Жена поэта. 2 страница

Дорогой, если не торопиться, если однообразен путь... Начинается выстраивание фабулы. Как карточный домик. Потом вдруг одна какая-то ехидная мыслишка... Дунет на всё это - и нет ничего. Чаще всего именно так. Формальное сочинение фабулы не получается. Обычно она возникает сама собой.

«Допустим, я пишу формалистический роман. У меня есть литературоведческие идеи. Допустим... »

Роман. Задача. Проблема. Расставить по романному пространству сиюминутные мысли. Расстаться с ними, передав их героям. Высказаться. То, что не удаётся в жизни. Вместилище. Высказаться не просто так, не «коробом», не «листопадом», не лекторски...

Автор собирает мир... Пытается, во всяком случае. А он всё равно разваливается, расползается. Какая бездна усилий, положим, у Л. Н. или у ФМ., какое страстное желание слепить, соединить, притянуть всё человечество к некому универсальному центру, средоточию..!

И в то же время - какие-то проблески формотворчества – что-то этюдное, малопрозовское... В этих текстах такие интонации, что это как бы никуда не может пойти. Только нечто «формалистическое». Зарисовки, этюды... Но, опять же, не «листопад» или «короб». Внутреннее напряжение... Оно должно объединять в что-то цельное… Размечтался!

Этот жанр, конечно, не от творческой широты, а наоборот, от какой-то выключенности.

Вдруг решаешь, что понимаешь. Или усвоил. Или, наоборот, понял, что не понимаешь. Или повторяешь, проговариваешь, потому что плохо усвоил. Или…

Необходимость каких-то записей, которые бы как-то объясняли происходящее. Вытянуть, выманить из реальности что-то, что не даёт покоя, отравляет существование...

«Опять “беспокойство и меланхолия”? »

Попытки «услышать» самого себя. Услышать со стороны. Уловить то, что улавливается в других.

Подсознательно хочется «оттолкнуться». Даже если нравится всё, если принимаешь душой... Но всё равно ищешь, от чего бы оттолкнуться. Ловишь себя на том, что «выискиваешь», уже возражаешь, оговариваешь, поправляешь, дистанцируешься. Может быть, это естественно?

Может быть, надо было «специально» работать? Пойти в ученики, научиться, а потом, повышая мастерство, работать? «Стремиться! »

Ничего не получится. Скучно. Не скучно только своё. «Прихотливое нечто». У каждого всё своё. Картина если и не мира в полноймере, то своего болота. Взгляд из своего болотца. Испытываешь облегчение оттого, что что-то понял, и оттого, что «прозвучало» именно твоё, не подсмотренное ни у кого понимание... Будто это должно быть где-то учтено при «разборе дела» в «высших инстанциях».

«Раздражает красивость, подогнанность под какие-то давно пережитые другими авторами или просто гражданами “случаи”. Из литературно-психиатрической практики. Им надо специально вводить себя в эти формы переживания реальности, чтобы это было похоже на что-то книжное».

Оскорбительные оценки? Что же делать! Вряд ли окончательно определишься в отношении к ним. Шарахаешься в разные стороны. В разных ситуациях.

Формула, описывающая законы писания, его стимулы, его надприродную или природную необходимость... Эта формула описывает те возможные варианты взаимодействия с другими авторскими мирами, системами, ассоциациями систем. Почти космическая формула. Системы, галактики, туманности, черные дыры, красные карлики... И есть маленькая, почти никому не известная, затерянная в необозримом литкосмосе обитаемая планета, с которой подают робкие слабые сигналы.

Гул литературного муравейника. Встречи, заседания, творческие вечера, фестивали... Амбиции, споры, ирония, втаптывание, сетования, как послеобеденные бурчания в кишечнике...

Внешняя жизнь того серьёзного, выращиваемого в сомнениях и отчаянии результата авторских усилий, ориентированных на некий Божественный литературный космос. Странно. Особенно когда то – внешнее - и это – внутреннее - соединяют вместе. И надо вообразить, что одно является продолжением другого.

«И всё же... Возможность принимать “другую” литературу без зависти, самобичевания, с восторгом, с возрастанием любви к миру и другим авторам. Это всегда есть. Мир всегда видится “из себя”. Его всегда видишь заново. Тут никто не может ни помочь, ни помешать. И только сверяешь своё видение с видением других. Любопытствуешь».

