Жена поэта. 1 страница

Лето.

Заросшие кустами и травой развалины бывшей помещичьей усадьбы, в которой ещё лет двадцать назад что-то было. То пионерлагерь, то пансионат, то опять лагерь от местной фабрики. Даже тропинки и дороги сплошь заросли. Трава непролазная. Впервые стало так жутко. От чувства необратимости. Прошли какие-то два десятка лет. И всё неузнаваемо. Будто заблудился во сне. Заставляешь себя узнавать места, которые тебе должны быть хорошо знакомы. Мучаешься, но ничего не получается. А время идёт, что-то жуткое подступает, подступает...

Сирень отцвела. Будто свет потушили. Загасили лампочки на кустах. Темно стало. Густо-зелёная летняя зелень. Катастрофически быстро.

Необжитый мир. А у кого он обжит? Реальность должна быть понятна хотя бы в первом приближении. Каждый создаёт свой мир. Обживает - постольку-поскольку - реальный, и одновременно сочиняет свой собственный. Этот мир должен быть рядом, под рукой. Тогда только авторские игры бывают возможны.

В авторском мире соединяется реальность и вымысел. Литературоведы из этой пары, из этого противостояния выбирают реальность, в которой существовал автор, в предположении, что это самое главное в понимании его вещей. Они втягивают понятие «автор» в эту реальность, стремясь всё объяснить только исходя из этой реальности. С вымыслом мирятся как с неизбежным злом: «Должен же автор как-то маскироваться, а то все сразу поймут, про кого или против кого это написано». Вымысел не анализируется. Тот, устроенный себе автором, мир даже не признается в качестве суверенного, независимого. А он-то и есть главный, подлинный, основной, «авторский» мир. В нём автор живётвсё то время, пока работает. Книга – описание авторского, а не реального мира. Перед глазами автора именно этот, в воображении, мир. В нём своя логика, свои, не всегда похожие на те, что в реальности, чувства и мысли. Логика отношений людей другая. Этот мир живёт по своим законам. И населяют этот мир вполне живые люди. Они, по крайней мере, столь же независимы, своевольны, не всегда предсказуемы, как и те, что живут «во внешней реальности». И всё это упускается. Подлинная история автора и его вещей остаётся не прояснённой. Отсюда – какая-то тщетность такого литературоведения. Они думают, что автор вот тут - рядом, а его давно здесь нет. Или никогда не было.

Как хорошо и очевидно это наблюдаешь у музыкантов!

Их завидное, сложившееся за столетия умение отгораживаться от внешней реальности. Они живут в созданном ими музыкальном мире. А все заботы о «нуждах низкой жизни» – только для того, чтобы иметь возможность жить в этом мире. Так просто!

Мир только каких-то профессиональных смыслов и проблем. Это такой способ отделить себя от нелепостей и бестолочи внешнего общечеловеческого мира. Мир чистых музыкальных идей.

Иногда этому умиляешься, но часто эти люди будто пугают. Что-то жуткое усматриваешь в них, в их погружённости в высокодуховные занятия.

Конечно, словесность – это совсем другая авторская стихия! И эти музыкальные «прятки» просто держишь как бы на виду и понимаешь этот род занятий как убежище, возможное на этом свете, которым иногда незаконно пользуешься.

А впрочем, есть и другие «убежища». Не музыкальные. Вдруг делаешь такое открытие, хотя только что не думал об этом. Вспомнил это, наткнувшись на некое полузабытое рассуждение из старой тетради.

«Нельзя тупо “обмозговывать” реальность, исходя только из неё самой. На неё лучше смотреть из “другой” реальности. Например, из стихов Блока. Совершенно не имеющих отношения к этому миру за пыльным окном деревенского автобуса, который колесит между бывшеколхозными полями. Этот мир будто “ловится” на мгновение при переводе взгляда из одной реальности в другую. Понимание – в “зазоре” между двумя мирами».

И из писаний всё будто видится «спокойней», понятней… Имеющим смысл. И тоже – «проблесками», на мгновение, при переводе взгляда. При напоминании себе, что есть и «другое», что «это» не всё, что только безнадёжные «материалисты» пытались жить только в одном из великого множества миров.

Может быть, эта попытка «многомирного» существования и порочна. Жизнь «на пороге», в пограничье, «не углубляясь», не ассимилируясь.

