Жена поэта. 5 страница

- У вас просто сегодня повышенная мрачность, а чернуха… Это, можно сказать, новейшее изобретение… Это нарочитое восприятие мира только в заведомо беспросветно мрачных тонах… Я не думаю, что вы относитесь к таким… авторам. Искажённое ли это понимание? Наверное. Мир дикости, тяжёлого труда, добывания пропитания с яростью и беспощадностью.

- Да вы теоретик, как я погляжу! Ну-ну!

До сих пор я почти всё время молчал, понимая, что старик один должен интеллектуально парить, а молодёжь должна робко поддакивать. Но тут почувствовал, что Учитель не просто вызывает меня к доске, а предоставляет мне слово, что ему захотелось узнать «мнение».

«Виноват-с.. » - сказал я, но меня уже понесла нелёгкая. Забыл, что я не с Марусей на пленэре.

- Сюжетная, не говоря уже о фабульной, простота фильмов. О простоте думаешь, вот бы и в жизни всё было так просто, ясно, очевидно. Без деталей. А когда хотят приблизиться к жизни, и действительно приближаются, физически, оптически, буквально, входят в плоть жизни, не наблюдают её, не изображают, а как вирус внедряются в неё со своим пристальным, анализирующим, разъедающим всё и вся взглядом, то тогда... Тогда это называется чернухой. Это похоже на то, как Гулливер всё видел в стране великанов. Отвратительные человеческие существа. Сплошная физиология, биология, железы внутренней секреции, гинекология и урология... Для них всё как бы понятно. Они всё обозрели. И не видят в этом смысла. Это понятно. Так если обозреть человеческую жизнь, не увидишь особого смысла и в ней. Нет смысла. Логического. Аналитического. И не появится вдруг. Вот отсюда и тупиковостьбольших художественных процессов, как они это называют.

- Кто они? Я, знаете ли, поотстал от веяний... В наше время с этим было строго. Оптимизм! И хоть усрись. Опять стариковское. Про то, что раньше было лучше, чем теперь. Я не теоретик, больше занимался тем, что романы тискал. Но вот как кажется... 18 век. Начало 19. Пушкинская эпоха. Всё ясно. Красота есть красота. И ничего с этим уже не поделать. Это как дисциплина. Палочная, домостроевская - пусть, но она была. А потом народ разболтался. Я и своё время не люблю. Ну а то, что сейчас... Прислали недавно несколько сборников. Зачем-то. Стихи, статьи и прочее. Я где-то там в их теоретических изысканиях фигурирую. Лестно, конечно, но ведь наврано... Ничего у меня такого нет и быть не может. Педерасты-абстракционисты... И всё с издевательской тенденцией.

- Этого много сейчас. Я стал спокойно к этому относиться. Они сами по себе, я - сам. Не хочется это исследовать. Иногда кажется, что они оккупировали всё. Ну и ладно. Скучно. Мне просто скучно. Только и всего.

У меня не хватило времени для обстоятельного «ответа». Мне показалось, что прилив разговорной бодрости кончился, Классик вдруг как-то обмяк, чуть ли не задремал… А так хотелось как следует въехать в вариации на тему христианского, божественно-истинного в искусстве. Идти не от нашего сиюминутного впечатления от реальности, а от внутреннего тепла в себе. Тепло это должно непременно выходить к чему-то высшему, не замыкающемуся на личный опыт или даже на опыт всей истории… И так далее. Напугал бы совписовского старичка. Ну ладно, в следующий раз. Как-нибудь.

Да я и сам этого боюсь.

- А я вот два года назад, не знаю зачем, этим занялся, - неожиданно оживился Павел Игнатьевич. - Живо-пис-сец... В молодости баловался этим. И вот вспомнить решил. Захотелось вдруг. И так же вдруг, похоже, расхотелось. Особого смысла и в этом нет. Оптимист хренов! Будто сто лет жить собрался.

После затянувшегося завтрака Павел Игнатьевич «по режиму» лёг отдыхать, а я ходил по лесу. Вечером Гриша натопил баню.

По полной схеме. Русская баня, болтливость разговоров. Водка, бесконечная мужичья похвальба. Гриша, слава Богу, не буйствовал. Друзья-соперники мирно напились и потом сидели под простынями и пели. Это Павел Игнатьевич вспомнил, что он из народа, порывался пойти сейчас же в деревню к своей родственной бабке, которая умела петь «по-народному».

