные идеи физическими методами, чем в итоге способствует их популяризации. Придумать адекватную проблеме технологию, как это сделал Рим, она не смогла. Да и, думаю, в той ситуации это было невозможно.

Глава инквизиции, кардинал Беллармино. советует астрономам не колебать картину мира во избежание последствий. Он предписывает считать видимую в телескоп картину не реальностью, а математической абстракцией. «Не стоит думать, — пишет он, — что открытия имеют онтологическое значение. Они противоречат Библии. Одного этого достаточно, чтобы оставаться на стороне истины, а не эмпирических фактов».

Чтобы оценить истинную убежденность кардинала в своей правоте, нужно помнить: тогда никто даже не мечтал, что человек сможет своими глазами увидеть Солнечную систему так же явно, как видит перед собой свой дом. Для людей того времени это казалось так же немыслимо, как для нас кажется немыслимым, что человек сможет оказаться на поверхности Солнца или внутри черной дыры. Насколько мы уверены, что суждения на тему внутреннего строения черной дыры могут быть только абстракцией, вне всякого экспериментального подтверждения, настолько средневековые люди были уверены, что человек никогда не сможет увидеть глазами Землю и Солнце со стороны.

Такое если и мыслилось, то через божественное вмешательство. Так что мысли про приоритет Библии перед видимой в телескоп картиной имели основание. Вдруг видимая в трубу картинка — оптический обман? Все же может быть, сатана ведь не дремлет… А допустить, что Библия обман — для такой мысли в голове и места не было.

Призыв Беллармино верить Библии, а не фактам, и не колебать картину мира, был обоснован. Но вставал другой вопрос: что делать на практике? Указом постановить, что нельзя в телескоп смотреть, потому что это сатанинская труба? Это могло подействовать на массу. Но у них не было телескопов. А на тех, кто мог себе позволить такое удовольствие, запрет не сработает. Если не всегда работали запреты не убий, не укради, не прелюбодействуй, полагать, что сработает запрет смотреть в трубу — нереально.

Какие еще варианты? Издать указ, что добрый католик, глядя на небо в телескоп, должен помнить: все им увиденное — не реальность, а иллюзия? Пожалуй, некоторое время это работало бы, как работал Индекс запрещенных книг. Добрые католики, желая быть в согласии с Церковью, действительно отказывались от таких книг. Аналогично произошло бы и с телескопом. Но на время.

В качестве подтверждения, что такое предписание некоторое время работало бы, служит реальная история. Галилей в письмах Кеплеру иронично пишет, как Кремонини, профессор Падуанского университета, «наотрез отказался смотреть на небо через зрительную трубу — ему и так ясно, что ничего, кроме обмана зрения, она не порождает».

С появлением указа, выражающего позицию Церкви по этой теме, число ученых, желающих остаться в границах церковного учения, увеличилось бы. На время. Как показывает практика, здравый смысл и факты, даже если они вдоль и поперек противоречат доминирующему на данный момент мировоззрению, в итоге побеждают.

Главной проблемой было то, что иллюзия на то и иллюзия, что ее не подтверждают расчеты. Беда для Церкви была в том, что наблюдаемую картину расчеты подтверждали. Объявить же иллюзией сами расчеты — такое даже всемогущей Церкви было не под силу.

В стратегической перспективе было ясно, что даже если случится чудо, и все станут такими же фанатиками веры, как упомянутый профессор, для которого информация от Библии была приоритетнее информации от телескопа, —это не может продлиться долго.

В теории, с огромной натяжкой, можно допустить, что выросшее до телескопа поколение под напором Церкви с ее заоблачным авторитетом не будет верить расчетам и своим глазам. Но следующее поколение, выросшее при телескопе и открываемой им картине, будет верить расчетам и своим глазам. И немного Церкви. А последующее будет верить только расчетам и своим глазам. И совсем не верить Церкви.

Факты говорили одно. Церковь другое. Современнику сложно представить потрясение средневекового человека, глядящего в телескоп и видящего противоречие Библии. В голове вихрем неслись мысли: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда». Но это БЫЛО. Тектонический сдвиг в мировоззрении стал неизбежен.

Звезды оказались далекими солнцами, а не фонариками. Земля потеряла статус центра Вселенной, вокруг которого вращается ВСЕ, и стала одной из планет, вращающейся вокруг звезды по имени Солнце. Исходящая от Библии и Церкви информация оказалась ошибочной. На горизонте замаячили катастрофические последствия не только для Церкви, но и для христианской цивилизации. Она заканчивала свои дни в точном соответствии с евангельскими стихами: «Построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое» (Мф. 7, 26-27).

Агония

Чтобы правильно понимать реакцию Церкви на безнадежную ситуацию, учитывайте, что она — небиологическая форма жизни (как Государство или Интернет). Никакая жизнь не ориентирована искать абстрактную истину. Любая жизнь в первую очередь ищет личную истину — свое благо. Одно из основополагающих благ — сохранение себя.

«Если бы истина, что три угла треугольника равны двум углам квадрата, противоречила чьему-то праву на власть или интересам тех, кто уже владеет властью, то, поскольку это было во власти тех, чьи интересы задеты этой истиной, учение геометрии было бы если не оспариваемо, то вытеснено сожжением всех книг по геометрии» (Гоббс. «Левиафан»).

Церковь оказывается перед двумя вариантами. Первый: следовать голосу разума, опираться на логику и факты и признать правоту Галилея. Для нее такое поведение было аналогом харакири и мгновенной смертью. Второй вариант: закрывать глаза на доводы разума с фактами, говорить на черное белое и тупо отрицать правоту Галилея. Такое поведение подобно отравлению — тоже смерть, только не мгновенная, а отсроченная.