Кукольная жизнь «Тысячекрылого журавля». Всё так придумано и имеет своё предназначение, как на рисунке древнего художника. Сложноорганизованный, но всё же кукольный мир. Живописный, картинный…

Был когда-то один дворовый приятель. «Серж, вылазь! » – некультурно звал я его погулять. Он стал выдающимся военмором. Его ставили в пример, он был гордостью школы и двора. В его жизнь всматривался когда-то и без этого назойливого навязывания в образцы.

И человек живет не в реальном мире, а в своем, психическом. Теперь из взрослости понимаешь, что он всё время строил свой мир. Тот мир, в котором он и живет. Он рассказывал, как бросался с мальчишками снежками в прохожих. Своя концепция, свой мир: «прохожие не злые, особенно военные, они тоже иногда что-то понимают». Военный, в которого попали снежком, тоже стал, смеясь, кидаться снегом… Добродушный, забавный мир веселых военморов.

Это не описание. Это воссоздание мира. Приемлемого. Не вызывающего рвотного чувства. Мира, в котором хочется жить.

Условность. Воображенного мира.

Воображаешь всё-таки не какой-то особый мир, воображаешь в себе самом некого «автора» некого «приемлемого» мира.

«Он, этот автор, пишет о нашем детстве, о доме, где мы выросли, о любви, о реке, которая, может быть, протекала через наш город, о низеньких домиках “где-то на том берегу”, о наших пьяницах, о тусклом свете в наших окнах, о рождениях и смертях, обо всём, что только составляет существо жизни, о большом и малом, о возвышенном и ничтожном…»

И всё на своих местах. И ни в каком не розовом свете, а в обычном, природном. Не экзотика. Не сказка. С «мостом от Ванькина крыльца до царского дворца». Этот мир не воображаешь, не фантазируешь его, закрыв глаза, забывшись. Что-то другое.

Нахождение в том, что есть, в этой, что ни на есть обычной, без изъятий, в нервной и злой, в несправедливой и неправедной, в бестолковой и ещё всякой жизни - какой-то сердцевины, дающей ощущение сосредоточенной полноты. Нахождение опор и для писаний, и просто для жизни каждый день. В этом мире. В мире на каждый день.

Пора обживать этот мир. Оглядеться в нём, узнавать, восстанавливать, находить объяснения, понимания... «Приехать и пожить в нём».

К матери приходила Вера. Все поселковые новости мы узнавали от неё. Вот и сейчас она рассказывала матери, про хозяина дома на нашей улице, который держал ротвейлера. Я прислушался. Вера говорила о девочках, которые дразнят ротвейлера, «который их за это не любит». Мне показалось сначала, что Вера имела в виду соседских «дачниц», живущих у бабы Шуры. Но Вера говорила о других «глупых девчонках, не понимающих, что может случиться». Я знал хозяина ротвейлера. Меня мать посылала к нему за какими-то семенами. Это был нестарый ещё мужик, военный пенсионер. Он держал суку ротвейлера и продавал в губернском городе щенков.

- Она, сука, понял, Пальма, мухи не обидит. Мухи! Если не делать, конечно, резких движений. Она не обидит! Ведь не обидишь, маленькая? Не обидит!

«Бывший летчик. Может быть, он привык к риску», - я побоялся войти во двор, где бегала отвязанная собака Баскервилей.

«Они так неосторожно живут», - сказал я Вере, имея в виду собакозаводчика, и вспомнил, как часто думал этой же фразой и о других, о Вере, в том числе, когда она начинала увлекаться злословием по какому-нибудь поводу.

«Неосторожные высказывания. “Мировоззренчески” неосторожные. Те, за которые следуют наказания. За которыми следуют наказания. Паровозиком. Женские безоговорочные высказывания. Эмоциональные. Не бесстрашные, а просто по неведению. По причине повышенной болтливости. “Болтовня - как жанр”».

Проповеди полусумасшедшего. Может быть, этот огонь сжигает всю жизнь. Огонь поисков проповеднического свойства. Неуспокоенность. Мания. Шизанутость. Мистические теории по поводу сдохших Вериных цыплят. И тут не смог удержаться от проповеди. От философского истолковывания.

«Проповедник. Жанр проповеди. Стремление к подключению философии, каких-то мировоззренческих, околорелигиозных вещей ко всяким бытовым ситуациям. Тут же, не сходя с места! »

«Согрешил, да ещё при этом и ноги промочил - вот и заболел».

