Анна Андреева.

Круглый стол на веранде. Уже достаточно тепло, чтобы перебраться сюда из сумрака комнаты. Утреннее солнце играет в занавесках. Чашка кофе на столе. Утром другие мысли. Усталость вечера делает всё страшней, запутанней, безнадёжней. Вечерняя мысль тянется, бесконечная, неотвязная, вылезающая вновь и вновь из самых разных уголков сознания... А утром всё ещё пока хорошо. И тетради не кажутся такими уж безнадёжно глупыми. Жалко кого-то стало. Из этого солнечного утра, с тёплой, прогретой апрельским солнцем веранды стало жалко их - тех тетрадных, будто заживо похороненных там. На дне двадцатилетнего тетрадного колодца.

С утра торжественно начал вспоминать. Что-то приснилось, кажется. Физиологическая вывороченность. Да-да, приснилась эта фраза из давнишней записи об одной бестолковой книжке.

«Всю жизнь можно разбить на упражнения. Можно ко всему привыкнуть и ко всему снизойти. Сделать обыкновенным. Физиологическая вывороченность. В общем-то, это совершенно непонятно для чего нужно. Может быть, автор думает, что это как бы правда жизни? »

Сколько потом было такого же непонятного! У разных авторов. Того, что не принимаешь никоим образом.

Регулярная писательская жизнь. Таковая была, может быть, только у Льва Николаевича. Режимная жизнь. Работа. В ней всему находилось место. В том числе и молитвам на природе. Конечно, работа - это не то, чтобы без устали тискать романы. Какая-то другая работа. Тащить свои темы, как и прочие, материальные и нематериальные обязанности нести, тянуть дальше по жизни. И надо смиренно принимать неотвязность, бывает, совершенно каторжная, некоторых из этих обязанностей и тем.

Бесконечные возвращения к одному и тому же. Как мысли в бессонницу.

Тут и попытка разгадать прошлое, и просто мучительно-сладкая игра воображения. Пытаешься представить, как всё могло бы быть, если бы не одно, другое...

И при этом почти ничего не вспомнить фабульного. Никаких беллетристических «свидетельств». Ничего, кроме обычных тетрадных переживаний, в которых Они присутствовали только в неявном виде.

Вот именно «Они», а не какая-то конкретная «Она»! Никаких имён. Авторские заготовки для чего угодно. А ведь и правда! Это и называлось всё «рабочими тетрадями».

«Сегодня проснулся пустым. Ночью улетела от меня некая птичка. Странно было глядеть по сторонам, ходить по улицам и ничего не чувствовать».

Так, словесно, «бумажно», думать получалось само собой. И тогда и теперь.

Ритуал посещения кладбища. Когда в Посёлок приехала мать, пошли навестить стариков. На кладбище всплывают десятки нелепых историй: угорел, задохнулся в винных парах, разбился на мотоцикле в день возвращения из армии… Нелепость смерти. Болезни, мучения. Внезапно, за обедом, на скамейке... Всегда находят, что сказать. Потому что почти всегда - издевательство над самонадеянным, как бы всю жизнь плюющим на все страхи человеком. Его «достают» вот таким образом. Когда уже не отвертишься. «Ждут», как бы всё это устроить посмешнее.

Где-то в середине старого кладбища зацепился взглядом за фотографию молодой женщины на памятнике. Издали. Когда можно уловить только общо - овал лица, глубину глазных впадин, форму лба, носа, губ... Я даже не стал останавливаться и проверять себя - знал, что этого не может быть. Та женщина на могильном памятнике была похожа на Анну. Это показавшееся на мгновение сходство заставило почувствовать, как это может быть, когда, эта часть мироздания, этот тоскливый уголок земли может вдруг стать непереносимо близким и притягательным. И здесь вдруг окажется то, что уже не найти нигде на всей остальной земле. И больше некуда идти и негде больше искать. Всё вот тут – без остатка. Безмолвно, одиноко, брошено...

Только промельк лица.

Что я приехал сюда вспоминать? Прожитое? Накопленное и в то же время исчезнувшее окончательно...

Время жизни сокращается. Время бежит, убегает, разбегается… Разные ощущения времени.

Пережитое... Как это ни смешно, когда вспоминают другие, а не ты!

Запах... Тёплый, душный, плотный... Барбарисово-сиреневый – вот ещё какой. Мгновенные промельки чего-то, будто «сделанного из счастья». Ощущение времени. Протянутость туда - в прошлое, тёплое, душное... Какое-то ещё. А потом у реки пахнёт из густой травы под высоким берегом. А потом ещё, и тоже знакомо, - ночной прохладой.

