Женщина из Токио.

Нереальность как бы освобождённости. Самопредоставленности. Странно, чуднó, непривычно.

Всё будто чужое. Этому иногда поражаешься. Это как под водой увидеть свои загребающие руки, протяжённое тело, мелькающие в поле зрения ноги. Или если увидеть себя в кадрах любительской съёмки, да ещё если ты там что-то говоришь. С бокалом в руке. Невиданное зрелище. Увидеть себя в непривычном ракурсе, в обычной, но никогда не рассматриваемой вот так со стороны обстановке. Вдруг увидеть себя отстранённо, услышать свой голос, вдуматься в слова, оценить поступки... Всё странное и чужое.

Может быть, это было с самого начала. Теперь начинаешь так подумывать.

Когда вдруг попадаешь в чужую жизнь. Полностью и вдруг. В самую круговерть чужой, налаженной, с устоявшимися правилами, стереотипами поведения жизнь людей, давно знающих друг друга, притёртых друг к другу... И ты вдруг среди них! Ни с того ни с сего! Можно, конечно, и не почувствовать чужого элемента. Если этот чужой круг людей достаточно большой. Они заняты сами собой и тебя не очень замечают.

«Женщина из Токио». Стал так её именовать в тетрадях, когда она три месяца пробыла со своим отцом в Японии. Теперь что же, перекрестить её в «Женщину из Лондона»?

Позвонила. Она опять уезжает теперь уже на год со своим «научным» отцом. И с Аллой. В Лондон: «Отец будет лекции читать, а я... »

Уже давно придумал себе епитимью. «Могу быть спокоен, только если “Женщина из Токио” будет счастлива».

В ответ на вопрос Гриши про жену.

- Обыкновенно. Женился на профессорской дочке, - уложился я на пути к вершине во время «откровизмов» с Плинием. - Прожили пять лет и... Я не оправдал их надежд. Теперь-то уж все довольны. И я доволен. Может быть, мне давно этого хотелось. Закопался так, что не найти.

- Нет, автор не может быть подвешен в воздухе, - с серьёзным видом начал Гриша. - Не может быть бездомным, безденежным. Иначе никаких писаний не получится. Неустроенность противопоказана человеку, работающему за письменным столом.

Было смешно слушать Гришины поучения, сидя в полупустой комнате с заваленным окурками и объедками столом. Я в свою очередь поинтересовался семейным положением своего вновь обретённого приятеля.

- Я её отпустил, и она меня отпустила. Это как нельзя всю жизнь писать одну книгу.

- Почему?

- Не знаю. Скучно. Так получается. Человек не свободен. Есть физиология, психология, социология, экономика, география... Человек со всем этим вынужден считаться. Банальностей не избегнуть…

Уехал налегке. «И всё как бы заново», - воображал я себе.

Но ещё в поезде потихоньку стал думать о том, что, может быть, я и не прав был... Надо только как следует придумать, в чём я был не прав? Хотя, наверное, не в правоте дело... А в том, что все разговоры были бессмысленными. Понимания не наступало, сколько бы слов на его достижение ни тратили... Да и не в понимании дело… Можно прожить и без этого… Что-то ещё.

Со всем можно согласиться. С самым невероятным, с самым чудовищным. Или причудливым. Должно наступить подходящее для этого время.

Первые дни никак не мог заполнить душевную пустоту какими-то удовлетворительными мыслями, остановиться хоть на чём-то.

И приехав в Город, каждый день заглядывал в почтовый ящик. «Нет вестей? » - спрашивал меня добродушный старик-сосед, всепогодно дышавший воздухом на стуле перед входной дверью. Он спрашивал это как некий сказочный дед, будто испытывал на жизнестойкость перед тем как сказочно облагодетельствовать. И можно только посмеяться своей нестойкости.

Всё чаще вспоминаю её как-то «жалостно». Вспомнил, как по первости требовал от неё того самого отсутствовавшего понимания. Без слов, на расстоянии. Но сам вряд ли был на это способен. А она этого и не просила. Она только пугливо ёжилась, пока я ломал над ней руки, и ничего не понимала.

Хорошо отходить. Жалеть, чувствовать, что и сам виноват. Хорошо чувствовать, как раздражение сменяется нежностью. «Грешен, Г. Б., зол, гневлив, непонятлив! »

«И при этом она умудрялась всегда быть невиноватой», - надо сопротивляться жалости, пытаться «объективно разобраться».