Из двух плохих вариантов Церковь предпочитает второй — отравление. Она кладет в основание своей защиты тезис «верую, ибо абсурдно», и делает отравляющие церковное тело глупости, стремительно теряя авторитет в глазах просвещенных людей.

Она вносит в «Индекс запрещенных книг» труды Коперника. Теперь их нельзя не только распространять, но и хранить. Кеплер по этому поводу с сожалением напишет, что лучше бы Галилей был менее активным в продвижении идей Коперника, если они привели к такому результату. Это сожаление лишний раз указывает, что сами ученые не понимали масштаба информации, которой касались. Они просто фиксировали то, что видели на небе, на этом основании делали расчеты и не предполагали, какой сук пилят.

В 1616 году глава инквизиции кардинал Беллармино призывает Галилея отказаться от идеи Коперника и запрещает защищать ее. Но не может запретить обсуждать ее в качестве простого «математического предположения». Потому что, не забываем, на основе этой «математической абстракции» стоял церковный календарь. Получалось, Галилей защищать теорию не мог, а обсуждать ее мог. Чем он через шестнадцать лет и воспользуется на свою голову.

Церковь со своим запрещением попадает в совершенно идиотскую ситуацию. Она отрицает труды гелиоцентристов, но не в состоянии отрицать календарь, составленный на основе этих трудов, определяяя по нему Пасху с Рождеством. Трудно вспомнить похожий в мировой истории случай, когда система оказывалась в таком безысходном тупике.

Церковь была подобна утопающему в болоте человеку, у которого нет шансов на спасение. Но так как смириться со своей участью и ждать смерти он тоже не может, то активно дергается. Чем активнее дергается, тем быстрее его засасывает трясина.

В неадекватном поведении Церкви видна паника — действие, типичное для жизни, попавшей в смертельно опасную ситуацию и не видящей выхода. Она начинает хаотично действовать в надежде создать новую ситуацию, пока ей самой не известную, из которой, может быть, увидит выход.

Бьющаяся в агонии Церковь выводит на ринг армию простецов. Эти защитники доводам Галилея противопоставляют заявления типа математика — изобретение дьявола. Утверждают, что планет в Солнечной системе не может быть больше семи, потому что Библия указывает на семь лампад (Исх. 25, 37). Заявляют, что у древних ничего не сказано о спутниках Юпитера, а древние уж точно знают больше Галилея.

Подобные заявления раззадоривают Галилея, и он пишет книгу «Диалог о двух системах мира — птолемеевой и коперниковой» (1632 год). Она снабжена заявлением, что имеет целью показать ошибки Коперника, но на деле блестяще доказывает его правоту.

В книге Галилей приводит диалог просвещенного человека и простака, где первый аргументирует в пользу гелиоцентрической модели, а второй — геоцентрической. Аргументы первого изящны и безупречны, любой желающий может их проверить, ознакомившись с расчетами и взглянув в телескоп. Аргументы второго эмоциональны и глупы, и не соответствуют ни наблюдаемой небесной картине, ни расчетам на их основании. Первые аргументы на фоне вторых производили убийственное впечатление.

В аргументации простака Церковь и Папа узнают себя и своих защитников. Только слепой не увидел бы, что Галилей, ясно осознавая невозможность опровергнуть аргументы Коперника, притворно защищает противников учения Коперника, а на самом деле, под маской объективности, высмеивает их. Это была последняя капля.

В 1633 году Галилей предстал перед судом. Церковный трибунал не собирался с ним говорить о физике и астрономии. Вопрос об учении Коперника был решенным делом. Галилея обвиняли в нарушении запрета на защиту антицерковного учения Коперника. Он же доказывал суду, что и не думал защищать еретическое учение, он его просто обсуждал.

На суде не было ни одного человека, который бы не понимал, что делал Галилей на самом деле. Окажись на месте Галилея любой другой ученый, его объявили бы еретиком, что означало сожжение на костре. Далее его стали бы принуждать к отречению, в том числе через угрозу пыткой, и самой пыткой. Если еретик не раскаивался, его определяли в статус упорного нераскаивающегося еретика, подлежащего сожжению заживо. Если подсудимый в статусе еретика раскаивался, его объявляли раскаявшимся еретиком. Такого, по закону, полагалось все равно сжечь, но перед этим явить милость — задушить.

Но Галилей был не обычным ученым, а личным другом Папы римского Урбана VIII. Тот даже посвятил своему другу-ученому оду. Урбан и Галилей часто и подолгу беседовали на тему мироздания, и Папа разделял точку зрения Галилея. Пока до него не дошло, что эти мнения разрушают фундамент церковного здания, и он, поощряя Галилея, по факту вместе с ним пилит сук, на котором сидит он и христианская цивилизация.

Как только Папа осознал это, он отдаляется от Галилея. Он пишет: «Синьор Галилей был моим другом; мы часто беседовали с ним запросто и ели за одним столом, но дело идёт о вере и религии»; «Галилей вступил на ложный путь и осмелился рассуждать о самых важных и самых опасных вопросах, какие только можно возбудить в наше время».

Благодаря дружбе с Папой, Галилей ни минуты не провел в камере. Во время суда он жил при дворе Ватикана в отдельных апартаментах. Инквизиция определила его заподозренным в ереси, что давало право на мягкое наказание. Галилею был вынесен фантастический по мягкость приговор — жить до конца своих дней на своей роскошной вилле. Для 99, 999 % населения того времени оказаться на месте наказанного Галилея было бы счастьем всей жизни. После приговора осужденный сразу отправился к себе домой отбывать срок.

