Старые тетради.

Иногда изобретаешь полезные формулы.

«Молчи, молчи... Хватит тебе тихих вод тетрадей». В самом деле - тихие воды. Как река с её невидимой под поверхностью жизнью. Так и у меня всё скрывается под гладью тихих вод тетрадной реки.

Тетрадный период. Был дотетрадный. Как доисторический. Люди не знали, что они живут в истории. И наступил тетрадный. Это было давно.

Я целыми днями перебираю старые тетради. Они всегда хранились в Посёлке. В детстве и юности прятал их от всех, а потом стал относиться к этому равнодушно. Да, в общем-то, и дела никому никогда не было до них - ни бабке с дедом, ни потом матери. С трудом вспоминаются прежние ощущения.

Почти не пытаюсь понять что-то в этом… Понимать-то нечего. Старые тетради. Тоскливый, однообразный, серый, неинтересный, скучный... Какой ещё? ... молодой человек. Почти никакой литературы. Одно только плохое настроение. Придавленность прессом этого плохого настроения, недовольства всем и вся. А может быть, ещё не пришло время умилённо-восторженно понимать это?

И хотелось бы отыскать что-то здесь, значительное, связное, фабульно-законченное, годящееся «в дело». Чтобы...

«Чтобы сначала нехотя, а потом всё больше увлекаясь, распутывать клубок прошлого, удивляться тому, “чему свидетель только бумага”. Прошлое будет переплетаться с настоящим... »

«Что-то своё и, в то же время, спрятанное в чужое».

«Рассказ. Маленький посёлок вокруг железнодорожной станции. Из предприятий - депо, швейная фабрика, кирпичный завод. Отец работал в школе, мать рабочей на швейной фабрике. В наследство осталась подшивка «Семьи и школы». Грустное чтение у открытого окна. Сквозь красно-жёлтые осенние листья видны мальчишки, гоняющие в футбол на пустыре перед железной дорогой... »

Только мечтаю. И ничего не пишу. Холодно. Плохое настроение. Я ни о чём не думаю.

Ожидал от тетрадей чего-то большего. Большего - от себя тех лет. Раньше казалось, что здесь должно было бы быть что-то важное, забытое с юности. Где-то так и есть, но по-другому.

Смешно перечитывать записи, относившиеся к времени, когда занимался «Оловянной рекой». Так назывались те максималистские писания о гнусности бытовой жизни. Переполненность руганью, ядом как бы сатиры... Теперь это удивляет и смешит. Юношеским, комсомольским задором.

Ну, со всем «комсомольским» ещё надо разбираться. Это довольно интересно. Если появится охота.

В одной тетради наткнулся на список «питейных заведений» «города N»:

«1. «Стекляшка», «Ветерок», «Рыбка» - забегаловки, сделанные по одному проекту, совершенно одинаковые. Только на одной из них вывеска – «Ветерок». Другие безымянные. Им придумали названия: «Стекляшка» и «Рыбка»: сплошные стекла в железном каркасе. Появись ещё одно такое заведение, его следовало бы назвать «Аквариумом».

2. Буфет N2.

3. Гастроном на Энгельса.

4. Пиво в бане с наливом на улице.

5. Кафе-столовая «Яхта». По ступенькам налево.

6. Пивбар в ДК Горького».

Теперь всё поменялось. Стекляшки заколочены. Водку и пиво продают на каждом шагу. Море разливанное. Надо было вспомнить молодость с Гришей. Ему пришлось бы по душе такое ерофеевское документирование питейной истории Города.

«Близок по ругательным настроениям». «Отголосили, отгуляли, обмыли» - не поймёшь о чём речь: о гульбе или о похоронах».

Сатирик выискался!

«Сидел в компании. Злой, небритый. И говорил то, что всегда хочется говорить, когда слышу о Кавказе, связках, группах, камнепадах и прочем... »

И так через страницу. Но уже тогда, похоже, начал понимать, что всё это не есть хорошо.

А вот и про стишки. «Писание стихов - опыты на ядерном реакторе: сталкивание частиц. Цель - ядерная реакция. Появление чего-то, что ещё никто не знает и не видел. Новые частицы. Фундаментальные открытия или просто отработанный день, серия безрезультатных опытов». Это из тетрадей технологических времён. Наука протягивает руку литературе.

«Перспективы в Городе никакой. С высоты второго этажа не видно дальше крыши соседнего дома и зелени деревьев».

«Сначала они дети. Неотличимые от детей, живущих где-нибудь в других местах, хоть бы и в Америке. И только потом, постепенно появляются в них что-то специфически местное. Трудно так сразу перечислить что именно. Манера говорить, словечки, употребляемые только в Городе. Пристрастие к некоторым видам одежды. Местная мода».