«Платок тонет и не тонет, потихонечку плывёт.

Милый любит и не любит только времечко идёт... »

Павел Игнатьевич знал эту песню наизусть от начала до конца. Под его руководством мы спели её хором.

«... Милый скажет до свиданья, сердце вскинется об нём,

Всё тоскует и томится, всё о нём да всё о нём.

Ах, Самара-городок, беспокойная я

Беспокойная я, да успокой ты меня».

- Может быть, всё по песне, - пытался говорить Гриша, - может быть, песни лучше нас знают, что к чему. Может быть, они передают «суть процесса» больше чем что-то ещё. Жизнь в смысловом, информационном, психологическом пространстве песни...

А Павел Игнатьевич стал рассказывать «ну до чего он из народа», опять ругал педерастов-абстракционистов, потом принялся рассуждать о естественности старых названий: Самара, Царицын, Тверь... И мы с Гришей наперебой продолжили: Волочек, Бологое, Сборск, Тотьма, Вятка, Перемышль, Кинешма...

- Музыка естественности! Не выдуманные из головы, а появившиеся сами собой.

- Сиверское, - очень тонко! - Вырица...

Гриша заснул на деревянной скамье в предбаннике, а Павел Игнатьевич, хоть и начал говорить несвойственные ему вещи, внешне был ещё хоть куда. Оставшись «вдвоём» мы ещё успели поговорить с ним о «возлюбленной паре» - «о Грише с Ритой».

- Да-с, ситуация, - сказал Павел Игнатьевич, - подкладывая под Гришину голову веник, - была у него когда-то одна дама. Дура-дурой. Но вот вынь ему да положь. Настойчивый. В этом он весь. Гриша. Потом что-то с ней случилось, и он забыл её, переключился на Марго. Уговорил выйти замуж за него. Она только-только закончила свой культурный институт в Губернском городе. Пожили они. Слезы, да и только. Он же поэт! Ему же надо каждый день источать стихотворные строки. Как сосна смолу. Как пчела мёд. Пока жив. Это функция организма, души... Голос. Тенор... А тут надо женщину кормить. Кимоно ей покупать, оби, касури, фуросики... Нет, чтобы отвязаться от неё. По зрелому размышлению...

- Передать в надёжные руки? - я тоже чувствовал, что дошёл до кондиции, так как начал дерзить. - Уже передал. Осталась только тяга.

На следующий день всем нездоровилось. Маргарита обхаживала нас по очереди. Но к вечеру все ожили. Гриша поехал с Павлом Игнатьевичем в деревню за продуктами и прочим. А я остался с Маргаритой.

Впервые она заговорила со мной. У неё, оказалось, была своя тема, которая по-видимому, просто глохла в присутствии Павла Игнатьевича. По образованию она была, то ли киновед, то ли режиссёр народного театра или что-то в том же роде.

- Повторение героев, рисунка отношений, даже имён у Бергмана, - это была первая фраза, которую она произнесла, вдруг, оторвавшись от какого-то романа. Мы сидели у фонтана с рыбами. Я посмотрел на неё.

У неё ласковый голос. Тонкий, мягкий как мороженое в сахарной трубочке, тихий. Её незаметность. Мне нравилось её слушать. Ей, может быть, не давали здесь говорить. Может быть, считали, что ей это не нужно. Может быть, ей это было нужно только иногда.

Убедившись, что мне интересно, Маргарита быстренько сбегала за какой-то тетрадочкой в свою комнату.

- Это «Шёпоты и крики» И. Бергмана, - предупредила она. - «Среда, 30 сентября. На улице прохладно. Чувствуется, что осень. Но погода хорошая. Мои сестры, Карин и Мари, пришли навестить меня. Как хорошо, когда мы все вместе. Как раньше. Я себя чувствую намного лучше. Мы можем немного прогуляться вместе, и это большое событие, особенно для меня. Ведь я давно не выходила из дома. Вдруг мы побежали, смеясь, к качелям. Мы сидели как три сестры. Анна нас потихоньку раскачивала. Я забыла о болезни. Люди, которых я больше всего люблю, были рядом со мной. Я слышала, как они потихоньку говорили, я чувствовала присутствие их тел, тепло их рук. Я хотела остановить это мгновение. Я думала - это и есть, по-моему, счастье. Я не хочу желать чего-то лучшего. Сейчас в эти самые минуты, я всё понимаю и я благодарна своей судьбе». «Вот так замолкают шёпоты и крики». «... Я всё понимаю... »

Когда она прервала чтение, я поспешил сказать, что видел этот фильм.

