ЧАСТЬ ВТОРАЯ 3 страница

Мне начинало казаться, что уже какие-то проблески Добра зашевелились внутри меня. Я почтиторжествовал! Согрешить, согрешить, во что бы то ни стало самым страшным, самымтёмным грехом.

Мог ли я думать о том, какой это будет грех! Он должен превосходить всякое разумение человеческое, всякую злую человеческую волю. Такой грех вдруг, сам является. И я ждал, чтомне сделается ясно, что именно нужно сделать, чтобы переступить последнююточку.

Но куда же идти? Где это свершится?

Домой? Опять в полноеодиночество, в эту опротивевшую комнату, где я столько хныкал и причитал? Илитак и стоять на улице, стоять и ждать. Или уж в питомник грязи и безобразия, вкакой-нибудь притон, в какой-нибудь «сад» с увеселениями...

Я нанял извозчика ипоехал.

Сезон почти ужекончался, и народа в «саду» было мало. Я прошёл через сырые аллеи, освещённыехолодным электрическим светом, в «закрытый театр». Там народа было больше.

Представление уженачалось.

Чувствуя неловкость вовсём теле и невольно меняя походку, прошёл я вдоль длинного партера, показавшегося мне бесконечным, к своему месту в первом ряду.

На сцене полуголаяшансонетка что-то пела по-французски.

Я сел и, деревенея всёбольше и больше, впадая в своё обычное мертвенно-автоматическое состояние, сталразвязно оглядываться по сторонам. Даже посвистал немножко в тон оркестру.

В первом ряду я былодин, и, почему-то долго не решаясь глядеть на сцену, я должен был сидетьвполоборота, чтобы нелепо не уставляться в пустые стулья.

Шансонетка кончила. Несколько хлопков. Чей-то хриплый голос сверху крикнул «браво! ». Вышла другая.

Я повернулся и сталрассматривать её гораздо циничнее, чем мне этого хотелось.

Она была совершеннораздета, короткое красное трико туго обтягивало её и позволяло видеть всё. Онабыла красива и сложена в «моём вкусе». Впрочем, у всех мужчин одинаковый вкус. Влюбляются, разумеется, в разных, но женщин «вообще» все любят одинаковых.

И пусть мне не возражают— всё равно не поверю. Все, как воры, прячутся, комедию разыгрывают, а на уме увсех одно: и у моралистов, и у проповедников, и у студентов, и у офицеров, и уучёных, и у общественных деятелей.

Она плясала, показываято, что, она прекрасно знала, любят все без исключения. Когда она наклонялась, трико почти лопалось на ней, и мужчины стучали палками в знак своего одобрения.

Я невольно осмотрел зал, и сразу мне стала противна, злобно-противна эта скотская похоть, эта голая продажнаядевка, которая всем, всем без исключения, позволяет смотреть на себя.

Мечты, как искры, вспыхнули во мне.

О, какой эффект — встатьи сказать громовую речь о том, как осквернили они красоту, как забрызгалигрязью женщину, затоптали чистоту и целомудрие! Наполнить ужасом и смятениемсердца всех этих самодовольных, развратных, пошлых самцов, которые осмеливаютсятакими подлыми глазами смотреть на её танцы.

Сказать, что они несмеют, не достойны видеть её прекрасной наготы, её святого роскошного тела.

О, как струсили бы онивсе, когда я заговорил бы о близости смерти каждого из них, как восторженносмотрели бы на меня эти несчастные рабыни, которые за деньги отдают себя напозор.

А она, роскошная, голаятанцовщица, остановилась бы с недоумением на эстраде и, закрыв лицо рукамисвоими, устыдившись своей наготы, бросилась бы в уборную, чтобы прикрыть себя.

— Браво, браво! —кричали со всех сторон.

Она улыбалась, кланяласьнизко, неестественно — только чтобы показать получше публике свою грудь.

Ну где же, где настоящий грех?

