Прощание. 5 страница

Из записки ничего понять было нельзя. Лиз вообще ничего не объяснила. Почему вдруг так внезапно! «И не по-товарищески». Только обещала написать. Её питерского адреса у меня не было. Знал только с её слов, что родители её живут где-то на Васильевском.

Когда вездесущая Вера забежала рассказать подробности бегства «моей подружки», я ничего ей, конечно, не сказал. Только плечами передёрнул. Лиз одолжила денег у бабы Шуры. Я пошёл отдавать деньги, и всё думал, куда на такие деньги можно уехать? То ли домой, то ли на юга...

Её радовал март. С началом весны она и сделалась такой весёлой, розовощёкой, притягивающей взгляды мужиков. Ей казалось, что весна, весь год сулят ей какие-то фантастические перемены.

Хотелось как-то «собраться» и быть как она. Ладная, с живыми глазами, внимательная, «впитывающая» мир, открытая, «сама по себе», ничего не боящаяся, неуязвимая...

«Опять отправилась на приступ этого мира, - продолжал я обдумывать “южный”, “очаковский”, “коктебельский” вариант. - Уплыла под своими воображаемыми парусами... Молодость. Пришибленность. Одержимость... »

Много слов надо потратить на то, чтобы закрыть ту брешь, которая вдруг образовалась с её отъездом.

Я буду ждать её на этом берегу. Наверное. Не может же быть, чтобы она не дала о себе знать!

Хорошо, что фабрика опять заработала. Надо быть очень осторожным. Особенно весной.

Хватился - нет Гришиных «Диалогов»! Моё не взяла! Нет, что-то прихватила. «Роман» в первом самиздатовском оформлении. Там куча ошибок. Читательница! Ну, я ей задам, когда вернётся! Тоже мне Лягушка-путешественница.

Но и свою психотетрадь забыла. Или оставила на память.

«Неабсолютная ценность жизни... » - «Это и есть идеализм в чистом виде. Его исповедовали все фанатики: от религии, от революции, от какой-то ещё идеи. В них это сидело по большей части неосознанно. Подсознательная убеждённость в том, что у их жизни может быть и есть нематериальное, нереальное продолжение».

Закономерность её ухода. Я думаю о ней по привычке. Как бы прошла зима, не будь её? Весна и лето ещё страшнее зимы.

Вопрос: «Кем жить? » Сентиментальный такой вопрос.

В разлуке есть что-то непостижимое. Никак не ухватить пониманием, не помыслить - сразу проваливаешься в какой-то головокружительный кошмар. Ещё совсем недавно всё было как обычно. А сегодня между людьми, между живыми душами механически просто образовалось непреодолимое пустое пространство. Человек теряется в огромном мире. Есть ли он хоть где-нибудь? Наверное есть. Но почувствовать это не можешь, не можешь представить. Она где-то там, а я, положим, по-прежнему здесь. Все до одного - здесь. Все, кроме неё.

Лиз как-то незаметно проявилась. Обрывочно. Для неё даже главы ещё нет. И думаешь о ней с какой-то особенной нежностью. Так и бывает. Незаметно. Вдруг понимаешь, что уже перешёл некий рубеж. Без насилия. Социального, традиционалистского, природного. Только, может быть, небольшое физиологическое подталкивание. Совсем как у Шкловского. В «ZOO» или «Сентиментальном путешествии»? Ну, разве что. Только об этом - молчок!

Жизнь, разбитая на главы. Давно уже заметил некое соответствие. Поглавное писание не выдумка, не случайность, а что-то «присущее».

Главы. Психологический дефект. Наверное. Забываешь об ощущениях других глав. «Ж. Т. », к примеру. Ведь это никуда не уходит. И в то же время как-то «не помнится». Как не помнится при чтении новой главы то, что было в предыдущей. И дефект ли это? Или только так и бывает?

Лень очень серьёзно об этом думать. Это не кажется уж таким важным. Это полы можно вымыть лучше или хуже, а в этом деле вылизывание может ничего не дать, если изначально ничего не было.

Может быть, это и другое и всякое держится как оболочка воздушного шара только вдутым внутрь воздухом. Чем-то как бы духовным.

Доморощенное, домотканное литературоведение всегда как-то утешало меня.