- Ты меня бросил? - голос в телефонной трубке звучал тихо, бесплотно, а паузы между репликами были напряжёнными, кричащими.

- Не говори ерунды, - ответил я, собравшись наконец с духом, на неожиданный и, если «объективно», немотивированный вопрос.

Она горестно вздохнула, в это время у неё должны были ползти вдоль носа по щекам слезы.

«Слезы всегда делают женщину невиноватой».

- Перестань сейчас же, слышишь!

Дома она была не такой. У неё сейчас был другой голос, другие интонации, другое мышление, даже другой лексикон.

Было больше «жалко», чем «объективно».

«Ты не будешь ревновать меня к моим эфемеридам? » - заранее приготовил когда-то нужную фразу. Это было почти шесть лет назад. Но фраза эта так и не пригодилась. Как и предполагаемый, в меру утешительный, ответ: «посмотрим» - тоже не прозвучал.

- Понимаешь, пока занимался газетной халтурой, - говорил я Грише, - всё было в порядке.

Молчали, молчали, а потом, как прорвало. Наговорили все, что об этом думают и сверх того то, что не думали, но это им вдруг сию минуту пришло в голову. Всё сразу. И что всё это бред, и что никому это не нужно! И морщились, и отводили глаза!

«Неужели им не страшно в этом мире, неужели им не хочется на дачу под Казанью? » - спросил бы у них сейчас.

- Ей было неприятно читать эту вывороченность. Ей было неприятно... На остальных «читателей» мне было чихать.

- Мощь навязывания, - объяснил Гриша. - Может быть, самое главное - это мощь. Даже, если всё это неистинно, - всё равно. Это станет истиной, это войдёт в жизнь, переделает жизнь под себя.

- А она возьми да позвони! Не узнать никогда, что она на самом деле думает обо всём этом. Поэтому-то весь реализм - липовый. Ничего нельзя знать. Можно воображать, что знаешь, а чаще всего - красиво сочинять. Можно что-то знать только изнутри. Ничто внешнее не поможет. Никакое внешнее знание. Только у редких авторов есть приближенность к пропасти знания. Приближение и откат. Уже в следующее мгновение нет уверенности, что знаешь или что знал. Суета литературы. Суета профессии. Объяснение самого себя. Нет других причин. Всё стó ящее, всё несомненное - на этом пятачке предельного приближения к пропасти. Ну, ещё тренировки. Так просто не подойти. Отсюда - мастерство, словесность, масштабность, наполненность. Внешнее, школьное, прикладное деление на реализм и прочее.

Литературно-жанровые, мелодраматические мечты. Скорее всего. На жар отвечала жаром, волна искреннего стремления порождала ответную волну. Но и всё. Фразы, определяющие образ мыслей и поведение...

- Замкнутые отношения, - теоретически обобщил Гриша. - Такое сплошь и рядом в совковых семьях. Когда некуда деться друг от друга. Отчаяние, мокрая подушка, таскание себя за волосы, истерика... Некуда деться, несмотря на то, что мир огромен и разнообразен. Но попробуй, объясни это самоубийце! Объясни ему, что у него ещё будет другая женщина или, что он ещёнаживётвсё, что потерял!

Слоняясь в ожидании электрички по пути в Посёлок, разорился на какой-то нерусский журнал, на обложке которого была фотография девицы, стоявшей на палубе яхты. Корпус, надстройка, паруса - ослепительно белые, лакированная жёлтая палуба, медяшки поручней, компаса, ручной лебёдки сверкали золотом. И девушка в белом лёгком платье стоит, запрокинув голову, улыбаясь. Она держится одной рукой за белый капроновый канат. Босая нога с длинными красивыми пальцами вытянута за борт к глубокой синей воде. Девушка чем-то напоминала Лену. В Посёлке пришпилил картинку к стене. Что-то написано внизу под картинкой по-английски. Наверное, что-то вроде: «Прощай, немытая Россия».

«Все последние годы я уходил от неё», - так говорят в камерных элегических французских фильмах, вроде «Зимы в сердце». Уравновешенные, не делающие трагедии по пустякам персонажи сидят за стеклянной витриной кафе друг напротив друга.

Люди в витрине. Такие аквариумоподобные бары-кафе. Сидят за стеклом. В сияющем чистеньком мире. Как манекены. Модели из рекламных журналов. Витрина «образа жизни». Мир ярких стильных журналов. Лазурное небо, море, солнце, вечное лето. Этого мира не существует. Как не существует мира детективных сыщиков или мира лирических комедий. Или... Во всяком случае, в электричке по пути в Посёлок во всё это не верилось.