Я всё это знаю, всё, втысячу раз худшее, чем они. Всё делал. Где же окончательная, последняя точкагреха? Ну, хорошо, пойду в отдельный кабинет, напьюсь пьян; ну, разврат, грязь, бесстыдство! А Марфа? Что после тех ночей здешние игрушки? Может ли быть вразврате «последняя» точка? Разве ещё не весь его прошёл я? Разве не всё равно— здесь или дома? Не одна, а десять? Крестьянская девка или блестящая кокотка? Так что же, что же, наконец, сделать мне? Убийство? Я мысленно представил себе иподумал: могу, да, могу и убить. Только противно: кровь, мёртвое тело. Значит, не здесь. Ну, обида, несправедливость, оскорбление? Что же, о Господи, что же, наконец?

Я вышел в сад. Соткрытой сцены доносился резкий дребезжащий голос клоуна.

Вдруг распахнуласьбоковая дверь, и из неё вышла танцовщица, которую я только что видел. Высокаяшляпа и узкое кисейное платье изменило её, но всё же это была, несомненно, она.

Я пристально посмотрелна неё, она и не думала отворачиваться и даже, как мне показалось, улыбнуласьмне.

Я машинально сделалнесколько шагов к ней. И, глядя в упор, отрывисто сказал:

— Хотите ужинать?

Она приостановилась, быстро осмотрела меня смеющимся опытным взглядом и, сильно картавя, певучимголосом проговорила:

— С удовольствием, яустала, а вы положительно недурны и... comme il faut... в вашем лице что-тоесть...

— Однако вы философ нехуже меня, — неловко улыбаясь, сказал я.

Она засмеялась и, продолжая грубо рассматривать моё лицо, говорила:

— Вот странно, глаза увас такие серьёзные, точно вы учёный или правда философ, а как будто бы непохоже...

— Почему?

— А губы-то у васкакие!.. — захохотала она и взяла меня под руку.

Точно холодный ток пошёлпо моему телу от этого прикосновения. Я торопливо, даже резко высвободил рукуи, растерянно глядя по сторонам, сказал скороговоркой:

— Одну минуточку... подождите, я сейчас найду своего знакомого и скажу ему, чтобы он меня не ждал.

Не дожидаясь ответа, якруто повернул в сторону и пошёл в глубь сада.

Жёлтые блестящие листьякружились в воздухе и медленно ложились по дорожке; несколько гимназистов ввысоких воротничках, с хлыстиками прохаживались по скучным пустым аллеям.

Я почти бегом повернул квыходу. Да, без преувеличения могу сказать — последняя точка была близка отменя! Но, увы, не последняя точка греха, а умоисступленья!

А что, если бы и в самомделе с ума сойти, только окончательно, и там, в безумии, перенестись в какой-нибудьрайский сад, где нет «ни печали, ни воздыхания»?

Да нет, вот комуследовало бы сойти, всё переносит в трезвом уме!

Но всё же до последнейточки дошёл я. Ещё бы! Ведь, можно сказать, разом рухнули мои последниенадежды!

Никакой последней точкигреха вовсе нет, потому что и греха вовсе нет — вздор всё! И мог бы пойтипоужинать, и «десяток» бы повёл с собой. И убил бы, и изнасиловал бы, иоскорбление нанёс — всё можно, всё! И нет никакой точки, нигде нет, ни в чёмнет. А коли нет, так и добра никакого не существует.

«Так неужели же я ещёжить буду? И куда идти теперь? Только не домой, только не домой», — с ужасомподумал я.

Господи, и опять будеттянуться время, тихо, час за часом, тоскливо и неизбежно. Заснуть бы, одервенеть бы как-нибудь, в истукана какого-нибудь превратиться.

Дребезжат пролётки, икаждый звук как игла вонзается в мозг.

«Ну что ж теперь? — и ядаже остановился. — Но нельзя стоять! Надо идти, надо жить, надо мучиться, зачем-то надо, надо и надо! »

Я дошёл до какого-тобульвара, сел на первую попавшуюся скамейку и решил сидеть, покуда не прогонитсторож.

Вот тебе и познаниеДобра и Зла! Мразь какая-то...

VII

МОЛИТВА

Должно быть, я заснул. По крайней мере, очнувшись, я увидал около себя сторожа, который смотрел наменя положительно с любовью и говорил:

— Ну, барин, теперь наслужбу пора.

Я встал и поплёлся «наслужбу». Поплёлся бессмысленно «жить».