«Поэтому потом всёпойдёт по-прежнему... »

Предложение, которое не понравилось бы Довлатову. Смех!

Так, как обычно и бывает. Как весной, после зимнего опустошения, опять непонятно откуда вылезут новые ростки.

Зелёныешёлковые свежие листики торчат из подстриженных до обрубков каких-то деревьев, вроде лип. Торчат как зелёные платочки из карманов, рукавов, обшлагов, дырочек и пропоротостей во фраке фокусника. Высовываются по чуть-чуть, но всюду. Как внутренний зелёный свет из черноты деревянной оболочки. Пятнадцатое мая. Из карманов, рукавов, из прорех, откуда ни возьмись, как зелёныезвёздочки в чёрном небе, выглядывают, проклёвываются зелёно-желторотые цыплята новорождённых листьев.

Открытие пейзажа. Вернее открытие потребности в пейзаже. Правда, это и раньше бывало. Потребность не только в чём-то напряжённом, но и в почти расслабленном следовании за простыми желаниями. Потребность в нормально-писательском. Пространные описания, безудержная словесность... Полотна! До этого, конечно, не дойдёт.

С конца мая стал ждать приезда Назаровых.

«Сон. Две девочки. Откуда они там взялись! Сразу две! Их губы. Маленькие, мягкие, предоставляющиеся, sex`уально безвкусные. Просто так - им интересно. Одна из них даже пыталась показать, что она уже умеет целоваться. От неё осталось ощущение безвкусных детских слюнек. Так, наверное, это представлялось в то время, в их возрасте. Прикосновения. Поцелуи. И зачем это нужно, им пока не очень понятно. Приятно, конечно, как всё новенькое. Но и всё! Этап освоения жизни…»

Сумасшедший поступок - поехать посмотреть на Марусю в губернский город. «А Маруся здесь живёт? » Ещё один сон.

«С котом на руках в тёмномпроёме входных дверей. Бледное лицо в обрамлении темных волос. Черты лица не разглядеть. Круглые колени под короткой чёрной юбкой. Светлая вязаная кофта. Всё это очень похоже на Мари. Может быть, забытый эпизод. Это так в духе “Романа”! С чего-то подобного всегда что-то начиналось. Это, «романное»: полумрак, неопределённость, вглядывание... »

«Это будет очень тайно», - Марусина фраза.

Что она будет потом вспоминать? Когда начнёт вспоминать.

Она увидит, что ничего из того, о чём говорил ей странный сосед по даче, в мире нет. Или почти нет. Она пока не догадывается, что жизнь состоит не из этого. Что этого можно и не найти. Что в поисках этого можно отчаяться. Она увидит, что бытовая жизнь - это бескрайняя пустыня. Она даже представить себе не может, как самое элементарное бывает недоступно для понимания, сложно, болезненно... «А по рукам, а по рукам! »

Она беспечно уезжала. Как же ещё в её возрасте! Ни о чём не думала. Только через какое-то время в ней начнёт, может быть, проявляться, как изображение на фотографическом снимке, что-то, что стало ею когда-то летом в Посёлке.

Вот такие фантазии.

Учил Марусю. «Нельзя говорить гадости. Нельзя выворачивать всё, что накипело. Это не забывается никогда. “Никогда” для человека - это микровечность его жизни. Как тут что-то ещё и забыть! Это будет стеной стоять между людьми».

С Марусей важно то, что мои слова не отскакивали как горох от стены, они не отбивались, как в теннисе, ко мне обратно - как это было всегда с Верой, когда я пытался внушать ей что-то душеспасительное. Может быть, мои слова и пропадали бесследно, но ничто не мешало им звучать, лететь, преодолевать расстояния, виться дымком или, может быть, флагами на крыше...

Не дневниковые записи, а фиксирование почти всего, что успел наговорить Марусе.

«Живи и поступай так, как будто есть Г. Б., и Он тебя видит в каждом мгновении. Не надо бояться Его. Он, конечно, ничего плохого не делает, что бы мы ни совершили. Его надо стыдиться. Как стыдятся людей».

«А то что? » - с лёгкой иронией спросила Маруся.

Я тогда не смог придумать ничего убедительного, а сейчас бы сказал: «А то он от тебя отвернётся». Теперь кажется, это бы её проняло.

