ЧАСТЬ ВТОРАЯ 2 страница

Я говорил это вслух, ислова мои жутко звучали в пустой тёмной комнате.

КАТАКОМБЫ

В таком состоянии засталменя Николай Эдуардович.

Одного его появлениябыло достаточно, чтобы сразу меня отрезвить.

Приход НиколаяЭдуардовича касался не меня, а господина моего, «Наездника» моего. Ну, он, разумеется, сейчас же и приободрился, и я, вымуштрованный актёр, заговорил подсуфлёра.

Да, все мои восприятияот этого «Христосика» были всегда туманны и неопределённы. Но зато ничьёприсутствие не заставляло меня с такой определённостью чувствовать самогосебя, с таким напряжением прислушиваться к легиону голосов, которыеокружали господина моего!

Вот, должно быть, почему, только увидав Николая Эдуардовича, я понял, что история с Марфой прошладля меня недаром.

Если в ту далёкую ночь, после Евлампия, я сознал себя, то теперь, после Марфы, я окончательновнутренне определился.

Уж ничто не двоилосьтеперь во мне. Всюду он был, я почтительно дал ему дорогу, и хотя ещё мог, каквидно будет из дальнейших моих похождений, делать попытки что-то отвоевать унего, но это были последние судороги проколотого существа; в общем же я покорнонаблюдал из ничтожного уголочка, куда он загнал меня.

И наблюдал с гордостьюза силой, уверенностью и цельностью господина своего.

Какой я был жалкий, ничтожный, мокрый какой-то, там, на стуле, в пустой комнате, что-то хныкающий оВерочке, и как могуч и блистателен был теперь он! С какой убийственнойснисходительностью смотрел он на Николая Эдуардовича. Он чувствовал себясовершенно неуязвимым и не прочь был даже пожалеть бедного основателя «Союзахристиан». Ему улыбаться хотелось.

Помню, именно так, в третьем лице, я и думал тогда.

— Я к тебе прямо свокзала, — сказал Николай Эдуардович, — поговорить нужно. Через неделюучредительное собрание. Люди, конечно, мы с тобой близкие, взгляды у нас вомногом сходятся, но всё-таки перед съездом хотелось бы, по крайней мере, общиминастроениями поделиться. Ведь об общественных вопросах мы с тобой почти никогдане говорили.

— Нам с тобой легко этосделать, — улыбнулся я, — мы понимаем друг друга без слов, а ведь в такихвопросах большая половина в слова не укладывается.

— Это верно, конечно. Да, так вот, о настроениях. Здесь я очень много тебе сказать должен. И всё отаких трудных вещах. Видишь ли, мне кажется, нельзя по-христиански говорить обобщественных настроениях и не говорить об Антихристе.

— Да, я тоже думаю, —задушевным ровным голосом сказал я, — общественные вопросы для всякогохристианина тесно связаны с этим именем.

Поразительно я разыгралроль свою! Внутренне я ликовал. Право, не лгу! Я нисколько не боялся. Повторяю, я сверху вниз на него смотрел. Ничего, кроме острого чувства задорноголюбопытства, не было у меня в первую минуту. «Ну-ка посмотрим, что Христосикобо мне скажет», — грубо отчеканивая каждое слово, подумал я.

Николай Эдуардович сиделнесколько секунд молча, потом встал и медленно стал ходить по комнате. Он былбледнее обыкновенного, хотя по-видимому спокоен.

— Видишь ли, я хочусказать тебе об очень интимных чувствах. Много я совершенно передать не всилах. Но это не важно. Ты поймёшь.

Начну вот с чего — скатакомб.

Когда я думаю о современномхристианском движении, оно представляется мне в виде катакомб. В первые векахристиан гнали, запрещали служить истине, поклоняться Добру. И вот христианеушли в землю. Они создали «подземный Рим». Грубая сила врывалась туда, мучила, жгла, резала, бросала в тюрьмы, но подземная христианская сила, сила Любви, покорила грубую физическую силу. Катакомбы не только изрыли землю, они подрылиоснование язычества.

