Жена поэта. 3 страница

Гости.

Старшая сестра Маруси, Таня, приехала на выходные с подружкой и с мальчиками. Почему-то мальчиков трое. Я сразу понял, кто был лишний. Писарев. Приятели звали его по фамилии, а Надя и Маруся – по имени. Сашей.

А может быть, и не лишний, опять подумал я. Может быть, это молекула. Жёсткая структура, связанность некими молекулярными связями. И без Писарева всё развалится. Подружке нравится длинный Петя, положим. А Пете нравится Таня. Тане нравится Писарев, который смотрит на Подружку. А третий, Вася, - законный мальчик Подружки. Он спокоен, весел, вся эта круговая влюблённость вызывает в нем сочувственное непонимание.

Нафантазировал. Может быть, всё не так в этом жёсткоммолодёжном мире. Какая-то чувственность несомненна, но это совсем не то, что я, было, начал выстраивать в голове - книжное, шаблонное, почти «стариковское». За исключением Писарева, который, в самом деле, хочется думать, по-особенному поглядывает на Подружку. Не грустно-влюблённо, не как меланхоличный Пьеро... Он тихо, блаженно улыбается. Он тонок, высок, как-то мягок, смугл, красив. Задумчивые глаза прячет за стёклами дымчатых очков. Когда говорит, с трудом подбирает слова, делает длинные раздражающие паузы...

Но может быть, Марусе это нравится.

Я сидел с Надей на веранде. Говорить с ней стало для меня столь же необходимо, как и читать Марусе лекции на пленэре. Когда гости шумно, со смехом и взвизгиванием появились на тропинке, ведущей от ворот, Надя с неизменной усмешкой поглядела на старшую дочь, не прерывая вязания. Вязанием она занималась большую часть времени своего сидения на веранде, но, как у Пенелопы, еёнеопределённого назначения прямоугольное грубошёрстное изделие видимо не прибавлялось.

Маруся, похоже, была давно знакома с Писаревым. Она только к нему и подошла, только с ним и разговаривала. Я мысленно поприветствовал её выбор.

Саша был рад Марусе, но всё же я заметил, как он нет-нет да глянет поверх Марусиной головы в сторону своих друзей, веселившихся чему-то в беседке.

«Трактат о веселье». «Беспричинное, бестолковое, от молодости, от присутствия рядом лиц противоположного пола беспрерывное веселье, затихающее в их возрасте разве только во сне. Бродит молодое вино. Пенится. Молодой пеной».

Ко всем остальным из «молекулы» (хоть это вовсе, может быть, и не молекула) Маруся не приближалась. Она даже, кажется, совсем не обрадовалась, увидев сестру. Напряжение тайной, невидимой жизни ощущалось в этом цветнике полудетской чувственности. Мы с Надей были как бы зрителями и смотрели на театральную сцену. А «герои пьесы» по понятным причинам не замечали зрителей в зале. Надя, похоже, чувствовала примерно то же, что и я. Я понял это по её необычной улыбке, на мгновение промелькнувшей и спрятавшейся в обыкновенную - устало-ироничную.

Танина подружка. Люда. Такие уже знают, что они не первые красавицы. Ставят себе посильные задачи при отыскивании жениха. Ни капли романтизма. Душа жёсткая, холодная. Какой-то мальчик возле неё всегда крутится. Она полупрезирает его, постоянно им недовольна, поминутно надувает губы, краснеет от злости. Но не прогоняет. Поменять ухажёра можно будет при случае, если подвернётся что-то получше. Но до тех пор - что же ей одной ходить, как глупой уродине! Самое главное –такие как она уже всё знают в этом смысле о жизни. Они знают! Это так очевидно. Не формально знают, а глубоко, практически, не надеясь на романтическое авось.

Маруся не такая. Слава Богу! Так бывает. Она отталкивается от этого и такой уже никогда не будет.

Им уже, наверное, по пятнадцати. Они взрослые, и Маруся от них раздражается.

«Они так раскрыты, так очевидны! Они так не похожи в этом отношении на нас! » - я вспомнил вдруг все мои разговоры с Марусей. Вот с этой Марусей, прячущейся в саду за деревом, не отрывающей взгляда от Писарева.