«Испортил девку... Разговорами, разговорами! »

Наверное, они уже не приедут.

«То, как почти всё в жизни – только “однажды” и “единожды”. Не замечала? Думаешь, как хорошо в этом месте, приду-ка я ещё раз сюда. А потом прикинешь, что нет, не получится. Через неделю всё изменится. Дела помешают, уехать нужно будет, погода испортится, забудешь за суетой, а там и лето кончится, а потом это уже всё не таким будет, и надо будет идти в другое место. Там садик есть у Обводного. Через год уже можно будет ходить куда-то подальше, поинтересней, поздоровей, чем в этот садик у дороги вдоль канала. Почти со всем так. Единожды. Ну, или счётное число раз».

Тревога. Её находишь в нужном месте. Нащупываешь. И не хочешь от неё уходить. Она почти музыкальна. В её «пространстве», похожем на музыкальное, посещают определённые настроения. Ими защищаешься. Пребывание в состоянии готовности к тоскливому, малоутешительному. Настороже. Прививка чего-то нерадостного, осознанно, и от этого нестрашно безнадёжного. Прокручиваешь пластинку.

«Долго-долго, почти безнадёжно... и хорошо. Так, как это бывает в музыке».

«Короткие логические цепочки. Всё сокращается. Неожиданно. При смене первоначального звена, первоначального направления. Логика поведения, жизненная логика. Всё происходит само собой. Человек пошёл по коридору. Жизненный лабиринт. Короткие тупиковые ветви. Длинные тупиковые ветви. Наверное нетупиковых ветвей не бывает. В этой жизни. Выхода-то ведь нет. Это самое смешное. Есть специалисты по длинным тупиковым ветвям лабиринта. Они учат, как надо жить. В этом смысл: дольше бродить по коридорам».

«Перекраивание мира в угоду той игре, в которую в данный момент играешь. Сам себя пугаешь, воображаешь всякие кошмарные ситуации, сам от них избавляешься. Авторский произвол. Ему так показалось, и уже не будешь себя переиначивать. Ведь так-то интересней, художественней, занимательней и так далее».

Тянет «выписать» в очередной раз то, что накапливается. По большей части унылое... Натужность юмора. Юмористическая щекотка. Она не избавляет от безрадостности. Разучился находить в себе то тепло тихой согревающей радости. По разным поводам. Грех уныния.

Как будто ничего не случилось... А что случилось? Что вообще случается? Каждый день. Случается каждый день в головах. Пациентов. Катастрофическое сознание. Обвал. Взрыв...

От уныния начинает соглашаться со всякими нелепостями о жизни. «Пусть будет так, не всё ли равно! »

Оговорка. «Господи, прости меня грустного! »

Многие вещи «не думаешь». Потому что они не годятся в дело. Или их нельзя записать по цензурным соображениям.

Тема. Из старых тетрадей. Написано о том, что «человек бессилен, не способен на выбор, на действия, на шаг, на жизнь, на преодоление». Его «склонность к мысленному проживанию всего, проживанию всей жизни на неком пороге». Может быть, эта своеобразная программа, написанная, конечно, не для себя, а просто под впечатлением какого-то события, книги или фильма, подсознательно и становится программой жизни. Всё подстраивается под неё. Незаметно.

И другая тема. То, как невозможно предостеречь. Невозможно передать никакой внутренний опыт. Каналы передачи духовного опыта. По другим проводам. Не из уст в уста. Не напрямую. Ощущение отчаянного бессилия возникает от этой невозможности донести что-то важное, важнейшее - до человека, который говорит с тобой на одном языке, того же происхождения, образования, даже возраста – чего угодно. Вот где почти невыносимое что-то! Это значит, что и в более усложнённых граничных условиях ничего не получится.

Не научить, не дать совета, который пошёл бы впрок, не помочь... Только: «Господи, прости меня грешного! » Другого ничего не остаётся. Как Бог даст. Направит всё в нужную сторону – вот и хорошо. А руководить чужим духовным развитием невозможно.