У Веры жанр болтовни, у меня жанр проповеди.

Потом пожалел, что завёл с ней теоретический спор. Она всё принимает на свой счет, переходит на истерический крик. Позволяет себе! Будто мы с ней близкие родственники. То, что называется «навязывание своей истерической правоты».

- Душа?! – по-настоящему начинает злиться Вера. - Это пока не понять! Лапотным!

Да, она права, этого не объяснить. Её как будто покоробило упоминание столь нематериального предмета – вдруг, среди кухонной утвари, среди бела дня. Ещё куда ни шло - в ночном мраке, с наваливающимися, заползающими в эту самую, вдруг обнаруживающуюся душу, страхами, усталыми мыслями...

Слишком всё материально! Поэтому ирония. И злость. Реакция на мои разговоры о душе, о Боге... Да ни за что! Только не от меня! Которого она знает как облупленного! Тем более что она считает, что это у меня наполовину книжное. Момент недоверия всегда присутствует. Она никогда не согласится, чтобы я её учил. Пусть даже самым правильным вещам. Сколько бы ни было потрачено слов. Ирония или раздражение останутся.

Они смеются над покаянием, не говоря уже о раскаянии. Они не верят в эти вещи. Они всегда правы. Ну, или у них есть смягчающие вину обстоятельства. Они безгрешны! Им не в чем каяться! И ещё более интересная мысль. Мир таких понятий бесконечно, космически от них далёк. Они же материалисты! Впервые это звучит так устрашающе. Положительные натуры. Это похоже на то, как если в математике пользоваться только положительными числами. В бытовой жизни отрицательные величины бывают, наверное, только в уличных термометрах. И не объяснить, зачем нужны отрицательные числа. Впрочем, можно знать всё это и не суметь воспользоваться этим знанием.

Духовный опыт. Это непросто. Нельзя его навязать, нельзя его рассказать, внушить, вдолбить. Его не объяснить даже на пальцах - с помощью совершенно ясно читаемых, обозреваемых, выкаченных на блюдечке фактов.

Фраза: «позднее раскаяние». А бывает ли своевременное, а не позднее раскаяние?

Бытовое человечество. Никому никого не удавалось ничему научить. Любые доказательства неочевидны. Не предостеречь. Нельзя говорить больше и дальше определённого предела. Как бы это ни казалось простым и необходимым. Не предостеречь! От явного, ясного, совершенно очевидного! Страшно бывает. Пророки, И. Х... Они не могли сказать всего, что знают. Это бы не вместилось в утлые мозги бытовых граждан. Они не верят. Очень сильно надо постараться, чтобы убедить их в чем-то отвлечённо-умственном. Притчи... Невозможность кажущейся возможной передачи каких-то знаний. Даже самых важных.

Если бы не мерзкие впечатления от протестантских сборищ в спортивно-концертных залах с песнями и каким-то фальшивым пафосом, кажется, пошёл бы в проповедники.

Но тут – в этой деревне - только заикнись! И так уже психиатрическая репутация подмочена. Здесь об этом пока не знают. О том, как я «поддался литературному влиянию».

К «литературному влиянию» надо вернуться основательно.

Захотелось спрятаться в это. Но не вышло.

«Ты что симулянт? » - спросила меня одна сумасшедшая, с минуту пристально поглядев мне в глаза. И убежала от меня. В глазах помимо безумия ещё и ужас. Будто я украл докторскую мантию и притворялся великим учёным, а на самом деле притворщик. «И не о чём с ним говорить. Разве это дойдёт до его здоровых, правильных мозгов! » Но потом она привыкла или забыла, что я симулянт. Или сама начала онормаливаться при помощи лекарств. А может быть, наоборот – перестала их глотать.

«Материалисты. Надеются лекарствами изменить что-то в моей бессмертной душе! » - говорил я голосом Пьера Безухова из фильма Бондарчука… Как хорошо было думать так! Актёрство. Ну, это я уже перегибал палку. Но как она меня слушала! Та бедная девочка.

Почему-то только сейчас вспомнил ту «бездомную», «системную», пишущую стихи девицу, которая привязалась там ко мне.

Может быть, только-только повывелась из крови та гадость, которой меня кололи.