Позднее возникла легенда, что предметом обсуждения на суде был вопрос астрономии — движется Земля или неподвижна. И якобы Галилей, после того, как его пытками вынудили произнести отречение, на прощание сказал инквизиторам: «И все-таки она вертится! ». (Если предположить, что Галилей исполнил такой номер, ему бы даже Папа не помог. После такого заявления он бы определялся как еретик. И далее два варианта: заживо сожгут или удушат перед костром).

Фраза впервые появляется на полотне испанского художника Мурильо, где изображен Галилей в тюрьме. Картина была написана примерно через один-два года после смерти Галилея по заказу одного из почитателей ученого. Фраза была закрыта рамой. Обнаружена во время реставрации в 1911 году. Узкий круг знал про слова на картине. Их упомянет литератор Баретти в 1757 году. В рамках антицерковной пропаганды фразу сделают символом борьбы науки с мракобесием, а Галилею придадут образ мученика.

Впечатление от «отречения» Галилея было огромным. Ученые переезжают в безопасные протестантские страны. Декарт готов сжечь все свои работы, связанные с гелиоцентрической моделью, справедливо рассудив, если Галилея, личного друга Папы, осудили, что же сделают с ним? «Ученый, сверстник Галилея/ Был Галилея не глупее/ Он знал, что вертится Земля/ Но у него была семья» (Е. Евтушенко, «Карьера»).

С этого момента начинается омертвление церковного тела, системно травящего себя несусветными заявлениями. Если в период расцвета Церкви передовой отряд человечества вливался в ее тело, то теперь начинает от него отслаиваться и выступать против.

Развернувшиеся в католической Европе времен Галилея события можно представить в виде сражения двух армий. На знамени одной армии был телескоп. Знамя несли апостолы гелиоцентрической модели — Коперник, Галилей, Кеплер и другие. В руках несли свитки с расчетами и вели за собой армию просвещенных людей. Навстречу им двигалась армия, на знаменах которой Библия. Знамя несли апостолы геоцентрической модели — верховные жрецы Церкви. В руках несли цитаты Библии и святых отцов, через которых Святой Дух говорил, что Земля стоит, а Солнце крутится. Когда эти две армии пришли в столкновение, геоцентрическая армия была наголову разбита.

Побежденная Церковь утратила высший статус и роль путеводной звездой. Потеряв авторитет, Церковь из указующего перста превратилась в культурную традицию. У нее был только один путь сохранить себя — уйти от мировоззренческого масштаба в область бытовых бантиков. Именно это она и сделала, примостившись на отшибе общества.

Раньше она была на передовых позициях по вопросам мироустройства. Теперь сфера ее полномочий очерчена бытовым уровнем. Осваивая новое амплуа, Церковь делает вид, что мировоззрение — не ее тема. Ее дело псалмы петь, таинства совершать… И все. Такой политики официальная Церковь придерживается со времен Галилея по сей день.

Попробуйте спросить священника, какой информации на тему мироздания верить: той, что в Библии и ее толкованиях от святых отцов, или той, что излагает наука? Гарантирую, если священник окажется грамотным и поймет смысл вопроса, начнется или мычание, или повиснет неловкое молчание… Потому что Библия и святые отцы говорят о мироустройстве одно, а наука другое. Двух истин быть не может. Кто-то тут неправ.

Как задававший такие вопросы, свидетельствую: в лучшем случае вам скажут, что Церковь не касается научных вопросов и не высказывает мнения по этому поводу. Это передергивание. Церковь не касается вопросов, как шить сапоги. Вопросов мироздания она не может не касаться до тех пор, пока позиционирует свое учение мировоззренческим.

Когда Галилей говорил, что Церковь должна учить, как попасть на небо, а не как устроена Солнечная система, ему отвечали, что Церковь не может не иметь мнения по вопросам мироздания. Иначе христианское учение превращается в суеверие — в бытовое учение и народную традицию, достояние бабушек-кумушек уровня Акулины всех полов, возрастов и сословий. А у них на подобные темы сейчас ответ один — мало ли что наука говорит. Может, она через сто лет докажет, что все же Земля стоит, а Солнце вертится. Мощная позиция. Не убиваемая. Может, докажут, что она на трех слонах стоит…

Во времена Галилея Церковь состояла из самых образованных и глубоких людей. Они понимали, что Церковь, представительница Бога на земле, не может не иметь мнения по вопросам мироздания. И не может иметь мнения, отличного от Библии и решений святых отцов, принятых на соборах. Все это предопределяло ее позицию.

Сегодняшняя Церковь не может похвастаться интеллектуальными качествами своих служителей. Достаточно послушать, какую ересь несут лидеры Церкви, касаясь научных вопросов, нахватавшись вершков. Такой уровень интеллекта позволяет многим не видеть проблемы, какую видели их средневековые коллеги — элита тогдашнего общества.

Христианское учение до XVII века имело мировоззренческий масштаб. Далее оно стремительно деградирует. Сегодня это разновидность суеверия и традиции. Христиане не считают информацию, исходящую от Библии и святых отцов, если она касается вопроса мироустройства, истиной. За истину считается только информация бытового масштаба.

Когда от Церкви осталась голая форма, в ней прорастает новое божество — Вера. Эта сущность в той же мере покровительница суеверий, в какой языческие божества покровительствовали очагу, скотине, торговле, мореплаванию и т. д.

Божество по имени «Вера» не зависит от христианского учения, и потому обладает гигантской устойчивостью. Верующий может согласиться со всеми аргументами против Христианства, Библии и Церкви, и продолжит считать себя христианином.

Если христианство до Галилея пряталась от фактов и здравого смысла за щитом «верую, ибо абсурдно», то после Галилея оно прячется за щитом «верую, ибо не мыслю». Эта броня защищает от дискомфорта, какой испытывали люди религиозной эпохи. Вчерашние верующие страдали от обнаруженных противоречий между Библией и наукой, и искали объяснения. Новые верующие невежественны, им такие тревоги неведомы.

