Валентин ПавловичСвенцицкий 5 страница

В этом-то пункте мойострый стыд, моё вконец потрясённое самолюбие каким-то фантастическим образомсоединилось с моей постоянной мукой, с моим культом смерти. И самым неожиданнымобразом вылилось в невообразимо уродливую форму. Вылилось почти в невероятнуюложь.

Два слова о лжи. Мнеиногда приходит в голову, что ложь у нас определяется слишком формально. Достаточно, чтобы утверждение фактически, внешне не соответствовалодействительности, как уже оно сейчас клеймится словом ложь. «Что жетогда, по-вашему, ложь? » — скажете вы. Не знаю. Может быть, тут недостатокязыка человеческого, и нужно было бы изобрести какое-нибудь новое слово, толькоя положительно уверен, что могут существовать такие случаи, когда, несмотря наявное несоответствие утверждения с фактом, лжи всё-таки не будет.

Ну вот, скажите, была ложьв том, что я сделал дальше, или нет?

В таком«сантиментальном» настроении проходил я до самого утра. Чего-чего ненафантазировал я за эту ночь. От бессонницы и внутренней нервной работы я ослабсовершенно. Кажется, никогда я так реально не ощущал, что будет, когда я умру. Как по-прежнему будут сиять звёзды, плыть облака, шуметь лес, всходить солнце. Я чувствовал себя таким оставленным, лишним, сиротливым, каким может бытьтолько покойник, забытый и людьми, и землёй, и небом. Я был живой покойник. Мнеказалось, что я действительно умер и это кто-то другой, близкий, как лучшийдруг, и жалеет меня, и плачет надо мной.

Могло ли быть иначе? Ужели человеческая фантазия способна создавать такие иллюзии, и воображение, мечта, нечто несуществующее — вызывать такие настоящие, подлинные человеческиеслёзы, которые неудержимо текли по моему лицу, а я, ослабший, не в силах был нирасплакаться как следует, ни удержать их.

Я не мог, не должен былжить, ведь это значило, не разрешив ничего, вновь вернуться к мукам стыда и ксамым жестоким мукам — мукам самолюбия. На это у меня не было сил. Скоропостижно я не умер. Оставалось одно — самоубийство, но я думаю, вы и самипонимаете, что на самоубийство я не способен. Господи, вся действительность, все факты были против меня! О, если бы можно было умереть и потом снова начатьжить, хоть недолго, хоть несколько дней. За смерть мне всё бы простили, главное, я сам бы простил себя, и проклятая память не жгла бы меня этимиподлыми укусами уязвлённого самолюбия.

И вот не знаю, как ужэто пришло мне в голову, — может быть, сила нечистая шепнула, если таковаясуществует, — только я так ясно, так ясно, как не всегда даже видишь вдействительности, увидал такую картину. Верочка получает телеграмму, распечатывает её и читает: «Скоропостижно скончался... »

Я не мог идти отволнения. Я видел так близко, так отчётливо её лицо, бледное, пристыженное... Она торопится, надевает шляпу, руки её дрожат. Она идёт ко мне, ей нужноувидеть меня своими глазами и тогда уже выплакать слёзы свои, вымолить прощениесвоё...

Эта картина решила всё. Бегом бросился я по улице, боясь признаться самому себе в том, на что ярешился. Я чувствовал, что если хоть одну секунду подумаю об этом, то, можетбыть, и не сделаю. Между тем сделать это необходимо во что бы то ни стало. И ябежал, умышленно заставляя себя думать о другом, притворяясь перед самим собой, что случайно иду именно по тем улицам и переулкам, куда мне нужно. Но вотконец. Задыхаясь, вхожу я на телеграф и, едва владея пером, начинаю писать. Буквы прыгают в глазах моих, я делаю страшное напряжение и с трудом дописываюдо конца.

В телеграмме, которую япослал, значился адрес Николая Эдуардовича и было написано следующее: «Такой-то(стояла моя фамилия) скоропостижно скончался у меня на квартире». И подписьодного нашего общего знакомого.