Наше время кажется мнепоразительно похожим на ту эпоху. Так же западная цивилизация изжила самоёсебя, так же носится в воздухе предчувствие новых великих переворотов, так жеожесточённые гонения начинаются на христиан.

И вот рисуется мне, чтохристиане воздвигнут себе новые современные катакомбы. Понимаешь, может быть, не в виде подземных ходов, но с тем главным сходством, что, как в древних подземныхкатакомбах, в них будет воплощаться Христианская Церковь, Вселенская, Соборная и Апостольская.

Теперь вот я и подошёл ктой интимной стороне, о которой хотел сказать.

Видишь ли, такоепредчувствие близости новых катакомб странно связывается у меня с предчувствиемАнтихриста...

Он остановился наминуту.

Я жадно слушал его. Точно он должен был раскрыть мне тайну, которая во мне же самом заключается.

— Это, знаешь, странноеи мучительное чувство, — продолжал он. — Не то чтобы я это в себе чувствовал — нет, но всюду вокруг. Словно где-то там, глубоко под всей землёй, под всей жизнью, что-то тёмное зреет и готово выйти из бездны... Понимаешь ли, в природе, в людях, в литературе, в толпе, в Церкви даже, да-да, и в Церкви... Я, как бы это тебе сказать, улавливаю какие-то незримые нити... понимаешь?.. Нити, которые медленно, монотонно делают какую-то страшную свою работу. Плетутчто-то!.. Голубчик, я сам лично не знаю страха. Я чувствую, что Христос сомной, меня никто не тронет, мне хорошо, радостно, уютно! Но я этот страхвоспринимаю как-то объективно — точно он, как яд, разлит по всему миру...

Вот тут и есть какая-тоточка, где сходятся предчувствие Антихриста с предчувствием катакомб.

Создадутся катакомбы. Будетс кем сражаться. И вся эта неопределённая сила, неуловимая, всё что-топлетущая, как будто бы невзначай, разом явит себя миру. Во всём своём мишурномблеске, во всей своей поддельной красоте. Для всех это будет образчеловеческий, и только для горсточки укрывшихся в катакомбах будут видныподлинные, страшные черты колдуна!..

Он опять остановился изадумчиво поднял свои потемневшие глубокие глаза на большой чёрный крест, который стоял в углу моей комнаты.

Я ждал.

Не слова его поразилименя, а другое. Поразило меня то, что, хотя я в таких выражениях, в такихобразах никогда этого не думал, всё же для меня здесь было знакомо каждоеслово, точно я наизусть знал всё, что говорил Николай Эдуардович. Больше того —точно это говорилось не о будущем, а о том, что уже было, и было именно так домельчайшей черты.

Я не выдержал и сказал, сказал без всякой злобы, без всякого задора:

— Я и думаю, и чувствуюбуквально то же!.. — И неожиданно для самого себя прибавил: — Я даже думаю, чтои сейчас есть носители духа Антихриста.

Николай Эдуардович молчакивнул головой.

Меня подмывало спросить: кто победит? Я знал, что ответит Николай Эдуардович, но мне хотелось слышатьэто сказанным вслух, любопытно было узнать: что я в это времяпочувствую. Пожалуй, даже было какое-то предчувствие, что это как-то особенно повлияет на меня.

И я спросил:

— С тобой, конечно, никогда не бывает, чтобы ты сомневался, кто одержит победу?

От волненья я с трудомдоговорил фразу.

А он даже улыбнулся едвазаметно, краешками губ, но всё же улыбнулся, несомненно. И, видимо, думаясовсем о другом, не удостаивая даже остановиться мыслью на вопросе моём, скакой-то дьявольской простотой сказал:

— Да, конечно, небывает... Христос победит Антихриста...

«Скажите пожалуйста!.. »— про себя воскликнул я, нарочно придумывая самый вульгарный, самый пошлый тон.

Да, предчувствие необмануло меня. Эти три слова — «Христос победит Антихриста» — всколыхнули всёво мне до самой глубины душевной! Началось нечто до тогомучительно-извращённое, о чём я и теперь не могу вспоминать без тупой, нестерпимой боли.