Где же здесь то самое? Неужели ничего не было! Где Анна? Где Ланц? Нет, Ланц встречается. «Лея». Но чаще - «Ланц». Вот так. В этом пофамильном упоминании чувствуется присутствие Анны.

И Анна есть. Но зашифровано. Без имён. Прятал её.

Можно всё же отыскать что-то помимо сатирических заметок. И «удивиться тому, чему свидетель - только бумага».

Поразиться. Не-Я! До ужаса. К этому «не-Я» ещё и «грязелечебница» добавил. «Лишь именем одним я называюсь... » Совсем разные люди. Как отрезало. Просто ничего общего!

Может быть даже, в этом нет ничего удивительного, и со всеми примерно так же.

Под кучей тетрадной чепухи, заунывных жалоб, пустых начинаний, злобы, разочарований, второстепенных записей находится что-то, что читается теперь с интересом. Но это уже теперь для меня как бы совсем чужая жизнь.

Пожалел, что в старых тетрадях осталось мало «фабульных» вещей. К ним больший интерес, чем ко всяким там переживаниям. Пусть это и просто какие-то пустяки. Мемуарные, достоверные пустяки. Они дают какое-то особое ощущение времени.

В каждый приезд в Город занимался тем, что рвал старые тетради. Изорванные тетради. От некоторых остались только отдельные страницы. Болото юношеского психопатства, нытья, глупостей...

Как-то собирался что-то с этим сделать. «Пятая тетрадь». Чуть ли не «Четвертая проза». Почему «Пятая тетрадь»? Да номер у неё был пятый. Только-то… Новая жизнь. Новая тетрадь. Номер пять… Реальные дневниковые записи, настриженные из тетрадей, которые пошли под нож. Почти без объяснений и комментариев. Была такая идея.

Я бы это не писал. Упражнение в писаниях того, что не стал бы писать Я. Но писал не-Я. В отличие от меня он, этот не-Я, как бы принадлежал этому миру. Он с этих улиц. А меня здесь больше нет. Всё просто объясняется.

Начиналось всё обстоятельно и правильно.

«Самонаставления.

а) Помириться с родителями.

б) Научиться писать глупые письма.

в) Быть неторопливым, справедливым, скромным, трудолюбивым, честным...

г) Не терять времени.

д) Не хныкать.

е) Заняться как следует французским языком».

Да-да, французский язык. Французскими фразами пестрит тетрадь.

«Как это на что-то похоже: “…je vous aime, voila tout! Vous n`en douté z pas! Dit-le-moi un mot! Un seul mot! ” (Flaubert)».

«Влюблённостиспол-оборота. Наклон головы, движение рукой, поправляющей волосы, что-то во взгляде... »

Это началось почти сразу. Тогда это начиналось почти сразу. С полной выкладкой.

«Я как неопытный, недоучившийся маг из песни Пугачёвой. Вызвал чудо, кажется, совершенно случайно, и теперь боюсь колдовать дальше, чтобы так же случайно всё не исчезло».

«Какие могут быть безнадёжные мысли на плече у любимой. Она сидит покорная и не отстраняется. А ты малодушно думаешь, что хоть вечер, а твой. И уже чувствуешь что-то, что ещё так далеко, но чего не избегнуть. И заплакал бы тут же, если бы не стыд. Нет ничего горше. И всё же это счастье».

Удивительно, что такое уцелело. Может быть, для полноты картины. Трогательные нюансы.

«Только и любишь, когда не любят».

Потом она куда-то уезжала.

«Общих дел, интересов, понятных ей впечатлений хватило на два письма. Больше не за что зацепиться».

«Поговорил пять минут о Ней с глупой неприятной бабёнкой. И та стала как будто приятней. Второе дыхание в ожидании».

«Есть письмо! » - как «есть первая очередь чугунно-литейного комбината! »

«Приехала. Всё есть: и виноград, и помидоры, и южный загар, и дорожные истории... Нет самого главного - “слова”. Того самого “unseulmot! ”Казалось, море вычерпал в ожидании - и всё зря».

«А вдруг это только хитрость. Какой-то особенный расчёт, невообразимое коварство».

Вот опять французы: «Stendale. Любовь á la Stendale. Разрывание на части, мучительные усилия, разобщённость, притяжение и отталкивание. Всегда сражение и отчаяние».

«Написал бредовое письмо на трёх листах. А ещё полчаса назад готов был ещё одно письмо написать - из трёх слов. Кажется, это никогда не кончится».

«Опять письмо, опять ночью, опять ужасные глупости».

Да, это Stendale.

«Не хотят случайного. Ждут знака. Боятся всего, что само идёт в руки. И по-заведённому не хотят. Только Г. Б.! »

А дальнейшее можно было озаглавить: «Метаморфозы».

