ВМЕСТО ЭПИЛОГА 2 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 17 из 22Следующая ⇒

- Владимир Васильевич, Ваш приезд это спасенье! Добейтесь, чтобы меня перевели отсюда на Воркуту. Я ответил:

- Здесь Тепловский. Вы говорили с ним?

- Он обещал. Но я не уверен. Добейтесь. Я очень прошу.

- Я постараюсь. Он помолчал, но через десяток шагов заговорил опять:

- Очень прошу Вас. Я должен сказать, что это - дело жизни и смерти! Я с удивлением посмотрел на него.

- Только Вам одному можно об этом сказать. Оставаться здесь опасно... Он опять запнулся.

- Они... ну, да скажу прямо: они готовят восстание. И оглянувшись, он наклонился ко мне и зашептал:

- Лагпункт весь в руках бытовиков. Пятьдесят восьмую Ретюнин почти полностью отправил на Воркуту. Осталось несколько человек. Но из них некоторые тоже сблатовались. Вот Соломин, Вы его знаете, он здесь прорабом. Он у них совсем свой, на лагпункте он вроде политического комиссара. Они бог знает что могут затеять.

- Наверное, все это несерьезно. Болтовня?

- Какая болтовня?! У них все готово. Ретюнин уже несколько месяцев выписывает с базы и создает запасы. У них даже знамя заготовлено, Ретюнин объявлен начальником и командиром, Соломин - комиссаром.

- Ну Ретюнин - романтик...

- Да Вы даже не представляете, насколько все это серьезно. Они уже собирались выступить 7 ноября. Только бухгалтер отговорил. Очень порядочный человек, у него пять-

- 120 -

десят восьмая, но он пользуется у них большим авторитетом. Он уговорил не выступать, Я начинал верить. Крамов умоляюще шептал:

- Вызвольте меня отсюда! Здесь нельзя оставаться. И медлить нельзя! Крамов, по-видимому, ничего не выдумывал. На лагпункте было собрано человек полтораста так называемых бытовиков, среди которых имелось сколько угодно безрассудных голов, способных на любую авантюру. А уговорить Ретюнина, с его романтической настроенностью, сыграть в этой авантюре роль вождя было нетрудно. Подумать же, какую провокационную роль в жизни всего лагерного населения это могло сыграть, никто не хотел и, наверное, даже был не в состоянии. Что делать?

Я был взволнован. Придя в нашу комнату, я растолкал Тепловского, отсыпавшегося после ночного преферанса. Он испуганно вскочил и сел на кровати:

- Что случилось?

- Пойдем позавтракаем.

- Да что-то не хочется. Я и вчера не ел.

- Пойдем. Хоть по воздуху пройдешься. По дороге я сказал ему:

- Как не стыдно держать такого врача, как Крамов, на этом паршивом лагпункте?! Ведь он профессор. Для Воркутских больниц он был бы находкой. Тепловский промямлил что-то неопределенное. - Переведи его на Воркуту.

- Да я хотел. Но здесь тоже без врача нельзя.

- Как только приедем, я скажу Тарханову, чтобы всех людей отсюда перевели на Воркуту. Здесь делать нечего.

- Ну вот тогда...

- Чего же ждать? Потребуй его немедленно.

- Да, пожалуй, надо попробовать...

Днем я решил сходить на железнодорожную станцию. Дорога шла лесом. Кругом стояли застывшие под снежным покровом ели. Тишина была такая, что каждый шорох или падение с веток снега, сбитого пробежавшей мышкой, были отчетливо слышны. Когда я возвращался, уже вечерело, начинались лиловые сумерки. Вдруг вдалеке послышался скрип шагов. Навстречу шли люди. Если идешь по лесу в одиночку, встречи всегда жутковаты. Но я считал тогда, что поддаваться страху нельзя. Скоро из-за поворота на меня вышло трое разбойников. Это были Ретюнин с Соломиным и с каким-то еще третьим в очках. Ретютин в белом полушубке, подпоясанный офицерским ремнем, шел медведем, наклонившись вперед. Он сразу узнал меня и приветливо поздоровался. Черноглазый красавец Соломин помрачнел, замолк и отчужденно глядел на меня, как будто, не задерживаясь, намеревался идти дальше, но поданную руку все-таки пожал. Третий, маленький, в очках с разбитым стеклом, в лагерном бушлате, сердито сжал рот и руки не подал. Ретюнин обратился ко мне:

- - Из Главка едешь?