«Гораздо больше, очевидней и ощутимей влияние музыки. “Подслушать у музыки что-то... ” Этого сколько угодно. И причём, именно так, как сказано: “и даже без чувства вины”. Находишься внутри чужой музыкальной стихии, дарующей необходимые тебе настроения и интонации».

Ненастаивание. Почти никому не в ущерб. Почти не в ущерб. Конечно же, только «почти». Граничные условия для писаний. Там, в писаниях, сразу что-то пропадает, если не выдерживаются какие-то самозапреты. Неужели, хоть у кого-то по-другому! »

От этих самоограничений делается иногда тоскливо. Так же тоскливо от мысли о том, что надо жить по средствам...

Граничных условий множество. И каждое что-то забирает у жизни «в своё удовольствие». Нельзя, например, жить в доме на Таврической с охранниками в камуфляже у входа в парадную. Нельзя во время вскапывания огорода обнаружить клад. Нельзя выиграть миллион. Нельзя стать министром или депутатом. Бандитом и брокером тоже нельзя. Почти ничего нельзя.

Нельзя даже стать каким-то другим! Может быть, в этом суть! Эти граничные условия имеют только личное применение. Шаг в сторону и...

Личный смысл писаний? В некой статье: «Литература же остаётся делом... маргинальным». Тяготение. Тенденция. Может быть, правильное слово. Тяготение к чему-то, находящемуся вне рамок привычного, обиходного.

«Представления об “успехе”. Они разные. Для эстрадного композитора и для сочинителя, положим, струнных квартетов. И сверхусложненность задач у некоторых авторов. И там, и там, и там - сложно, невероятно сложно! Но есть задачи почти неразрешимые. В тех граничных условиях, которые придумывают себе некоторые авторы. Достичь чего-то, не стремясь к этому, не ставя конкретных целей, сохраняя себя в пограничном состоянии полуверы в себя - полуотчаяния. Зыбкие представления об «успехе», который бы устроил. Индивидуальные представления об “успехе”».

Поиски оправдания «маргинальности». Попытки какого-то направленного внутреннего движения. У каждого положения свои плюсы... И ещё всегда думал о том, что устраивает жизнь, дающая возможность неторопливых поисков этого направленного внутреннего движения.

Слышал, как один литературный деятель на вопрос о том, что для него важно в этой жизни, ответил: «Чтобы писалось. А остальное неважно».

Примериваешь к себе эту жизненную установку. Симпатичная установка. И всё же сознаёшь, что не можешь применить её к себе в полной мере. Не получается так, чтобы - совсем «на первом месте». В системе приоритетов. Не можешь. А так-то что же... Это то, что от жизни и от Бога – лично для себя.

«Стихия слов так же бесконечна, как и реальный мир. В этом, конечно, нет открытия. Есть просто повод для некого оптимизма».

«Восприятие мира. Принимают греховный мир на себя. Это не кто-то когда-то был греховен, это мы, сейчас, непрерывно. Старые и новые грехи. Впускание в душу ощущения древности мира, его безнадёжной, неотмываемой греховности. Наследование этого мира. Со всем, что в нём есть. Опять и опять решать старые проблемы».

Этим занимаются в театре, играя «Гамлета». Вопросы никуда не уходят. Вопросы навсегда. «Быть или не быть... » «Зачем прощать того, кто твёрд в грехе? »

«Зачем эта трава? »

«”Обнажение приёма”. Намеренность. Беспросветный объективизм, натурализм вызывают, в конце концов, чувство, что всё это, может быть, и не так, как написано. Вовлечение зрителя-читателя в то, что не всегда есть сама вещь, а только то, что ей предшествует и сопутствует. Около-, вокруг-вещное пространство. Здесь заведомо нет обмана. Предлагается оценить не только вещь, но и то, что к ней приводит. Хотя, конечно же, всё это может и раздражать…»

Потом вдруг Маруся что-то спросит.

Может быть, я надолго задумываюсь над чем-то, и она спрашивает. И начинаешь «отталкиваться» уже от другого. Плыть в другую сторону.