Её звали Лиз. Такое сумасшедшее имя. Из Диккенса, вообще из английской жизни. Из Англии, где все сумасшедшие. «Эпикризные» совпадения. Мне понравилось это медицинское слово.

«Давно надо было уйти, - говорила она мне про свою “системную” жизнь, - ведь это будет регулярно, как... Как день и ночь. Как день конституции. Сами себя они не хотят лечить! Менять себя!? » - «Да тише ты». – «Они считают свою жизнь нормальной! Попалась в лапки. Тебе жалко меня? »

Она умудрилась украсть свою и мою истории болезни. «Я теперь всё про тебя знаю». Я равнодушно перелистал свою тощую пачечку бумаг, отпечатанных с ошибками на машинке с кривыми буквами. «Тревожные настроения. Бессонница. Меланхолия... » Они разве знают, как это было не просто отключиться от забот бытового мира?! Это они называли меланхолией... Нет, кажется, слова «меланхолия» там не было, это слово не медицинское. Ну, всё равно, что же мне радоваться что ли!

Попробовал на себя эту шкуру. Аки Гоголь. Это многих привлекало. Одни ближе к этому, другие дальше, и им приходится напрягать воображение и преодолевать брезгливый страх.

Ощущение невластности над течением жизни. Не можешь её хоть как-то «охватить» обдумыванием. Будто не можешь войти в серию состояний, которые, как оболочки одна в другой, должны приводить к той необходимой собранности, при которой только и ощущаешь себя безопасно, контролируешь происходящее. То ощущение, при котором можешь писать... И этого нет. Уже долго. Неконтролируемо.

И Лиз вторила мне, говорила теми же словами о себе: «Минута, когда страшно. Когда что-то неконтролируемо... Что-то внешнее... И оно не зависит от твоей воли. Что-то, с чем надо считаться. Что-то непредсказуемо воздействующее на твой мир, твоё сознание, твоё состояние, твой образ жизни... »

Тема сумасшедшего. Иногда кажется, что это возможно или чуть ли ни есть на самом деле. Их «норма» порой удручает, раздражает и так далее. Чем не симптомы? Изменчивость настроения, страхи, подавленность... Теперь ещё и проповеди.

Мы все учим друг друга, как надо жить. Вера - меня, я - её.

С удовольствием учат бытовых граждан. Остальным это учение, по идее, не нужно. Они и так знают, что не хлебом единым. Учат бытовых граждан, прекраснодушничают, размазывают, пластают себя во прахе, чтобы проникнуться сознанием бытовых граждан. Уходят в народ. Но авторским, художническим способам выхода учить не хотят. Может быть, и зря. Учат-то христианству или чему-то вроде того. Но ведь христианство это намного сложнее для понимания, чем «авторское». Куда проще усвоить, что человек рождён для творчества, для науки, для искусства, для красивой работы и т. д. Может быть, это и не так, и человек рождён не для этого, но в первом приближении, неужели этого недостаточно!

Вера покричит-покричит, обидится, а потом всё равно приходит. Ей хорошо здесь. Мать ей нальёт рюмочку. Они посидят. Потом опять покричит. Но я ей не даю раскричаться до глупостей, до непоправимых слов. Она спорит, не понимает, агрессивно отстаивает своё. А я не отвечаю агрессией. Но не потому, что я такой сдержанный, кроткий, а потому, что в те минуты, когда говорю с ней, мне кажется, что она права. Тем, что это она, со своей историей, со своим истерическим тяжеломыслием. Я кажусь себе слишком «обобщённым». А она конкретна. И через конкретность не переступить. Виновность врача-гигиениста перед уже заболевшим человеком. Уже сейчас, сию секунду больным. Когда уже поздно мыть руки перед едой. И пить «Боржоми».

«С другими она другая». Это такая труднопроверяемая гипотеза.

«Нет, у Веры характер веселее, - говорит мама. - Просто... » «Просто у неё был недавно один идиот-поклонник? » - объясняю я сам.

Хорошо, что Верина история с ротвейлером не о соседских «дачниках».

Дети живут в том же мире, что и взрослые. Но взрослые научились принимать этот мир в его несовершенстве и абсурдности, научились претерпевать его. А у детей ничего защитного ещё за душой нет. Простодушные дети бегают по улицам как бездомные собачонки. Не ротвейлеры, конечно. Некуда им приткнуться в этом неуютном мире. Они привыкают к этому неуюту.