Она-таки «высмотрела» его! Поздно вечером я видел, как молодёжь возвращалась с речки. Таня с подругой и их мальчики все вместе шли впереди и громко смеялись, иногда оглядываясь на Писарева и Марусю, которые ползли далеко позади них.

Услышав сначала, а потом и увидев издали всю компанию, я присел у кустов малины, посаженных вдоль забора, и так глупо просидел, пока Таня с друзьями, а потом и Маруся с Писаревым медленно шли мимо. А как раз напротив меня Маруся и Писарев ещё и ненадолго остановились.

Оперная привычка устраивать всяческие проверки, засады, подсматривать, подслушивать, перехватывать письма, допытываться...

- Софроницкий... Прелюдии Скрябина... Не скажешь, что это русская музыка. И не начало века. Она кажется современной. Это сейчас музыка потеряла национальность.

«Что он говорит! – мне захотелось немедленно встать из-за кустов и возразить Писареву. - Отказал Скрябину в русскости! Каков! »

И потом я весь вечер думал о музыке. Какую музыку мог сочинять, например, Дмитрий Иванович Егоров? В своём Заволжском углу. Это для него остановилось время в музыкальном языке. Как для переписчиков книг в старообрядческих поселениях. Эта музыка соотносится только с той музыкальной историей, которая была прожита до того, как произошла канонизация, замораживание музыкального языка.

Но всё равно - вот так Саша! И, о Бедная Маруся! Писарев ей толкует о чём-то, что ещё не её ума дело... Как и я на своих пленэрных «лекциях». Вот тебе и детские разговоры!

Впрочем, и детских разговоров хватало. Остаток вечера до темноты «дети» орали на дороге перед домом бабы Шуры - играли в картошку.

«Уши надо компотом чистить». - «Садись! » - «Я не окучена! »

Я потом специально узнавал правила «Картошки» у Маруси. Кто не поймает мяч – становится в круг. Если в него бросят мяч, и он его не поймает, то надо сесть: тебя «окучили». Потом ещё раз можно бросить в тебя мячом. Два раза «окучивать» нельзя. В наше время не было таких сложных правил.

Один полузнакомый автор в Питере... Самая талантливая его книга - детская. Он писал еёдля своей маленькой дочери. И попутно собирал детский фольклор. Кое-что в его коллекцию досталось и от меня.

«На море началась качка, на моряков напала... » И так далее. «Ба-п-ка, купи мене ры-п-ку, я тебе сыграю на скры-п-ке». Перлы!

Это почти всё, что получено от предков в области народного поэтического творчества. Неколлекционерский характер. Скучно. А какое-то время это литературно-фольклорное коллекционирование было модно. Может быть, и сейчас... Не отслеживал.

Пытались рассказать что-то о поднятом со второго, с третьего дна бытовой жизни. Все крохи подмели. Все крохи бытового сознания. Все треснутое, расколотое, выброшенное, не принятое в более культурный обиход. Полезные, в общем-то, сведения. Такие книги снимают необходимость заботиться о приобретении этих сведений, освобождает время и мозги для чего-то ещё. Не надо самому заниматься этим полезным, но скучным делом.

Но есть ещё что-то, что можно выстроить так же «коллекционно», но без коллекционерской страстности и системы. Просто так, ни для чего. «Случайные разговоры». Надо только прислушаться, о чём говорят люди. Надины гости, к примеру.

«Ну-у, мы пошли в кафе. Там он мне купил стакан сока и две шоколадки. Мы немного потанцевали и пошли к нему домой».

Это скорее всего – описание детской любви. Нехорошо, конечно, подслушивать. Но ведь они совершенно не заботятся о том, чтобы их не слышали взрослые. Нас с Надей они почти не замечали.

В каком-то упоении, будто сделал важное онтологическое открытие, я записывал обрывки разговоров. Меня не интересовали подлинные подробности разговоров, мне хотелось зафиксировать характерные словечки, интонацию, уловить и как-то сохранить в памяти подлинность ничем не скованного живого общения.

«Помнишь Мишу толстого? »

«Танька мне вчера говорит... »

«Куда он попёр? » - «Что за слова такие! Никуда он не попёр».