Чем меньше верующий знает о том, во что верит, тем тверже вера. Фундаментальное условие истовой веры — отсутствие знаний. Лучше всего это видно на представителях православного мейнстрима со знаменами в руках, где начертано: «верю и не думаю».

Такой христианин в целом может быть очень даже неглупым человеком, и при этом риторически вопрошать: зачем это Церкви понадобилось лезть в вопросы мироздания… Через это он подсознательно демонстрирует, какой статус определяет для Церкви.

Вопросы мироздания — не ее ума дело. Ее уровень — обслуживать частные запросы паствы (крестить, причащать, венчать, соборовать, отпевать). А как устроен мир — не ее дело. Хорошо, если это не ее масштаб, тогда чей? Очевидно, того, кто выше Церкви. Но если для верующих есть институт масштабнее религии, что же это у них за вера такая?

Для полноты картины упомяну современных крючкотворов от религии, устраняющих противоречия между священными текстами и научными фактами с помощью такой лютой софистики… Они говорят, что указания на движение Солнца в священных книгах (тут не только Библия, но и Тора с Кораном) — это не противоречие научным фактам, а наоборот, подтверждение, что в священных книгах информация божественна и истинна, но предки, по своей неграмотности, просто неверно ее поняли. Движение Солнца нужно понимать не как движение вокруг Земли, а как его движение вокруг центра галактики. И в таком случае фразы про движение Солнца — великое чудо, опередившее на тысячи лет науку…

Если лукавить с самим собой, такая трактовка возможна. Но если оставить лукавство и признать, что все пророки и святые, все фразы из священных текстов про движение Солнца указывают именно на движение Солнца вокруг Земли, а не вокруг центра галактики, никакие уловки про движение Солнца вокруг центра галактики или вокруг своей оси попросту не проходят. Даже не протискиваются.

Верующий оказывается перед двумя мощными фактами. Религия заявляет, что от Бога через его проводников и пророков со святыми исходит информация, что Солнце вращается вокруг Земли. Наука говорит ровно обратное: Земля вращается вокруг Солнца. Усидеть на двух стульях при такой конкретике невозможно. Кто-то ошибается…

Последнее утверждение припирает человека к стенке. В этой ситуации остаться верующим можно только через признание, что наука ошибается, и на самом деле Земля покоится, а Солнце вокруг нее крутится. Если же он признает научный факт, сам факт этого признания означает, что он отрицает божественность информации от священных текстов пророков и святых. Совместить это никак не получится. Тут кви про кво (лат. qui pro quo — одно вместо другого). Или одно, или другое. И если Земля крутится вокруг Солнца, это означает, христианское учение — совсем не то, за что его принимают.

* * *

Тотальная неграмотность православного населения, игнорирование им сути и полная зацикленность на форме делала людей нечувствительными к западным открытиям. Интеллектуальная отсталость в этом случае проявилась как конкурентное преимущество.

Так нередко бывает в истории. Особенно это заметно в кадровых вопросах. Вдруг явный слабак и дурак попадает на то место, на которое люди, в сто раз сильнее и умнее, не прошли. Все голову ломают, как такое возможно. Очень просто. Иногда случается, что дурак и слабак именно в силу этих качеств оказывается оптимальной кандидатурой.

На малое по историческим меркам время интеллектуальная отсталость православной цивилизации отсрочила ее крах. Но тренд оставался тем же — на рост знаний. Чтобы Россия могла противостоять напирающему Западу, она должна была соответствовать научному развитию. Нужно открывать ворота знаниям, чтобы делать хорошие пушки. Но вместе с пушками приходит математика, которая излагает идеи Коперника. Приходят телескопы, которые позволяют наглядно убедиться в верности расчетов. Приходит логика, предлагающая сопоставить мнение религии с мнением науки, и для себя определиться, на чьей ты стороне — научных фактов или религиозных утверждений.

В начале XVIII века в России появляется первый значительный русский ученый — Ломоносов, отец русской науки. Он отразит в своих стихах квинтэссенцию нового мироздания: «Открылась бездна звезд полна/ Звездам числа нет, бездне дна». Мир, в который вошли знания, больше не мог быть прежним.

Когда люди не знают ни Библии, ни науки, у них неоткуда взяться представлению о каких-либо противоречиях. Бабушки Акулины обеих полов искренне считают, что раньше люди глупые были, простых вещей не понимали, все спорили, спорили. «А то пишут, пишут… Конгресс, немцы какие-то… Голова пухнет». (к/ф «Собачье сердце»).

Оперируя такими аргументами, Акулина скажет, что сегодня любой батюшка в двух словах объяснит суть веры христианской — просто верить… Ну еще ходить на службу раз в неделю и жить по заповедям. А что там, в Библии, написано про мироустройство и прочую заумь — все это лишнее и вредное… Горе от ума, одним словом…

«— Вот все у вас как на параде, — заговорил он, — салфетку — туда, галстук — сюда, да “извините”, да “пожалуйста-мерси”, а так, чтобы по-настоящему, — это нет. Мучаете сами себя, как при царском режиме.

— А как это “по-настоящему”? — позвольте осведомиться.

Шариков на это ничего не ответил Филиппу Филипповичу, а поднял рюмку и произнес: Ну желаю, чтобы все... » (М. Булгаков, «Собачье сердце»).

Исполнители

Средневековые ученые так же боялись думать против догм Церкви, как современные — против догм атеизма. Но когда телескоп Галилея создал ситуацию, которой Церковь не смогла противостоять, страх прошел. Средневековый полет мысли вырвался за пределы религиозных догм. Стремительно умножается число ученых, ориентирующихся не на библейские и церковные утверждения, а на факты и расчеты.