Впрочем... Всё это, может быть, одни домыслы. Теперь вспоминается всё это совсем не так мрачно. Нам не было скучно: «там побегаем, тут постоим, посмотрим, побросаем чем-нибудь во что-нибудь, поборемся, поболтаем, сбегаем на улицу посмотреть на пьяного дядьку... А там, глядишь, и день пройдёт. Как один час».

Вдруг поражающее лицо. С этого многое начинается. Лицо... Ещё почти совсем детское лицо. Она знает только то, что надо знать для простой, разумной, доброй, добродетельной жизни. Ей бы ещё в другое время, в другом, может быть, месте родиться. Чтобы можно было прожить жизнь просто и разумно. Работать, растить детей, иметь хороших, душевных, чуть несчастных подружек. Быть доброй, уравновешенной, толковой...

Только когда она вышла из автобуса в Посёлке, я понял, что это была Мари. Её папу и младшего брата с сестрой я видел ещё на станции. Малыши сидели, задрав ноги, на кривой станционной скамейке, а папа, нервный, видимо раздражённый на детей, ходил взад-вперёд, поминутно оглядываясь в сторону билетных касс. Мари тогда с ними не было, может быть, она ходила за билетами. Я увидел её только в автобусе. Мне досталось место в последнем ряду, а она сидела впереди на одном сиденье с малышами. Войдя в автобус, я сразу её увидел и, пока проделывал те несколько шагов до её места, неотрывно смотрел на неё. У меня даже не возникло мысли, что это нехорошо. Я вообще ничего не успел подумать, а только всё смотрел прямо в еётёмные глаза. Больше я никого не увидел в автобусе. Там сидела она, а все остальные места были просто заняты: куртками, плащами, пышными причёсками, пятнами разных цветов, отличных от цвета зелёной обивки кресел, полными или худыми телами. И всё же я не узнал её... Глупо добавлять: не узнал вовремя. Что значит вовремя? А если бы узнал? Несколько раз она оглядывалась на меня. На меня или просто в сторону сидевшего сзади папы. В это время я не отводил взгляда от её смуглого лица с серьёзными губами. И всё-таки я её не узнал. Только увидев её уже за стеклом автобуса на остановке (всё семейство вышло в центре Посёлка) я сообразил, наконец, что это была Мари. Она хмуро оглядывалась, её папаша о чем-то говорил ей или младшим детям. Я тогда подумал, что они не знают, куда идти дальше. Мари казалась рассеянной...

«Может быть, она тоже “вспоминала”! Или, может быть, она тоже “вспомнит”, но не сейчас. Что ей этот смутно, брезжаще помнимый, будто где-то виденный дядька! Такими вещами, как прошлая жизнь, ей ещё не задурили голову. Тем более, не настоящая, а книжная жизнь. Что ей до незнакомого автора, пусть даже автора-создателя её самой?! Он сочинил, а жизнь-то расхлёбывать ей! »

Записал неделю назад. И в тот же вечер узнал, что они будут жить у меня за забором: у бабы Шуры. Наши дома, разделённые огородами, стоят спиной друг к другу и выходят на параллельные улицы.

На речку и с речки надо идти по нашей улице. Я видел, как она с братом и сестрой проходила мимо наших ворот. Была похожа на «Наймичку». Есть такая картина, Ярошенко, что ли. Или Прянишникова... За подол, правда, малыши уже не держатся. Тихий, непонятный мальчик Павлик пяти лет и Света на год его старше. Они каждый день шепчутся и стучат, прячась за невысоким, условным, можно сказать, дощатым забором. Иногда бросают на нашу сторону палки и камни. Старшая сестра их ругает. Её зовут Маруся.

Новые трогательные подробности... И что же? В это не спрячешься. Иногда кажется, будто на сцене потушили свет. Всё вдруг куда-то пропадает. Спектакль то есть, то его нет. Кажется, что это вполне естественно, но всё-таки как-то не по себе. Ведь ничего нет. Вместо ярких цветов декораций, цветных фонарей, освещающих сцену, вместо музыки и живых разговоров - темно, пусто, страшно...