«К тёте Кате можно будет потом сходить», - это уже баба Шура говорит Павлику. Это же Посёлок! Весь день - в неторопливых прогулках и разговорах. Никакой особой нужды идти к тёте Кате нет. Придут, посидят, может быть, выпьют чаю с карамелькой и пойдут куда-нибудь ещё. Пообедают, посмотрят телевизор. А там и день пройдёт. Пора чай пить.

Подслушанные «случайные» разговоры. Это похоже на коллекцию, но коллекцию немного странную. Не так, как в случае с марками или монетами. Или с анекдотами, афоризмами, крылатыми словами и прочим. Коллекция, попахивающая абсурдом.

Абсурд или лёгкое помешательство? А может быть и не лёгкое? Я будто всё время подхожу к этой двери и проверяю, заперта она или нет, впустят меня, наконец, «туда» или мне ещё рано.

Или столь же абстрактная «коллекция фраз». От этого недалеко до «гариков и откровизмов» - того, что не выносит почему-то моё «литературопонимание».

«Брезгливое понимание». Можно начать с этой подходящей к этому случаю фразы.

В тетрадях к фразам иногда находятся даже комментарии. Теория, так сказать.

«С необходимым изяществом». Вспыхивают слова, оживляется их мумифицированный смысл. Стоит только их поместить в фразу, где они встречаются, сливаются или противостоят словам, с которыми никогда прежде рядом не находились. Словосочетания. Как молекула нового смысла».

«Случайные разговоры»... А какими они ещё бывают!

«Злые мальчишки». Весёлые и злые. Безжалостные. «Обидели юродивого»: пристают к бомжу... Ватаги, шакальи стаи, оловянно-стеклянные глаза. Когда их много, они – «злые мальчишки». Но по одному они - мальчики. Ласковые, приветливые, обидчивые, мечтательные, задумчивые...

Они только ещё идут в кино, их сеанс ещё не начался. Жизнерадостные, предвкушающие... Не то что те - уже «вкусившие», усталые, разочарованные, помятые, бледные, щурящиеся на яркий свет.

Мы не видим себя со стороны. Мы привыкли к нашим ощущениям себя. Мы видим только мир за окнами зрачков. Он всё так же, по крайней мере зрелищно, прекрасен. Мы не всегда отдаём себе отчёт, что меняемся, то есть безобразно стареем каждую минуту. Мы не видим себя со стороны на фоне вечно молодого, вечно возрождающегося мира.

Я будто силюсь что-то понять и не знаю, что и как. Понимаю, что есть одно лекарство от этого – работа. Надо заниматься романописанием и прочим... Но как часто всё опаляет жгучая, огнедышащая скука!

Комментарии к тетрадям. Пустяки фабулы и сюжетные комментарии к тетрадям. Сопровождение фабульного действия. Ничего не происходит, как и положено в жизни по Чехову.

Что же делать? Из этого не выбраться при теперешнем состоянии понимания. Сколько бы слов ни было затрачено. Впрочем, слова всё равно придётся тратить.

Надо «выписаться». Другого средства от этого беспокойства нет.

Только другими словами. То же, но другими словами. Это должно быть сказано другими словами. Не такими прямолинейными и не такими грубыми. Почему-то это понимаешь. Видишь фальшь.

Объяснить всё. Все странности. Странные пристрастия. Болезненная необходимость. Тоже своеобразная странность.

Из этого может не быть выхода. Можно туда уйти и не вернуться. Заблудиться. Зацепиться за одну мысль, за другую... И не пожелать бросить эти мысли, они как дом, семья, дачные шесть соток, скарб... Всё замыкается на психике, которая одно принимает, другое отвергает.

Желание произносить те или иные слова.

«Словесный смысл мироздания». Настойчиво посещает недопонятая мысль. Может быть, из той же оперы: «в начале было слово»? Пока не началось произношение слов...

«Ворох нейтральных писаний». Где он? Где то, в чём всё это должно затеряться?

«Хрупкость отношений... » Это не банальность... Хотя... конечно, банальность».

«Он всегда влюблялся как-то мрачно, исподлобья, без слов... »

Безопасные темы. Уход в безопасные темы. Уход от главного, ради чего всё затевалось.