О, если бы я могуморить, выбросить вон чудовище, которое живёт и властвует во мне. Если бы ямог передать людям, как оно отвратительно!

Я не знаю, есть ли Бог, но я нисколько не сомневаюсь в Антихристе и ненавижу его всеми силами своейдуши. Настолько же, насколько сначала любил за то, что он открыл мне «смыслжизни», настолько же потом возненавидел за то, что он обманул меня, поработилменя, съел всё во мне!

Я — Антихрист, или, вернее, маленькая тепличка, где вскармливается одна миллионная доля страшнойличинки, из которой родится он, — и вдруг я ненавижу его! Я ненавижу самогосебя!

Каламбур!

Глядя прямо на НиколаяЭдуардовича и стараясь даже улыбнуться, я сказал:

— Если ты чувствуешьтакую близость Антихриста, то я в такой же степени чувствую близость Христа. Что-то победоносное, торжествующее, светлое пронизывает мир. Мне кажетсяиногда, что вот-вот свершится чудо и всё засмеётся. Я чаще чувствую Христа ипотому в его победе не сомневаюсь никогда. Мне почти всегда хочется говорить: «Христос воскрес! »

Если бы вы слышали, какрадостно-восторженно говорил я эти слова, и если бы вы знали, как издевался я вдуше над Николаем Эдуардовичем, как кощунствовал над верой его: «А вотпопробуй, узнай; посмотрю я, откроет ли тебе твой Христос, что сейчас со мнойпроисходит... »

И глядя прямо в егоглаза, которыми он с особенной любовью и лаской смотрел на меня, я сталмысленно говорить циничные, безобразные вещи. В них почти не было никакогосмысла. Да мне и не надо было его. Мне нужно было выдумать только как можнопогрубее, как можно поотвратительнее. «Ну, узнай, узнай», — твердил я и снованелепо и дико говорил ругательные слова, старался представить женщин в самомнеистово-развратном виде и, смакуя каждое слово, всё переплетал бессмысленно-грязнымифразами.

О, как было жутко и в тоже время как было сладостно чувствовать себя всесильным, свободным, признающимтолько одного себя. Пусть попробует какой-то там Бог сказать, что я сейчасмысленно делаю с той, которую встретил тогда на улице, ещё обернулся и вслед ейсмотрел... «Ну-ка, запрети, ну-ка, узнай?.. Прозорливец! Узнай, что я сейчасплюю на тебя. Ну, что же ты!.. »

— Это верно. Христосчувствуется сильнее и ярче, — говорил Николай Эдуардович, — настолько же, насколько сильнее и ярче жизнь по сравнению со смертью. Смерть и жизнь — вотчем всего лучше подчёркивается разница существа Христа и Антихриста.

Я вздрогнул при этихсловах от неожиданно-ревнивого чувства. Он — и вдруг произносит слово «смерть».

— Да, это поразительноверно, — быстро подхватил я, подделываясь под его тон, — именно жизнь и смерть. Смерть — это самая суть, самый основной корень Антихриста. В пророчестве опобеде Христа над смертью уже содержится пророчество и о победе надАнтихристом...

Мы оба замолчали изадумались. Впрочем, я ни о чём не думал, так только, мину сделал. Я наблюдалНиколая Эдуардовича. Так, должно быть, звери наблюдают людей.

В нём что-топроисходило, я видел это.

— Да, — словно решивчто-то, проговорил он, — это так.

И вот, при мысли окатакомбах и об их роли в борьбе с Антихристом, — снова начал он, — все нашимысли об организации принимают совершенно особый оборот. Организация будетчисто внешним условием, посредством которого христиане будут узнавать другдруга. Но при этом постепенно будет образовываться религиозный центр внутриорганизации, который создаст новые катакомбы.

Вот по этому поводу мнетоже хотелось бы поговорить очень серьёзно.