Рано было. Часов, самоебольшее, семь. В церквах звонили.

«А что, — подумал я, —пойти в церковь, так, хоть для разнообразия».

Я вспомнил про святого, мощи и сразу решил пойти в тот монастырь. Ни за чем! — так просто пойти. Оказалось, что я был от монастыря совсем близко. По мере того, как я подходил, меня начинало разбирать любопытство: не случится ли там ещё со мной что-нибудь«необыкновенное». Говоря по правде, необыкновенного на этот раз ничего неслучилось. Если не считать таким самое это хождение Антихриста «ко святыммощам».

Шла служба, народа былодовольно много. Церковь имела совсем другой вид, чем вечером. Она, скорее, похожабыла на ту, которую я «видел». Мне даже на минуточку показалось, что и в самомделе это та самая церковь. Я так был настроен, что в ту минуту ничему неудивился бы. Ну, та — и прекрасно!

Я протискался кзнакомому возвышению, к знакомому тяжёлому покрывалу из парчи с вырезаннымчёрным отверстием. Свечи целыми снопами пылали со всех сторон. Даже мнепочудилось что-то радостное в этих ярких огненных языках.

Пели Херувимскую. Многие, по преимуществу женщины, стояли на коленях. Священник в алтареприподнимал руки, и сзади риза так странно оттопыривалась горбом: мне почему-тоэто с детства чрезвычайно нравилось.

Мне хорошо было.

За ночь я страшно озяб, а тут так тепло. Немного клонило ко сну, от ладана приятно кружилась голова, ивсё точно покачивалось вокруг.

Хор был небольшой, нопел складно и, как мне показалось, даже с некоторым чувством.

«А вдруг из алтаря опятьвыйдет он? — без всякого страха подумал я и как-то бессильно прибавил: —Ну и пусть, и Господь с ним».

— Всякое ныне житейскоеотложим попечение! — донеслось до меня сквозь синий дым ладана.

«Так бы всегда, так бывсю жизнь... " Всякое ныне житейское отложим попечение"... »

И твёрдо смотря начёрное отверстие в парче святого, я торопливо стал про себя читать молитвы, неостанавливаясь и быстро-быстро крестясь.

«Господи, разучился ямолиться, но Ты научи меня, научи. Господи! Хочу я воскреснуть душою... Господи, видишь, что хочу... Хочу чистым быть, хочу как мальчик быть... чтобыстыдно стало... Женщин не знать... Тебе, Господи, служить хочу...

... Дай мне веру, дай мнесилы... Спаси меня. Призови меня к покаянию, научи Добру. Я устал, Господи, ячувствую, что разлагается душа моя. Ты один можешь спасти меня, знаю, чтотолько Один Ты! »

«Кому это ты молишься? Уж не этому ли чёрному трупу», — кощунственно-дико врезался откуда-то вопрос.

«Нет, нет, это грех, грех так думать... Господи, спаси меня. Господи, спаси меня, — ещё настойчивеетвердил я. — Это враг Твой искушает меня... Спаси меня. Ты можешь. Тыспасёшь... Ты всё можешь! Больше не буду я лгать... Господи, спаси меня отразвратных помыслов, от всего спаси. Господи мой, Господи! »

«Что это за чепуху ябормочу. Нелепость какую-то... спать хочется... »

«Господи, прости... Тывидишь, что не я это... Господи, я мучаюсь, Ты видишь. Успокой меня, дайверу!.. »

И снова так хорошо, тепло стало мне, снова заколебалось всё вокруг, и из глубины синего душистоголадана ласково-ласково пели: «Всякое ныне житейское отложим попечение»...

... Я маленький-маленькийбыл, в синей рубашечке; бабушка утром одёрнет её и скажет:

— Ну, Ленточек, — онапочему-то меня звала так, — теперь молись Богу.

— Я вместе хочу!

— Ну, хорошо, вместедавай.

— Нет, ты постой, тыменя на руки себе возьми.

— Будет шалить-то, видишь, ты какой тяжёлый.

— Ну, милая, ну, бабушечка, возьми, так лучше.

«Всякое ныне житейскоеотложим попечение»...

«Господи, плакатьхочется... Хорошо мне, Господи.