Ученые позднего средневековья начинают утверждать, что никакой небесной тверди нет, и Вселенная бесконечна. Звезды — не фонарики, закрепленные на тверди, а далекие солнца. Но самое революционное заявление той эпохи — мир существует вечно.

На первый взгляд ничего особенного: ну, вечно и вечно. Что такого? Чтобы уловить всю разрушительную мощь этого утверждения, нужно вспомнить главный признак Бога — творец всего существующего. Если мир существует вечно, значит, он не возникал. Если не возникал, значит, у него нет причины его возникновения.

Если причина возникновения мира называется Богом, а у вечного мира нет причины, получалось, Бога НЕТ. Вечный мир выводил отрицание Бога на принципиально новый уровень. Когда мир признавался однажды появившимся, разумное отрицание Бога, причины мира, было невозможно. Отрицать его можно было только эмоционально, типа «Сказал безумец в сердце своем — нет Бога» (Пс. 13, 1). Когда мир стал считаться вечным, отрицание Бога становится не просто обоснованным — оно не оставляет места для Бога.

В вечном и бесконечном мире могут существовать любые неведомые формы жизни. В том числе и существа, определяемые человеком как божества. Но Бога в нем не может быть. Концепция вечной Вселенной несовместима с концепцией творца Вселенной.

Утверждение вечной Вселенной выливается в отрицание Творца, далее в отрицание религии в целом, и христианства в частности. Церковь, занимавшая вершину социальной пирамиды, скатывается к подножию, где превращается из мировоззренческого института в набор суеверий. С этого момента она всецело становится достоянием обывателей.

На первый взгляд случившееся оценивается положительно — общество освободилось от института, задававшего неверный курс. Но с другой стороны, Церковь создавала русло, по которому, как вода, текло общество. Единый курс делал его живым социумом. С утратой русла общество уподобляется реке, растекающейся во все стороны, превращаясь в болото.

Как реке, чтобы она не стала болотом, нужно русло, так социуму, чтобы он не стал стадом, нужен единый курс — глобальная цель. Это породит все последующие элементы, без которых общество не может существовать — понятия добра и зла и все остальное.

Вывести такую цель можно только из мировоззрения. Если его нет, социуму ничего не остается, кроме как цепляться за старые понятия добра и зла, ценности, нормы и табу. Это не только глупую ситуацию создает, религиозное мировоззрение мы отрицаем, а выводы из него берем за ориентир, но и конструкция в целом становится хрупкой.

Оставшиеся без мировоззрения понятия добра и зла, нормы и ценности, все это начнет усыхать, как листья на спиленном дереве. Первые поколения этого не заметят, и будут по привычке ориентироваться на них. Но следующие поколения начнут задаваться вопросом: на каких основаниях мы считаем истиной следствие, если его причину считаем ложью?

Река является рекой, пока вода течет по руслу. Социум остается социумом, пока у него есть единая цель. Единственный, кто может задать курс обществу, — мировоззренческий институт. На этом основании он занимает вершину социальной пирамиды.

В христианской цивилизации роль этого института играла Церковь. После ее краха пирамида теряет вершину и превращается в плоскогорье. Свято место пусто. Общество пока еще течет по инерции, но в перспективе, если не обретет курса, превратится в болото.

Срок годности религиозно-пещерных понятий добра и зла был своего рода таймером. За это время общество должно было обрести новое мировоззрение, из которого вывести цель, понятия добра и зла, нормы и табу. Если идейный вакуум не удавалось преодолеть, вопрос превращения реки в болото был вопросом времени, но не принципа.

Наука была единственным кандидатом, который, казалось, способен создать новое мировоззрение. Социум смотрит на ученых, победителей Церкви, как, в свое время, смотрел на священников. И ждет от науки мировоззрения. Не знания: что вокруг чего крутится — Земля вокруг Солнца или наоборот, а мировоззрения — знания Целого.

Ощущение, что наука может дать такую информацию, подкреплялось ее внешним сходством с Церковью. Она задавалась вопросами, выходящими за рамки быта, говорила непонятные для широких масс слова, чертила замысловатые знаки. И, как вишенка на торте, у ученых даже одеяние было как у жрецов — мантия, шапочка, атрибуты.

Но только вот проблема: корни законов нашего мира лежат за рамками нашего мира. По этой уважительной причине наука никогда не выходила на онтологический масштаб. Максимум, на что ее хватало, — изучать законы, но никак не корни законов.

Ее сферой были исключительно текущие задачи — мосты и здания строить, пушки и ружья делать, мореплавателей учить по звездам ходить. Максимум, куда наука смогла подняться, — небесная механика. И то поднялась она туда в качестве подручного Церкви.

На фоне теологов и богословов, оперировавших бесконечными сущностями, ученые имели статус ремесленников. Если философию в то время называли служанкой теологии, то наука, по табели о рангах стоящая ниже философии, была в роли старшего ремесленника — мастера. Как показатель, один монах-иезуит назвал в своем отчете самого Ньютона ремесленником, высказывающим интересные мысли: «некий ремесленник по имени Ньютон» (Artifex quidam nomine Newton). И Ньютону в голову не пришло возмутиться… Он был человек глубокого ума в узкой отрасли, и потому понимал цену своего знания на фоне того масштаба, которым пыталась оперировать Церковь.

Ньютон любил говорить: «Гипотез не измышляю». Он опирался только на опыт: видел падающее на землю яблоко, и делал выводы о закономерностях, стоящих за этим падением. Говорить о природе этих сил — про такой масштаб он даже не помышлял.