«Да, я автор», - зловеще ответил как-то ещё в самом начале на её вопрос. Так говорят в кино: «Да, я вампир-р-р». Но её это не удивило, кажется, ничуть. Детство. Да, всё чудесно. Что ж тут удивительного! Мир, населённый поэтами, художниками, мореплавателями, астрономами, вернее звездочётами…

В забвении или неведении существования другого мира. Мира массовых профессий. Из «квалификационного справочника». Кассир билетный, кастелянша, рабочий плодоовощного хранилища, круговоротчик, киоскёр «союзпечати», банщик, дежурный раздевального отделения, уборщик мусоропроводов, измеритель физических данных человека, рабочий ритуальных услуг, приёмщик пункта проката, продавец непродовольственных товаров, маникюрша... Есть в этом справочнике, правда, и более звучные профессии: смотритель маяка, тальман, смотритель огней, зоолаборант серпентария, егерь, десантник-пожарный, матрос-спасатель, оператор управления стендовой стрельбой, гидрометнаблюдатель, демонстратор пластических поз... Или вот - не из справочника: «флотский офицер». Тоже красиво звучит. Или старые профессии: «управляющий в экономии», «телеграфист»...

Зачитываю Марусе то, что написал поздним вечером или утром, пока не видел её. Рассказы самому себе.

Невозможность в реальности чего-то столь же длительного, без амбиций, без подмесов каких-то бытовых сложностей в отношениях. Поэтому так и просится: дневники, переписка… Долго, без помех... В жизни всё быстро кончается.

«Везде - присутствие автора. Это объяснимо. Взаимоотношения мира и человека, максимально готового к этим взаимоотношениям, только этим и живущего, всеми мыслями, всеми чувствами, всем бытопроживанием приспособленного, устремлённого к таким взаимоотношениям. При этом он как бы безоружен, открыт миру. Он не спрятан в броню наук, теорий, стереотипов. Он как бы играет роль. Роль человека в обобщённом смысле, человека, лишённого всяческой специфичности. У него нет профессии, нет возраста, его не обременяют ни идеология, ни какие-то религиозные вещи. Он стоит под звёздным небом. И всё! Он не особенно настаивает, не выпытывает, как астроном или философ какие-то последние тайны мироздания. Всё как бы случайно, ненароком. Случайная встреча. Поговорили о том о сём и разошлись, никто никому ничего не должен. Житель мира, обыватель вселенной. Все остальные - функционируют, занимают по отношению к миру какую-то активную позицию. Религиозные деятели знают уже всё о мире, у них на всё готов ответ. Как у марксистов. Физики совершенствуют законы движения планет, философы сочиняют наиболее общие законы бытия. Все остальные ломают и строят, правят, воюют... Все при деле. Один автор - так просто, погулять вышел. Занимается при случае и Г. Б., и физикой и философией... »

«Писания. Так же кропотливо, сложно, так же буднично постепенно, как и ткать ковер. Не напишешь в один присест. И линейно, как Дюма или кто-то вроде него, тоже не напишешь. Это совсем другое».

Маруся это понимает. Её учат в школе академической кропотливости. Да это ещё и женское, рукодельное, пасьянсное, настойчивое, погруженное...

«Я мало пишу. И чувствую, что должен писать ещё меньше. Во всяком случае, не регулировать процесс, не гнать... »

В самом деле, четыре месяца пишу одну главу в девять страниц и ту не могу никак написать. Упомянул при ней Флобера. «Задаётся перед несмышлёной девчонкой, которая и имени такого не слыхала! » Она мало читает. Как-то простодушно мало. Уличная девчонка.

Писание месяцами «Драмы». Каждый день возвращаешься в «Драму». Тот же летний день до ночи. Те же герои. Но автор всякий раз возвращается к ним, уже пережив этот день. Для него день «Драмы» длится месяцы. Он успел перечитать пьесы Чехова, успел обрасти мыслями и соображениями по поводу Чехова и тетра вообще, а «Драма» всё длится. И неясно, когда она закончится».

- Нельзя писать каждый день. Просто нельзя. О чём можно писать каждый день! Это естественный процесс. Поэтому - загулы, пьянки... Для какого-то разгона. И просто потому, что на работу каждый день ходить не надо, а делать нечего.

- И вы тоже пьяница?

- А кто ещё?

Не с кем говорить. Только глупая девчонка. Как на театре представляешься перед ней. Читаешь ей лекции... Или, куда как интересней, - «диалоги». Просветительские. Перекошенные. Сэнсэй и ученица. Можно вообразить. На самом деле... Она тоже начинает что-то серьёзно и смешно рассказывать.