Мысль о том, что можно находить маленькие литературные утешения. Это последний бастион, последняя линия обороны. Это всегда держишь про запас. Может быть, в такого рода, маленьких, возобновляемых, дающих ощущение новизны вещах и получится, то, что называется «утешением». Что-то малое, насквозь продуманное, прочувствованное. А главное, не требующее полного, всеохватного понимания, глобальности... Это даже и смешно. Эпохальные проекты. Эпопейные, опупейные... Невероятная тщетность! Кто бы и как этим ни занимался. Хоть бы и сам Александр Исаич... Что-то понять, что-то понять заново, что-то понять впервые... Большего не дано. Остальное - тщета. Во всяком случае, я на это не способен. Сию минуту.

Потом вспоминаешь о том, что есть «обязанности», что надо «конструктивно» думать о тетрадных делах. Они как дети. Их не бросишь... Думаешь о технической «недостаточности» «Романа». Там нет многих вещей, которые должны присутствовать в нормальном романном чтиве. Скучно было писать то, о чём неинтересно писать.

И надо думать о том, правильно ли то, что ты об этом думаешь.

Очень часто - «по произволу». Чтобы отвязаться сразу от всех «выясняющих» говоришь: «Да, по произволу! » И то, и другое... Даже если всё не так, даже если на этом месте ничего нет. С их точки зрения.

Из себя. Находишь это в себе. Откуда-то. Умно - не умно, правильно - не правильно... Об этом не думаешь, когда «от себя» и «для себя».

«То как постепенно меняется авторское письмо просто из-за того, что автор этого произведения начали читать, к нему приходят мешками письма, у него спрашивают совета, он становится властителем дум, учителем жизни, толкователем и прорицателем... Он уже не может писать абы что. Он должен отвечать на запросы времени, являться выразителем чаяний, проводником прогрессивных веяний, продолжать лучшие традиции, вносить лепту... Ничего случайного! »

Это к вопросу о писателях и просто авторах. Которые заняты, будто бы, одним и тем же делом... Но ведь в том-то и дело - ты или становишься профессионалом, со всеми вытекающими из этого статуса последствиями, или молчишь в тряпочку.

Добычин, если, конечно, это не мистификация, после критического разноса его работ, сбежал от литературы в совхоз «Шушары». Работал, кажется, экономистом. Он получил редкую возможность посмотреть на мир – на литературный мир – после своей литературной смерти. Это само по себе интересно. Читал журналы, встречал в книжных магазинах книги своих бывших коллег... И удерживался от внешнелитературной активности...

Ну что же, значит моя шпалопропиточая фабрика вписывается в уже освоенное когда-то другими движение под лозунгом «прочь от внешней литературы». Даже лестно оказаться в одной компании с Леонидом Ивановичем.

Наверное, это что-то психиатрическое. Кто-то даже поставил по этому случаю диагноз: «депрессивный аутизм».

Правда, в моем случае не всё так жёстко. Не закрыл ещё лавочку. Что-то всё пытаюсь. Изобразить. Внутри себя.

Впрочем, прежнего «праздника, который всегда с тобой» уже не получается. Так, чтобы каждый день. Чтобы захотел - и праздник. Или хотя бы предпраздничный день, или ожидание праздника. Но чтобы он там был. Где-то. Как в кармане. Или как в чемоданчике. Достал – и пользуйся на здоровье.

Ещё один питерский этюд: «Лица священников». Вот у кого поучиться бы! Чему? А тому же!

«В них угадываешь, предполагаешь покой. Бурная жизнь «мирских» людей, несчастья, горе, катастрофы... А на их лицах будто знание, как через это пройти. Не преодолеть, не исправить, а пропустить через себя, не разрушив некое самоценное состояние духа. Глядя на них, (не на всех, конечно), понимаешь, что им это удаётся. Медленно произносимые слова, прислушивание к тому, что внутри, что скрыто от глаз зрителей за этими ясными глазами, иконоподобным ликом. Редко видишь такие или похожие лица у политиков и прочих светских людей. Загадки их внутреннего мира... “Круг чтения”. Именно, что круг! По кругу. Только у них круг побольше. Круговорот одних и тех же образов, понятий, тем для размышлений. И слов. Даже слов! Самоограничения, ограничения религиозного канона. Они не выходят из этого круга. И в то же время они духовно меняются. Что-то в них крепнет, углубляется с годами. Эта духовная работа. Она, в конце концов, отпечатывается на лицах. Они не пускают в свой духовный мир ничего лишнего. Покой от понятности. Им всё понятно в первом приближении. В этом самоограничении, отсекании всего лишнего - источник их душевного равновесия. Решают задачи с упрощёнными граничными условиями. Нет того моря разливанного проблем, в которых купается обычный человек. Там, где у обыкновенного человека неразрешимая проблема, у них нет и не может быть проблем. Может быть, в этом и есть мудрость».