-Да.

- Что новенького везешь?

- Да ведь вы, наверное, слышали, что немцев наконец ударили?!

- Это мы слышали. А нам от этого полегчает?

- Не знаю. Пока, кажется, нет.

- Вот и нам кажется, что нет. Когда дальше едешь?

- Поезд завтра.

- Ну, счастливо. Мы попрощались. Очевидно, ему было неудобно за отчужденность, проявленную его спутниками. Отойдя на пару шагов, он обернулся, помахал рукой и крикнул:

- Ретюнина не забывай! У меня осталось чувство, что он хотел что-то сказать или тепло навсегда проститься, но при своих спутниках не мог этого сделать.

На следующий день мы поехали. Было 31 декабря 1941 года. Старый вагон третьего класса скрипел, дергаясь и покачиваясь по невыравненному полотну. Преферансисты под этот скрип старались выспаться после усть-усинских бессонных ночей. Я стоял у окна и смотрел на бесконечный еловый лес, в котором лагерники прорубили трассу железной дороги. В обед кое-кто начал просыпаться. Позевывая и протирая очки, ко мне подошел доктор Тепловский и прижался лбом к холодному стеклу. Он, кажется, единственный изо всей нашей компании избрал работу на Воркуте по собственной охоте, в погоне за " длинным рублем". Остальных загнали или по партийной мобилизации, или по решениям

- 121 -

Особого Совещания. Тепловский объездил все отдаленные стройки, везде получая огромные подъемные и двойные оклады. Но теперь в связи с войной - застрял. Встал рябой Куров, начальник горного отдела. В это время вагон дернуло так, что он чуть было не упал и схватился за меня:

- Вот сволочи! Называется, построили дорогу. Его по партийной мобилизации пригнали на Воркуту с московского метрополитена еще в конце 30-х годов, но он до сих пор продолжал злиться. Во всем, по его мнению, были виноваты евреи. Находившиеся в большом количестве на Воркуте евреи-заключенные не вызвали у него раздражения: они, как и полагалось, были людьми низшего порядка. Но в Главке он то и дело, верно, с оглядкой ворчал на " засилье валютчиков".

- Как они на нас спервоначалу накинулись! Привыкли рябину из говна выбирать. Вскоре встали еще два горных инженера - начальник технического и начальник проектного отделов. Их тоже в партийном порядке мобилизовали на Воркуту, но совсем недавно, и они еще не знали героических эпизодов Воркутийнской истории и всех тех мест, по которым мы ехали. Поэтому, стоя у окон, они с интересом обо всем расспрашивали.

С верхней полки соскочил технический снабженец Абрам Леонтьевич Залгаллер и закричал:

- Вы все успели позабыть! Что - завтра? Все уставились на него, ожидая какой-нибудь хохмы. Залгаллер был подвижной чернобровый старик с выразительным носатым лицом, выдумщик и затейник. Он давно отбыл срок, но так как домой его не пускали, он продолжал жить на Воркуте бездомной холостяцкой жизнью. Он объявил:

- Завтра Новый год! Куров усмехнулся:

- Ну, и что предлагаешь? Напиться?!

- Устроить елку! На нижней полке еще продолжал лежать заведующий общим снабжением Шнипко. Со своим хохлацким насмешливым недоверием он спросил:

- Хэ! Ты, может, нам и танцы организуешь?