Спаси меня. Пусть таквсегда... всегда имели бы, всегда бы ладан, всю бы жизнь так. Господи, о, какустал я, возьми меня к Себе, как бабушка, на руки хочу... »

... Она в Вятку ездила. Как мы ждали её каждый день, с утра на лавочке за воротами. Поле широкое, дорогу видно за несколько вёрст. Едет, едет! Бабунчик едет. Я впереди всех. Маленький, худенький, шапка в траву слетела. Вот и она. Милая, добрая, бабунчикмой! Уж и целует, и целует волосы, глаза...

— Что же ты плачешь, глупый, ну, на тебе грушу!

Я не слушаю, мне такжалко, так жалко чего-то.

— Бабунчик, ты навсегдатеперь к нам, навсегда! — сквозь слёзы шепчу я ей на ухо.

— Ах ты милый мой, ненаглядный внучек мой, Господь с тобою, полно. Ну конечно, навсегда...

«Господи, Боже мой, нехочу я больше быть Антихристом, не надо, возьми меня к Себе, возьми, Господи. Господи, разве я не маленький, не худенький внучек Твой? Приди же ко мне, придиже ко мне, приди навсегда, не оставляй меня. Больше не в силах я быть один... »

Кончили. Священник резкозадёрнул занавеску. По церкви прошло движение.

«Точно войску " вольно" скомандовали», — подумал я.

«Так и останешься один, — грубо прервал я себя, — некому приходить к тебе. Не Христос ли уж в самомделе: Бог в человеческом теле! Вот разнюнился! Никто не придёт, никто! Пустоеместо там, вот такая же чёрная дыра, как в парче святого, — сушёный труп там, иничего больше. Бог твой ел, пил, спал, все " функции" совершал — ну, значит, по всем правилам искусства и разложился. Никого и ничего нет. Будетдурака-то ломать».

«Господи, отгони отменя, это враг... »

«Э, будет: враг, враг, отгони, отгони! Кого отгони? Разве не сам я всё это говорю? И то сам, и этосам. Там сам разнюнившийся, а тут в здравом уме и трезвой памяти. Большеничего».

«Господи!.. »

«А то, пожалуй, помолись, помолись. Посмотрю я, как Он придёт к тебе. Пусть придёт — я первыйосанна запою. Нет, брат, кабы действительно пришёл, все бы уверовали, да и какне уверовать. Себя возьми. Разве не уверовал бы? А коли все веру потеряли, значит, ни к кому не приходит! Понаделали деревяшек и молятся. Ишь какая —толстая на колени встала... Раздеть бы... »

«Спаси, Господи... хочу... »

«Довольно, ведь уж и самвидишь, что никто не придёт. Подумай только, из-за чего разнюнился: дым этот — обыкновенныйладан, в лавочке куплен, угли из печки. Хор не ангельский, а из послушников, которыена женщин с клироса посматривают и под Херувимскую раздевают их за милую душу. Священник тоже, простой поп, придёт и попадью свою станет щупать. А всё твоёхныканье ещё того проще объясняется: не спал ночь, иззяб на бульваре... Эх, дурак, зачем вчера из сада убежал. Как бы ночь-то провёл. Небось, танцовщица —мастерица своего дела.

Уходи-ка отсюдапоскорей. Предоставь уж толстым бабам перед пустой чёрной дырой на землеваляться. А тебе не к лицу. Ты понял истинный смысл жизни. Тяжело это: ну, а тынеси — за всех неси! »

Я окончательно пришёл всебя и тупо-холодно осматривал церковь.

Крестились набожно, по-прежнему многие стояли на коленях. Но лица показались мне нерадостными, утомлёнными, скучающими, никакого «попечения» не отложившими.

И зло меня взяло насебя, что я так по-мальчишески глупо чуть не разревелся и в какого-то Богауверовал, вообще «взмолился».

«Ну, уж это былопоследний раз», — оправдывался я перед собой. «Аминь» — теперь по-настоящему, навсегда, до гроба...

А всё-таки приложусь «напрощанье». Нарочно, назло. Не верю, не люблю, в грязи весь, и вот подойду, каквсе, глупую рожу скорчу и «благоговейно» приложусь.

Я всё это проделал ипошёл вон из церкви.