Я едва стоял на ногах, когда вышел с телеграфа. Всё было кончено. Жребий был брошен, и сразу отлетеливсе мысли, вопросы, сомненья.

Так вот, солгал я илинет?

«Воистину " странныйчеловек", — скажете вы, — да чего же тут спрашивать! Не то что" солгал", а соврал самым что ни на есть пакостным образом: пишет сампро себя, что скоропостижно скончался, это ли ещё не улика, это ли ещё невраньё! »

Может быть, я и странныйчеловек. Даже наверно странный человек, потому что сам себя так называю, тольковсё же я глубоко убеждён, что, посылая эту телеграмму, — не лгал. Я, конечно, не знаю, каким это словом назвать, только тут было нечто совсем не то, чтодолжно называться ложью.

Видите ли, психологически, для самого себя, по всем чувствам своим, я как бы действительноумер. Если бы я умер и в то же время я же мог остаться жить (чувствую, чтонелепость выходит, и очень хорошо знаю, что в одно и то же время не можетчеловек и умереть, и жить, а так это говорю, для пояснения), так вот, если быдругой-то я остался бы жив, то он, оставшийся, именно то же самое испытал бы, что и я в эту ночь.

Теперь я не умер, норазве от этого факта мои внутренние переживания меняются? Фальшь в том, что эти чувства не соответствуют действительности. Так что действительностьлгала, не смейтесь, пожалуйста, именно действительность. В душе моей всё докаждой точки так, как будто бы я умер, а я всё-таки фактически жив. Вот гделожь. И я, заявив, что я скоропостижно скончался, если уж на то пошло, правдувосстанавливал, внутреннюю правду между душой моей и действительностью.

Впрочем, всё это, конечно, малоубедительно, но всё-таки я остаюсь при своём мнении, и вы, вовсяком случае, должны признать, что вопросы о лжи, о неискренности — вопросычрезвычайно сложные, и часто человек сам не в силах ответить по совести: лжётон или нет...

По моим расчётам, Николай Эдуардович должен был получить телеграмму часа через три.

С замиранием сердцапредставлял я себе всю суматоху, которая там поднимется. Николай Эдуардович, наверно, сейчас же даст знать некоторым общим друзьям. Сколько передумано, перечувствовано будет за те несколько десятков минут, покуда они будут считатьменя умершим. И какая радость, какой восторг охватит всех, когда обнаружится, что это чья-то злая, возмутительная шутка. И при одной мысли, что это окажетсяшуткой и что я на самом деле преспокойно жив, я чувствовал, как и менязахватывает тоже волна общей радости.

Дерзкая, но доневероятности соблазнительная мысль пришла тут мне в голову. Почему бы мнесамому приблизительно к тому же часу не зайти к ним? Ведь всё равно меняразыщут. Зайти как будто бы по делу. Не застал, мол, вчера Николая Эдуардовича, и теперь, хоть это мне и неприятно после вчерашнего объяснения, но общественноедело прежде всего. Лицо у меня будет холодное и серьёзное, как у человекаоскорблённого и непонятого.

Я согласен, что здесьдерзость доходила до цинизма. Не только обмануть, одурачить, но ещё придти исобственными глазами своими посмотреть, как всё это именно произойдёт. Но одинли цинизм был тут? Может быть, мне необходимо было для спасения своегоокунуться в животворящий поток той общей радости, которую я предчувствовал?

Как бы то ни было, ровнов двенадцать часов я отправился.

Я был возбуждён, но вобщем чувствовал себя прекрасно. Что-то молодое, почти незнакомое, а можетбыть, забытое звенело во мне и заставляло ускорять и ускорять шаг.

«Скорей бы, скорей!.. Авдруг не получили ещё и получат при мне или после меня? Тогда всё пропадёт. Ведь необходима хоть минута полной уверенности в моей смерти. Не лучше липоходить, покараулить на улице... Как только телеграмма будет получена, разумеется, он немедленно поедет туда... »

Но вдруг... Нет, я не всилах передать этой силы внезапного впечатления!.. Горячая кровь хлынула квискам... Сердце дрогнуло и с болью остановилось в груди... ноги похолодели истали чужими...