Шнипко попал на Воркуту из Ленинградской милиции, когда ее чистили после убийства Кирова. Его не осудили, ему ничего не приписали, а просто дали направление на Север. В прошлом он был фельдфебелем одного из гвардейских полков и, о чем бы ни заходил разговор, всегда сравнивал: " вот у нас в полку как было... "

И сейчас он хмыкнул:

- Хм. Елку! Воть в нашем полку офицеры встречали Новый год в лесу. То была встреча! На тройках!! И целый обоз - самовары и все.

- Как бывало, я тоже знаю. А мы сейчас и без всего этого не хуже устроим. Огромный, молчаливый, только что освободившийся главный бухгалтер что-то промычал, по-видимому, одобряя идею Залгаллера.

Наш поезд то и дело останавливался на перегонах. На одной из таких остановок мы выбежали и, утопая в сугробах, выбрали и срезали небольшую елочку. Ее установили в купе между лавками, повесили на нее бывшие кой у кого карманные фонарики и оставшиеся от воркутинских запасов бутылки со спиртом и круги копченой колбасы. Получилось великолепно. В 12 часов спирт разлили по кружкам. Залгаллер произнес тост:

- С Новым годом, товарищи! За победу!

Все встали и, задохнувшись, а многие и закашлявшись, выпили горючую жидкость. Отдышавшись и закусив, опять наполнили кружки. Один из новых инженеров сказал:

- Выпьем, чтобы всем в Новом году полегчало! Мы переглянулись, молча чокнулись и, обжигая горло и желудок, выпили. Этот инженер оказался очень музыкальным. После двух порций спирта он вполголоса потихоньку запел:

" Темная ночь.

Только пули свистят в тишине.

Только ветер гудит в проводах".

В душе у всех песня заставила дрожать какую-то струну. Чувство бездомности и оторванности от близких, которое, хотя и по разным причинам, было у всех, отозвалось на песню. Почти все вполголоса, потихоньку подхватили ее:

" Темная ночь

Разделяет, любимая, нас... "

Как бы только для себя несколько приглушенных голосов пропело последний куплет:

" Ты меня ждешь

- 122 -

И у детской кроватки не спишь.

А поэтому знаю:

со мной ничего не случится".

Никому больше не хотелось ни пить, ни говорить. Несколько минут посидели молча, потом кто-то сказал:

- Давайте спать. Мы выбросили елку, улеглись и, лежа на жестких лавках, долго вспоминали и мечтали.

Через пару дней мы доехали до Ухты. Отсюда на самолетах в несколько рейсов нас доставили на Воркуту. В первый же день я стал убеждать Тарханова в нецелесообразности держать в Усть-Усе 150 здоровых, работоспособных людей:

- Это настоящие плотники, а на Воркутинских стройках у нас народ, который и топора никогда не держал.

- Да, но ведь там эти люди потребуются в навигацию!

- До навигации еще пять месяцев. Вернем.

Тарханов, как всегда, не возражал и не решал. Я настаивал. Наконец, он сказал, что даст указание Второму отделу. Попутно я посоветовал взять Крамова. Оказалось что Тарханов его знает и согласен перебросить на Воркуту.

Как будто всего, что было нужно, я добился. Но когда через пару дней я осведомился у начальника Второго отдела, что делается, то оказалось, что никакого распоряжения он еще не получал. Это распоряжение пришло к нему только через неделю. Переброски людей в зимнее время были связаны для Второго отдела с большой канителью. Поэтому и, получив распоряжение, он не торопился.

И вот примерно через месяц в вечерние часы нашей работы один из заключенных работников моего отдела, из тех, которые все новости обычно узнавали раньше всех, шепнул мне:

- В Усть-Усе восстание.