Видишь ли, к Церкви, креформе её нужно подходить с чистыми руками. Понимаешь, что я хочу сказать? Нето чтобы там теоретически признать себя грешным, признать необходимостьпокаяния. Нет, нужно действительно сознать грех, действительно покаяться. Понимаешь, смиренно покаяться, до конца. И уж всё тогда по-новому!

У меня иногда бываетужасное, прямо ужасное — я не преувеличиваю — чувство греховности. Такоежгучее, особенное совсем чувство. Тебе это, наверно, знакомо. Не своей толькогреховности, нет — греховности вообще. И тогда всем существом своим понимаешь, как ещё сильно зло, и чувствуешь, что всё оно увеличивается в своей силе.

Он помолчал и шёпотомповторил:

— Мы страшно греховны...

И я заметил, что наглазах его блеснули слёзы.

Я начинал испытыватьрастерянность и беспокойство. Мне хотелось презрительно, даже злобно оттолкнутьв душе всё, что он говорил. Но вместо этого я чувствовал, что выслушиваю всё, как уличённый школьник.

Мне было противно ижутко.

— Ведь, в конце концов, различие Добра и Зла устанавливается не философией, — продолжал НиколайЭдуардович. — Может быть, ум человеческий никогда ничего окончательного здесьне найдёт. Но кто хоть раз почувствует разницу между сладким и горьким, томуникаких «теоретических» доказательств не надо, что это не одно и то же.

Кто хоть раз сознаетгрех, не как отвлечённое нарушение заповеди, а как нечто органическинедопустимое, другой природы, тому никто никогда не докажет, что Добро и Зловыдумали люди. Вот почему так поверхностны и бесплодны все эти «сомненья», покаони в области теоретических препирательств. Тут на половину фразёрства. Уж колисомневаться, коли уж такой трудный путь предназначен, так сомневайся самымстрашным сомненьем: потеряй чувство этого различия, усумнись душой!

Здесь я не выдержалсвоей роли. Я почти выдал себя. Будь на его месте кто-нибудь другой, можетбыть, он понял бы всё.

Последние слова НиколаяЭдуардовича были так неожиданны, так касались меня, были почти вызовом мне, чтоя потерял самообладание.

Как! потерять чувствоДобра и Зла, какой-то там путь! Не к Христу ли уж!

Это было слишком.

Я быстро встал с диванаи, очутившись почти лицом к лицу с Николаем Эдуардовичем, грозно смотря ему вглаза, проговорил:

— Это неправда... этоникакой не путь... здесь власть Антихриста!..

На лице моём дрожалкаждый мускул. Я резко повернулся, подошёл к окну и, прижавшись лбом к стеклу, стал смотреть на мокрые тротуары.

— Ты прости меня... лучше не будем об этом, — проговорил я сквозь зубы.

Николай Эдуардовичподошёл ко мне сзади, взял за плечи и, повёртывая меня к себе, ласковопоцеловал в лоб.

Я уж остыл, несопротивлялся. Мне как-то сразу стало «всё равно».

Ясно было, что он опятьвсё понял по-своему и, уж конечно, в хорошую для меня сторону.

Да, воистину дана будетему власть вести войну со святыми и победить их!

_______

И вот я опять один. Вкомнате почти темно. Только с улицы мутный свет фонаря падает туманным пятномна стену. Угол, где стоит высокий деревянный крест, кажется такимчёрным-чёрным.

Снова та же пустота, одиночество, ненужность.

«Господи, что же такое" я"? Слабый, полумёртвый уродец? К чему же я в этой вселенной, длякого я? »

«Катакомбы... Антихрист... возрождение... Добро и Зло... » Я бессвязно, одно за другим, повторял эти слова. Но и они были так же пусты, не нужны, как и всё в моейдуше.

Я машинально подошёл ккресту и взялся за него одной рукою.

Прямо перед моимиглазами был лик Христа, бледный и в темноте так похожий на покойника...

— Мертвец! Ведь и Тымертвец?..

И вдруг, не сознавая, что это такое происходит, я встал на колени перед крестом и поцеловал подножиеего. Снова встал и стал медленно один за другим класть земные поклоны.