Вот она и станет жителем этого несуществующего мира. Уедет жить в картинку. В ксилографию. Где ещё жить «Женщине из Токио»!

Аль-ля любит разбивать слова. Она спросила ещё тогда, когда её мама уехала в первый раз так надолго: «Почему Я-пони-и-я? »

«Потому, что это далеко. Это сказочно далеко». Да, можно врать не уставая.

Это старая тема. Она подсказана много лет назад теми же японцами с их любовью к серийности. Выставки гравюр.

Японская гравюра. «Из серии «Развлечение четырёх сезонов». «Из серии «Биографии верных и стойких жён». Или нечто более подходящее: «Из серии “12 красавиц Эдо”». Куниёси, Утомаро, Хокусай... И так далее.

«Дурашливые серии. Почти карикатурные. Во всяком случае, так они представляются на неяпонский вкус. Почему им можно, а мне нельзя? Кто мне запретит! »

На «двенадцать красавиц» ещё не набирается, но больше полдюжины уже можно объединить в некую серию. Как марки в альбоме.

Что она ещё говорила? Про Алю. Про «Аль-лю»... Через год она не вспомнит... Может быть, и не через год...

Она представляется теперь несчастной, обиженной.

Дети - это такая ловушка. Гордый, независимый, дерзкий человек перестаёт таким быть, если его Г. Б. начнёт приструнять за эту ниточку. Она самая бó льная.

Она уехала. А я только уходил. С моими умозрительными, литературно-кинематографическими уходами этого хватило бы ещё на полжизни. Уходил, уходил и всё же ушёл. «Куда? В Посёлок! » - приедет и скажет Оля. – «Да-да, ты права, - отвечу я ей, - нужны бытовые разговоры». И она сразу отвяжется. Мне теперь это запросто.

Это пока только пропущено через голову. Ничего больше. Факс, телетайп, радиоприёмник, дырка для шнурка... Инструмент по переводу информации откуда-то на бумагу. В голове для всего этого места нет. Голова не пухнет. После «перевода», «приёма» и т. д. там хоть шаром покати. Как в развороченной скрипке или гитаре. И где тут должна быть музыка! Делается страшно и тоскливо.

Быстрее всё понять, быстрее прочувствовать, опять наполниться словами, озвучить немое кино жизни.

«Фильм про некого аристократа, женившегося ради денег. Он понимает, что никогда ему из этого унижения не выбраться. Его устремлённость к чему-то высокому, к чему-то этакому... И презрение к себе из-за того, что пошёл однажды на унижения ради денег. Понимание, что “это” есть с рождения и один раз».

Ну, это не про меня, Бог миловал. В тетрадях полно мусора.

«Бытовые разговоры. Вариации на тему семейной жизни... Жизнь и “семейная жизнь”... А ещё смешнее “школьная жизнь”. Или “культурная жизнь”. Слово одно, а содержания в зависимости от употребления совершенно несоизмеримые».

Её «батя» - седой, моложавый, худой профессор, «приборист», как он любит скромно самоопределяться, изобретатель - занимается смесью оптики с какими-то лазерными штуками. Он всегда нравился мне. В общем-то, как и вся её семья. Здесь всё казалось душевней, мягче, сердечней. Особенно, если сравнивать с Городом.

Так было пока я «не испортился».

Тот же мотив: добросовестность и незаинтересованность по большому счету. Как в редакции, как с нефтехимией. Ускользание куда-то. Всё рано или поздно становится неинтересным.

«Отпадение» произошло не сразу. Сначала была тоскливая потеря интереса.

«Проблема не в том, что она или он - плохие. А в той тоске уже раз навсегда определённости, свёрстанности. Кто ж знал вначале, что Он - это Он, а Она - это Она! Оттого, что всё не вдрызг, тоже ничего хорошего. Нет однозначно оправдываемого выхода».

Началось всё с романа про одного типа, который едет в Город в командировку... Неожиданное знакомство... Ну, и так далее... «Роман, компенсирующий не удающийся быт».

«Седовласый красавец. Его как хоккеиста пригласили играть за... Заврался. Какой в Англии хоккей. А футболисты у них свои. Ну, значит, Капица уехал помогать Резерфорду».