К концу вечерней работы об этом знали все. Часам к 12 ночи меня вызвал Тарханов. Как полагалось чекисту, он старался из того, о чем знали уже все, сделать секрет. Он начал спрашивать о моих впечатлениях об Усть-Усинском рейде и о Ретюнине. Я, конечно, вынужден был отвечать, что кроме комнаты приезжих нигде не был и с Ретюниным не встречался. Но, чтобы не играть в прятки я спросил:

- А что, собственно, случилось в Усть-Усе? Он потупился, а потом, подняв на меня расстроенное лицо, сказал:

- Случилась страшная вещь, которая больно отзовется на всех: Ретюнин организовал массовый побег.

Восстановить историю Усть-Усинского восстания теперь почти невозможно. Живых его участников не осталось. Из тех, кто занимался его подавлением, наверное, никто ничего не расскажет. А следственное дело, которое вел НКВД, представляет собой, как и все дела того времени - сплошное вранье. По отрывочным слухам и кое-каким рассказам можно создать лишь более или менее вероятное представление о том, как все это происходило.

Ретюнин с наступлением осени стал выписывать и получать с базы лишнее продовольствие, фураж и обмундирование. Это не вызвало никаких подозрений, потому что на рейде обычно создавались аварийные запасы: с началом половодья сообщение с базой прерывалось. Никто не обратил внимания на то, что запасы начали создаваться чуть не за 8-9 месяцев, что Ретюнин требовал концентратов, выписывал походные кухни, палатки, брал большое количество белых меховых полушубков. Никто не заметил и того, что в столярных мастерских рейда вместо ремонта саней производилась их перестройка по проекту Соломина: на розвальнях сооружались такие же задники, как на тачанках, и устраивались сиденья. Бригадиры во всех бригадах были заменены людьми, имеющими военный опыт, близкими к Ретюнину и, по-видимому, знающими его намерения.

Все, кто руководили работами, очевидно, участвовали в разработке планов восстания, готовились к нему и готовили людей. Соломин вместе с бригадирами убеждал каждого в отдельности и даже целыми кружками в том, что по мере продвижения немцев чекисты будут уничтожать заключенных так же, как в 1938 году. Единственное спасение он находил в том, чтобы всем вместе подняться, уйти, поднять другие лагпункты и сформировать освободительную армию из заключенных. Тех, кто при этих разговорах высказывал сомнения, Ретюнин отправлял на Воркуту. Это была пятьдесят восьмая статья.

- 123 -

Несмотря на то, что подготовка охватывала до полутораста человек, оперуполномоченный, который сидел на лагпункте и имел свою сеть доносчиков, ничего не видел и не знал. По-видимому, привычка заниматься только вымышленными делами лишила его способности видеть то, что происходило в действительности.

К 7 ноября все было готово. Но, как рассказывал Крамов - восстание удалось задержать. Однако, в январе 1942 года оно все же состоялось.

Был выбран день, когда охрана должна была мыться. Половина вохровского отряда вечером отправилась в баню, солдаты разделись и пошли в парную. В это время все окна в бане снаружи заколотили заранее заготовленными щитами, из предбанника выбросили одежду парившихся солдат и заколотили двери. Человек пять удальцов, надев форменную одежду, полезли на сторожевые вышки и отобрали у опешивших караульных винтовки. Это было первое оружие, попавшее в руки восставших. С ним они напали на караул, охранявший цейхгауз, и завладели всеми винтовками, пулеметами и пистолетами. После этого была разоружена, связана и заперта остальная часть охраны. Все произошло очень быстро.

Ворота лагпункта открылись, и нарядчик побежал объявлять, чтобы все выходили. Некоторые, сразу догадавшись, с криками " ура" бросились за зону, за ними побежали любопытные и не особенно уверенно, но все же стали выходить и остальные. Но многие боялись и не выходили. Нарядчик, как на обычных разводах, ругался и вдруг, ко всеобщему удивлению, выхватил револьвер и угрожая им, стал требовать, чтобы выходили все. За зоной народ столпился вокруг Ретюнина, стоявшего на ящике под фонарем. Он обратился к людям с короткой речью:

- Поздравляю с освобождением, товарищи! Толпа закричала " ура". Потом выступил Соломин. Он сказал, что они теперь уже не заключенные, а бойцы освободительной армии, что Ретюнин - командир, а он, Соломин, - комиссар и что прежние бригады - это роты, а бригадиры - ротные командиры. Затем Ретюнин приказал запрягать лошадей и грузить подводы. В страшном возбуждении, с криками люди стали выводить лошадей. Возбуждение передалось и им. Они ржали и нервно перебирали ногами. В этой суете и толкотне многие сбежали и спрятались в бараках. Когда к утру стали выдавать оружие и полушубки, то оказалось, что в армии насчитывается лишь около 90 человек. Нарядчик хотел было выгонять остальных, но Ретюнин будто бы сказал: " сами прибегут".

С рассветом все разместились по саням. Длиннейший обоз с одетыми в белые полушубки вооруженными людьми, с грузами, укрытыми брезентом, выехал на реку и направился к слиянию Усы с Печорой. Там на высоком берегу стояла Усть-Уса. По первоначальному плану обоз должен был, не вызывая в городе никаких подозрений, миновать его и пойти вверх по Усе, где через каждые 40-50 километров были лагпункты, которые и предполагалось освобождать. Но люди, возбужденные всем происшедшим, хотели действия.

Они требовали взять город: " не подумали бы, что мы беглецы какие-нибудь! ". Ретюнин понимал, что усложнит предприятие, но противостоять общему настроению не мог, да и сам находился в том возбуждении, которое разряжается только действием.

Он оставил груженую часть обоза на реке, а сам повел саней 20 в гору. Город только что проснулся, на улицах появились люди, идущие на работу. Ретюнин со своими людьми разрезал территорию города на две части, занял окраинную часть, напал на милицию, убил начальника милиции, открыл тюрьму и разоружил милиционеров. Несмотря на этот успех, он почему-то прекратил наступление на город, снял оцепление и с захваченным оружием быстро спустился на реку.

План дальнейшего движения теперь пришлось изменить. Было очевидно, что из Усть-Усы уже звонят по всем лагпунктам, а там собирают силы для встречи с Ретюниным. Поэтому идти решили не по Усе, а вниз по Печоре, с тем, чтобы потом подняться на северо-западный берег и выйти на Усу из лесов.

Все в том же возбуждении, окрыленные легкими успехами, люди гнали обоз. К полудню он достиг большого села, через которое дорога вела в прибрежные леса и по ним - к реке Усе. Шедшая в авангарде тройка вымахала на берег и понеслась по деревенской улице. Ехавшие на ней удалые ребята свистели разбойничьим посвистом и кричали, сгоняя встречных с дороги. За ними на рысях шел весь обоз.

Смеркалось тогда рано. Проехав по лесу не больше 10 километров, Ретюнин велел свернуть с дороги. С трудом продираясь по сугробам, обоз вышел на поляну, закрытую со всех сторон разлапистыми деревьями. Здесь устроили первую стоянку - натянули палатки,

- 124 -

поставили кухни, стали варить обед. Во все стороны были высланы караулы. Ночью их дважды сменяли. Третья смена пошла утром.

В эту смену обнаружилось происшествие, которого при общем увлечении первыми успехами никто не предвидел. Оказалось, что одна караульная группа, состоявшая из трех воров и одного местного колхозника-коми, ушла. Сначала подумали, что они отошли в сторону и заблудились, искали их, кричали, ждали, но скоро поняли, что они ушли совсем. Соломин, по-видимому, решил, что мириться с этим нельзя. Необходимо было сразу же кого-то устрашающе наказать. Об этом можно догадываться по тому, что позднее, когда обследовалось место стоянки, на нем был обнаружен труп человека, убитого выстрелом из кольта. Это был командир того отделения, в котором числились дезертиры. Кольт носил Соломин.