- Понимаете, здесь нет ничего лишнего, нет той суеты религии, тысячелетней человеческой мудрости и глупости, нет лишних слов вообще.

Она посидела в задумчивости и продолжила.

- Я люблю эти фильмы. Больше ни на что не хватает душевной энергии. С вами такое не бывает? Вот это... И ещё, может быть, что-то немногое. Павел Игнатьевич говорит: «немногие стихи»...

- Гришины?

- Что? И Гришины, - сказала она смутившись.

Когда со стороны дороги послышался шум двигателя, она обрадовано вскочила навстречу машине, возвращавшейся из деревни. Пройдя несколько шагов по направлению к воротам, она остановилась, будто что-то вспомнила, обернулась, посмотрела на меня, хотела что-то сказать, но только улыбнулась извиняющейся улыбкой. Я понимающе улыбнулся в ответ.

«К людям надо чувствовать что-то хорошее, - сказал бы я Марусе в воспитательных целях, - по-разному хорошее. Это не всегда удаётся, но тогда они предстают какими-то новыми, будто раскрываются в наших глазах. ». Я расчувствовался. Сбежал от новых возлияний и прятался пока мне «грозила» опасность. Они долго искали и звали меня. А я смотрел на них из своего укрытия и посмеивался.

На другой день собрался уезжать. Захотелось уехать. Побыл с этими странными людьми, поговорил с ними. И собрался уезжать. Никакие разговоры были уже не интересны. Вспомнил про работу. «Может быть, и гости Маруси уже уехали. Мы будем ходить на прогулки... »

К тому же прибавилось народу. Неожиданно приехал «крутой» режиссёр, большой, шумный, картинный. По-видимому, он был достаточно известным, так как, не снимая, носил черные очки и выцветшую холщовую «режиссёрскую» кепочку, наверное, чтобы его не узнавали на улице. Из разговоров я понял, что он приехал в Город на съёмки фильма, но что-то случилось с финансами, съёмки остановились, толком не начавшись, и он решил заехать к Павлу Игнатьевичу перед возвращением в Москву. Старик был его старым другом. Павел Игнатьевич или написал для него когда-то сценарий или по его книге был написан сценарий. Как-то так.

Я уже окончательно собрался уезжать. Только и успел увидеть, как режиссёр говорит по телефону, стоя посреди двора, расставив ноги и засунув свободную руку в карман штанов. Можно будет когда-нибудь написать в «мемуаре» про него, что «видел»! «Видел N. N. всего пять минут, но он оставил неизгладимое впечатление». Раньше были такие сборники «мемуаров» по типу: «Они видели Ленина» или «Незабываемые встречи».

- Вечером у меня встреча с общественностью, - врал он кому-то с серьёзным видом. Я ждал, что он засмеётся хотя бы, прикроет трубку широкой ладонью, хихикнет, подмигнёт нам, зрителям, обступившим его. Но он играл в свои игры на полном серьёзе.

«Общественность» - нечто обузное, но не страшное, абстрактное, всегда можно соврать, повздыхать, почувствовать вовремя ораторское вдохновение и пройти насквозь, не оглядываясь, задержав дыхание, как через вонючее помещение. Он в той стадии культурного работника, когда серьёзно начинают думать о своей роли в кинематографе, литературе и тому подобном, о вкладе в борьбу за нравственные идеалы народа и так далее.

Внешняя забота. Успевает ограждать себя от окружающих - жестами, взглядом, выражением лица. Неприступность, предназначенность самого себя не для этих назойливых случайных и любопытных, а для чего-то происходящего в своём кругу, со “своими”, понимающими с полуслова, почти родными, на кого не жалко растрачивать драгоценную творческую и душевную потенцию.

«Уверены в себе... А в чём можно быть так уверенным! Готовые, как те голливудские безработные режиссёры или актёры, на всё - пусть только им дадут шанс проявиться. Без запинки сделают своё дело. Они уже всё знают. Знают, как устроено кино, литература, театр. Нужны только деньги, работа и реклама. Творческие проблемы - миф дилетантов и бездарей. Всё умопостигаемо и преодолимо. Есть умение профессионала! Остальное – болтовня! »

Так я понимал это в тот день, по свежим впечатлениям, в тетради после того как уехал, сбежал, можно сказать, среди суматохи приезда новых гостей, даже не попрощавшись как следует с хозяином. Уехал, а потом, посмотрев в Городе по местному телевидению интервью с режиссёром, пожалел, что не остался.