Что говорить про обычных ученых-ремесленников. Они, в силу масштаба мышления, по сей день считают онтологические вопросы если не вредными, то точно бесполезными. Ну и о каком мировоззрении с ними можно говорить…

Наука фиксирует закономерности, но не задается фундаментальными вопросами типа: а что создает эти закономерности? В среде ученых считается, подобные вопросы — уже не наука. Многие ученые говорят, что стремление постичь «самую сущность» похвально, но бесполезно и даже вредно, и потому недопустимо. Наука как бы определяет себе место: мое дело — фиксировать закономерности, выявляя все более и более глубокие свойства, а не искать их причину. Как пишет Юджин Вигнер, американский физик, «цели нашей науки намного скромнее, чем цели, например, древнегреческой науки».

Признак ремесла – сосредоточение на части. Не важно, насколько велика часть. Важно, что ориентир на оперирование с частью есть ремесло. С этого масштаба наука суть ремесло. Она дает название силам, сжимающим протон и нейтрон в ядро или заставляющих крутиться электрон на орбите, фиксирует их свойства и ищет им применение. Природы самих сил наука не касается, потому что, а какой толк отвечать на один вопрос, если он сразу порождает другой? Если ответить, что движет этой силой, возникает вопрос: а что движет силой, движущей эту? И так до бесконечности. Поэтому наука говорит, что ей не обязательно понимать, что движет силой. С нее достаточно понимать свойства материи и закономерности движения. «Нет надобности, чтобы определение силы объясняло, что есть сила в себе и что она — причина или следствие движения» (Пуанкаре).

На вопрос, что движет силами, наука разводит руками — таковы законы природы. Исчерпывающее объяснение. Но не отличающееся от религиозного. Служители культа на тот же вопрос отвечают: таковы законы Бога. Слова разные, а суть одинаковая.

Как сапожник не задается вопросом, почему кожа не пропускает воду, для него достаточно, что не пропускает, и из нее можно сшить сапоги, так и ученые не задаются вопросами, выходящими за возможности опыта, не интересуются, почему наблюдаемые закономерности такие, а не иные. Им достаточно знать свойства, чтобы «шить сапоги». Если взгляд на мир изменится, для ученых и сапожников ничего не изменится.

Конкретный пример: Максвелл объяснил эффекты электромагнетизма, исходя из того, что пространство заполнено эфиром. Потом наука заявила теорию эфира ошибкой. Кажется, если основание ошибочно, выводы из него тоже ошибочны. Но науке не важно, из какого взгляда на мир исходил Максвелл. Ей важно, что его формулы работают.

Когда Пуанкаре ставил свой «вопрос тысячелетия» о форме Вселенной, он исходил из того, что Вселенная существовала всегда. Когда Перельман отвечал на него, он исходил из того, что Вселенная не всегда существовала, а однажды появилась. Вопрос был поставлен, исходя из одного понимания мира, а ответ дан, исходя из другого. Никто на это не хочет обращать внимания, потому что выводы получатся абсурдными.

Представьте, Пуанкаре считал бы Землю плоской и стоящей на трех слонах, а те на черепахе, плывущей в бескрайнем океане. Опираясь на такое представление, он поставил вопрос: какова плотность жидкости, где плывет черепаха? Этот вопрос объявили бы главной задачей. Потом выяснилось, что мир устроен иначе. Согласитесь, с этой минуты вопрос теряет статус главной задачи. Теперь искать на него ответ полезно в той же мере, в какой искать решение, какая форма у Вселенной.

Я не отрицаю математические задачи, в основании которых лежат абстракции. Они развивают абстрактное мышление, способствуют выходу за границы обыденных истин. Но верное вычисление плотности океана, где плывет черепаха, — не повод считать, что Земля стоит на слонах. Верное решение вопроса Пуанкаре о форме Вселенной — не повод считать существование в виде бублика и/или сыра, внутри которого дырки, и его границы очерчены не-существованием. Тут налицо мировоззренческая недееспособность науки.

Задачи онтологического масштаба без привязки к мировоззрению — схоластические упражнения в плохом смысле. Вычислять форму безграничного — это то же самое, что вычислять, сколько чертей уместится на кончике иглы. Каким бы ни было вычисление математически точным и оригинальным, отношения к реальности оно не имеет.

Дееспособность науки ограничена рамками известных пяти чувств и опытом. В этих границах она ищет новые источники энергии, эффективные способы коммуникации и перемещения. Стоит науке выйти за рамки наблюдения и опыта, как она перестанет быть наукой. Она никогда не охватит такой объем информации, из которого можно вывести смысл жизни, понятия добра и зла, ответить на вопрос, существует Бог и загробная жизнь или нет. Ее уровень — искать эффективный способ достижения цели, но не самой ставить цели. Наука по своей сути исполнитель, достигающий поставленных ему целей.

Социум до небес превозносит гениальных ученых, но сами ученые, если это не «мальчики-калькуляторы», а думающие личности, оценивают науку очень скромно. На могиле Ньютона написано: «Здесь покоится сэр Исаак Ньютон, дворянин, который почти божественным разумом первый доказал с факелом математики движение планет, пути комет и приливы океанов. Он исследовал различие световых лучей и появляющиеся при этом различные свойства цветов, чего ранее никто не подозревал. Прилежный, мудрый и верный истолкователь природы, древности и Писания, он утверждал своей философией величие Всемогущего Бога, а нравом выражал евангельскую простоту. Пусть смертные радуются, что существовало такое украшение рода человеческого».