На лихаче, прямо мненавстречу мчался Николай Эдуардович.

Мне бросилась в глазаего сгорбленная, сжатая фигура, страшное напряжение бледного и, казалось, ещёбольше похудевшего лица, и главное, то, что он судорожно курил папиросу. Язнал, что он не курит.

По какому-тонепонятному, инстинктивному чувству я отвернулся в сторону и с самымравнодушным видом продолжал свой путь. Даже сейчас я удивляюсь, каким образом ясмог тогда разыграть свою роль! Без малейшего усилия, без малейшей выдумки ясделал именно то, что было нужно.

Но я как-то сразу почувствовал, что он меня заметил. Я услыхал, как извозчик останавливал лошадь и быстрые шагиНиколая Эдуардовича. Я не оглядывался и ещё свободнее, ещё естественнее делалвид, что заглядываю в витрины магазинов.

— Постойте... слушайте... неужели... — и Николай Эдуардович крепко схватил меня за руку.

Я оглянулся и — верьтене верьте — улыбнулся ему, да, улыбнулся самым простым, приветливым образом, протянул свою руку и хотел было начать самую обыденную, спокойную фразу, которая как-то автоматически появилась в моём мозгу. Лучше самогогениальнейшего актёра, уверяю вас... Но нервы Николая Эдуардовича не выдержали, он как-то неестественно зажал себе рот рукой и тянул меня за рукав сесть вместес ним на извозчика.

— Расскажу... домой... —задыхаясь, говорил он.

И он рассказал мне, какполучили они телеграмму, как сейчас же дали знать всем, кого только успеливспомнить, а Николай Эдуардович полетел туда «совершенно без памяти».

— Верочка теперь тамразливается, — говорил Николай Эдуардович, весь сияя от радости и нервнопожимая мои руки.

— Но кто мог этосделать? — возмущённо-недоумевающе говорил я. — Или это непростительнаяглупость, или чудовищная подлость!..

И опять-таки, смейтесьсколько хотите, но клянусь вам, я действительно был возмущён и самымискреннейшим образом негодовал на кого-то. Разве не подлость, в самом деле, написать, что я умер, я!..

Но Николай Эдуардович, видимо, ещё не мог думать об этом: он слишком был потрясён метаморфозой своихчувств.

— Я думал, привидение вижу, — весь сияя, говорил он. — Верить не хотел, смотрю: живой, настоящий вы. Азнаете, какая смешная мысль пришла мне в голову, когда я только что прочиталтелеграмму, что, мол, это вас Бог наказал за Антихриста, помните, тогда, уЕвлампия?..

Я слушал его, и чувстворадости всё сильнее и неотразимее захватывало меня. Я был жив. Я воскресал измёртвых. И мне рассказывали то, что действительно было, когда я действительнолежал в гробу. Даже последние слова Николая Эдуардовича о Евлампии тогда как-тоскользнули мимо, не задев меня. Я вспомнил их только недавно.

Мы возвратились назад кНиколаю Эдуардовичу. Я просидел там с час. Но за этот час я пережил такуюполноту жизни, какой я не пережил бы во всю остальную свою жизнь.

Приехали все, комутолько дано было знать о моей смерти. Нервно, беспорядочно рассказывали они освоих чувствах, и все сияли так, как могут сиять люди, в буквальном смыслепережившие воскресение из мёртвых своего друга, ибо некоторое время ониотносились ко мне абсолютно как к мёртвому.