Белобрысая Света. Шкетина. Рассудительная, серьёзная... Но рассудительная как-то мрачновато. Она всюду видит что-то страшное. Предостерегает, то братца, то Марусю. «А вот папа приедет... А вот как упадёшь сейчас... » Мне она не решается или опасается что-то говорить, только серьёзно смотрит. Голос у неё низкий, зычный, всегда будто простуженный или, если бы речь шла не о шестилетней девочке, то можно было бы сказать прокуренный.

Мама говорит, что они и их родители живут у бабы Шуры каждое лето. «Ты что не помнишь Надю? Племянницу бабы Шуры? »

«Так значит это Надины дети? » Я смутно помню её по детству. Кажется она всего на год старше меня. С институтских времён не видел её.

Это её дети. Маруся от первого мужа, Павлик и Света - от нынешнего. Кроме того, есть и ещё одна дочь, старше Маруси. Какая Надя получилась многодетная и сложносемейная!

Развёртывание судеб. Как это бывает с деревьями. Из похожих, тоненьких и ломких, как бы однопородных прутиков саженцев вырастают совсем разные деревья. Коряво и прихотливо тянут они в небо свои ветки.

Зашедшая к нам Вера, дополнила маму, рассказав про то, что Надя попала в автомобильную аварию, что у неё одна нога короче другой на шесть сантиметров, и «она теперь еле ходит».

Вера пригласила меня на экскурсию по ботанической станции, где работала её подруга, и где Вера сама бесплатно подрабатывала. Она объяснила мне, что можно и что нельзя, и я пошёл гулять по участкам.

«Смирение. Садовник. Или просто садовый рабочий... Смиренность, терпение - монашеские. Цветы, кустарники… Вся эта латинская премудрость. Тишина. Жизнь этим, в этом. И не думать ни о чем другом. Этому надо учиться. В поисках смирения. Не замечать жизни. Умение довольствоваться тем, что даётся, тем, что есть. Может быть, это только безосновательное впечатление. Когда ищешь…»

На тропинке, выложенной плоскими камнями, посреди ярких грядок, на солнцепёке я увидел Марусю. Она сидела на раскладном стуле и рисовала.

У неё свои этюды, у меня свои. Этюды на пленэре.

«Художница. Рисует акварелью цветы. На лице терпеливая сосредоточенность. В ожидании светлого будущего. Терпения и спокойствия хватит лет на десять. Чем больше таланта, тем больше выдерживается эта отрешённость, углублённость в работу».

Я поздоровался с ней, постоял минуту и пошёл дальше. А когда собрался возвращаться, Вера попросила меня отвести Марусю домой. Мы сели на автобус и поехали. Маруся смотрела в окно и смущалась. Это передалось и мне.

- А кто с ребятами остаётся, когда ты уходишь?

- Баба Шура.

- Почему не мама?

- Да. И мама. Она уже приехала.

Я не стал спрашивать подробно, почему и откуда приехала.

«Непонятное смущение и робость перед этой девочкой. Она кажется из другого, неведомого мира. Но вот она произнесла несколько фраз, и всё стало на свои места. Девочка».

«Трогательно вульгарные короткие ногти с красным облупленным лаком. Темно-каштановые волосы сколоты брошью из мелкого пластмассового жемчуга. Зелёное платье “с выдумкой”: длинное, ниспадающее и почему-то с капюшоном. Тонкая, вытянутая шея. Детское лицо и красивый благородный профиль молодой патрицианки».

Я зашёл к ним во двор. Маруся подвела меня к сидевшей на веранде Наде, с которой я должен был познакомиться заново, так как она подозрительно и недоумённо смотрела на меня. Но когда поняла, в чём дело, успокоилась. Но так, кажется, и не вспомнила. И, похоже, даже не пыталась вспомнить. Больные люди позволяют себе такую извинительную небрежность. Я стал иногда приходить сюда. Разговаривал с Надей. С Nadine - как именовал её супруг.