VIII

НЕОЖИДАННЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ

Дома меня ждал сюрприз.

— Вас какой-тонезнакомый барин дожидаются, — сказал мне швейцар.

Вот ещё напасть!

Незнакомый бариноказался неким Глебовым, товарищем моим по гимназии.

С первого класса мымолча и упорно ненавидели друг друга. Он был очень ограниченный и испорченныймальчик, с третьего класса таскавшийся по всевозможным притонам. Между нами небыло ничего общего. Я презирал его за «безнравственность», он — за моё«христианство». После гимназии я ни разу не встречался с ним.

И вдруг Глебов, напомаженный, в пенсне, сидит и дожидается меня.

С полным недоумением яподал ему руку.

— Я к тебе по одномустранному делу, — гадко улыбаясь и выставляя ряд чёрных гнилых зубов, начал он. — Если хочешь, разумеется, можешь со мной об этом не говорить, хотя, конечно, как христианин, вряд ли ты прогонишь, в некотором роде, своего ближнего!

— Я слушаю и, если могучем-нибудь помочь...

— Нет, какая там помощь, — хихикнул он. — Я к тебе с вопросом.

— Всё равно. Если могуответить, разумеется, отвечу.

— Предупреждаю, чтовопрос интимный и, так сказать, тебя лично касающийся. Но прежде я долженобъяснить, почему, собственно, решил с этим вопросом придти.

Видишь ли, скрывать мненечего, я, как тебе известно, терпеть не могу христиан. Проще говоря, никакомухристианству я не верю. И твоему, в частности. Ты всегда гордился своей чистотойи презирал нашу компанию, помнишь, ещё которую «санкюлотной» прозвал. Конечно, ты имел право, христианин всё может. Я, в некотором роде, спился теперь, а ты, как истинный христианин, чуть не профессор... И вот сделай кто-нибудь какую-нибудьмерзость, я бы плюнул, и всё тут. Ну, мерзость и мерзость. Сам таковский...

— Я очень хорошо понимаютебя. Спрашивай, пожалуйста, о чём хочешь.

Он широко улыбнулсясвоим чёрным ртом и просиял весь, только в самой глубине глаз его вспыхивали игасли злобные огоньки.

— Я же уверен был, чтоты как христианин не оттолкнёшь моего искреннего недоуменного вопроса!

Итак, дело в следующем. Вчера вечером я, так сказать, в силу чистейшей случайности, был свидетелемтвоих похождений... Ты — и вдруг в таком «заведении»! От неожиданности я непоклонился. Растерялся, в некотором роде. Ну, а потом, — подмигнул он мне, — какты заговорил с m-lle Фанни, я уже не решился подойти. Ведь с нами такие неразговаривают. Эти Фанни меньше чем сотню за сеанс не берут... Так вот, взяломеня сомнение. Пойду, думаю, спрошу, как это христианский проповедник, и вдругочутился под ручку с Фанни? Может быть, по поручению какой-нибудь «армииспасения» или так, по своей надобности, — снова сияя и подмигивая и почтишёпотом выговорил он.

Несколько секунд мысидели молча. Признаюсь, первое движение моё было схватить и вышвырнуть вон этугадину. Но я не очень-то способен на такие «благородные» порывы, а потомунамерения своего в исполнение не привёл, а вместо этого почти ласковым тономсказал:

— Я не совсем понимаю, что тебе хочется знать: с какими намерениями я разговаривал с Фанни, иливообще, как может христианин ходить по таким местам?

На первое я тебе неотвечу, потому что это касается не одного меня, — солгал я. — Могу толькоуспокоить тебя, что ничего дурного не было, в чём ты можешь удостовериться хотябы из того, что я ушёл от неё. Ну, а на второй вопрос готов ответить...

— Великолепно! —воскликнул Глебов. — Ты уж меня в некотором роде успокоил, а ведь я, грешнымделом, когда ты отошёл-то от неё вчера, подумал, что вы в цене не сошлись. Ужочень вид у тебя пришибленный был, — сиял Глебов. — Уж будь отец родной, неоставь и насчёт «вообще» христиан, то есть как это они в кафешантаны попадают. Успокойгрешную душу. Ведь мы, окаянные, вашей праведностью только и живём. И вдругсоблазн такой!