Но, кажется, больше всехсияла Верочка. Я не ошибся в своих предположениях. За несколько минут полнойуверенности в моей смерти она действительно пережила сознание своей вины, действительно поставила в связь вчерашнее объяснение с моей скоропостижнойсмертью. Я оказался жив, но впечатления были так сильны, что она продолжалаотноситься ко мне так, как будто бы я действительно умер от нравственногопотрясения. Я это видел по той застенчивой нежности, с которой она ко мне относилась, по тому, как вспыхивало лицо её, когда глаза наши встречались, и, наконец, потому виноватому выражению, с которым она смотрела на меня. Всёвозбуждённо-нервно радовалось вокруг меня. Я был мёртв, несомненно мёртв — ивдруг стал жив. Я буквально задыхался от прилива такой ликующей животнойрадости, в которой, казалось, слилась вся привязанность моя к жизни и весь ужаспотерять её. Ведь я мог бы быть мёртв и телеграмма такая могла бы быть, и дажев газетах напечатали бы... Но ничего этого не случилось, потому что я жив, жив, и ещё не известно, когда всё это произойдёт. Возможность смерти была такблизка, что в сравнении с ней когда-то грядущая смерть казалась вовсе несуществующей. И едва ли это был не единственный момент в моей жизни, когда яабсолютно не боялся смерти.

Умилённый, растроганный, потрясённый вконец ушёл я от них.

Но, должно быть, этомудню суждено было быть счастливейшим в моей жизни.

Придя домой, я засталписьмо от Верочки. Из него мне стало ясно, что весь мой стыд и муки моегосамолюбия были напрасны, ибо письмо она написала, разумеется, до телеграммы омоей смерти. Форма его, может быть, и не совсем литературная, но не будуисправлять и приведу его целиком, в том же виде, как и в подлиннике:

«Дорогой друг! Преждевсего я очень прошу вас, чтобы вы на меня не сердились и не думали, что я навас за что-нибудь сержусь. Теперь я постараюсь вам объяснить то, чточувствовала вчера. Первое и, пожалуй, самое сильное чувство — это была боязнь. Я боялась того чего-то нового и мне совершенно незнакомого, что может встатьмежду нами и разрушить то хорошее, что было прежде. Я не вас боялась, а того, что было в вас. Несмотря на то, что я так много и читала, и слыхала о любви, то, что было в вас, показалось мне таким непонятным и таким страшным. Можетбыть, это глупо, но это так. Я сама как следует не могу в себе разобраться, номне кажется, что я более или менее верно определяю свои чувства. Потом мнепришла в голову мысль, что, может быть, это уже было раньше, в деревне; подумав, я решила, что если вы меня и прежде любили, то почему бы считать мнеэто дурным. Если между нами будут прежние отношения, то я чистосердечнопризнаюсь, мне совершенно всё равно, как они называются. И если ваши ко мнечувства будут выражаться так же, как прежде, так чего же нам ещё нужно? Я знаю, я могу казаться очень наивной, но я и на самом деле совсем маленькая и с этимничего не могу поделать.

Но если к нашимотношениям примешается что-нибудь другое, то тут я вам ничего не могу сказать, ни в чём не могу разобраться, ничего не понимаю и ничем не могу помочь. Выможете на меня сердиться, можете относиться к этому как хотите, но я, право же, ничего не могу сделать.

Я иногда бываю ужасноэгоистична, я как-то сразу забываю о том, что существуют другие люди, которыемучаются и которым я немного нужна; я тогда впадаю в какое-то легкомысленноенастроение и делаю всякие глупости. Это очень скверно. Я думаю, что этопройдёт, когда я буду побольше. Но ради Бога, поверьте, что к вам я отношусьсовсем не легкомысленно и страшно жалею вас и страдаю за вас. Только однопрошу: не думайте, что я могу сердиться на вас, и сами не сердитесь на вашу

Веру».

НОВОЕ ОТКРЫТИЕ

Моя душевная радостьбыла более чем кратковременна. Прежний страх и прежняя тяжесть вступали в своиправа.

Больше того. Начиналисьновые муки, и может быть, горчайшие, которые раньше были невозможны. Найденныймною смысл жизни не спасал меня от прежних страданий. Правда, я знал теперь, что живу не для того, чтобы сгнить, но всё же я жил и не для вечности. И еслимоя жизнь была нужна, то в конце концов опять-таки для той же смерти, чтобыприготовить приход её, приблизить окончательную победу в лице образаАнтихриста. Моя радость на первых порах слишком была похожа на злорадство.