Это было кино! Я, в общем-то, не ошибся в первом впечатлении. Он такой и был - напористый, уверенный, европейского, не скажу мирового, качества. И как это было артистично! Живописно! Всё то же, что мне претило, но как талантливо подано, что понимаешь - в этом тоже что-то есть.

Оказывается надо учитывать и этих: хрустальных, сияющих, бесслёзных: «Мы просто делаем кино. У нас такое производство, - улыбчивый, не пускающий к себе. И даже не столько не пускающий к себе, а просто считающий, и с тем живущий, что нет там ничего. Ничего нет. Кино есть кино. И всё. И ничего. В литературе, в кино... нужно быть в достаточной степени дураком. Для любого дела нужно быть достаточным дураком. В своё дело нужно верить, относиться к нему стопроцентно серьёзно. А для всего этого необходимо быть в достаточной степени дураком. Этот режиссёр перескочил планку достаточной дурости. Ему уже неинтересно. Он не может, волнуясь, рассуждать об образах, фабуле, сюжете, рисунке игры актёров, идейном замысле и т. п. Он даже не хочет озадачиваться вопросом, о чем фильм, который собирается снимать. Тут, конечно, сказывается то, как задан вопрос. Он прозвучал не просто так, кухонно, по-обывательски, от него ждали ответа с какими-то потугами на теоретизирование, философию искусства и творчества. Хотели, чтобы он закатил глаза, сцепил ладони на коленке, покачался м-э-кая и г-м-экая, а потом только выдал что-то по большому счету и в высшей мере.

В редакции одно время работал такой «нахальный» тип. Расил. Он был единственным, с кем было интересно говорить. «Литература есть литература, реальность – реальность». Цинизм этой фразы отпугивал старых редакционных дам и пугливых начальников, которые от восхищения его талантливым пером приходили в неописуемый ужас, когда после прочтения его статей сталкивались с фактическим материалом, на основе которого была писана эта статья. И никогда нельзя было понять, шутит он или говорит серьёзно.

После интервью показали фильм режиссёра. Кино было теплее, душевней, чем его высказывания и чем вообще его самоподача. Почти как у Расила: разговоры о кино - это одно, а само кино - другое.

«Стремление оставить после себя что-то очевидное, внешнее, наглядное, заявляющее себя, оболочковое, демонстративное... Так, наверное, всякое кино вообще. Весь мир - огромная книга. Они хотят почитать нам что-нибудь из этой книги. Потому, что они умеют читать, потому, что они что-то поняли в книге. Они не хотят, чтобы это понятое ими пропало. Они хотят зафиксировать своё понимание. Они мыслят мир внешним. Они выворачивают внутреннее наружу. Нет ничего внутреннего. Есть только внешний мир, красочный мелодичный, не очень весёлый, ровный по настроению, какой-то полуостановившийся, замедленный, показывающий себя, позволяющий рассмотреть себя в подробностях».

«Кино. Творчество внешнего, наружного, пространственного, протяжённого, вмещающего. Есть пространство. В нём движется человек со своими мыслями, воспоминаниями, ощущениями. Движение - случайность. Движение в меняющемся, воздействующем на мысли, воспоминания и ощущения пространстве. Пейзаж, архитектура, интерьеры, погода, время суток, звуки, запахи. Внутренняя работа в человеке. Кино - созерцание движения в пространстве. Именно созерцание - процесс одновременного осуществления “смотрения” и обдумывания вещей, не всегда напрямую связанных со зрелищем. Какие-то разговоры двух людей. Один старик - похож на Павла Игнатьевича, другой на меня. Будто пишут в огромной, гулливерских размеров книге. Их книга - всё окружающее пространство. Нечто отличное от работы за столом или с компьютером. Так это стало очевидно! »

И несмотря на то, что мне в режиссёре что-то стало нравиться, я был рад, что из его затеи с кино в Городе ничего не вышло. Неприятно было думать о том, что кто-то покушается на наш Город, может быть, на нашу улицу. Хорошо, что денег у студии не было, что съёмки заглохли и, может быть, навсегда. А то бы запродал наши липки с потрохами. Вспомнились молодые люди, приехавшие с режиссёром к Павлу Игнатьевичу. Парни со злыми лицами. Режиссёр - как глава мафии, а они как холодные, безжалостные шестёрки при нём.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