«Вот это марка с конверта письма, которое мне прислала девочка, в которую я был влюблён в шестом классе».

Повторение рисунка отношений. Даже смешно, как это получилось. Само собой. Обоюдный интерес, безграничное доверие друг к другу и в то же время непроницаемость друг для друга. И наивная детская достаточность этих отношений - в полном соответствии с тем, как это сохранилось в памяти о реальных отношениях. Это было записано бессознательной памятью в те времена цветочной невинности. И как с видеозаписьюиз прошлого с ней уже ничего не поделать. Нельзя вообразить эти отношения какими-то другими. Их нельзя преобразовать в что-то другое, положим, менее идеальное. Бр-р! Или по-другому. Жизнь в разных мирах, в разных измерениях. Как в американских фантастических фильмах про умерших, но не забранных на небеса. Один проходит через другого насквозь... Полный, конечно, бред!

Растрачивание жизни на галлюцинирование реальности, на создание галлюцинационных вариантов реальности. Фиксирование бредовых фантазий в книгах и кинофильмах. Всё это было литературой у Ф. М., у Кафки... А потом это стало жанром. Детективом, боевиком, триллером... Работа в рамках жанра. Бред становится самоцелью у такого рода писаний. Это нравится публике…

Я будто пугаю кого-то. Предупреждаю. Так разговаривают с детьми.

«Я читаю теперь много исторических книг. Мне это нравится», - говорит баба Шура Свете и Павлику. Читает напоследок. Получает полезные исторические сведения. С детьми говорят внятно, книжным языком, назидательно. Воспитывают!

Литературный приём. Разнесённость двух значащих что-то друг для друга текстов в пространстве книги.

Слова больше предметов. Поэзия перерастает объект поэтического переживания. Говорят, такой любви в жизни не бывает. В том-то и дело, что любой художественно оформленной любви не бывает в природе человеческих отношений. Играют любовь. Вкладывают в это не реальный опыт, а свои, человеческие плюс литературные, художественные представления об этом. Оперирование чистыми идеями. Доброта, любовь, зависть, ненависть, желание, честность, железная воля... Нет, пожалуй, ненависть и желание не нуждаются в очищении, это каждый пережил, и здесь не переиграешь. Это природа!

Ещё мало разговоров. Сознаешь их бесполезность и бессмысленность. Но другого пути нет.

Хочется, чтобы она осталась в том пейзаже детства. Совсем не нужно тащить её за собой из её и когда-то моего того мира в нынешний. Это как переход из садов Эдема на землю, в шкуры и пещеры, к диким зверям. Совершенно не хочется ей такой участи. Ради чего? Ради формального знания, что она - это именно та, из ребра, из прежней невинной, безоблачной жизни? Ведь на земле она уже будет совсем другой. И ничего с этим уже нельзя будет поделать. Так зачем же тогда!

Всё равно ещё недостаточно слов. Как на допросе. Будут по капле всё выжимать. Потом только поставят к стенке.

История энтомолога В. Н. С безжалостностью натуралиста наколол бабочку и поместил в футлярчик. Неспроста, конечно. Он по-своему любил «природу». Энтомолог! Всякое лыко в строку. Человеческие дефекты. У каждого они есть. У него - энтомология. А ведь некоторые вещи нельзя исследовать. Хотя бы потому, что можно разочароваться. Не найдя «унутре» ничего, кроме «унутренностей». Это не запретная тема. Но с ней нельзя так-то. Нельзя проводить анализ, протравливать кислотой... Это можно наблюдать только в живой природе, а не в зоологическом музее. У В. Н. любопытство исследователя. Он равнодушен, сдержан, рассеян. Ну что вы от него хотите!

Кембриджская образованность. Потраченная на… Полистаешь, полистаешь… Так-то он обошёлся без больших идей! Хе-хе!