Надо только думать об этом не так беспорядочно. Это должен быть некий жанр. Выбор должен быть. Дневник Печорина, повести Белкина, повествование Гумбольта. Или история болезни. Ещё что-то, необходимое для жанровой формализации писаний. Хотя так ли уж это необходимо?

«У Кати карие глаза, а у Анны светло-карие. Кареглазая Катя строго смотрит на меня: “Ну, проходи, не стой на пороге. Раз уж пришёл”. Она уходит на кухню, а я вслед за Анной - в её комнату».

«- Ах, ты ещё уроки не сделала!

- Задача не получается...

- А ты её решала?

- Не все же такие умные.

- Что ты будешь на контрольной делать!

Она притворно зашмыгала носом, заморгала и печально надула губы».

Гайдаровские девушки. Они вспоминаются тоже так - школьно-литературно, хотя в те времена такое и в голову не приходило.

Есть ренуаровские девушки, а есть гайдаровские… Да-да. И кончается всё бальзаковскими женщинами.

Нашёлся тот первый большой рассказ, который первым никуда не пошёл. Самый труднодоставшийся.

Хотелось что-то доказать. Кому? Кате и Анне, Ланц, может быть. Первый рассказ был про Город. В нём жили две похожие, и в то же время, такие разные сестры. Конечно, никакой фабульной связи с реальными Катей и Анной не было. Это было время увлечения старыми фотографиями, продававшимися в антикварных лавках. Судьбы, угадываемые в лицах всех тех безвестных, молодо глядящих со старых фотографий... Гимназистки, классные дамы, инженеры, купцы в бобровых шубах... Действие происходило в начале века. Все было далеко и другое, выдумывалось напропалую ради одной финальной сцены, придуманной в самом начале. Они уезжали куда-то. Две девочки. Осенний двор, улица, кирпичи и жёлтая штукатурка облупленных домов. Статичные кадры. Временной масштаб - один к одному. Они долго собираются, носят вместе с каким-то стариком узлы и баулы в экипаж. Медленно, молча. Начало какой-то новой жизни. Начало жизни. Начало судеб. Они разворачиваются от этой неподвижной перспективы осенней улицы. Стиль их всей последующей жизни. Холодноватый солнечный свет, застиранная голубизна неба в просветах голых деревьев и над крышами домов. Жизнь этих девочек стилистически уже прожита. Из этого дня, из этого пейзажа, как из зерна, вырастет их судьба. Они засеяны этим днём. Может быть, они даже и не будут подозревать, что это именно так. Старшая не выйдет замуж. Младшую бросит муж. Они будут жить в каком-то созерцательном спокойствии, как и их пейзажные двойники. Бог даст им мудрость и спокойствие. Они будут двумя мамами одного сына. Он быстро вырастет. Они станут старушками. Куда их спрятать от века, от его бестолочи и ужаса? Это так и не было решено тогда. А сейчас это ещё непонятней.

В то время я впервые побывал в Севастополе. Ходил на яхте со старым знакомым. И город из рассказа был похож на Севастополь. Улочки - то в гору, то под гору, превращаются в узкие каменистые тропинки...

Потом Абдуллин приезжал ко мне. Осваивать новый туристский маршрут по Карелии. Вот и в тетради об этом. «Вселился Абдула с подругой. Комната стала похожа на турбазу: палатка, ружье, топоры, ножи, прокопчённый чайник, казан, гитара, вещи на стульях и на кроватях. Сам Абдула спит, укрываясь палаткой, на балконе. А его подруга - на кресле в комнате».

Лена была от Абдулы в восторге. Тогда она ещё всему радовалась. Или это только показалось... Никак не решить окончательно.

Ну вот… опять про неё.

Есть такая фабульная формула, шаблончик: «Я думал о том, что... » Так вот, я думал о том, что они похожи. Они все похожи. Если захотеть, можно вообразить, что это одна женщина. Ну, как бы… Она началась ещё тогда, в школе. И дальше. «Без пересадки». Нет, пересадка - армия. Тогда-то их и подменили. Или меня подменили. Украли и подменили. Цыгане! Это тоже моё, до этого даже там во время лежания носом в стену никто не додумался.