Не подумайте, ради Бога, что во мне в это время шла какая-нибудь «борьба», какие-нибудь сложные«религиозные процессы». Ничего подобного. Наоборот, я в этом как-то совсем неучаствовал и с какой-то поразительной объективностью смотрел на самого себя. Сознание моё ухватывало всё до мельчайшей подробности.

... Я в углу... Зачем-товстаю на колени... пол такой холодный... башмак один неприятно скрипит... Каквсё нелепо! И зачем я это проделываю? Ведь это же игра — для кого она?

Но я не мог удержаться ивсё крестился, всё целовал крест и прижимался лбом к холодному полу.

Снова я посмотрел наобраз. Какое-то странное чувство пробежало во мне. Что это?.. Не товоспоминание какое-то, не то просто так жутко стало.

Я остановился на минутуи, почти касаясь губами своими образа, сказал вслух:

— Господи, я знаю, чтоне верю, не могу поверить. Ты знаешь, какой я. Спаси меня, спаси меня. Ты всёможешь простить. Не могу быть другим, а всё-таки прости: ведь Ты один у меня, куда я пойду...

Холодно было, тихокругом. Усталый, брошенный, никому не нужный, я сел на постель и стал думать.

Впрочем, я не столькодумал, сколько бессвязно вспоминал.

И вдруг одно далёкоевоспоминание особенно ярко и неотступно встало предо мною.

Мне было лет шесть. Яспал с бабушкой. Комната была низенькая и всегда жарко-жарко натопленная.

Я проснулся среди ночи. В углу висело много икон. Лампадка особенно ярко освещала икону ВоскресенияХристова. Икона была старинная и очень уродливая, особенно один воин. Он стоялна коленях, странно дугой изогнув спину и схватившись обеими руками за шею.

Бабушка спала крепко. Ядолго, внимательно смотрел на воина. Вдруг внезапный острый страх пронизалменя. Я боялся дышать. И вот мне стало казаться, что сейчас откуда-то с потолкаспустится большой чёрный паук и укусит бабушку. Ошеломлённый этою мыслью, нанесколько мгновений я застыл без движения, но не выдержал и со страшным крикомбросился обнимать бабушку.

Воспоминанье это словнотолкнуло меня. Я быстро встал с постели и снова подошёл к кресту.

Мне молиться хотелось. Да, да, молиться Тому, Кому не верил, Кого я не знал.

Нелепо — но это так!

Зрелище, должно быть, было! Антихрист на молитве!

Я так жалок был себе, так хотелось мне плакать, рассказать кому-нибудь всё-всё, до самого дна души; помощи просить, прощенья просить. И вот, я упал пред крестом, жалкий Антихрист, мертвец, урод, развратник, обманщик, сумасшедший, дегенерат... ну ещё что там? Да, я упал и, валяясь на полу, целуя и пол, и крест, бессвязно говорил Ему, распятому мертвецу, говорил о всех грехах своих!

— Господи Боже мой, помилуй мя грешного, помилуй мя... Да, да, развратил Марфу, издевался надВерочкой, всех надувал, как подлец, как мошенник, ходячий труп. Антихрист. НоТы Христос мой, Бог мой, прости меня, спаси меня! Не могу я людей любить... немогу...

Всё это я говорилискренно, по-настоящему плача, клянусь в этом. И в то же время, откуда-то избеспросветной глуби, всё же продолжая наблюдать за самим собою. Как я дикотрусил тогда, что вдруг и в самом деле Христос что-нибудь скажет мне!

Напрасная боязнь! Христос молчал и преблагополучно висел на кресте.

Я тихо отошёл прочь и, повернувшись к Нему, как к живому, внятно проговорил:

— Аминь!..

ВИДЕНИЕ

Что я, собственно, хотелсказать словом «аминь»? Не знаю, право. Во всяком случае, здесь было желание выразитьчто-то окончательное.

Но, увы, этим дикимвечером мои молитвенные «приступы» не кончились.

Весь следующий день янаходился в странном и довольно неожиданном для меня возбуждённом состоянии. Ячего-то ждал. В этом ожидании не было ничего определённого, но какая-тоглубокая и твёрдая уверенность, что ждать есть чего.