Таким образом, всёоставалось по-прежнему: моё открытие не спасало меня, а лишь временноодурманило своей преступностью. Отчётливое же сознание, какие именно силывладеют мной, повело к совершенно новым, неожиданным и ещё более мучительнымпоследствиям.

Я не мог понять, что сомной делается. Жизнь становилась похожей на картину волшебного фонаря. Внеслияркий свет, и тени растаяли, нужные контуры исчезли — остались грубые, резкиечерты, и хоть картина всё та же, но значение её становилось другим. Жизньуплывала с поля моего зрения. Что-то уродливое, но знакомое и странное всёяснее и яснее выступало взамен неё. И наконец я понял всё: за обычнойбестолковой стремительностью жизни я чувствовал и видел того, комуневидимо служат и наука, и искусство, и вся жизнь, кто с каждым часом растёт, как чудовищная личинка в теле человечества, готовая явить себя миру ибеспощадно раздавить весь этот муравейник, именуемый народами и государствами.

Мне стало ясно, что вовсём, что было вокруг меня, я воспринимаю лишь тот же дух грядущего Антихриста, который жил во мне.

Мне очень труднопередать вам, в чём заключалась разница и мука тех новых восприятий жизни, которые открылись мне в идее Антихриста. Для этого вы ясно должны представитьсебе, как смотрел я на жизнь до своей веры в Антихриста.

Я не знаю, может быть, для тех безумцев, которые верят в Христа, жизнь кажется очень странной, научнаядеятельность для чего-то нужной, а искусство прекрасным и великим. Но длячеловека трезвого тут всё представляется иначе.

Я уверен, что вы готовывоскликнуть: «Это вы-то трезвый человек?! Со всякими страхами, с маниейпреследования и манией величия, несчастный больной, вообразивший себяАнтихристом! Да вы или в самом деле больной, или мистик отчаяннейший! »

Но вы жестоко ошибаетесь— я именно не мистик. И в этом, может быть, самое моё большое несчастие. Яматериалист до мозга костей и самый крайний эмпирик, судящий всегда по себе ипризнающий лишь одну истину — истину, которую даёт опыт, да ещё не всякий опыт, а именно мой собственный.

Под словом трезвый я разумею именно такого человека, который наконец освободился от суеверия, чтодеятельность человеческая зачем-то нужна, и очнулся от гипноза, во времякоторого какие-то сумасшедшие внушали всё время человеку, что силы в нёмнеобъятные, что кого-то он победит, что-то сокрушит, вообще сотворит что-тонеобычайное. Всё это вздор. От всего этого надо отрешиться и сознать, что всякипучая деятельность, вся лихорадка, вся изобретательность XIX века и всё томуподобное, принимаемое за прогресс в каком-то туманно-идеальном смысле, есть нечто иное, как стихийное, стремительное бегство баранов к пропасти, чтобыскорее, как можно скорее, самым передовым образом упасть в пропасть и разбитьсявдребезги.

Вот вы теперь иотбросьте Антихриста и рассмотрите жизнь, подобно большинству людей, как нечтосамостоятельное, чем можно и должно гордиться, тогда вы сразу увидите, чтоизменяет вера в Антихриста.

Только вы хоть на одинмомент напрягитесь всеми силами своими и сбросьте с себя предрассудки, впитанные с молоком матери и вбитые всем укладом нашей жизни.

Как же, в самом деле, непоморщиться вам от нетерпения, если я заявлю: ни наука, ни философия, ниискусство за все тысячелетия ровно ничего не дали человечеству. Не думайте, чтоя разумею тут что-нибудь «иносказательное», какую-нибудь толстовскую мысль, что, мол, всё это не способствовало личному самоусовершенствованию. Нет, может быть, и способствовало, я уж этого сам не знаю, только что, по-моему, наука, философия и искусство и все иные области деятельности человеческой ничего людямне дали, в самом прямом и подлинном смысле этих слов. А уж если хотите говоритьпро самоусовершенствование, то и оно тоже ничего человечеству не дало.