Как она проступала из безликости, из толпы, из стайки, из весёлых бестолковых компаний детей и родителей. В первый день ничего ещё этакого нет. Переход к этому неуловим. Вся прошлая жизнь отсекается тем первым днём. Всё прошлое - неведомое бытие, неинтересное, тусклое, напрасное. А сейчас вот всё только начинается.

Жизнь не даёт опомниться. Как экскурсия в картинной галерее: бегло, с налёта, мимоходом, с пятого на десятое.

Весь десятый класс - выбор и разучивание текста. Это сохранилось протокольно. Опять же без упоминания Анны. Только авторы. Как запись репетиций Мейерхольда или Станиславского. Конец «Анны Карениной». Платонов. «Должна быть какая-то внутренняя эксцентрика». Это моя реплика. «Шукшин. К этому доброму чувству его героев ещё надо прийти молодой девушке. Трудная задача. Незацепленность за настоящую литературу». Каков нахал! Это о своей-то, можно сказать, любимой девушке!

«Что с тобой? Ты что поссорился со своей девушкой? » Фраза из какого-то американского фильма. Вот где полное соответствие предмета и его словесного эквивалента. «Поссорился с девушкой? » Только-то? Никаких шекспировских жутких трагедий. Как обычно и бывает, как обычно и представляется. Если только ты не в шкуре того, «кто поссорился со своей девушкой».

Попробовали даже Шкловского, Цветаеву, Тургенева... Из Лескова, которого рекомендовали ей на курсах, я предпочитал «Левшу». Но всякий раз, примериваясь к какому-то автору, представлял себе её и... И ничего.

Придёт, наберёт книг, начнёт что-то учить, потом несёт обратно и опять что-то ищет. Конечно, дежурная басня и ещё что-то у неё были.

Однажды встретил Катю. Она просила, если не отговорить, то, по крайней мере, предостеречь, «умерить пыл», «употребить влияние» и так далее. А я только что обозвал Анну «актрисулей» и поссорился с ней «навсегда».

Но Анна, может быть назло мне и Кате, поступила в артистки. Со второго захода. Это уже было без меня.

Вера опять о ней говорила. В каждый мой приезд говорит. Держит в курсе. Говорит, что она уехала недавно из Губернского города в Москву...

Самые важные дела всегда происходили без моего участия. Другие люди участвовали в событиях, которые могли бы затронуть и меня. Но не затронули. Выпал из поля зрения отрезок её судьбы. Отрезок времени, в котором происходило принятие решения. Неучастие в каких-то важных событиях, при важных встречах, разговорах.

Хотелось разгладить воспоминания, убрать ощущения шероховатости, неловкости, неуюта некоторых памятных моментов.

«Она была так же замкнута, скупа на эмоциональный отклик, осторожна. А Петичка внутренне дрожал. Это ощущение было похоже на сон. Предметы растворялись бесследно, и руки, расставленные по сторонам или протянутые вперёд, натыкались на пустоту. Волны набегающего и слабеющего тоскливого чувства оставляли после себя сосудистую боль в висках и у горла. Билась сильно дёрнутая струна пульса».

Теперь не вспомнить, что это было - полуреальность или литература. То, что это не вполне реальность, сомнений не вызывает. Авторская склонность всё преувеличивать, мгновенно входить в роль... Подтверждением не-реальности - разнообразие этих ролей и даже амплуа.

Хотя, может быть, в данном случае так и было? Об этом – «небеллетризированные» записи – те, что не пошли в дело из рабочих тетрадей.

«Сдержанность. Будто предоставленность, но будто по принуждению. Почти ничем себя не выдаёт. Оставляет варианты. Надо угадывать её всякий раз... »

Не зря подумал о том, что они все похожи одна на другую. Ускользающие, всегда смотрящие куда-то мимо, за спину, через голову. Что с этим сделаешь! Они такие. Анна, Ланц и все прочие. И ЖТ из той же компании. Они все друг на друга чем-то похожи. В этом иногда ищешь первопричины жизненных обстоятельств, в которые время от времени попадаешь, и не можешь найти. Во всяком случае, это не случайный, беллетристический набор качеств, внешних и внутренних особенностей. Это как-то само собой проросло, привилось... И от этого выбора не самых простых, не самых лёгких уж не уйти.

Их время. У них есть время. Время, которое их не щадит. Как и всех остальных. Но и не пощаженные временем они всё равно существуют только где-то рядом, ускользают, не узнают, не видят, не подозревают, уходят, не оглядываясь.

И это знание о них не мешает, тем не менее. Это ничему не может помешать. Это понимаешь почти с изумлением.