Вечером, первый раз зацелый месяц, я вышел на улицу. Я чувствовал себя, как после тяжёлой болезни. Свежий осенний воздух дурманил меня. Уличный шум казался особенно резким ивызывающим.

Мертвецы, под именем«прохожих», по обыкновению, куда-то спешили.

Как это они моглиостаться совсем такими после всего того, что со мной случилось!

Меня сразу поразило однообстоятельство: церкви возбуждали во мне совершенно особенное внимание. Раньшея никогда так не смотрел на них — должно быть, поэтому и не замечал, чтоих такая масса. Я гулял не больше получаса и уже заметил пять-шесть церквей ичасовен.

Шла какая-то служба. Через решётчатые окна я видел красные огоньки восковых свечей. Молились.

Больше всего, кажется, поражали меня не самые церкви, а прохожие, которые останавливались перед ними итут же, на уличной трескотне, крестились и клали поклоны.

Нелепо, но долженпризнаться, что около одной церкви я также снял шляпу и перекрестился. Зачем? Просто так, посмотреть, как это выйдет. Я оглянулся на прохожих. Они ничего, как будто бы так и быть должно: шёл человек мимо церкви иперекрестился. Набожный, мол, должно быть, из купцов или из духовных!..

Мертвецы, мертвецы! Так, прикидываетесь только живыми, на тридцать лет прикидываетесь, а потом разом бухв яму, и сразу обнаружится истинная «природа» каждого.

И тут почему-то явспомнил о мощах.

Я раньше никогда как-тоо них не думал. Мощи! Что это такое? Просто грубый обман или какой-нибудь«закон природы»: тело не разрушается от каких-нибудь своеобразных физическихусловий?

Нет, я хотел бы сгнить! Уж лучше один конец! А то лежит мертвецом долгие-долгие века, сначала в земле вгробу, потом где-нибудь в церкви. Страшно это. Всё высохнет, окаменеет, застынет... Особенно должны быть безобразны волоса на почерневшей, как земля, коже.

Я не могу бороться ни счем! Что придёт в голову, то и сделаю: лишь бы для жизни опасности не было.

И вот на этот раз мнепришло в голову нечто совершенно неожиданное и, пожалуй, даже кощунственное: увидеть мощи.

Не соображая, невзвешивая, даже не отдавая отчёта себе, как это я сделаю, я быстро пошёл понаправлению монастыря, в котором знал, что есть мощи.

Я шёл и положительно сизумлением спрашивал себя: как это до сих пор у меня не явилось такое желание? Как это можно было прожить столько лет, видеть столько мертвых лиц и ни разу непосмотреть на мертвеца, оставшегося нетленным?

Монастырь был открыт. Явошёл в пустую холодную церковь. Богомольцы бесшумно, точно тени какие-то, ходили в разных направлениях. А вот возвышение, где покоится святитель. Целыепучки ярко горящих свечей. Запах воска и ладана, а за маленькой конторкойседенький маленький монах.

Я встал и сталосматриваться. Тело святого было покрыто тяжёлой парчой, и только около руквиднелось чёрное отверстие. Подошли две старушки, поцеловали это отверстиезвонко, так что раздалось по всей церкви. Послушник с лестницей прошёл изалтаря к выходу.

Я стоял и ждал, слюбопытством и нетерпением рассматривая тяжёлую парчу. Пришла ещё молодаябарыня, красивая и хорошо одетая, с мальчиком. Барыня крестилась, а мальчиккосился на меня.

Я перевёл свои глаза спарчи святого на молодую женщину и посмотрел на неё нисколько не лучше, чем всегдасмотрю на красивых женщин. Мне показалось, что и она посмотрела на меня так же. Я оглянулся на монаха: и он тоже смотрел на неё и, я уверен, тоже мысленнораздел её, как и я. Мы оба следили за движениями её, за тем, как она вставалана колени, грациозно, не забывая ни одной секунды, что она женщина.