«Страсть – спортивный интерес. Однажды скажет: “Ну что добежал? ” Или: “Взял вес? Да? А теперь катись! ”».

«Как открывается чужая жизнь. Этап первоначального знакомства прожит. Улыбки любезности сменяются буднями переменчивых настроений, участия в тягучей, малорадостной жизни».

«Они как-то не так любят. Черт их знает, как они любят! Наверное то, как они это делают, не годится для поэзии».

«В лице её что-то растерянное, птичье. Упала с велосипеда. Неловко, некрасиво. Вечно обманывающаяся... »

«Она глупо смеялась, глупо смеялась, глупо смеялась».

«Всё чужое. Удивительно, как можно так ошибаться. Чужое, суетливое, корыстное, бесчувственное, жалкое».

«Будем говорить по вечерам о Булгакове, о Гофмане, Платонове. Или о музыке, политике и прочих безопасных вещах».

«Радостное: “всё равно”».

Счастливый конец.

Элегический стиль. В созерцательном переживании реальности и воспоминаний. Две параллельные жизни.

Всё ушло в тетради. Как у некоторых народов – в фольклор, в песни, сказки, былины… Вместо мостов и пароходов. Может быть, не будь тетрадей, это надо было бы куда-то девать. Помимо. Чувства, желания... А получилось – в тетради. Там всё. Полжизни в них похоронено.

Из «бесплодности того одиночества» через десять лет вдруг что-то появляется. Сочинение из нескольких частей: «Слёзное настроение», «Как хороша», «Ругательное настроение», «Интонация», «Шаткая пирамида»... »

Автор всегда в какой-то мере обманывает публику, предлагая частное решение, неразрешимого дифференциального уравнения. Умозрение, натяжка, подгонка, соображения равновесия. Жить тяжело и неправильно, но описывать гармонизирующиеся в конце концов отношения. А жизнь по Бахтину «не лирична и не ритмична».

«Почему бы ни выдумывать, ни сочинять? Людей, события... Почему бы ни писать, писать, писать... Нельзя! »

Авторство - это, кроме всего прочего, ритуал. Есть атрибуты этого ритуала. Ритуалу надо учиться.

«Всё это не пригодится». Хорошо так сказать! Легко, щедро, небрежно, легкомысленно. Так говорят, решившись выкинуть старые вещи.

А глубже? От более ранних тетрадей остались клочки.

Если бы не эти клочки сейчас бы уже не помнил, что на В. Ш. – самой яркой детской влюблённости - была зелёная футболка. Но вот в старой тетради об этом написано. Тогда ещё помнил это. А теперь это уже не-Я.

Попадаются совсем уж глупости. Чуть-чуть умнел во время чтения Толстого, Бунина, Чехова... Даже почерк становился лучше - разборчивее, ровнее, аккуратнее. И меньше грамматических ошибок.

Времена, когда найденные на асфальте 20 копеек казались знаком судьбы, обещавшей измениться к лучшему. Накопление удач. Одна, другая... Они слепляются, как снежный ком. Как легко, податливо, по-детски, с абсолютным доверием тот не-Я позволял себе впадать в такие состояния, близкие к тому расслаблению, телесному и духовному, которое предшествует переходу в сон. У себя - в той последней, тупиковой комнате, куда никто никогда не доберётся.

«Вот это марка с конверта письма, которое мне прислала девочка, в которую я был влюблён в шестом классе». Зелёная Футболка.

Да-да. Именно! То, что стоит за всеми писаниями в самом начале... Они! Надо научиться относиться к этому спокойно. Понять элементарный, природно-человеческий закон. По-всякому. Просто иного не бывает, иного нет, из иного ничего и нет.

Может быть, детско-юношеские мечты, сны о всепоглощённости чувством. А на самом деле ничего не произошло.

Может быть, именно это называется мечтаниями? Когда упорно и неотвязно пытаешься представить, каково это было. Каково было сталкиваться с ней в коридоре на перемене или сидеть на уроке, чувствуя её присутствие у себя за спиной?.. Смотреть, как она отвечает у доски, было неприятно. Она казалась неловкой, краснела, делалась некрасивой, если учитель её «гонял». Мечтать с закрытыми глазами. Пытаться мысленно воспроизвести какие-то картины из воспоминаний. Появилась такая потребность. Бесполезная как все мечтания.

Вот и у приблудившегося соседского кота тоже ощущение, что ничего не происходит, чему положено бы быть. У него весеннее томление, а ничего не происходит, ничего не случается. Дни идут за днями, жизнь проходит...

Вместо молчаливых, удушающих тоской и безнадёжным ожиданием лет юности... Оказываешься в каком-то болтливом времени, где все страшно непроизносимые мальчишечьи ожидания, надежды, понятия, ценности вдруг подвергаются словесной обработке. И не только это. Просто болтливость, раскованность, понятливость, освоенность, заезженность, вульгарность, наконец, - всё это вместо прежней тайны...