Ага. Сами виноваты, значит! Бытовые граждане... Когда идёшь, неосознанно, по этому, опять же, проповедническому, пути, не можешь не упрощать. Всякая проповедь – упрощение. Утешение и упрощение. На пути. К Богу, к истине, к покою...

Поучения. И чьи же! Это смешно. Ещё смешней было бы, если бы они увидели, насколько это серьёзно. Серьёзно до отчаяния. Патологически серьёзно.

«Может быть, отдать кому-то другому всё полусумасшествие проповедей! Освободиться! И от этого. Как уже освободился от многого.

Хочется ещё больше поскромнеть, ужаться до точки, стать окончательно невидимым.

Писания. Никакого, что называется, отражения реальности. Ну, или выкраивание приемлемого мирка. Из общего целого. И осторожность с поисками каких-то собственных ответов на «большие» вопросы.

Пишут, пишут... Особого смысла в этом нет. Сам Чехов приучил своим Тригориным к такому – слегка ироничному, уничижительному – отношению. Некий писательский шаблон. Про облака похожие на рояль, про лунную ночь со сверканием бутылочного стекла...

Может быть, должно пройти время. Как кто-то предлагал объявить мораторий на исполнение Шопена. Чтобы обновить ощущения.

За всем этим должно что-то стоять, чтобы оправдать эту бездну усилий, изобретательности, ловкости, хитроумия. Так во всём. Если что-то такое есть, тогда можно всё оправдать. И наоборот, если этого нет, никакие завалы метафор, лексическое богатство, изобретательность и прочее не помогут...

Изменчивость психически устроенного мира. Прав тот, кто настоял на своём. Под него, кажется, и весь остальной мир подломится». «Прогнётся», - как сказано в одной песне.

«Может быть, уже надо быть готовым и к ещё более жёстким, бездушным. Может быть, это то, что уже наползает на привычный мир. То рождённое новым временем, вписанное в общее направление движения этого мира отречение от просто земного, тёплого, слезоточивого. Может быть, надо заранее это понять.

Писания в предположении каких-то готовых к новому миру людей... Это себе не закажешь. Не выдашь себе такой социальный заказ.

Почему такая торопливость? Нет, почему такое беспокойство! Почему так лихорадочно? Куда ты боишься не успеть! В Посёлке! Почему торопишься всё рассказать в двух словах? И первым встречным! Хоть и Марусе! Потому что не видишь в этом ничего несомненного?

Листопад, снегопад, водопад слов. Ценность этого бормотания, этого гула слов? А ценность жужжания, стрекотания, клёкота или бульканья из носика?

«Знаем цену словам. Потому, что сами их порождаем, вернее выращиваем. Как садоводы. Искренность слов. Трудно ошибиться. Не соврёшь. Это как если бы было написано на лице».

«Уходишь от них... Это детские ненаходимые прятки. Прятался, прятался... Все уже давно не ищут никого».

Не сформулировать «претензии» так, чтобы это не было смешно. Смешно от сопоставления этого взрослого дяди, голова которого занята такими пустяками, как выяснение отношений. Наличие некого недовольства, даже и такого, плохо формулируемого. Но ведь никто не скажет, что делать! «Психушка, которая всегда с тобой». Не накручивание, а попытка понять в ту или иную сторону.

Смотришь на всё из укрытия тишины. На опушке тишины. Гомонящий мир - где-то там. Тот мир построен из слов. Они как несущие конструкции, балки, перекрытия, связи, подкрепления. Мир, построенный на словах. Они звучат. Их употребили. Употреблённые слова...

Остался один на один с недописанной книгой. Недописанной и недосказанной. Всё в книге в тишине опустевшего Посёлка показалось неживым. Это как напрасные слова. Их уже никто не хочет слышать. Все ушли. Лишние, ненужные слова. Они никому не понадобились. Есть от чего прийти в отчаяние.

Слова, звучащее в тишине.

Прощание.