«Я вчера видела, как там за кустами на берегу парень с девушкой е-ались». – «Маруся, фу! Не говори такие слова! » - «Да, я видела! »

Эти ангелоподобные, невиннейшие, только что перед этим игравшие в куколки девочки рассказывают матерные анекдоты. Им забавно. И в этом нет испорченности. Как в размалёвывании себя перед зеркалом маминой косметикой или в надевании её шляпки и вечернего платья с декольте до пупа. Рассказывают ровным голосом, как стихотворение про позднюю осень у доски на уроке литературы. Старательно и бесстрастно.

Во время чтения Маруся иногда задавала критические вопросы. И тогда на какое-то время мне начинало казаться, что она не такой уж несмышлёныйребёнок.

«Почему они говорят друг другу гадости? »

Серьёзные вопросы. Почему автор заставляет их это делать? Или почему он позволяет им это делать? Или почему он имеет с ними дело? И сам мучается, и героев мучает, и читателей.

Но это так же как «прихотливо изогнутым нечто» из её рисунков. Знаешь, что это только случайно, золотой дождь... Пролился и, может быть, больше ничего подобного в её жизни не будет.

Ведь куда-то всё это девается.

Хрупкость души. Есть что-то в душе, что не переживает юности или даже детства, разбивается как ёлочная игрушка.

«Безнадёжность - от ожидания. От стандартных ожиданий. “Вот кончу школу, буду работать. Муж, дети, квартира, у мужа хорошая работа. Получим участок. Летом будем ездить ненадолго в Ростовскую область. На восьмое марта куплю себе что-нибудь... ” Сумрачная комната на первом этаже, в коммунальной квартире. Денег всегда не хватает. Муж где-то опять пропадает со своими питейными приятелями. Дочка спит. На подоконнике пластмассовый вьющийся эрзац-цветок. Надо занавески постирать. Топают прохожие под окнами. Кухня маленькая. Соседская старушка морщится ехидной улыбкой при встрече, отвечает на “доброе утро” через раз. Обои давно не меняли. Как всё было давно. На работу приносили симпатичные халатики, но денег ни у кого не было. Или жалко было…»

Про кого это я? Не про Веру же. К Вере всё это не относится. Я злюсь иногда на неё и потом пытаюсь втиснуть её, запереть в какую-то литературную коробочку. Впрочем, как и она... Некое психологическое давление она, несомненно, оказывает. Может быть, неосознанно.

Она зачастила. Надо прятаться от неё. С ней мысленно споришь. Споришь с выдумкой её «материализма». Потом это всё обрушиваешь на голову бедной Маруси.

«Из них вынули пружину, отвечающую за движение. Хоть куда. В них нет пружины закона. Их нечему толкать, двигать. Стояние. Вкопанность. Символ этого - фраза: “Сто грамм на стакан муки... ” Кажется, что ничего больше нет. Лубяная избушка. Беззаконная жизнь. Нет ни ремесла, ни творчества. Отбывание срока. Перезвон колоколов. Время уходит как звон - в небеса».

И при этом веришь в каких-то не от мира сего. Надо верить во что-то, и тогда это появится в реальности. Это так иногда очевидно. Верить, что есть какие-то необыкновенные, живущие в особенных семьях, у них особенные, не похожие на обычные отношения. Житейщина не пристаёт к ним. Это как если выключить житейскую нечисть, как выключают телевизор. В то, что это возможно, надо верить. Как в коммунизм, как в добро и в справедливость... Без веры всё превращается в ничто. В мерзкую иллюзию!

Неуязвимость. «Выключить телевизор», увидеть эту призрачную, эфирную, ускользающую «тонкую структуру» возможности жития не так, как это обычно водится... В амиши податься что ли?

«Г. Б. Который всех научит. Так или иначе. Найдёт каждому нужное лекарство, для каждой болезни. А не захотим принимать лекарство, или не выдержим его действия, или поздно будет - тогда что ж... Значит, не судьба».

«Если бы мир был только материален, страшнее это было бы или нет? Иногда кажется, что не страшнее, а как-то... каменней, холодней, безнадёжней в определённых ситуациях... И при этом: надёжней, предсказуемой. Но и бессмысленней. Как-то омертвлено, механистично понятней... Никаких нюансов, оттенков, тайн, откровений, усложнённостей. Химия и физика. И никакой лирики. Она была бы в жизни совершенно неуместна, как в школьной задачке по арифметике или по алгебре».