Я встал. Во мне не былони малейшего сомнения, что Глебов просто издевается надо мной. Но по какой-тостранной причине Глебов для меня разом превратился в символ, точно за нимстояло что-то действительно важное и неотступное, что-то такое, чему я обязанбыл дать отпор. Вопрос оскорбил меня так, как он не мог бы оскорбить, будьГлебов для меня просто Глебовым... Ну, пусть, я христианин и пошёл вкафешантан, взял себе певичку... отрёкся от всех своих святителей. Пусть так. Язаплачу за это гибелью своей, страданием своим. Сам дам ответ Богу в грехахсвоих, а не какому-то там Глебову!

И забывая, кто сидитпредо мной, не глядя в пьяное, напомаженное, злобной весёлостью сиявшее лицо, струдом владея собой, я сказал:

— Ты хочешь знать, какхристиане попадают в кафешантаны? Я знаю, зачем ты спрашиваешь и что тыспрашиваешь. Ты хочешь облить их грязью и сказать, что и они как все!

Да, бывает, что ихристиане предаются разнузданному разврату, может быть, такому, который неснился другим людям. Но знаешь ли ты, сколько страдания несут они туда? Можешьли ты, самодовольный прожигатель жизни, понять, сколько мук, кровавых слёзпролито ими?..

Я знаю, зачем ты пришёл. Ты хочешь сказать, что я грешник? Что ж — я принимаю твой вызов и прямо, неотпираясь, заявляю: да, да, грешник, падал хуже всякого из вас, как разбойник, падал, но и, как разбойник, воскресал.

Я входил в роль. Я лгал. Я никогда не воскресал. Но какая-то правда была же в моих словах. Какую-тозавесу приподнимал же я со своей души! Я вдохновенно говорил, властно. ДажеГлебов притих. Я видел это.

— Я раз навсегда скажутебе и всем обличителям своим, — грозно продолжал я. — Вы — ничтожные, жалкиеморалистики, с аршином копающиеся у моих ног и вымеривающие, подхожу ли я кхристианству, вы — подлые паразиты, питающиеся моими муками, которые я несу завас и за многих.

Да, вы не знаете греха! Вам легко мерить аршинами и вершками, потому что вы никогда, слышите, никогдане подымались из грязи. Вы не падали низко, потому что неоткуда падать вам — вывечно копаетесь в грязи. А если бы вы хоть раз поднялись к небесам, вы понялибы, что с высоты паденье бывает глубоким!

Разврат! Да смеете ли выупотреблять это слово! Не разврат ли уж эти ваши мелкие трусливые похожденьица, в которых неизвестно чего больше — подлого самолюбия или зловонной слякоти. Выне знаете всей великой тайны разврата. Вы оскверняете своим поганымприкосновением великое слово «грех».

Ты хочешь знать, грешилли я? Да, да, грешил — но я за свой грех заплатил всей своей жизнью... Ямученик!.. Знаешь ты это... Мучеником рос с детства, мучеником лягу в гроб.

Я начинал говоритьправду. Слёзы давили мне горло.

— Терновый венец! —почти кричал я. — Да знаешь ли ты, что не венец, а всё тело, все ноги, всягрудь — всё исколото у меня терниями.

Не вам судить меня, тянуть меня к ответу. Это вправе сделать только тот, кто так же, как я, горелвсю жизнь, кто ночами с безумными воплями валялся у подножия креста Господня, кто выстрадал всю жгучую, огненную боль религиозных сомнений...

Я душой усумнился!.. Понимаешь ты, душой усумнился!.. Суди же меня, если хочешь... если смеешь...

Задыхаясь, я почти упална диван.

Глебов быстро встал и, положительно растроганный, потянулся ко мне. Не то он поцеловать меня хотел, нето просто руку пожать. Но я не двинулся с места навстречу ему. И он, неловкокланяясь и пятясь к двери, произнёс скороговоркой:

— Ты уж слишком, голубчик, я этого не хотел. Простите, недоразумение!.. До свидания...

Он ушёл.

По обыкновению, возбуждение моё разом схлынуло. И от нелепой сцены, только что разыгравшейся, остался лишь какой-то осадок досадной, ненужной пошлости.