Ньютону много воскурили фимиама, возложили лавровых венков и потратили бронзы, но он писал: «Я не знаю, чем я кажусь миру; мне же самому кажется, что я был только мальчиком, играющим на берегу моря и развлекающимся тем, что от времени до времени находил более гладкий камешек или более красивую раковину, чем обыкновенно, в то время как великий океан истины лежал предо мною совершенно неразгаданный».

У Эйнштейна могилы нет. Он кремирован, и его прах развеян из места, которого не знает никто. Есть место, символизирующее его могилу, где изображена Солнечная система со всеми планетами. Около планеты Земля надпись: «Здесь жил Эйнштейн».

Эйнштейн очень ясно понимал ничтожность своих знаний относительно Целого. Он говорил: «Мы имеем законы, но не знаем точки отсчета, к которой следует их отнести, и все наше физическое построение оказывается возведенным на песке».

В XVIII веке Александр Поуп, английский поэт, написал: «Был этот мир глубокой тьмой окутан/ Да будет свет! И вот явился Ньютон». В ХХ веке другой английский поэт, Джон Сквайр, подтвердил скромность Ньютона и справедливость скепсиса Эйнштейна относительно размера имеющихся знаний, продолжив эпиграмму Поупа Поупа: «Но Сатана недолго ждал реванша/ Пришёл Эйнштейн — и стало всё, как раньше».

Если есть Целое, и есть части Целого, если есть люди, изначально ориентированные осмыслить Целое, и есть люди, не помышляющие о Целом, изначально ориентированные на охват той или иной части, разумно сделать какое-то различие между ними.

Первые люди по сути жрецы, но не религиозного, а рационального толка — философы. Учеными их именуют, чтобы отличать от религиозных жрецов. Суть вторых людей — мастера и ремесленники. Учеными их именуют, чтобы отличать от инженеров и обывателей. Не важно, каких обывателей богатых или бедных, умных или глупых. Важно, что статус человека в социуме указывает масштаб его целей.

Сейчас «все смешалось в доме Облонских». Философами называют не пойми кого… И термин «философия» лепят куда ни попадя. Как вам, например, философия спорта? Или кулинарии? Или философы от спорта или кулинарии?

А как вам люди, официально именуемые сегодня философами? В лучшем случае они архивариусы и библиографы прежних философов. Про охват Целого они не помышляют, и если так, в каком месте они философы? Прав был Фейербах, когда сказал, что «Первым признаком философа является то, что он не является доктором философии». Они даже не ремесленники, потому что не делают ничего полезного в практическом плане.

Учеными сегодня тоже называют всех подряд, от чиновников из Академии наук, до мастеров и ремесленников. Глупо даже предполагать, что у них на горизонте есть мысли о Целом. В итоге Эйнштейн и фигуры его уровня, ориентированные на рациональный охват Целого, оказываются в одном ряду с ремесленниками (современными) и чиновниками.

Наука демонстрирует мощные успехи в мире величин и мощную импотенцию за его рамками. Ее ремесленная природа видна из ее осмысления бесконечности и какой статус дала вопросу Пуанкаре. С таким масштабом ей даже помышлять не надо об онтологии.

«Картину раз высматривал сапожник

И в обуви ошибку указал;

Взяв тотчас кисть, исправился художник.

Вот, подбочась, сапожник продолжал:

" Мне кажется, лицо немного криво...

А эта грудь не слишком ли нага? "....

Тут Апеллес прервал нетерпеливо;

" Суди, дружок, не выше сапога! "

(А. Пушкин «Сапожник»)

* * *

Наука, которую не интересуют вопросы, что есть мир, похожа на Церковь времен, когда она была озадачена составлением точного календаря. Ей было все равно, из какого представления об устройстве Солнечной системы математики и астрономы составят точный календарь. Ей была важна точность календаря. Аналогично и наука: ей все равно, из какого представления о мире объясняется действие того или иного закона. Ей главное, что закономерность уловлена, обсчитана, и ее можно применять на практике.

Я не против сапог в широком смысле (что бы мы без них делали). Я лишь говорю: невозможно вывести ответы на фундаментальные вопросы из научных знаний. У науки нет понимания Целого, и потому ни на один глобальный вопрос она ничего не скажет.

Но с крушением религии наука, как единственный кандидат занять свято место, должна что-то говорить. Потому что общество ждет. И тут она открывает рот… Из него сыплются бездоказательные утверждениями от ветра головы своей. Но преподносятся они не как предположения, а как истина. Тут наука копирует церковную технологию — даже не пытается доказать, из чего следуют ее утверждения. Она пользуется не аргументами, а авторитетом. Как же… победительница Церкви. Она не видит, что, убив дракона, сама превращается в дракона, призывающего принимать на веру ее онтологические заявления.

Например, наука говорит, что загробной жизни нет. На чем же она основывается в своем утверждении? Согласитесь, из того, что Солнце стоит, а Земля крутится, никак не следует, что загробной жизни нет. Равно как не следует, что она есть. Но наука утверждает: если нет того Бога, которого Церковь провозглашала, если религия — опиум для народа, если из мертвыхникто не возвращался, из этих фактов следует, что загробной жизни нет, и человек после смерти просто исчезает. Такая аргументация выводов пахла бузиной в огороде и дядькой в Киеве. Даже дискутировать не с чем, ибо пустое место.

Но как раньше массу не смущала не лезущие ни в какие ворота религиозные истины, так теперь не смущают не лезущие ни в какие ворота атеистические истины. Появляются верующие фанатики нового типа. Религиозные фанатики верили в иное бытие, в Бога и что за гробом есть жизнь. Атеистические фанатики верят, что нет иного бытия, Бога и загробной жизни. Верят, что есть только материальное бытие, и за гробом ничего нет.