Появляется известная словесная свобода. Ты вдруг понимаешь, что забрёл в этом словесном мире достаточно далеко, и здесь, как в пустыне или в тайге, никто из людей не живёт. Можно петь, орать, читать в голос стихи, ругаться, говорить любые глупости - никто не услышит, не осудит...

Авторский опыт... Он должен быть. Надо как-то ориентироваться, «ходить» по этому лесу.

Незаметно «въезжаешь». Может быть, так и бывает. Вдруг, как туман развеется. Видишь весь «литературный пейзаж». И видишь, что места-то эти дикие и малообжитые... Немногие «старожилы» - и всё.

Наверное это самонадеянно. Деревенское отшельническое житье так действует. Ощущение безграничности возможностей. Будто знаешь «секрет». В какой-то мере знаешь, и кажется, будто что-то понимаешь. Мир, рождённый этим пониманием. Как и у других. У каждого своё.

Ощущение удачи. Это когда находишься в понимании.

А может быть, никакого пути ещё не было. Приготовления. Или имитация. Полёта на Марс. Так думаешь, не принимая в расчёт уже «преодолённые» писания. Не несомненные.

«Квартеты Шостаковича. Квартетное мужество. Камертон. Может быть только на определённый кусок текста. Это преобладает, преобладает. (Передразнивание М. М. Бахтина. ) Бывают и другие настроения. Но это главное, это главное».

Моё «воспитывание» Маруси началось с её «фоно». О чём только я ей ни наговорил под вдохновение!

«Жёсткость. Это кажется спасением. Иначе эта мука неопределённости никогда не кончится. Невозможность ни на чём остановиться. Мелькание. Остаётся выяснить только, что такое “жёсткость”. Наверное, это распространённая ситуация. Выбор. Выбирают. Для вещи этот выбор ничего не значит. Но к этому приплетается обычно вкус, ещё что-то. Может быть вся современная музыка - результат такого вот выбора. Вкус, привязанный к желанию быть не банальным, вынуждает. Та же ситуация безбрежности: звуков, смыслов, слов, ощущений... И нужно выбирать. Мелодрама и мелодичность - это банально. И всё это от бессилия. Музыка, пытается передать всё сразу, ей не хочется быть банальной. Современная музыка - попытка формул. До этого, к примеру, у Чайковского, музыка моделировала жизнь, она разворачивалась, как и жизнь, была то умиротворяющей, то тоскливой. Трёхчастная или четыре частная модель жизни. А сейчас всё накладывается одно на другое. Эмпирические формулы. Может быть, они и правы. Жизнь такова. У самых талантливых эти формулы можно оценить. Иногда хочется завыть от этой невыразимой тоски. Будто, действительно, на берегу моря-окияна звуков и смыслов. И ничего не можешь. Подавлен охватившими тебя чувствами отчаяния, бессилия, сломленности перед лицом этой безбрежности... Завыл - вот тебе и современная музыка».

«Нельзя ни с того ни с сего начать слушать, положим, Прокофьева... Не потому, что это очень сложно. Прокофьев не самый неудобослушаемый композитор. Дело не в этом. А в том «эфирном», неочевидном мире, в который так запросто не войдёшь. Это не на концерт в Юсуповский дворец сходить по профсоюзным билетам, походить по скрипучим паркетам, полюбоваться золочёной лепниной и амурами на потолке, это не проблема организации культурного досуга. В этом мире надо жить. В нём надо привыкнуть жить».

Маруся с удивлением посмотрела на меня.

«Да-да! Музыка нужна тому, кто нуждается в такого рода утешении. Музыка даёт именно это: утешение, умиротворение, примирение. Если даёт. Если в ней это искать. Если в ней это находить. А у них нет на это времени. Такое простое объяснение. На всё это надо тратить время. Надо иметь привычку тратить на это время. Видеть в этом какой-то смысл».

Я не особенно надеялся, что Маруся всё понимает. Может быть, она не понимает, но это как-то её задевает и как-то куда-то откладывается!