Попробовать нахально посравнивать несравниваемое. Автора «Леона» и В. Н.. Безвестного (ну, или теперь известного, даже знаменитого) автора кинобоевика и прижизненного классика! То же самое, что сравнивать балаганное представление с филармоническим концертом. И всё же... Независимое открытие. Как в физике. Открытие темы. Наверное тема одна. Она существует реально. Но преломляется у всех по-разному. Искажение темы у ВН. У него это месть теме. Он подсознательно хочет доказать, что всё это может быть только грязью, кончается грязью. Отталкивание. Месть за что-то, может быть, болезненное в прошлом. Каждый находит в мире то, что ищет. Ставший взрослым герой будто бы видит, что ничего в «них» нет. В «них» ничего и нет. Они бестолковы, несерьёзно, капризны и непостоянны. В их мире нет никакой тайны. Он мстит им за это. Отдавая в лапки странного, смотрящего на них со своей «специфической» точки зрения человека. У автора «Леона» нет мести, в нем больше любви к героине, вернее к теме. Он лелеет её. Но, конечно, не может признаться в любви открыто. Само по себе это так непонятно публике! А понятно в чеканной выверенности боевика. Через, опять же, странного, но уже совершенно и существенно другой странностью, чем у героя В. Н., Леона, с его историей, с его невероятной при его ремесле инфантильностью и цветочной невинностью. Это необходимая уступка. Но она не вредит теме. Может быть, даже помогает, так как создаёт необходимый фон, снимает ненужные вопросы, ничего не меняя по существу темы. Во всяком случае, вредит меньше, чем искажения у В. Н..

Плохой ли это автор? Описание своей странной жизни, переживание только своих состояний.

Они помнят, что это было как бы в полудетском, первоначальном состоянии. Поэтому - стремление вернуться в это состояние. Хотя бы прикинуться, притвориться. Без этого, в самом деле, ничего нельзя.

Нащупывание той настоящей реальности. За авторскими комплексами встаёт вдруг подлинная проблема понимания-непонимания.

Коверкание действительности словами.

Непонимание механизма. Пафос... Слова... Нагромождения слов.

Идём за словами. Несоответствие мысли и слова. И при этом мы идём за словами. Мы живём словами. Мы живём со словами. Всё измеряем словами. Мы цепляемся за слова. При мысли о человеке мы вызываем в памяти наряду со зрительными ещё и словесные образы и обвешиваем пузырями слов человека, как это бывает с персонажами комиксов.

Компромисс со словом, со смыслом.

Отстали обозы, всё обеспечение, в первую очередь психологическое, отстало. В писаниях опасно отрываться от самого себя.

И так далее.

Потребность в странном, сногсшибательно странном куске текста. Но вот не найти ничего подходящего. Всё перерыл. А на ходу его не напишешь. Будто сейчас надо ответить кому-то. Ответить так веско, чтобы кончилось это мучительство.

Вик. Ерофеев о конце литературы. Как сектанты о конце света. Конец только их «другой литературе». Наивно, самонадеянно... Приговор вынесли. Какие молодцы! Ни тени сомнений!

«Ему кажется, что он разбирается в сортах литературы».

«Литературная реальность. В том же смысле, что и виртуальная реальность. Их способность существовать если ни независимо от “верхней”, “наружной”, “большой” реальности, то не связанными с ней напрямую. Жизнь, не выходящая из литературы. Ощущение, что вся словесность ещё только начинается, что впереди огромный неисследованный, необитаемый материк. Всё ещё только начинается! И может быть, до сих пор было только фабульное детство... »

Как мышь прогрызаешь какую-то большую, необозримую идею, делает в ней норы. Целиком её «сожрать» не в состоянии. Ни охватить мысленно, ни оценить её не можешь. Вот и роешь свои норы, рассуждаешь так и этак, находясь внутри.

Словотворчество. Всё уходит в слова. Жизнь словами. Вне слов - полужизнь. Так же как в сравнении со снами эта жизнь – полужизнь.

Авторская болезненная страсть. Понимаешь что-то - если получаетсячто-то с пониманием –почти исключительно с помощью слов. Понимаешь или просто пишешь об этом. Это взамен пониманию. Или это можно назвать пониманием, причислить к пониманию, так как большего понимания и не бывает. Может быть, это называется образным пониманием. Сосущая тоска по такому синтетическому, всеохватному пониманию, пониманию, не расчленённому на отдельные, конкретные понимания. Неаналитическое понимание. Именно этого хочется... Нерасчленённого слова!

