ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 5 страница

Я еле сдержал подступившие слезы, протолкался в прихожую и ушел. Стояла тихая морозная ночь, полная искристого кристаллического света, как и та ночь, когда я, зажмурившись, видел и поздравлял дорогих мне людей. Теперь никого не было, для меня никакого места за столом не осталось.

С переходом на вольнонаемное положение жить стало сложнее. На Воркута-вом это не чувствовалось потому, что я продолжал жить и работать со своими лагерными товарищами. Здесь вольноотпущенники были отделены от заключенных, но не допущены и к настоящим вольнонаемным, которые на сословной лестнице занимали более высокую ступень.

В комнате со мною жили Ераков и Панин. Они были намного старше меня, и каждый хотел жить в соответствии со своим характером и привычками. А они у всех были различные. К Ивану Агапычу Панину еще можно было приладиться. Я даже рассказал ему об отце, о брате и о своих семейных делах. Он помолчал, а потом сказал:

- Эх, милый! Что поделаешь? Я тебе рассказывал о себе? Ну так послушай. Я ведь из крестьянской семьи. Отец летом пахал, а на зиму уходил плотничать. Когда я подрос, он и меня брал. Мальчишка я был смышленый, и меня быстро втянули в социалистическую организацию. Я рос и развивался в этом направлении. В 16 лет я уж выступал, агитировал, от работы, конечно, отбился, из дому ушел. Как раз подоспел 1905-ый год. Я распустил хвост вовсю. Ну, а когда праздник кончился, меня арестовали и выслали в Сибирь. Тут я попал в струю кооперативного движения. Нас, кооператоров, не трогали, и к 17-му году я был уже одной из первых кооперативных величин. Поэтому, когда пришли белые - они меня сразу арестовали. Это, я тебе скажу, было пострашней. Но я сумел бежать в Китай. Тут меня тоже арестовали. Значит, уж в третий раз. Китайская тюрьма - ерунда. Я заплатил, и меня выпустили. Стал работать на КВЖД. Ты ведь знаешь, кем я был - начальником всей коммерческой службы дороги. А в соответствии с положением - и деньги, и дом.

Жена была очень хорошая - врач, двое мальчишек. Прекрасно жил, но пришли японцы и арестовали всех нас как советских шпионов. Японская тюрьма - такое удовольствие, что не дай бог. Меня, положим, не пытали, потому что готовились судить, а многих

- 92 -

измучили до смерти. Страшная сволочь! Но я тогда мог быть героем - ведь я знал, что на суде их разоблачу! И, действительно, какие речи говорил! А их печатали в газетах всего мира. Японцы оскандалились. Нас героями встретили в Москве, меня, как и в Харбине, сделали начальником коммерческой службы крупнейшей дороги (Казанской). А через пару лет оказалось, что я - японский шпион! И вот, веришь ли, я, прошедший четыре тюрьмы, тут сдался- Я понял, что в этом застенке - чтоб ты ни доказывал, замучают, и никто даже знать не будет! Я побился, побился, плюнул на дон-кихотство и согласился подписывать весь их вздор. Но ведь упрятали в лагерь и жену, а из мальчишек один свихнулся, его тоже посадили, а другой - не знаю где. Вот ведь как! Но жизненных сил у этого сухого костлявого старика оставалось много. Он всем интересовался, все время читал и что-нибудь изучал.

Юрий Николаевич Ераков был тяжелым сожителем. Начиная с совершенно фантастической своей длины, он во всем был выше среднего уровня. Над людьми обычного роста он выдавался +ia: полторы-две головы. С мрачным видом и немного наклонив свою небольшую лы сую голову, он с затаенной иронией смотрел на всех сверху вниз. У него был мощный, густой голос и, сдерживая его, он скорее рычал, как лев, а не говорил. Его мысль работала всегда с безупречной и безжалостной логикой, и он никому не прощал непоследовательности в работе или в рассуждениях. Был непобедим в шахматах. Все помнил, знал наизусть массу стихов и издевательски высмеивал обычную человеческую забывчивость. Это был очень способный человек.