Итак, всему конец.

Кажется, никогда с такойосязательностью не чувствовал я всю безысходность и беспросветность своейжизни. Казалось, жизнь не может двигаться дальше. Должен же кто-то понять, чтобольше нельзя так.

«Верочка бы! » —промелькнуло в усталом мозгу. Ничего ей не нужно рассказывать, она не станет«обличать»... Просто бы отдохнуть около неё. За руку бы взять. Нельзя же дальшетак...

Я быстро схватил листпочтовой бумаги и написал: «Верочка, приходи, если можешь»...

ОПЯТЬ НОВАЯ ЖИЗНЬ!

Ну конечно, она пришла! Разве она могла не придти! Моя святая, маленькая, худенькая девочка! Она толькои думала обо мне всё это время, несколько раз сама хотела придти, да боялась, что «ещё хуже будет», она не только придти готова, она всё готова сделать, только бы этого «никогда, никогда больше не было».

Бедная девочка моя! Знала ли, знала она, когда всё это говорила, что произойдёт на следующий день!

Она обняла меня, прижалась всем слабеньким нежным тельцем своим и молча целовала лицо моё, плечи, глаза, лоб, волосы.

Усталый, растроганный, ятихо плакал и целовал её руки не как любовник, а как внучек, ненаглядныйЛенточек в синей шёлковой рубашечке, целовал когда-то сморщенные ласковые рукибабунчика.

— Устал я, Верочка... —тихо сказал я.

Вот уж мы на диване. Онаположила под мою голову подушку, а сама села близко-близко ко мне, вся сияя, вся любящая, добрая, прозрачная.

— Начнём новую жизнь, —тихо сказала она, ласково смеясь своими ясными, почти детскими глазами.

— Новую жизнь, — тожеулыбаясь, повторил я за ней.

Сон, сон! Сладкийпоследний сон моей жизни!

Всё, что только былокогда-нибудь радостного, светлого в душе моей, всё разом воскресло изаговорило, зарадовалось во мне.

Я почувствовал какую-тотрепетную нить, которая протянулась и к виноградному домику, и к недавнейиллюзии «новой жизни» в нём, и дальше, в глубь первых детских воспоминаний. Бывали уже, бывали тогда дивные, радостные дни. Или и они тоже не больше, как«иллюзии»? О, конечно, иллюзии, коль скоро их съело подлое время, съело, безжалостно глотая кусок за куском, минуту за минутою.

Но в тот вечер «новойжизни» я не хотел думать об иллюзиях.

Я смотрел в глубьсияющих глаз Верочки, и ласковые лучи их, казалось, воскрешали во мне всёпрошлое, безвозвратное, сообщали ему какую-то нетленную радость вечной жизни.

Волнуясь, как маленькиймальчик, я рассказывал ей, какой у нас был пруд в деревне, как в самый садзаливала вода за забор, и мы, завернув штанишки, потихоньку от старших бегалипо воде и ловили тритонов. Вода тёплая, ноги приятно колет трава, солнце так ипарит, так и блестит. Синие стрекозы нежно порхают над самой водой, пахнеттёплым илом и душистыми яблонями.

Я почти плачу отрадостной неожиданности этих воспоминаний. Так бы и сорвался с дивана и побежалвместе с Верочкой в сад, в лес, наскоро забежал бы в клубнику, и так на целыйдень.

Старая жизнь, какказалось тогда мне, воскресла в душе моей и слилась невидимо с новой, возрождающейся жизнью.

Да, это, несомненно, былсон!

Только во сне могут такблаженствовать люди, так терять голову, так отдаваться иллюзиям.

Я всё забыл на этот час: и смерть, и зло, и добро, и святого, и дьявола. Я помнил только одно: радостьдетских лет и радость грядущей жизни. Прошлое и будущее таинственно сливалось вторжествующую радость жизни.

Я не устал больше. Я немогу лежать. Мне нужно двигаться, говорить, смеяться.

Мы начинаем вспоминатьТрофима Трофимыча, тётушку и хохочем, хохочем, как сумасшедшие.