Днем обоз выбрался на дорогу. Промерзшие, подавленные бегством караула и последовавшей расправой, люди ехали уж без того подъема, который был у них накануне. Лес тянулся без конца и края. Дорога была очень плохо наезжена. Ясного представления у командования - куда она ведет - не было. К вечеру подъехали к месту, где она расходилась в разные стороны. Ретюнин решил устроить здесь стоянку, а вперед по дорогам послал двое саней с разведчиками. Под утро вернулись одни сани. Дорога, по которой они ездили, приводила опять к Печеоре. Вторых саней, на которых уехало трое очень бойких парней, не было. Их ждали сутки, но они так и не вернулись. По-видимому, уж никакой новой расправы не предпринималось.

Плутанье по лесу продолжалось несколько дней. Наконец, примерно, через неделю ранним, еще темным утром обоз вышел на Усу. Это всех обрадовало. Но когда стало рассветать, послышался нарастающий гул самолета. Вскоре его увидели все. Он летел со стороны Усть-Усы. Долетев до обоза, он сделал круг и, очевидно, занялся рассматриванием того, что делалось на реке, потом снизился, сделал второй круг и, в чем-то убедившись, поднялся и улетел. Все забеспокоились, побежали к Ретюнину, начали требовать, чтобы он повернул в лес.

Вдруг неожиданно, с оглушительным ревом, самолет возник над обозом прямо из лесу и так низко, что, казалось, заденет за головы. Лошади бросились в стороны, увязая в снегу, опрокидывая сани и ломая оглобли. Оглушенные ревом мотора, вышвырнутые из саней и утопающие в сугробах люди сначала не поняли, что самолет, пронесшийся над головами, обстрелял их из пулемета. Только когда через несколько секунд он исчез, все увидели происшедшую катастрофу: две лошади были убиты, две искалечены, убито было 5 человек и 6 тяжело ранено. Начали выволакивать лошадей и сани из сугробов, подбирать и заново грузить кладь, поправлять и заменять изломанные оглобли. До поздней ночи пришлось заниматься восстановлением разрушенного обоза. Наконец, усталые и измученные люди кое-как устроились на ночевку в перелеске, не отъезжая далеко от берега.

Утром решили уйти с реки, но дороги в лес не было, и пришлось гнать по реке, чтобы найти ее. В это время опять на бреющем полете налетел самолет и снова обстрелял их из пулемета. Опять повторилась та же катастрофа. Перепуганные и подавленные люди кое-как восстановили обоз и погнали его назад к той дороге, по которой накануне вышли из леса. К ночи они прибыли на одну из своих прежних стоянок. Вся численность армии не превышала теперь 60 человек.

Ретюнин, наверное, еще не отказывался от мысли выйти на Усу и двигаться к ближайшим лагпунктам. Оставшихся сил могло хватить, чтобы освободить какой-нибудь небольшой лагпункт и за его счет усилить повстанческую армию. Без этого начатое дело теряло свой смысл. Но многие, по-видимому, стали настаивать на том, чтобы вместо этого вернуться на Печору и двинуться к деревням спецпоселенцев. Соломин, проводивший в свое время коллективизацию, должен был считать, что мужики, сосланные в эти деревни, скорее, чем кто-либо могли примкнуть к повстанцам, а многие другие, утратив уверенность в успехе затеянного предприятия, поддерживали его, рассчитывая, что по деревням легче будет растекаться и убегать. В течение трех дней обоз оставался на стоянке. По всей вероятности люди спорили и не могли договориться.

Каждый день в небе появлялись самолеты. Они не могли обнаружить повстанцев под деревьями, рассматривали местность и, наверное, убеждались, что обоз никуда не ушел.