Ещё раз имейте в виду, что мы рассуждаем с вами покуда как трезвые материалисты, неверующие вАнтихриста.

Так позвольте васспросить, что дала человечеству наука? Сначала без прикладной своей части. Наука для науки. Ну, узнали вы, что формула куриного белка C₂₀₄H₃₂₂N₅₂O₆S₂, а белка собачьегогемоглобина C₇₂₆H₁₁₇₁N₁₉₄O₂₁₄S₃; что порода лакколитовотносится к концу третичного периода, а зеленоватый хлоритовый гнейс игнейсовый сланец можно считать представителем силурийских образований. Чтокапиталом называется: «результат предыдущего труда, направленный к дальнейшемупроизводству», а труд «есть мерило всех ценностей, но сам он не имеет никакойцены»...

Согласен — всё это вещи, может быть, и любопытные, но какой в них толк трезвому человеку?

Так вот вы и ответьте, зачем вам знать формулу куриного белка? На этот вопрос, кроме ответа чистоженского, что, мол, «так! », я уверен, вы ничего не сможете сказать. Особенноесли вы «учёный»; «учёные» на вопрос, ребром поставленный, никогда ничего неотвечают. Я не могу считать за ответ напыщенные фразы о величии науки: мой умэтим не удовлетворяется.

«Ну положим, — скажетевы, — наука для науки может казаться бесплодною, но практического еёприменения, после блестящих открытий XIX века, уж конечно, не будете выотрицать! »

Буду, уверяю вас. И есливы действительно от гипноза очнулись, вы и спорить со мною не станете. Я простоприведу вам маленькую аналогию.

Случалось ли вамкогда-нибудь видеть похороны военных генералов? Несут в роскошном гроберазлагающееся мясо его превосходительства, а впереди на подушках ордена... Есливы видели когда-нибудь такую сцену, то неужели, глядя на побрякушки, которые, словно в насмешку над жизнью человеческой, несут впереди гроба; неужели, глядя на это, вы никогда не думали: всё, что даётся жизнью для тридцатилетнегонашего существования, в отношении гроба нашего есть не что иное, как такие жежалкие регалии.

Так вот, как бы вы ниназывали все ваши машины «блестящими завоеваниями XIX века», я утверждаю, чтовсё это не больше, как блестящие ордена на подушке, которые несут с комическойважностью «учёные» впереди разлагающегося тела человечества.

«Но позвольте, —раздражённо скажете вы, — не станете вы отрицать, по крайней мере, того, чтонаука обосновала социализм! И таким образом на научных основанияхвоздвигнут тот идеал человеческой жизни, к которому все должны стремиться».

Признаюсь, к социализмуя отношусь с отвращением по преимуществу. Ибо ваши машины, ваши научныеоткрытия — всё это обман, обман грубый и явный, не трудно увидать, что всё это«суета сует»; ну, а социализм — это обман ловкий, со всеми внешними признакамиправды. Вера в машины покупается на деньги эгоизма: верь, мол, что вмашинах великий мировой смысл, а мы за это тебя по железным дорогам возитьбудем. Здесь не то — здесь говорят: верь в то, что социалистический стройнаступит и что он действительно зачем-то нужен, а пока что... заплати нам жесамопожертвованием.

Помните известнуюкарикатуру, изображающую социалистический строй: ряд одинаковых стойл, в каждомстойле стоит одинаковая свинья и ест одинаковую порцию? Очень, очень злая иочень меткая карикатура: кушайте, мол, поровну! Это ли ещё не всемирноесчастье, не блестящий апофеоз блестящей человеческой истории; так сказать, коронана главу царя природы!