Они никогда не говорят нам всего. Наверное, не могут. Никто не может. В глубине нешуточности все умолкают. Они и не пытаются говорить. У них не достаёт простодушия, чтобы пытаться. К тому же... Скоропортящееся душевное здоровье... Постоянное изъязвление. Всё авторство совсем не невинное занятие. Можно сказать - опасный промысел.

«Фраза со стёртым смыслом. Фраза со скошенным смыслом... »

Расставить слова и фразы в неком, мыслительном, пространстве. Кажущаяся непосильной задача соединения, увязывания в сознании этих отдельных фраз и слов. Формально, словесно, письменно, даже мысленно - как угодно - их нельзя соединить друг с другом. Они соединяются уже потом. На «монтажном столе»? Нечто сходное, но не совсем... Логические цепочки... Но не надо бежать за фабулой. Всё должно оставаться на месте. Разбитая проза. Осколочная проза. Усложнение фактуры. Как в музыке: от простой мелодии на одном инструменте - к оркестру или, по крайней мере, к квартету. Это не прихоть, не формализм - это насущная необходимость. Потому что надо продолжать попытки объясниться с миром, с Г. Б., с собой... Словами.

«Слово - понятие - предмет. Предмет скрыт от нас двумя полупрозрачными ширмами - понятиями и словами. Автор скорее живёт в мире понятий (или образов, чувственных, интеллектуальных). Описание внутреннего - своих образов-понятий - с помощью слов. Они - нечто служебное. Как одежда. Образы-понятия в разных одеждах. Иногда навешаны на него тонны разного словесного тряпья. Секонд-хэнд. Любимые и не очень слова, как любимая и нелюбимая одежда».

Запутанные «бормотальные» разговоры. Реальные и тетрадные. Из них никак не выпутаться.

В конце концов, появляется беспокойство, которое не унять никакими словами. Тогда с облегчением прячешься среди людей. Вспоминаешь про своих «персонажей».

Они есть, и их нет. Реальность нереального. Психиатрическая задача.

Накапливание женских персонажей.

Идёшь к Назаровым. Садишься невдалеке от Нади и будто чувствуешь какое-то облегчение. Будто ещё не всё потеряно.

Она улыбается. Тонкими губами. Её - с улыбкой - какое-то равнодушие ко всему. Не пробиться сквозь это. Не за что зацепиться. Может быть, потому, что это в ней уже не «характерное», а «постхарактерное». Сначала Маруся серьёзным, таинственным шёпотом подтвердила мне то, что я уже знал от Веры, а потом и сама Надя рассказала про то, как она с мужем в отпуске чуть не погибла.

Фраза из книги: «В жизни наступает пора... » Будто говорится об осени: торжественно, спокойно, умудрённо. А на самом деле всё резко, сложно... В жизни чаще всего – обвально.

«В последние дни отпуска на трассе Запорожье-Донецк... » - рассказывала она тихим, ровным, «протокольным» голосом о том, как три года назад стала хромоножкой.

«Протокольный» - от частого рассказывания - тон. «Поскользнулся, упал, закрытый перелом, потерял сознание, очнулся…»

Мужу и дочери (Тане) - ничего, а она полтора месяца пролежала без сознания. Травма головы, серьёзные переломы ног. «Черепно-мозговая травма, перевязки под общим наркозом», - заученно сообщает Надя.

В лице её во время рассказа появилась какая-то испуганная сдержанность.

«Слишком мало знакомы - отсюда и эта сдержанность». Иногда я ловлю на себе её пристальный вспоминающий взгляд. Это был бы фокус, если бы она меня совсем не помнила.

Отгороженная. Изменённая. Как поляризованный свет: та же и другая. С последней встречи из молодой ещё почти девочки, с глубокими, тёплыми, карими, Марусиными, глазами она превратилась в бледную, с ранней сединой в черных цыганских волосах даму. Отяжелевший профиль. Едва заметно припадает на правую плохо гнущуюся ногу.

Надя работает пианисткой-концертмейстером в музыкальной школе. О себе и о своей работе она говорит вынужденно, коротко, только, чтобы я отвязался, или когда ей кажется, что я говорю чепуху.

«В воспитании, в педагогике очень мало логики, - делюсь я с ней своими домыслами, которые Надя выслушивает без возражений. - Логика противопоказана. Почему-то вот так кажется. Нельзя анализировать, нельзя делать логические выводы».