Решено было ехать по Печоре. Двигаться должны были только по ночам, а днем прятаться в лесах. Когда в лунную морозную ночь обоз потихоньку подъезжал к деревне, через которую со свистом и криками проносился две недели назад, то по первым двум

- 125 -

саням, шедшим в авангарде, началась стрельба, передняя лошадь упала, один седок в санях был убит, другой, раненый бросился во вторые сани, и они помчались назад. Из изб выбегали и строились солдаты. Очевидно, что самолеты, хотя и потеряли повстанцев, но определили район, в котором они находились. Этот район стал окружаться войсками. Поворачивать обоз обратно было нельзя. Это означало бы попасть в западню. Ретюнин решил прорваться через воинскую заставу.

Опять, как и в первый раз, со свистом и гиканьем, стреляя по солдатам из пулеметов, повстанцы понеслись по деревне. Но и по ним открыли пулеметный огонь. Еще две лошади были выведены из строя, несколько человек было убито и ранено, однако обоз все-таки вырвался на Печору и во весь опор помчался по хорошо наезженной речной дороге. Долго так скакать было нельзя. Перешли на рысь, потом на шаг. От уставших мокрых лошадей шел пар.

Они тяжело дышали и устало мотали головами. Люди стали перекликаться, выясняя, кто жив, кто ранен. Но вскоре все услышали, что вслед за ними идут грузовые машины. Снова помчались. Берега были крутые, съехать с реки и укрыться в лесу было невозможно. Уже светало. И вот в небе опять появился самолет. Он летел высоко, однако должен был ясно видеть скачущий обоз и все время держался над ним. Наконец, оказалось возможным свернуть на берег. Погнали усталых лошадей, взобрались на гору и двинулись к лесу. Самолет продолжал лететь над ними. Добравшись до леса, Ретюнин приказал рубить деревья и делать завалы. Надо было готовиться к обороне. На следующее утро караулы донесли, что с Печоры движется подъехавший на грузовиках большой отряд пехоты. Немного поздней выяснилось, что со стороны леса местность тоже занята солдатами. Началась перестрелка.

Стоянка повстанцев оказалась под сильным перекрестным пулеметным огнем. Живых оставалось все меньше и меньше. По чьему-то распоряжению раненых стали добивать. Стрельба шла весь день. Ночью окруженье не снималось. С рассветом стоянку снова начали обстреливать. В ответ следовали только отдельные редкие выстрелы. Окруженье стало сжиматься.

К полудню повстанцы перестали отстреливаться. Из окруженья кричали: " сдавайся! ". Никто не отвечал, но подходить к стоянке солдаты не решались. Они продолжали кричать: " сдавайтесь, гады! ". Прошла еще ночь. Наутро одну из рот все-таки заставили занять стоянку. Никого живых там не оказалось.

Тем временем оперативники арестовали всех, кто оставался на Ретюнинском лагпункте, отказавшись участвовать в восстании.

Их увезли в Сыктывкар. В их числе были доктор Крамов, бухгалтер, старавшийся предотвратить восстание, и другие. Началось следствие. Его вел командированный из Москвы подполковник Карамышев. Всех заставили сознаться в том, что именно они организовали восстание. Поголовно всех расстреляли.

После Ретюнинского восстания все ждали притеснений и репрессий. Лагерники всегда жили в ожидании неприятностей: то с обжитого места погонят в худший барак или перетасуют бригады и переведут к какому-нибудь негодяю, то велят снять ватные брюки и заставят мерзнуть в летних штанах, а то обыщут и отнимут пару собственного белья, или сунут в этап, или еще что-нибудь похуже... В этом проявлялось бесправие заключенных и зависимость всей их жизни от усмотрения начальничков.

Но репрессии, связанные с подозрениями в повстанческих замыслах, не могли быть делом лагерного начальства. Этим занимались оперативно-чекистские власти, носившие алые петлицы. А они не действовали по собственной инициативе. Они ждали указаний и пока никого не трогали. Рассказов о Ретюнинском восстании было немного, но велись они уже без утайки, так же, как о других далеких эпизодах Воркутинской героики, хотя обычный повествовательно-насмешливый тон при этом иногда и не выдерживался.