Я могу казатьсянесправедливым. Ведь, в самом деле, разве социализмом не руководят добрыечувства? Разве не страдание и слезы миллионов людей направляют социалистическоедвижение? И наконец, разве только затем должен наступить социалистическийстрой, чтобы всем поровну кушать было? Для социализма это первая необходимаяступень, чтобы миллионы полузверей обратились в людей, и тогда-то начнётсясамое настоящее, все будут наслаждаться искусством, все будут развивать своидуховные потребности — словом, теперь живут для хлеба, тогда начнут жить длячеловека.

Очень хорошо. Но моёотношение к этой «первой» ступени от таких заманчивых перспектив нисколько неменяется. Мне говорят: тогда получат возможность делать всё то, что сейчасдоступно немногим счастливцам. Я на это отвечаю: то, что делают эти немногие счастливцы, так же бессмысленно и ненужно, как бессмысленно и ненужно то, что делаютмиллионы несчастных. А потому, если и все начнут делать то же ненужное дело, которое теперь делают некоторые (я разумею развитие духовных богатств), то отэтого ничего не изменится. Потому и ступень эту первую, которая ведёт всех к той же глупости, которой уже достигли некоторые, я считаю непростительным, гнуснейшим обманом.

Но может быть, философиябыла счастливее и за многие тысячи лет своего существования сделала больше?

Ведь вы тожематериалист, хотя и неверующий в Антихриста, а потому разговор о философии унас будет краток, и вы вряд ли станете защищать её.

Что, в самом деле, можетбыть нелепее философии, которая несколько тысяч лет «разрабатывает» самые чтони на есть жгучие вопросы: вопросы о смысле жизни и о том, что такое человек, —и за все тысячелетия ничего умнее не выдумала, кроме того, что «бытие не естьбытие чего-нибудь, а потому бытие есть ничто»!.. Вот белиберда, в которой всясущность философии, изобрести которую были призваны так называемые гении: Платон, Аристотель, Декарт, Кант, Гегель и т. д.

Об искусствераспространяться нечего. Вы как материалист понимаете, что оно есть не чтоиное, как отражение жизни, — но очевидно, если не нужна наша жизнь, то тем болеени на что не нужно её отражение.

Вот-с как долженрассуждать неверующий трезвый человек. Я именно так и рассуждал прежде. Жизньдля меня была сплошным мучительным хаосом без всякого назначения и смысла; культура, созданная такими усилиями и жертвами, — жалкою и смешной, а люди, спешащие в течение несчастных двадцати пяти-тридцати лет, которые им бросилаприрода, натворить как можно больше всяческой пользы, неизвестно зачем и длякого нужной, всегда вызывали во мне презрение и злость.

Мой Антихрист раскрылмне глаза. Я знал теперь, зачем всё это нужно. Я понял великий смысл и науки, ифилософии, и искусства. Оставаясь материалистом, но узнав Антихриста, я ужепонимал, что ребяческое упорство идти против очевидности и объяснять великоезначение жизни фразёрством недостойно трезвого человека.

Значение науки страшноважно. Нужно скорее, как можно скорее, всю природу осмотреть в микроскоп; всёвзвесить, всё измерить, всю её ощупать и отпрепарировать. Философствовать ещёболее того необходимо, чтобы до мельчайших чёрточек узнать силы, способностинашего разума, чтобы всё, что только доступно нам о нас самих, всё этодокументальнейшим образом обосновать, в систему возвести. Искусство тоже важно, чтобы человеческая жизнь вся, как на ладошке, была для всех ясна.

И всё это нужно, и всёэто страшно важно, всё это действительно имеет громадное, мировое значение, ичеловечество действительно уже многое на пути этом сделало — и всё это длятого, чтобы, извините за выражение, стукнуться об стену лбом.

Вы недоумеваете? Да, яблагоговею перед наукой за то, что она ощупает всё до конца и скажет: всё этоочень просто, всё это «комбинация атомов». Я обожаю философию за то, что онапричудливейшими изворотами ума наконец всё испробует и скажет: ум наш — самаянесовершенная машина из всех существующих. А перед искусством я благоговеюпотому, что оно отразит всё это в громадной, душу потрясающей картине и всемсразу передаст то отчаяние, которое переживут немногие.