Как только подумал об этом, сразу же пришла и другая мысль. Именно такой вариант судьбы! Неутешительный. Всё, что имеешь за душой, всё чем занятыповседневные мысли не может находить более подходящего выхода наружу иначе, чем только вот таким несколько странным образом - через разговоры с несмышлёной, случайно встреченной девчонкой.

Ещё утром, только сев за работу, я обдумываю то, что буду говорить Марусе. Специально отыскиваю в тетрадях какие-то интересные, не совсем непонятные для неё вещи. Я тороплюсь выложиться. Как учитель, которому в школьные часы надо успеть изложить всё положенное по программе.

«Жизнь временами казалась похожей, подобной по ритму, настроениям, умиротворённости... фортепианным пьесам Шостаковича. Детскость некоторых прелюдий, детсадиковская простота: вот зайчик поскакал, а вот серый волк. “Убежал, убежал зайчик от волка, убежал... ”»

Написал и вспомнил, что о Шостаковиче писал ещё зимой. Некто Миша «... пишет в духе концерта Ш. для виолончели с оркестром. Там есть «Купите бублички, купите бублички... » В темпе Allegretto, скерцеобразно. Но зловеще, беспросветно, могильно, как бряцание сухими костями из склепа! Так, что мурашки по коже и остатки волос шевелятся на макушке». Шостаковичи разные бывают. Сейчас Марусин Шостакович.

Сначала начинают «кубически» рисовать, а потом придумывают «кубическую» теорию, которая делается «теорией кубизма».

То, что говоришь, - всё«cамое-самое» - летит почти в пустоту. Это символическая пустота. Говоришь тому ушедшему времени. Символу пустоты. Символу напрасности. Символу тщетности. Даже не утруждаясь в объяснениях. Самому понятно – и ладно!

Средоточие. Это может быть самым реальным и самым привлекательным вариантом. Не в пустоту и в то же время как самому себе. Кажется, что это самое лучшее, что можно вообще придумать для меня. С моими симптомами.

«Просыпаешься после дневного сна. В детстве. Тихий, остановившийся, натруженный мир. Застаёшь этот мир. Он не только что с тобой родился, как чувствуешь по утрам, нет, он был всё это время. Ты проснулся и увидел его таким, каким он всегда был и будет без тебя. Подсмотренный мир. Понимаешь, что мир будет жить своей жизнью и без тебя».

От той детской истории в воспоминаниях остались несколько незначащих фраз. Как и от Маруси... Останется. Игра? Нет... Попытка расставить всё на те же места. «Как тогда». Как это в памяти. Выучить с актёрами реплики, а вдруг-да вернёшься туда. Искра... Что может искра? Вспыхнуть. И погаснуть.

Писатель, герой фильма «Странная болезнь» по сценарию Гуэрры, излечился под старость от невроза и одновременно перестал писать. Так просто. Авторство - болезнь. Текст фильма... Интеллигентский набор - упоминание «Волшебной горы», Фрейда, Юнга...

Лёгкое, как вино, философствование на французский манер: «C`est la vie». Средоточие, квинтэссенция французской философской мысли. В этом приятно находиться. Вообще хорошо ощущать себя немного - чуть-чуть, самую малость - философом, пусть даже и так несерьёзно.

Размышления на философские темы. Вдумывание, узнавание чего-то вновь. С нуля.

Пытаюсь Марусе втолковать то, что ещё сам плохо понимаю.

Жизнь в становящемся мире. В нём всё каждый день меняется.

«Единство противоположных вещей. Когда одно без другого не бывает. Жизнь - смерть, добро - зло, красота - уродство, свет - тьма... Способность получать интеллектуальное, психологическое удовольствие от созерцания, понимания, прочувствывания подобных вещей. Ощущение счастья, умиления, до слез, - оттого, что всё так, а не иначе, что мир такой, а не другой».

«Невозможность помыслить мир другим. Мир и его музыкальное, литературное, художественное и прочие приложения. Всё бы обессмыслилось, будь оно изменено, сдвинуто с некого равновесного состояния. Человек любит тот мир, в котором он живёт. Как можно полюбить то, что не знаешь, то, что предлагают религии взамен этому миру? Вечное блаженство! Страшные до жути, непонятные слова. Зачем? Как это вечное? Для того, чтобы принять это, нужно совершенно перестроить мозги с человеческих на что-то никогда земными существами не виданное и не представимое. Никак не удаётся стать на точку зрения религиозных агитаторов».