Никто не приезжает, никто не шлёт писем из Питера. Ни писем, ни казённых пакетов. Может быть, никакого Питера нет. Может быть, я про него читал в учебнике географии. А сам никогда не уезжал из Посёлка. Ну, ещё болел, может быть. В Губернском городе. И всё. Кто мне скажет правду?

Ну, нет. Не обманете. А как же питерские тетради? Вон их целый портфель.

«Её качнуло к нему или, может быть, её слегка толкнули, когда она входила в вагон метро. У самого лица его раздался хруст вафельного стаканчика мороженого. Он поднял голову на неё и успел, пока она медленно проходила вслед за остальными пассажирами, разглядеть её детское лицо, кругленькие небольшие влажные от мороженого губы, льняные, подстриженные до плеч волосы. Хруст вафельного стаканчика у самого лица».

Что, по метро соскучился? Ну, почитай, почитай ещё. «Метро».

«... Вдруг понимаешь, что эта девушка живёт совсем в другом мире, в другой жизни. Это так странно. На эскалаторе часто возникают такие мысли. Она едет навстречу, проезжает мимо, на лице её заботы, о которых ты никогда не узнаешь. Её непрожитая жизнь. Почему-то она кажется таинственной и прекрасной. Несбывшаяся ещё жизнь. Как лотерейные билеты до розыгрыша. Они ещё все только будут. Они также прекрасны как дети. Есть потрёпанные, даже не столько физически, сколько душевно, взрослые. Они уже ясны как Божий день. Глядя на детей, не думаешь, забываешь, что это будущие взрослые. Вот эти девушки уже на пороге детства. Но они ещё - будущее. Они молоды, красивы, свежи, полны достоинства, у них детские наивные мечты. Они поэтичны. В них вся красота природы. Они в центре вселенной. И по их собственным ощущениям, и по сути. Угадывание будущего. Мечты. Рядом с ними. Глядя на них. Конечно, мечты и мысли далеки от них самих. Но они своим присутствием помогают появляться этим мечтам и мыслям на свет. Потом вдруг мелькнёт в голове, что кроме мира твоих мыслей есть ещё и её мир. Мир непонятный, таинственный... От этого становится грустно. Это стариковская грусть».

Надо работать. И не сидится. На сей раз от тоскливого беспокойства. Работа для пустоты. Что с этим делать?

Понимание, от которого тяжелее, чем обычно. Странно всё понимать и не чувствовать безопасного облегчения. Раньше казалось, что от понимания так должно быть.

Ну что же, ещёподождём.

Знаю, как это происходит. Это какие-то периоды солнечной погоды. Месяца по полтора. Терпеливо, хорошо, с добрым чувством ждёшь. Во время этого ожидания, которое может каждую секунду закончиться чем-то несказанно хорошим, и пишется так хорошо, летуче, остро, бодро. Кажется, что не хватит времени ожидания.

«Нужная» литература... Изобретение такой литературы. Потребность в ней. Не просто формальная заданность, импровизации за роялем, а потребность. Как возможное новое, заведомо, конечно, не панацея, лекарство от душевной пустоты. Можно попробовать. Может быть, лекарство по индивидуальному заказу, как туфли в Англии. Или лечение от неизлечимой болезни. Не потому, что можно вылечить, а потому что как-то же надо противостоять, заниматься кровопусканием, пользовать толчёными тараканами и свинцовыми примочками, пока не изобретут что-то более действенное.

Серия детских, подростковых рассказов. Про детские истории. Такие же, какие нравились в те времена, вспоминаемые сейчас с смутными приятными ощущениями. Те первые отношения и не отношения вовсе. Серия, аналог взрослых историй. Чувственность... Взрослые слова кажутся грубыми, приблизительными, оскорбительными для тех душевных движений, которые тогда переживались и теперь вновь оживали в памяти чувств. Нет языка для этого. Не чувства вовсе, не отношения, не приятность и прочее из лексикона пакостных журнальчиков.

Серия... Но вот, может быть, нельзя этого. Невозможность никакой серийности в этом. Что-то подобное серийности, оприходованности и прочего будет уже привнесением из взрослого мира его грязи. Хотят этого или не хотят. Запрет. Плодородный слой. Старая история. Нельзя некоторые вещи ставить на профессиональный поток. Как пересадка растений в оранжерею или отлов животных для зоопарка. Что-то в этом мире должно оставаться непродажным, неокольцованным, свободным, заповедным...