Она купила свечку и, пахнув на меня хорошими заграничными духами, подошла к святому. Приложилась, подняла и приложила мальчика и, мягко, красиво ступая, пошла к выходу.

Темнело всё больше ибольше. Чтобы не обращать на себя вниманья, я отошёл в угол церкви. Богомольцыне приходили. Вот последняя старушка вышла. Я видел сквозь стеклянную дверь, что послушник стоит на дворе и с кем-то разговаривает. Я снова подошёл квозвышению. Свечи пылали уж не так ярко, расплавленный воск тяжело капал вниз. Старичок-монах сидел на стуле и, прислонившись к стене, дремал.

Я стал креститься икласть поклоны, а сам искоса наблюдал. Тонкая жилистая шея его склониласьнабок, старческий рот полуоткрылся, и я услыхал спокойное, ровное, негромкоедыхание.

Старик заснул.

Я быстро оглядел всюцерковь. Никого. Подхожу к возвышению. Я не узнавал себя, так проворны, легки, и главное, уверенны были мои движения. Менее чем в секунду я поднялпокров. Ещё что-то, ещё что-то и увидал тонкую чёрную сухую руку, большепохожую на палочку; ещё что-то снял я и на один момент увидал лицо. Да, этобыло несомненно человеческое лицо. Я не мог разобрать его черты, но тонкий носбросался мне в глаза...

Так же быстро я всёположил назад и сошёл вниз.

Монах спал. На дворепослушник всё говорил ещё. Никого не было.

Это было последнее, чтоя запомнил. А потом... потом произошло нечто поистине мистическое.

Называйте это какхотите: галлюцинацией, видением, бредом. Объясняйте тоже как хотите —наказанием за кощунство или следствием нервного потрясения, — не всё ли равно, какими словами называть это!..

... Я увидал большойроскошный храм. Народа масса. Всё блестит золотом, горит тысячами огней.

Я стоял в уголке, нокак-то так, что предо мной расстилалось всё.

Тихо-тихо... Пения неслышно. Все как-то странно быстро крестятся.

Медленно растворяютсяЦарские врата. И маленький седенький священник неподвижно стоит у алтаря, и двечёрные сухенькие ручки его подняты к небу...

И вот из Царских вратвышел он.

Я сразу узнал его: этобыл Дьявол.

Страшно высокий, серый, худой, с приподнятыми, сутулыми плечами, измученным, усталым лицом.

Я хотел кричать и немог. Ужас сковал меня. Медленно, с усилием передвигая большие костистые ноги, он вышел на амвон и равнодушным усталым взглядом обвёл всех молившихся.

Несколько секунд он стоялнеподвижно, глядя куда-то поверх толпы, и потом так же медленно пошёл поцеркви.

Он поразительно легкопроходил между всеми, хотя теснота была страшная. Громадная, серая, худаяфигура его точно плыла над морем человеческих голов.

Вот он всё ближе, ближе... Подходит ко мне. Кругом молятся как ни в чём не бывало. Снова приступнестерпимого ужаса охватывает меня, но что-то душит горло, и я снова не могукричать...

Вот он.

Тусклый, мёртвый взгляд. Трясущаяся усталая голова. Весь тяжёлый, опустившийся, страшно худой...

Не глядя на меня, онпроходит мимо. Я вижу перед собой его мохнатую сутулую спину, и главное, этожалкое, усталое, почти человеческое лицо.

Он обошёл церковь и также медленно снова взошёл в алтарь.

И я увидал, как онподошёл сбоку престола. Увидал, как нагнулась его сутулая худая спина... чтоэто?.. Он наклоняется над Святой чашей... И я, едва сдерживая рыданья, вижу, как из глаз его, по старческим, измученным щекам, текут слёзы и капают в Святуючашу...

Я очнулся на дворе. Вокруг меня несколько монахов. Старичок, который продавал свечи, поливал головумою холодной водой.

Да, это было видение! Покрайней мере, в первую минуту я был убеждён в этом. Но в чём его смысл? Почемуявился дьявол мне, и в таком страшном, человеческом образе? Зачем он шёл поцеркви, о чём плакал над Чашей, и главное, зачем показано всё это мне? Я ничегоне понимал тогда и ничего не понимаю до сих пор.