Я помню, у меня в Управлении как-то вечером сидели Панин и Николай Иванович Прикшайтис. Мы кончили наши дела и почему-то вспомнили об Усть-Усинском восстании. Прикшайтис сказал:

- Надо было с ума сойти, чтобы такое затеять!

- А бандитам-то что? Это показалось мне несправедливым:

- Ретюнин был не такой уж отпетый бандит.

- 126 -

- Но с головой, которая могла во-о-от как вскружиться. Панин закружил пальцем вверх. Прикшайтис вдруг загорячился:

- А кто кружил, кто кружил - у них-то были головы? Тут все мысли только на то направлены, чтобы как-нибудь выжить, а они затеяли войну - мышей с котом. Ну, их. Панин потупился, сделал цигарку, послюнявил ее, набил махоркой и сказал:

- А ты ищешь, кто кружил? Не за свое дело ты взялся. Когда миллионы людей лишены всяких прав и надежд, да еще поставлены под угрозу массового уничтожения, головы могут и сами собой кружиться. Это даже наши начальнички стали понимать. Они страшно

- Создали, подлецы, армию, а теперь боятся!

- А все-таки сколько в ней?

- Сколько? - переспросил Панин. - Это можно посчитать. Все лесозаготовки ведутся лагерями; заготовляем мы 270 миллионов кубов; считай, по 500 кубов на человека; вот полмиллиона. Уголь на Печоре, в Караганде, в Кузнецке, Восточной Сибири - это тоже лагеря; 100 миллионов тонн, по тонне на человеко-день, вот еще около 400 тысяч. Все дорожное строительство, гидростроительство, промстроительство, кроме легкой промышленности, строительство городов - Магадана, Норильска, Комсомольска, всех не перечесть - тоже лагеря. Считай три с половиной миллиарда, из них строительно-монтажных 80 процентов, на каждый миллион по 50 человек, это еще полтора миллиона. Дальше. Вся цветная металлургия - Джезказганская медь, все золото - не знаю, сколько, - но худо-бедно 300 тысяч занято. Значит, только на главнейших основных работах - два миллиона семьсот тысяч. Чтоб вести основные работы нужно, знаешь, какое вспомогательное хозяйство? - механические заводы, электростанции, свой транспорт, погрузо-разгрузочные работы, жилищное строительство и множество другой всякой всячины. Это - кроме обслуги. У нас все это занимает сколько? Столько же, сколько и основные работы. И везде так. Значит, уже не два миллиона семьсот, а пять с половиной. А для того, чтобы пять с половиной работало, надо иметь не меньше этого в обслуге, в больницах, в изоляторах и тюрьмах, в этапах, в инвалидных лагерях, в оздоровительных командах, в разных подсобных лагерях вроде Темников, где для богатых барынь занимаются вышивками; сельскохозяйственных, рыболовецких, оленеводческих лагерях и прочее. Вот и получается одиннадцать миллионов, а на них полтора миллиона вооруженной охраны. Если я и ошибся, то только в сторону преуменьшения.

Пока Агапыч считал, Прикшайтис утвердительно кивал головой, потом спросил:

- А куда же ЦСУ прячет эти 12 миллионов? Мне пришлось объяснить:

- Никуда. Каждый квартал я отсылаю сводку по труду. В ней никаких лагерей нет. Просто - работающие.

Открыто нельзя было ни говорить, ни писать о том, что в нашей стране есть это особое двенадцатимиллионное рабовладельческое государство. Все делали вид, будто его не существует. А оно существовало, жило обособленной жизнью, своими, никем не писанными законами, своими планами и своим неизбывным горем и никого не выпускало за свои пределы. Лагерь был полон людьми, отбывшими установленные им сроки. Никого из них не освобождали. Немногих, успевших освободиться до войны, держали на " вольнонаемном положении". Их права, как права вольноотпущенных в древнем Риме, были немногим больше, чем у лагерников: жить и работать вне лагеря они практически не могли.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