И всё-таки... Отвращение к мемуарности. В этом нет литературы. Мемуары идут от реальности. От внешней реальности. А литература в большей степени - от реальности внутренней. Общее – только то, что и то и другое записано на бумаге с помощью букв.

Созерцание. Взгляд откуда-то со стороны на самого себя. Холодно, рассудочно, отстраненно.

Напоследок перелистал тетрадь времён технологического диплома. Остались только несколько страниц в тетради, где я сам себе напоминал героя «Транзита» Анны Зегерс. Ходил по институту, подобно Вайгелю, среди транзитной публики, слушал их транзитные, дипломные, разговоры. И тоже занимался «визой», то есть дипломом, но без энтузиазма и интереса. Лениво слонялся по коридорам, обменивался дипломными новостями. В институт ходил больше для того, чтобы обедать за тридцать копеек. Под конец, правда, подхватил-таки «транзитный» вирус, почуял некоторое беспокойство, что-то тоже захотел, сделался деловым и вездесущим…

Вместо бабы Шуры утром молоко принесла Вера. Она приехала на выходные начинать дачный сезон. Баба Шура, к которой Вера ходит в гости, сказала, что я здесь.

- А ты почему печь не топишь? Ты один? А где жена?

Я смотрел на Веру, пока она что-то говорила о своей жизни, и думал о том, что она чем-то похожа на Олю. И на мать. Мы все «из одной деревни». Телесная оболочка души местная, поселковская. Она и я из того же теста. Того же рода-племени, что и почти все здесь. Это видно по местным жителям. Я похож на них цветом кожи, глаз, волос, толщиной костей...

Она увяла, её портили накрашенные чем-то зеленоватым веки.

- Лена в Англию уехала, - сказал я ей, встретив ещё раз в тот же день, когда, ходил в сельпо за хлебом.

Вера недоверчиво посмотрела на меня и не переспросила. Только махнула рукой: «Вечно ты со своими глупыми шутками». Может быть, она даже обиделась. Вера всегда обижалась.

И она всегда почему-то фальшива со мной. Раньше и теперь. А я всегда с ней говорю как-то шутливо-натянуто.

«Самое смешное, что она, в самом деле, уехала», - подумал я и почти пробормотал «в сторону», как это разрешалось в пьесах старинных авторов, вроде Мольера. Странно звучало это слово «Англия» в этом тесном, полутёмном, пахнущем кислым хлебом и подсолнечным маслом сельском магазине.

Литературный ход. Как – сериальный «сценарный ход». Япония, Англия, Америка... Это как те кулисы, куда уходят актёры, когда все их реплики окажутся сказанными. Условность. Европа. То место, куда уезжает до конца сериала какой-нибудь Хосе-Игнасио или дон Педро. Вешалка для кукол, ящик в запаснике...

Вера напомнила, что «посевная на носу», и что скоро мать приедет. Полез по сундукам и шифоньерам. При ней «лазить» не станешь.

Дедовские мятые кители, кривая, без стального, округляющего обруча морская фуражка. Старые фотографии. Впечатление какой-то всеобщей мешковатости. Тощий народец был.

Отношение к старым бумагам и фотографиям. Тоскливое чувство напрасности. Всего. Этих накопленных за жизнь удостоверений, пропусков, свидетельств, аттестатов, дипломов, членских билетов, больничных карт, приглашений, театральных и концертных программок, поздравительных открыток. Напрасность и в этом фотографировании всем санаториумом на фоне груды камней с железобетонным оленем на вершине. Пахнет сыростью и тленом.

Когда-нибудь от жизни останется только это: кучка любительских фотографий и поздравительных открыток, сложенных в каком-нибудь ящике или коробке. И всё уже будет сказано, отработано, отспорено, выпито и съедено. Всё в прошлом, разошлось на атомы, перемешано с песком, заросло травой... И ничего нет. Призрачный смысл жизни - собирание всяких пустяков, которые как вешки расставлены вдоль реки жизни. Старые рецепты, справки, счета, квитанции, открытки, газетные вырезки, инструкции по применению лекарств, пригласительные билеты...

Что с этим делать? Мемуары о прошлых жизнях, о прошлых реинкарнациях писать? По Лазареву.

По утрам из окна вороньи крики, на разные голоса, с разными интонациями, характерами, настроениями... Мешают спать. Символический образ мира. Мир, в котором по небу летают одни только вороны, слышны только их надрывные крики. Антиутопия. Но ведь, в самом деле, ничего другого по утрам из окна не слышишь. Только карканье ворон и лай собак. Неласковый мир. Сереньким мартовским утром.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