Вы, может быть, спросите: повлияло ли «видение» на веру мою? Ведь некоторое время я безусловноне допускал галлюцинации, значит, Дьявол был для меня, во всяком случае, живымсвидетельством о потустороннем мире. Да — и всё-таки это не совсем так. Должнобыть, верой что-то другое зовётся. По крайней мере, видение это, хотя ядействительно Дьявола так и считал за Дьявола, всё-таки никакого «переворота»не произвело во мне. Должно быть, всё разбивалось об тогдашний мойиндифферентизм. «Это меня не касается», должно быть, парализовало то, что пологике действительно, казалось бы, должно было иметь роковые для меняпоследствия.

Повторяю, в вопросе веры видение никакого значения не имело. Но зато оно оказало другое, и нескольконеожиданное, действие.

ПОЗНАНИЕ ДОБРА И ЗЛА

Да, очевидно, увидатьДьявола и не захотеть плодов древа познания Добра и Зла невозможно.

И я захотел. Захотел сжадностью совершенно исключительной. Это была какая-то предсмертная тоска поразличию Добра и Зла.

От солёного питьхочется. А мне вот так же от «видения» захотелось, жгучей жаждой захотелось, хоть на одну секунду почувствовать нутром, сущностью своей, разницу междуДобром и Злом.

«Может, и впрямь я" душой усумнился", и это " путь" своего рода! » — без злобы, скорее, с оттенком иронии подумал я.

А жажда всё разгораласьс каждым шагом моим.

И почему серый, усталый, сутулый призрак так пробудил во мне эту тоску по неведомому мне знанию? Я итогда старался вникнуть в это, и теперь много передумал. Но мысли мои, каквсегда, не столько утверждение, сколько вопрос.

Может быть, там, вцеркви, я находился, что называется, у кормила Зла, за которым дальше сейчас женачинаются благовонные поля Добра и «вечной гармонии». Ещё оставалась«последняя точка», и вот, шагни я через неё, я разом, как утренними лучамисолнца, был ослеплён бы сиянием Добра и тут разом же понял бы, какое отличиесвета от тьмы. Если так, то и жажда от этого видения не более какбессознательное предчувствие изнурённого путника, что там, за последнимпесчаным бугром пустыни, расстилается-таки прекрасное озеро прозрачной, холодной воды...

Из этих полудогадок, полуфантазий, полуявных несообразностей в мозгу моём родилась безумная мысль. Называю её безумной не по греховной смелости её (не диво быть греховно-смелымчеловеку, который и греха-то никакого не чувствует). Безумной она была по тойскрытой надежде что-то воистину познать, которая за мыслью этой всерьёз тогдашевельнулась во мне.

Мысль была такая.

Может быть, путь греха, которым иду я, приводит к Добру только тогда, когда путь этот проходится доконца. Может быть, для моего спасения, для «святости» нужно, чтобы я сделалсамое греховное, что только есть, и тогда наконец в ужасе от грехасвоего я отвернусь, и глазам моим представится Божественная гармония.

Не смейтесь, я искреннои серьёзно так думал. Даже почти теми же словами.

Мысль моя с такой жебыстротой, как пришла в форме вопроса, с такой же и превратилась вположительную уверенность. И я, по обыкновению своему, сейчас же заторопилсявесь и решил немедленно, сию же минуту, привести в исполнение.

Мне опять казалоськаким-то нелепым и ни с чем несообразным, что я до сих пор не додумался доэтого. Ну как же, в самом деле? Ясно же, я окружён грехом, я весь в грехе, весьво зле; куда ни двинься, всюду, прежде чем дойти до Добра, надо прорваться сквозьтолщу Зла, до последней точки его пройти. Надо, не труся, неостанавливаясь ни перед чем, без всяких нелепых колебаний, идти вглубь тогоЗла, идти, и чем яснее будешь чувствовать, что углубляешься в зле своём, темидти смелей и безостановочнее.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 7 8910 11 Следующая ⇒