Это старая забота - невозможность слов. И необходимость! Как воздух - дышать-то надо, по-всякому. На то она и словесность. Умение управлять словами, умение очищать слова, рождать доверие к старым словам. Все слова стары. Что-то же их обновляет!

Сколько ни пробуй - не понять. Устаёшь об этом думать.

Зимой возил Лиз на ботаническую станцию, чтобы как-то развеселить её. Пока мы искали Веру по теплицам, встретил, вернее, увидел издали Лену - Верину подружку, с которой был полузнаком много лет.

- Посмотри, - зачем-то сказал я Лиз.

- Кто такая? - с любопытством глянула на меня Лиз.

Лена меня не увидела. Мы с Лиз быстро вышли.

«Да, знаю её очень давно. Полузнаю. Никогда толком не разговаривал с ней. С ней надо было бы о ботанике говорить. А это для меня трудно».

Чуть не написал когда-то рассказ. Был по вдохновению период продажности. Готов был всё выворотить. Ради чего, спрашивается! Как бывает трудно писать и думать о непереносимой боли, так же трудно писать о чем-то необъяснимо хорошем. Чтобы не вывозить в словесности.

«Они улыбались при встрече. И сами не знали почему. Им было радостно видеть друг друга. Их общение - только эта улыбка при встрече. Иногда ещё несколько фраз или про работу или о том, о сём. Расставшись, они моментально забывали друг о друге. У них были разные жизни. Между ними вообще не было ничего общего. Кроме этого радостного чувства от лицезрения друг друга. Может быть, поэтому эта улыбка не «портилась» у них на протяжении многих лет. История улыбок. Изучение, подсознательное, друг друга через эти улыбки. Постепенно это становилось потребностью - получать некий заряд положительных эмоций именно такого и никакого больше типа. Зависимость, тонкая, неощутимая, не ухватываемая сознанием. Может быть, это было самым ярким и нужным впечатлением в их жизни. Постепенно. Такое бывает. В жизни мало столь же подлинного, не притянутого, неказённого, не затемнённого и не испорченного буднями. Может быть также, что это мираж. Стоит чуть-чуть подойти ближе и все исчезнет. «Да-да, она именно та, с кем мы улыбались друг другу при встрече. Теперь она постарела. Складки у рта на худощавом лице. Наверное, от наших улыбок. А когда на неё не смотрят - молчалива и сурова. Она, оказывается, работает в ботаническом саду, в отделе тропических растений. Тощая, загорелая до черноты, в шортах и в майке без рукавов. Когда она поднимала руку с детской пластмассовой лейкой, видна была её маленькая, белая, незагорелая грудь. Так и состарится здесь, станет сморщенной старушкой. Папоротники, саговники, молочаи, бутылочные деревья, агавы, кактусы-опунции, бамбук... »

Некоторые вещи даже боишься фиксировать словесно. Всё-таки словесность есть словесность. «Древнейшее» занятие. В нём много трогательных моментов, но и столько же сволочного накопилось! Самоочищения памяти уже не происходит. Как Океан, который уже не справляется с попадающей в него грязью. Вот и память. Только кажется, что всё с чистого листа. Конечно, ещё есть заповедные уголки. И всё же...

«Пусть это побудет ещё внутри, - остановило что-то меня. - Слишком нежные создания. Не выживут даже в самой чистой среде».

И только потом появляется потребность как-то ввязаться, ответить. Или оправдаться.

Творческий произвол. Суриковская ворона на снегу. Грамотными стали! Эта грамотность раскручивает клубок творческого произвола дальше. Можно живописать одно, а перед внутренним взором держать совсем другое. Вот и получаются «небывалые сочетания бывалых впечатлений».

Разнузданность воображения. Порок профессионализма в искусстве. Профессионализм, предполагающий поточное производство. Нужно выпускать художественную продукцию. Кровь из носу. А иначе с голода помрёшь или придётся идти работать на котельную. Образы, образы, лихорадочные поиски метафор, изобретение фабульных схем. Насилие над нормальной способностью человека к воображению. Ради куска хлеба.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 11 12 13 141516 Следующая ⇒