«От чего-то надо отталкиваться. Невозможность бесконфликтности. “Чайка”. Тригорин и Треплев? Может быть. Фабульные мотивы. Или скорее уж литературоведческие. Естественное противостояние поколений. По Тынянову. Очень смешно. Бессознательно к этому приходишь. Это, может быть, вечные мотивы. Противостояние. Смешно и жалко - это Треплев. Деловитость, всепонимание, усталость от трудов, почти цинизм метра. Ну, чем не Алексей Павлович, он же Тригорин. Профессиональный сапожник».

И с другой стороны - мотив соперничества с отцом. Алексей Павлович похож в этом смысле на него. Самоутверждается всю жизнь. Энергичный, настойчивый. За ним не успеть. Кроме того, рядом с такими людьми надо быть каким-то другим. Все ценные качества уже как бы расхватаны.

Слабости, которые очевидны только мне. Он-то это и за слабости не считает. Деловитость. И говорить не станет, когда это не учёная беседа - беспредметная, не профессиональная... Её нельзя продать. Не в прямом смысле... Окончательно заврался.

Всё можно объяснить всем чем угодно. Объяснения валяются повсюду. Только не ленись – подбирай!

Конечно, в Алексее Павловиче процесс отторжения происходил беспафосно. Человек дела, а не всякие там газетные болтуны. Он просто не понимал. И забот у него всегда хватало. Он всегда говорил что-то неутешительное. А я не мог научиться не принимать его в расчёт.

Им всегда казалось, что я где-то контролируемо рядом. А я был, на самом деле, очень далеко. В «Городе с маленькими домами на берегу реки».

«Там есть несколько мест, которые она легко узнает, - понимал я, - и, быть может, оскорбится на них. Оскорбительные мотивы... »

«Профессорский энтузиазм. Это потруднее актёрства. Надо ежедневно испытывать к предмету страсть. Завкафедрой. Предмет, сводящий скулы своей смертной скучищей. Что-то по какой-то прикладной науке, связанной с технологией переработки древесины... »

При моем нынешнем настроении, что древесина, что волоконная оптика - почти одно и то же. Хотя на первых порах это так заинтересовало, что тесть в шутку предлагал вернуться к железу, бросить «газетную чепуху» и переходить к нему в лабораторию». «Нам такие нужны». – «Ха-ха! »

Но я увидел в этом нечто своё, мысль заработала не над обдумыванием или хотя бы примериванием на себя этого предложения, а над чем-то праздным, уводящим далеко и от предложенного «интересного железа» и даже далеко от газетных занятий.

«Голова забита чужими стихами», - отмахнулся я от того нового направления мыслей. И именно с этого мысленного толчка началась «порча». Не люблю, когда есть выбор.

«Голова забита чужими стихами», - сказал я Алексею Павловичу вместо ответа на его предложение и прочёл стих про «двойное бытие».

«А он бодренький. И его начнёшь слушать, и уже не кажется, что это скучно. Вот что значит страсть. Ай да, Лев Михайлович! »

Да ещё вывел его Львом Михайловичем. Хорошо, что не Станиславом Исааковичем, а то бы он меня сразу застрелил. Из гиперболоида инженера Гарина.

«Впрочем, время окончательного анализа ещё не подошло. Время убийственного анализа... »

«Мирное сосуществование с бытовыми вещами. Квартиры, машины, дачи, знакомства... Как они находят в этом лазейку, чтобы добираться до работы? »

Ну не правы ли они были, решив полечить меня! Я смеюсь уже.

О, там всему нашлось местечко!

«Дозорцев и Эмма. Он всю жизнь что-то там писал, строчил пачками в свободное от основной деятельности время, а она... Она была в это время на кухне. И потом звала его ужинать. А он любил ужинать. Он прятал свою постоянно текущую шариковую ручку, бросал в ящик стола недописанную, истрёпанную рукопись и шаркающей походкой шёл ужинать... Он не жаловался. Или жаловался, но ровным, даже весёлым голосом, шутейно. Чтобы жена чего не подумала и не лишила ужина. Вот где смех! Издёвка судьбы, природы, обстоятельств... Это так смешно и так отчаянно грустно и постыдно, что даже не объяснить никому, не найти слов, вызывающих сочувствие. Смешно, потому что любые попытки что-то поменять предполагают презрительный смех, равнодушное “морщение мимики лица”. Все его “творческие” проблемы заранее смешнее, нелепей, глупее, бесполезней любой кухонной, бытовой проблемы... “Баловство, блажь... ” Что было бы смешней приведения такого, например, довода: “Ты вышиваешь, болтаешь с приятельницами, ходишь по магазинам... А я пишу”. “Вы танцуете?.. А я пою”. Впрочем, что-то подобное уже однажды говорилось. И это опять смешно... »

И ещё смешнее, когда к этому относятся не как к смешному.