Но в самом начале она почти всё время молчала, пока не привыкла ко мне.

Мы с ней интересно беседуем. Она как член профсоюзной делегации на каком-то приёме. Кругом, как на зло, ни одного «своего», и переводчик «запропастился куда-то, собака, чтоб ему пусто было! » Иностранцы ей что-то рассказывают, объясняют, дают попробовать, а она знает только два слова: «O! » и «Yes! »

Я ей рассказываю, то, что не договариваю Марусе днём. Она слушает и будто проявляет интерес.

В её молчании случаются иногда, оазисами, периоды, когда она будто вспоминает, какой она была прежде. Это тоже мои фантазии, предположения, но они в этом случае достоверны, так как Надя видимо меняется в таких случаях. В ней появляется знакомая, успокаивающая, нормальная женская болтливость.

Так бывает, когда она заговаривает о детях. В ней на время включается что-то привычно женское, материнское, инстинктовое, рассказывающе-выплескивающееся.

Про то, почему Маруся занимается живописью, а фортепиано - что-то вторичное, она сказала, что хватит им в доме двух музыкантш - её и старшей дочери. Я думал, что это и всё, больше она ничего не скажет, но она оживлённо заговорила вновь:

Из её рассказа я понял, что произошло что-то как будто мистическое. Однажды к ним приезжал знакомый художник. Какое-то время он играл с Марусей. Они вместе из цветной бумаги создали аппликацию с корабликом и морем. Художник показал, как это бывает. А может быть, талантливость - это заразная болезнь. Свободное, осмысленное обращение с цветом, разумная условность форм и композиции. Понимание, что это делается вот так, что в этом есть смысл и толк. Овладение приёмом. Не сам, долго и неуверенно, а с чьей-то помощью.

Какая она смешная эта Надя! Иногда. Должно быть, встаёт утром с постели растрёпанная... Она любит, наклонив голову, прищурить глаз и улыбнуться двумя передними кроличьими зубами. И глаза у неё крупные, с черными подкрашенными ресницами, луп-лупающие совсем как у Степашки из Спокойки.

Ну, всё это вольности. Игра. Истерическое.

Жена поэта.

Решил сбежать в Город на несколько дней. И не успел ещё зайти домой, как встретил Гришу.

Мы с ним не узнали друг друга. Условно, конечно, риторически, не узнали. По разным причинам.

Так артист в фокусе с переодеванием на секунду пропадает со сцены за занавесом, а когда появляется вновь, его уже невозможно узнать. В памяти ещё ироничное, небритое, припухшее лицо образца марта месяца. Его было жаль как испорченный вандалами человеческий шедевр. И пьянство его, в самом деле, казалось болезнью, а не просто бытовой распущенностью. Страдал запоями – этой русской народной болезнью. Как падучей. Регулярность. Размеренность. Упорядоченность.

Чуть ли ни слово не дописывал до конца, перед тем как «впасть» в это. «Когда же ты работаешь? » - «А я укладываюсь. Я люблю, чтобы коротко и ясно». И улыбается при этом улыбкой человека, который что-то такое знает. Может быть, и в самом деле знает.

После умозрительности - вдруг стоящая посреди улицы реальность длинного, свежевыбритого, с твёрдым, стальным взглядом как бы и не Гриши вовсе. «Торжественно завязавшего».

Сказанное не про него, но годящееся к случаю: «Выполощенный, отутюженный, свежеиспечённый, натянутый струной в торжественном, решительном... покатерпении... алкаш».

И Гриша тоже по трезвости еле узнал меня, когда я остановился перед ним. «Ты что? » - «А что? »

- Ты-то мне и нужен, - сказал он, сообразив, кто я такой. Он будто ждал меня здесь на улице, в тени напротив моего дома.

Просьба его была странной. Мне показалось на секунду, что эта странность была какого-то литературного - гриновского, а может быть, Ф. М. - свойства, да простит мне Бог литературоведения такое сближение! С таких странных просьб у этих авторов начинались некоторые их повествования с чудесными встречами, немыслимыми откровизмами, поминутным отчаянием или воспарением духа.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