И тогда... тогда весьмир упрётся в стену. Уж никаких вопросов не останется, и для последнегоребёночка станет ясно, что дальше стена.

Вот то новое — то, что снебывалой силой начинало меня мучить и заключалось в ощущении этой стены. Всюду, в каждом ничтожном явлении, я чувствовал её близость. Первое время, ядолжен признаться, меня занимало это новое чувство. Мне доставляло какое-торебяческое удовольствие видеть, как двое каких-нибудь прохожих спорили, горячась и жестикулируя. Мне казалось: вот, вот сейчас они обязательно упрутсяв стену и, растерянные, жалкие, опустив руки, будут смотреть друг другу вглаза, не в силах выговорить слова...

На публичных лекциях, когда какой-нибудь учёный муж, с взъерошенными волосами и развязнымидвижениями, говорил с нахальной смелостью: «Господа, в этом явлении нет ничегонеобычайного — это просто гипнотизм... », я чувствовал, что он вот-вотупрётся в стену и вместо того, чтобы продолжать лекцию, жалко улыбнётся и каквиноватый скажет: «Господа, как же это?.. »

Когда я получал толстыежурналы и начинал читать озабоченно-деловитые статьи о том, сколько масла быловывезено в Англию за 19** год, для меня не подлежало никакому сомнению, чтонасчёт масла — это «так себе», а самое важное, что даже неприлично в журналеписать, да и чего автор, может быть, сам ещё не сознаёт, самое важное — это то, что ещё немного, ещё маленькое усилие, и он достанет наконец лбом так долгожеланную стену...

И я был доволен. Менязанимало, что за пёстрым калейдоскопом жизни я вижу неподвижную, мрачную стену, к которой все так стремительно несутся.

Но очень быстро эта постояннаястена перед глазами, каждое движение собой сопровождающая, начала мучить исамого давить своей тяжестью. Хотелось хоть на миг освободиться от неё. Нонапрасно: стена выплывала, как привидение, решительно из каждой мелочи, и отнеё веяло на меня духом Антихриста.

По ночам я внезапнопросыпался, и воображение моё быстро-быстро начинало работать, картины одна задругой как вихрь неслись передо мной, хотя я делал невероятные усилияостановиться, чтобы размышлять, не торопясь и не волнуясь.

Всё, что делается наземле, мне хотелось представить и охватить разом, со всеми мельчайшими, неуловимейшими подробностями — во всех странах, у всех народов, и в дикихлесах, и в знойных пустынях. Напряжение становилось выше физических сил. Холодный, больной пот выступал на лбу. И я чувствовал, что вся жизнь, каждоедыхание человеческое, начиная с якута, в полузабытьи спящего у костра, кончаясладким шёпотом влюблённых где-нибудь на берегу южного моря, — всё каким-точудесным образом действительно начинает отражаться в моём сердце и что япринимаю в душу свою всю силу живущего в мире Антихриста, и, почти теряясознание от сотрясенья, впадал в полусон, с тем, чтобы через час сновапроснуться от какого-то внезапного толчка и снова до изнеможения думать, думатьи думать...

С каждым днём, можносказать, с каждым часом, я всё сильнее ощущал, что вне меня невидиморазлита во вселенной та же тяжесть, та же мучительная тоска, то же дыханиесмерти, что и во мне самом.

А внутри меня всё торопливееи торопливее шла какая-то работа.

Не только мысли мои, моёвоображение болезненно ускоряли свою деятельность, до мучительной торопливости, с которой я не в силах был справиться, — эта же торопливость переходила вдействие. Я не мог просидеть двух минут на одном месте, не двигаясь и не торопяськуда-то. Меня тянуло всё вперёд... и вперёд. Я до изнеможения ходил по улицамбез всякой видимой цели, обессиливая, с тоской необычайной, с нервами вконецнатянутыми, но лишённый воли не идти, не торопиться, отдохнуть, задержать волейсвоей ту чудовищную стремительность, которая толкала меня вперёд.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