Папа Маруси, Дима, приезжает только на выходные. О детях заботится, если это можно назвать заботой, Надя. Бледная, с испугом в глазах. Она сидит весь день на веранде, кутаясь в шаль, с книгой или вязаньем на коленях. Помогает иногда бабе Шуре на кухне. А папа - активный, внешне весёлый, но тоже как бы не от мира сего. Назаров Дима. Надя теперь не Петрова, а Назарова. У Назарова чеховская бородка, улыбка с золотым зубом. Золотой зуб почему-то говорил, что всё не просто так. Юрист. Что-то преподаёт в каком-то институте, халтурит в нескольких коммерческих фирмах, ещё где-то что-то делает не по специальности. «Надо крутиться! » Но семейство медленно погружается в нищету. Все прекраснодушные начинания интеллигентских семей как бы сходят на нет. Как-то. Дети умные. Чувствуется, что им ничего не повредит. Это было сначала как-то неуютно обозревать. Но потом привыкаешь. Цыганский табор. Дети самостоятельные. Невозмутимая, почти безгласная Надин. Jouirpapa.

«Он за тобой ухаживает? - спрашивает он у жены обо мне.

«Ты смотри... - это уже мне. - Ха-ха! Я только с виду такой добрый».

Надя сидит, утомлённо закрыв глаза. Она почти не говорит с мужем. Тем разговорчивей, веселей, дурашливей бывает папа Дима.

Но дети обращались к нему на «вы». Может быть, берут пример с Маруси, для которой это «вы» понятно.

«И Маруся, что за прелесть эта Маруся! » - повторяет Света чьи-то слова, показывая мне рисунки своей сестры, которая учится в художественной школе. Маруся стоит в стороне и ждёт с равнодушным видом, что я скажу.

«Какая из неё ещё художница! Как она может жить в таких формах! “Прихотливо изогнутое” нечто. У неё ещё этого не должно быть».

- И это ты сама? - восхитился я глупой фразой всех взрослых. Как будто и так не ясно, что сама.

Чёрный, с красными сполохами натюрморт. Перцы, кувшин, что-то ещё. Нет, не кувшин, а четырёхгранная прозрачная бутылка с цветами, похожими на астры, яйцо, луковица. А название! «Воспоминание о лете»! Обугленные, какие-то, воспоминания о лете. Воспоминания-окаменелости. Ещё можно угадать, что это было, по отпечаткам в каменных породах.

- У нас паркетины в коридоре прибиты гвоздиками...

Она рассказала про свою школу. Как убегая от злых мальчишек, она порвала новые кроссовки.

«Динамика отношений. Здесь всё сразу, как между детьми. Сразу - как микровзрыв - всё, что было внутри, глубоко спрятано, может быть, на дне вулканчика, всё сразу выворачивается наизнанку. Всё до последних крох. Конечно, какие тайны у двенадцатилетней une fille! »

«Маруся жалуется, что её заставляют играть на “фоно”. А я начинаю рассуждать о музыке, говорить, что музыка помогает “уходить от бестолочи жизни” и так далее. Вещи совершенно непонятные двенадцатилетней девочке. Я знаю это всегда. Знаю, что Маруся ничего не понимает, и что её поддакивания ровно ничего не стоят. Но нужно же кому-то говорить эти вещи. Бессмысленно? Ну и пусть».

Я должен говорить все эти воспитательные слова, даже если они напрасны.

«Всё! Закончен воспитательный момент, можно дальше нормально общаться».

«”Казанская дача” и девочка en plein air. Родственница молочницы бабы Шуры. Окраина небольшого посёлка в лесостепной зоне. Двухэтажные дома только в центре - на главной улице-шоссе, проходящей сквозь весь посёлок-городок. Центр - сельсовет, правление колхоза “Победа”, почта, ДК, Дом Быта. Стадион, на котором ничего не происходит с шестидесятых годов, когда сюда приезжали какие-то негры играть с колхозной командой в футбол. От Посёлка в пятнадцати километрах по шоссе - железнодорожная станция. Дом на окраине - дальше уже река и колхозные поля за ней».

«Хочешь писать один рассказ, а пишешь другой».

«Он затевал длинные монологи. Или по дороге на пленэр или уже там, где она находила место для работы, и где малышам можно было поиграть: какой-нибудь песочек, травка, кустики. Он ходил взад-вперёд как учитель перед доской и говорил, пока не уставал. И его не смущало то, что Маруся почти не слушала. Она иногда перебивала его вопросом, какую краску ей лучше взять. Она, может быть, тоже воображала, что находится на уроке в своей художественной школе, где учитель всегда под рукой. Кто-то, наверное, слышал эти разговоры. Для Посёлка это было почти ненормальностью. Взрослый дядя ходит, размахивает руками, выкрикивает какой-то бред, что-то зачитывает из книг и тетрадей».

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