Верочка преобразиласьвся. И она тоже — вся как в прошлом. Только два года назад так неудержимовесело звучал её голос, так сияло нежное, хрупкое лицо её.

Отворили окно. Холоднаяосенняя ночь пахнула на нас, ворвался уличный шум. О, как хорошо! Всё хорошо: ишум, и холод, и осень.

Я любил Верочку. Любил, любил — несмотря ни на что!

Милая, жизнь моя! Я немог больше выдержать этой ликующей радости, этого внезапного безумного счастья. Я обнял её, как родную, как чистую, ненаглядную сестру свою.

— Прости, прости, прости... — шептал я, почти теряя сознание.

Господи, да разве можноговорить «прости», разве она уже давно не простила? Всё простила, всё забыла ислушать не хочет. Ничего этого не надо. Любит она, любит. Всё отдаст за меня, жизнь отдаст, всё.

Святая моя, маленькая мояВерочка!

Ей домой нужно. Завтраона опять придёт, обязательно придёт. Она больше никогда меня одного неоставит.

Мы вышли в прихожую.

Уходит... значит, такнадо... А завтра опять... это новая жизнь.

Уже совсем прощаясь, онасказала:

— Ты слышал, завтра предполагаютсябеспорядки.

Я ничего не слыхал. Но, должно быть, моё воскресение было неполным! Во всяком случае, прежняянеожиданная для самого меня лживость и внезапность ответов осталась.

— Слышал, — сказал ясерьёзно и прибавил: — Я тоже иду.

Верочка посмотрела наменя хорошим, «честным» взглядом и по-мужски пожала руку.

Ушла... Прощай, Верочка!

КОНЕЦ

Я сидел и ждал её. Резкий звонок — верно, она. Я сделал вид, что занимаюсь, хотя целый день сидел, ничего не делая.

Вдруг с шумомраспахнулась дверь, и я увидал Николая Эдуардовича. Он был без пальто, мокрыйот дождя, со сбившейся на сторону шляпой.

Не здороваясь, крепкосхватив меня за плечи, он проговорил с какой-то странной отчётливостью:

— Верочку убили...

Я встал и безжизненно, как труп, уставился на край стола.

Ни жалости, ни горя, нииспуга, ни удивления... Да, да, я знал это, опять точно заранее до мельчайшейчерты всё предчувствовал: и как он войдёт, и как он скажет.

Мы ехали молча. НиколайЭдуардович успел только сказать:

— Я убеждал её утром неходить, она сказала, что ты там будешь и ей необходимо.

Я вошёл в её комнатуодин...

Слушайте, вы, читатели, от нечего делать читающие романы! Вам хочется наслаждаться эстетическимиэмоциями. Уходите прочь отсюда, здесь моё царство, я не хочу, чтобы вы былиздесь!

Я не хочу, чтобы вывидели её на столе. Руки, сложенные на груди, на узенькой детской груди, простреленной глупым кусочком свинца! Она лежит, как и все мертвецы, никомуненужная, падаль, гнилой мусор... А ведь лицо её, она вся как живая, те же длинныересницы, та же полуулыбка, те же мягкие нежные волосы.

Я зарыдал, завыл, прижимаясь к её твёрдому холодному тельцу:

— Верочка, Верочка... ты, ты!.. девочка моя!..

Не помня себя, я схватилеё за руку, как живую. И в ужасе отшатнулся: восковая рука с растопыреннымипальцами, как выточенная, холодная, неподвижная, — рука какого-то мертвеца былав моей!

Нет тут Верочки! Нетникого! падаль, одна падаль!..

Всё падаль, всему конец. Все издохнут, всё гниль!

— Ура Антихристу! — дикозакричал я и без шапки выбежал вон.

— Извозчик, извозчик!.. — Я бросился в пролётку: — К девкам, в публичный дом!

Прошло полгода с техпор, как произошло только что описанное событие.

Жизнь моя кончена. Я невыхожу из дома и, как сознавшее себя животное, покорно дожидаюсь, когда моя«очередь». Не живу — догниваю!

Вот и вся моя исповедь!

Но на прощанье мнехочется задать вам два вопроса. Один серьёзный, а другой — так себе, пустяки, почти что для шутки.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 7 8 91011 Следующая ⇒