«Может быть, это ересь», - на всякий случай добавил я. Нельзя обманывать детей.

«А какие чудесные есть слова! И акценты, и интонации... Как радует вдруг открывающееся чувство свежести языка! Во всей его сложности и многообразии возможностей! »

«Простота слов. Не скажешь, что они отточено точны. Никто будто их не оттачивал. Прихотливость формы русских стихов: метр, ритм... И при этом они настолько просты, естественны и правдивы, что кажутся списанными с неких Богоданных скрижалей, где пишутся только одни лишь истины в конечной инстанции и в совершеннейшей форме, Божественным, чудесным образом полученной».

«Поэзия простоты. Бедность языка! Божественная бедность. Словесная ограниченность или самоограниченность. Наблюдаешь, как слова ложатся на бумагу, и понимаешь, какие это должны быть слова. Думаешь о настроении помимо смысла. Вся поэзия в настроении. Оно приходит от ритма и от употреблённых слов. При этом к увлечённости словарным богатством относишься осторожно. Словесная яркость отвлекает».

Даже сны стали разговорными, болтливыми. Чуть не всё в них происходящее комментируется закадровым голосом, вроде голоса Копеляна или Юрия Яковлева.

И сквозь эту окололитературную болтовню и бормотание прорывается и что-то фабульное.

К ней надо как-то «относиться». К ней надо иметь отношение. Без этого - непреодолимая стена. В этом, правда, нет ничего отчаянного. Это - оранжерейные ценности. Ими надо любоваться, вдыхать аромат их молодости, воображать что-то премиленькое и всё. Что же ещё!

«Он ей рассказывал всё. Когда она в конце августа уехала, в его глазах появилась безумная тоска. Осенью он пошёл работать на шпалопропиточный завод».

Она ещё никуда не уехала, а я уже думаю об этом. Сюжетно-фабульно.

«Он сидел рядом с Жильбертой, уже раздававшейся (потом он, должно быть, делал ей детей не переставая),.. » Интересный оборот. Не проваренный, не пролитературенный. Та живая нитка, на которую сшит роман. Автор ещё не знает, как поступить с героями. У него есть предположения. Он может в несколько фраз обрисовать это их предполагаемое будущее. Но это уже и как бы заготовка будущих частей романа. Вычеркнуть несколько слов и готово: «Он делал ей детей не переставая». Это литературное заглядывание в будущее. Описание ещё не произошедшего, может быть даже, того, что автор, зная о своей болезни, и не надеется увидеть. Но он рисует этот мир, которого ещё нет. Это и захватывающе и больно.

«МП и собственные вспоминания. Прикладывание своего опыта к этому, чужому, книжному. Аналогии... »

«Девочка в зелёной футболке». Звучит обезличено. Так именуют живописные работы. Портрет. Зелёный цвет футболки важнее того, на ком именно надета эта футболка. Живописные задачи преобладают. Никакой психологии.

Нечто объективное, не придуманное, а пережитое как болезнь. В неё не веришь, пока не заболеешь. Кого-то Г. Б. «миловал». Но ведь это есть! Микробы и вирусы этой болезни носятся в воздухе. И всё равно приходится опять и опять доказывать реальность этих вещей. Это доказывают, как доказывают существование снежного человека, летающих тарелок и барабашек, приводятся свидетельства, фотографии в инфракрасных лучах, рисуются схемы ауры...

«А что же дальше? » – спросит она.

Будто я рассказываю некую фабульную историю. И я с радостью покидаю свои мысли и начинаю соображать, а что же дальше?

«А дальше будет ещё чуть-чуть по аллее и потом поворот, ещё немного пройти, и выйдешь на боковую улицу». Думаешь об этом с такой же тихой радостью, как и о летнем дне, в котором представляются эти аллеи этого существующего в воображении городского сада. Вот, что будет дальше... Опять кажется, что такого ещё не было. Так кажется всю жизнь. Эти мысли, эти слова, эти словесные картинки... Они рассеются в лёгком воздухе тёплого дня. Всё это пришло, побыло и опять уйдёт в никуда. Превратится в шелест... Такого «простого» отношения к подобным вещам, действительно, не было. Не припомню. Такое бывает от «невовлечённости». Никто не противостоит. Во всяком случае, на момент созерцательного обдумывания писаний. У тех, кто понимает, что не надо «нарушать тишину».

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