Сермяжная правда: атеистические и религиозные фанатики суть братья-близнецы. Как и положено фанатикам, они не считают себя фанатиками. Они считают себя нормальными. А вот их оппоненты… они точно фанатики.

Если непредвзято со стороны глядеть на их противостояние, видна их одинаковость во всем. Они убивают друг друга за неправильную веру. Религиозные фанатики убивали своих оппонентов во времена царствования Церкви я инквизиции. Атеистические фанатики убивали своих оппонентов во времена революций, когда сокрушили Церковь. И кто больше убил, религиозные или атеистические — вопрос по сей день открытый.

По сути, одну веру заменила другая. С той разницей, что заявления религиозных верующих покоились на том, что им Бог через Церковь сказал, а заявления атеистических верующих покоятся на том, что им так ученые сказали. Ну и чья позиция весомее?

Первое время глобальная тупиковость возникшей ситуации затушевывается размером проблемы — она настолько огромная, что люди ее попросту не видят, как жук, ползущий по большому шару, не видит, что он ползет не по прямой, а по дуге.

Устраивающаяся на вершине пирамиды наука стягивает на себя интеллект общества. Как вчера в религию шли самые масштабные, глубокие, умные и амбициозные люди, так теперь такие идут в науку. Как вчера элита стремилась вместить в себя религиозные истины, так сегодня она стремится вместить в себя научные истины.

Начинается эпоха впечатляющих технических достижений. Проливается водопад открытий, облегчающих жизнь. Появляются новые машины, технологии, лекарства. Все это стремительно эволюционирует. У человека появляется ощущение всемогущества. Но только сапоги, телефоны и прочие бытовые удобства и полезные вещи могут быть бонусами на пути к цели, но не целью. Как у армии цель — победа, а военные трофеи — бонусы. Если трофеи становятся целью армии, это уже не армия, а банда. Здесь же все переворачивается наоборот — за отсутствием цели бонус становится целью. А само понятие Цели с большой буквы — оно просто исчезает с горизонта общества.

Единственным глобальным утверждением науки по-прежнему остается утверждение о вечности Вселенной, из которого следовало отрицание Бога. Наука гордится им, но не может развить успех. Информации о вращении Земли вокруг Солнца хватило для краха Церкви, но ее катастрофически мало для составления взгляда на мир, опираясь на который можно ответить на онтологические вопросы: вывести цель жизни, понятия добра и зла, и так по цепочке, вплоть до ответа, что ждет человека после смерти — что-то или ничего.

Поначалу кажется, задачу решит освобожденная от религиозных догм философия. За дело активно берутся философы. Но очень скоро обнаруживается их нищета. Ни у одного не видно попытки понять, что есть мир, не говоря уже о выводах из этого понимания.

Философы той эпохи увлекаются созданием моделей, основанных на понятиях добра и зла, порожденных эпохой пещерного общежития и религии. Они рассуждают, как построить новое общество, ориентируясь на старые ценности. Единственное, что сделали эти философы — переименовали ценности христианского общества в общечеловеческие.

Что может предложить безыдейный мир умершему человеку? Набор высокопарных слов, которые через день никто не вспомнит. Пусть не через день, а через тысячи лет, какая разница? Кто помнит, что говорились на похоронах Македонского? Все пустое…

Показательно, что в 1749 году Дижонская академия объявила премию за лучшее сочинение на тему «Принесли ли науки и искусства пользу человечеству? ». Руссо написал работу, где утверждал, что расцвет науки отрицательно влияет на общество. Он объяснял негативное влияние науки ее неблагородным происхождением (родилась из ремесла).

Единственное, что он сделал в пику Церкви, это противоположное утверждение о природе человека. Церковь утверждала, что человек по своей природе грешен, и спастись он может только благодаря стараниям Церкви. Руссо говорил, что «человек по натуре своей добр, и только общество делает его плохим». В 1750 году он получил за это премию. На вопрос, из чего следует его утверждение про изначальную безгрешность человека, он отвечал: «Верить и не верить — это последние вещи в мире, которые зависят от меня». Роднило его утверждение с церковным только то, что оба они предлагали веру. С той разницей, что в одном случае предлагалось верить Богу, в другом человеку.

Руссо изобрел теорию отвержения разума в пользу сердца. Кьеркегор выразил ее в призыве совершить прыжок веры. Не касаясь достоинств и недостатков многочисленных концепций, которыми разродилось сообщество ученых и философов, скажу только, что попытка из паровоза построить самолет, взяв за основу принцип паровоза, не родила самолета. Вместо него получится паровоз новой формы, который никогда не полетит.

Новая модель, построенная с ориентиром на старые ценности, по сути, копировала старое. Только все иначе называлось. Если раньше политическая элита называлась слугами божьими, то теперь стала зваться слугами народа. Если народ раньше назывался подданными (под данью) то теперь гражданами, с которых так же собиралась дань. Но если смотреть не на слова, а на суть, в новые формы была упакована старая суть. «Когда видишь на вольере со слоном надпись жираф — не верь глазам своим» (Козьма Прутков).

На начальных этапах это будет не так очевидно, но по мере стабилизации ситуации будет резать глаз. Пока же социум пребывает в промежуточном состоянии — одна эпоха закончилась, а вторая не началась. Чтобы она началась, нужно новое мировоззрение. Без него общество не может обрести главной, единой для всех, цели, как было в религиозную эпоху. Вода не могла стать рекой. Могла только превращаться в стоячее, цветущее болото.

Эмоциональное возбуждение, наступившее после освобождения общества от догм религии, играет роль ширмы, закрывающей проблему. Люди провозглашают культ разума и поклоняются ему. Но становится очевидно, что попытки науки занять свято место не увенчались успехом. Вершина по-прежнему пуста. Общество течет инерционным курсом.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