«Почистит свои лёгкиепёрышки на нагретом солнцем карнизе за окном и улетит». Опять из старой тетради, из «настриженного». Об Анне. Больше не о ком, судя по датам. А могло быть и обо всех прочих.

Смешная запутанность в женских персонажах. Для меня - смешная. Будто их было не счесть.

Конец первого тома «Волшебной горы». «Tu es en effet un galant qui sait solliciter d`une manié re profonde, à l`allemande». Касторп говорит о любви, мадам Шоша воспринимает его как ухажёра, волокиту, который умеет добиваться своего с основательностью, d`une manié re profonde, которая свойственна немцам. Для неё l`amour - это нечто художественно-спортивное, где можно добиться каких-то выдающихся результатов, набрать очки.

Она не прочла даже этой книги. Впрочем, она не стала читать и многие другие книги, которые я подсовывал ей, пытаясь обратить в свою веру. Что уж тут говорить про мои собственные писания. Даже смешно предполагать, что это могло быть иначе. Ну что ж, «обиды нам есть, где записывать» - сказано в одной книжке, которую она тоже не стала читать. Опять же, если бы не дата, ни за что не догадаться, что это Анна, а не Женщина из Токио. Как в запутанном сне.

Когда-то давно для чего-то понадобилась фраза: «Вторая семья, третья… - это вторая и так далее экранизации одного и того же произведения. Если они следуют одна за другой, то особенно трудно. Находить новое, своё, не повторяться, испытывать вдохновение... »

Не вписывается всё это в мелодраматический жанр. По прошествии стольких лет мы участвуем как бы уже в другой жизни. Даже странно, если бы было не так. Это какие-нибудь «зряшные романисты и юношеские мечтатели» думают по-другому. Одни думают, другие мелодраматически пишут о том, что всё это, будто бы, продолжается из юности до скончания времён. На самом деле прошлое отделяется как старая змеиная шкура. Нет к прошлому живого чувства. Иногда нам кажется, что там что-то есть. Что-то грустно-ироничное, умилительное... Но это чувство не к прошлому, реально происшедшему, а к нам самим нынешним на фоне прошлого. Это практика чувств.

И всё равно, даже и через столько лет читать эту хронику несчастной, как оказалось, любви иногда невыносимо. Как Он, этот не-Я, был спокоен, даже в той своей погружённости в тоскливое созерцание, когда надо было отчаянно барахтаться! Он делал глупости, конечно, но не так отчаянно, как это нужно было. Это кажется сейчас через много лет. Маленькое, грустненькое, еле теплящееся, почти уютное, как лёгкая простуда, отчаяние.

Откровения и откровенность. Откровения - от неба. Откровенность от нас самих. Творческие переживания, а не реальные. В этом искусство. В нём должно быть больше от откровения, чем от человеческой откровенности. Так и бывает. Редко кто будет шутить, пускаться в литературные игры с собственной настоящей, не воображённой болью.

«Она в памяти - худая и маленькая. Её мягкая ладонь, коротко остриженные ногти... А хуже всего, что может быть, никогда не узнаю, глупо это было или не глупо. Чувство невозвратной потери. Упёрся в какую-то стену. Не могу никуда сдвинуться, никакие доводы, самоуговоры не помогают. И всё кажется, что я уплываю от чего-то очень важного в жизни».

«Как же научиться ничего не ждать, ни на что не надеяться! »

Чего захотел!

«Всё - ошибка. Всё оказывается, в конце концов, ошибкой. Как бы сейчас что-то ни казалось правильным, всё равно окажется ошибкой. В чём сейчас ошибка? На этом отрезке жизни? »

Что-то тогда отвлекало. Несло дальше и прочь… Несмотря на отчаяние. Отчаяние – всего лишь проявление полноты чувств. Всё должно было быть с размахом. С немедленным, вспыхивающим как порох, отчаянием.

«Души. Они из идеального мира. А в земном мире они тащат на себе груз конкретных судеб, происхождения, телесных особенностей смертного человека».

Потом вообще - большой перерыв в писаниях. Пока не доварилась эта каша.

А вообще это может и надоесть – это чтение старых тетрадей с унылыми записями, попытками словесного выхода из ситуаций, которые нормальные люди преодолевали реальными действиями. А тут одни писания! Ещё и гордился этим!

«Как я изменился за это время! У меня появились писания».

Сколько раз хотел сказать ей этой фразой из тетради. Но не за что было в ней – в Анне - зацепиться.