«Он дал себя увлечь праздными разговорами о “судьбе России”, о том, что “Россия должна проснуться для экзистенциального взгляда на себя и на мир, проснуться от тяжёлого, кошмарного сна”» и т. д. Эти общие фразы нужно было реализовать в виде сценарного текста. Когда всё это уже появилось - достаточно быстро – в какие-то два месяца, когда всё это уже было отослано, когда началось ожидание... Тогда только и появилось желание писать по-настоящему.

«А потом они раскусили его».

Сумасшествие - ставить себе задачи непосильные для собственного интеллекта. Непосильные не из-за своей масштабности, сверхсложности, а просто потому, что эти задачи нерешаемы в здравом уме. «Как могут выпадать волосы? » «А это хороший бурьян? Почему он хороший? » Из того же ряда - «Классификация систем восприятия». На этом легко спятить.

«Хорошо, наверное, быть умным, - говорил Виля, - однажды меня вылечили, и я стал умным. Было так хорошо! »

На вопрос, что у него за болезнь, Виля отвечал: «галлюцинации». Хорошая болезнь. Творческая.

Это интересное наблюдение. Испытывать наслаждение от понимания... Читать мир как книгу. Знать причины поступков людей, знать, как всё устроено в истории, политике, науке, в жизни... Да мало ли... Иногда будто перепадают сколки этого большого наслаждения. Что-то угадываешь в лицах прохожих, в их случайных разговорах...

Высказывания. Обо всём. Воспроизведение мира. Пробование себя в мыслях по разным поводам.

Романист. Оставил им на память один экземпляр. Опубликовал. В узком кругу. Становится сумасшедше-дьявольски смешно, когда воображаю, как они вчитываются в книгу.

«Импульсы неотчуждённости. Всё- импульсами, через волевое решение. Утром, выспавшись, что немаловажно, решает, что такой вот устало-равнодушной быть не хорошо, а лучше быть трогательно-безупречной... »

«Мемуары некого автора, прожившего распутную, невоздержанную жизнь. Имена, имена, рассуждения о своих жёнах, любовницах, подругах... Как смехотворен в этом смысле N. Абсолютно невозможно вывести никакой теории из того скудного опыта, которым он обладает. Впрочем, может быть, он прибедняется. Но всё равно у него ощущение, что это не поддаётся логике, анализу. И никакой теории. Домыслы. У него не кончалась даже и одна история. Определённость появляется, когда уже находишься вне рамок истории... »

Боялся, что будет излишне, вдребезги откровенно. Перечитал. Нет, всё более-менее выдержано. Послание.

Может быть, они понимали, что им нет места в том скучном мире, в котором ты живёшь. Им там делать нечего. Надо большую часть времени жизни находиться во внутреннем мире. Скучно! Или в своём и чужом - попеременно. Это тоже не каждому по душе.

«... Всё оказывается сразу же или потом - зря, ненужно», - о чем-то говорил Гриша, но я запомнил только конец фразы и спросил: «Что? »

- Ты забываешь, что и она меняется, - сказал Гриша, и я понял, что он переваривает ещё несколько моих фраз про несчастную семейную жизнь, которые я успел ему сболтнуть.

- Ты что же хочешь нас примирить? Не знаю, что у тебя за опыт в этих вещах, но в моем случае всё не так, как это обычно воображается.

В самом деле, ведь нет ничего такого в привычном смысле.

- Это не жанровое кино. Нет сцен с криками, нет каких-то психологически выверенных драматургических диалогов, нет, кажется, вообще стереотипных реакций, знакомых по кинофильмам и пьесам или из наблюдений за другими подобными ситуациями. Ничего этого нет. Так что речь не идёт о примирении в обычном смысле...

Гриша озабоченно молчал.

- А твоя что же? – спросил я осторожно Гришу. - Где она?

Грише понадобилось некоторое время, чтобы сформулировать ответ. Он улыбнулся, как от отрадного воспоминания.

- Нет-нет, - произнёс он, заранее отрицая всевозможные домыслы на сей счёт, - Всё проще и смешней. У неё другие любимые авторы. Уж в этом-то её трудно обвинить. Что поделать! Что поделать!

Он подумал ещё чуть-чуть и опять улыбнулся:

- У одного автора брали интервью: спросили про недостатки его жены? «Г-м... - ответил он, - Elle ne m`aime pas». Не смешно ли?

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