«Это было самым главным. Странно. Почему? »

Что? Что было самым главным? Умел же двусмысленно писать. Ну не «чувствительные» же отношения!

Шпионская жизнь. Отчёт о двадцатилетии «шпионской» жизни: Были, конечно, небольшие проколы. Но я ведь и не шпион. Только жизнь шпионская. Это интересно с психиатрической точки зрения. Когда не шпион, а жизнь шпионская.

И вот ещё – интересное – на тему «шпионства».

«Праздно-сказочные фантазии. Вернуться в прошедшее, например, в детство, но вернуться сию минуту, с этими, нынешними знаниями, чувствами, пониманием. Встретиться, положим, с Зелёной Футболкой. Разговоры с детской подругой. Но не теми детскими глупостями, а нынешними - взрослыми. Соединение. От прошлого - влюблённость, детская, ангельски невинная. От нынешнего состояния - нынешние мысли обо всем, что ни есть».

И вспомнился Набоков. «Вернуться», но не так, конечно, как у него!

Почему это «возвращение» оказывается у В. Н. самым важным?

«Но эта мимозная заросль, туман звёзд, озноб, огонь, медовая роса и моя мука остались со мной, и эта девочка с наглаженными морем ногами и пламенным языком с той поры преследовала меня неотвязно - покуда наконец двадцать четыре года спустя я не рассеял наваждения, воскресив её в другой».

Может быть, он только тут и понял, зачем ему вся эта литература. Понадобилась. Дожил и дописался до этого. До того, чтобы «получить» возможность рассказать, запечатлеть, если не в веках, то как бы в веках, не просто некую фабульную историю, история – глупость, а некую «тему» - средоточие, источник его интереса к словесности.

Это похоже на то, как внедряют шпионского агента. Проходит много лет, прежде чем он начинает действовать.

Ни до этого, ни после у В. Н. нет ничего столь же замечательного. Он и не знал, что это будет главным. Не знал, что что-то вообще может быть главным! Поэтому, какой только ерундой ему ни приходилось заниматься! Но он-таки всё претерпел, дождался, дописался… и сумел.

А может, просто отвлёкся от своей важности.

«Формальные» темы всегда выдадут незаинтересованность автора. Он и Томаса Манна упрекнул в этом. Поместил его в компанию с Горьким и Бальзаком. И будто не заметил «Волшебной горы»! Чего же ему больше! И при этом, конечно, там столько всего попутного, будто бы совсем необязательного! Может быть, В. Н. именно к этому имел «формальные» претензии.

В. Н. писал о принципах конструкции порнографической литературы. «Промежуточные же места должны представлять собой лишь смысловые швы, логические мостики простейшей конструкции, краткие параграфы, посвящённые изложению и разъяснению, которые читатель вероятно пропустит, но в присутствии которых он должен быть уверен, чтобы не чувствовать себя обманутым (образ мыслей, проистекающий из рутины «всамделешних» сказок, которых мы требуем в детстве)». Он называет это рутиной, будто не доволен этим обывательским порядком. В конце концов, миропорядком! Рутина «формального», никому не нужного, если уж самому автору это не нужно.

Рутина, обывательский порядок! Миропорядок! Но ведь по-другому у людей просто быть не должно.

В. Н. думал, что он в состоянии соблюсти меру. Здесь же сразу – вопрос соотношения нормы и патологии. В отношении В. Н. и его «главного труда» этот вопрос, конечно, не стоит.

Здесь другое. То, как он «вернулся».

По сути он сделал то, что нельзя было делать – это «воскрешение» двадцать четыре года спустя. Это выдёргивание «воскрешённой» из той жизненной среды в заповеднике воспоминаний...

Как только нарушается что-то в мирной и ничего не ведающей цветочной жизни, так «это» пропадает бесследно. «Это» и другое, и третье может существовать только в той почве, в какой природа высадила их как причудливые тропические растения. Оранжерея в данном случае - уже порок, уже порча.

Может быть, у В. Н. это был своеобразный литературно-психологический эксперимент. И что вышло из этого, то вышло. Что-то, так сказать, «на грани».

Наверное, всё это и не так, как в моем самопальном понимании. На определённой стадии это уже само собой получается. Роится в голове. Понимаю, что могу окончательно завраться, а остановиться не хочу.

С какой стати! Смешно! Кто может мне запретить!

Солипсизм в действии. Иногда это называют и по-другому.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