, Но " вычитывать истины из книжек", по его мнению, было глупостью, свойственной недалеким самоучкам. Он хотел " наслаждаться остатками жизни", то есть лежа на своей непомерно длинной койке слушать музыку по радио или, дымя папиросами, до поздней ночи играть в шахматы, а еще лучше— в преферанс, после чего поужинать и немного выпить. Мне с Иваном Агапычем такое наслаждение жизнью не нравилось, но считаться с этим Ераков не хотел. Вначале он думал, что может быть я составлю ему компанию. Он спросил: " В шахматы играете? " - Нет. " В преферанс? " - Нет. " А водку пьете? " - Тоже нет.

- Чему же Вас учили в Вашем Университете?

- Вот этому как раз не учили.

- Так пробелы, в образовании надо пополнять самообразованием.

Я отказался. Особенно надоедало нам его радио. Увидев, что под музыку он уснул, Агапыч потихоньку выключал радио, но Юрий Николаевич сразу же просыпался:

- Зачем выключаешь радио?

- Да ты же спишь. А мне этот бодрый голос из Москвы надоел.

- Мало ли что я сплю. Я вас к культуре приучаю. Мы конечно, начинали ссориться. Но, к счастью, мне неожиданно пришлось больше чем на полгода уехать из Воркуты.

Дело в том, что сложное и разбросанное Воркутинское хозяйство потребовало территориальной организации. Было образовано несколько районных объединений (или " райлагов" ), в том числе Усть-Усинское, в которое вошло семь совхозов, два лесзага, ле-сосортировочный рейд, баржестроительная верфь и несколько перевалочных баз. Начальником этого объединения сделали Ялухина, напористого человека, которого наш начальник лагеря, побаивался и поэтому старался ему благоволить. Ялухин на время организации потребовал хорошего экономиста и по чьей-то указке назвал меня. Начальник Лагеря уступил. Я был командирован в Усть-Усу на месяц.

Луда я летел в маленьком самолете над заснеженной тундрой. Позднее мне не раз приходилось летать на современных самолетах, идущих над облаками. Бесконечные поля белых облаков - если смотреть на них сверху— выглядели так же, как этот тундровый пейзаж. Немного южнее начались редкие леса, которые быстро становились все гуще и гуще. Вскоре все, оказалось покрытым зелеными хвойными лесами. Самолет стал спускаться. Когда я вышел, светило ослепительное февральское солнце, а кругом ярко зеленели, сосны и елки. Трудно передать физическую радость, которую я испытал, увидев эти зеленые деревья. Ведь четыре года я, кроме снежной пустыни, не видел ничего!

В Усть-Усе оказалось много заключенных специалистов. Я сформировал большой планово-производственный отдел и хотел было поехать посмотреть совхозы, а затем возвратиться на Воркуту. Работать с Ялухиным я не собирался. Даже внешне - фигурой разжиревшего богатыря - он был мне неприятен. В ранней молодости он, оказывается, выступал в цирке в качестве борца, потом применял свою физическую силу, работая в мили-

- 93 -

ции. Всему этому соответствовало его общее развитие. Одному из работников он поручил сделать доклад на производственном совещании:

- Предварительно дайте мне тезис.

- То есть в краткой форме основное содержание?

- Не в краткой форме, а полный тезис - от слова до слова - все, что будете говорить. Или он давал такое указание:

- Когда пишете начальству, инициалы надо писать полностью, не Л. А., а Леониду Александровичу.

Особенно противным этот мясник стал для меня после того, как я однажды понаблюдал его во время радиопередачи о войне. Немцы тогда прорвали линию Мажино и маршем двинулись на Париж. Мы следили за этим из такого далека, что как-то мало беспокоились. Но все-таки всем нам становилось неприятно, когда наше советское радио передавало гитлеровские информационные сводки, а кое-кто из вохровцев или наших начальничков (конечно, кроме евреев) слушал их с улыбочками. Как-то я вошел в кабинет Ялухина как раз в тот момент, когда передавалась такая сводка: лейтенант Шмидт или Шварц, раненый в голову, но не оставивший командования, занял французский городок, " уничтожил живую силу противника", приказал мэру сдать ключи и под залп своего батальона водрузил немецкий флаг на ратуше. Ялухин слушал молча, но именно в этом молчании чувствовалось восхищение, а когда дело дошло до флага, он не стерпел и подмигнул мне: вот, мол, это да!

Я решил, что задерживаться не следует, надо уезжать. Но уехать не удалось. Ялухин внезапно умер, и из Воркуты распорядились, чтобы я выполнял обязанности начальника объединения. В Усть-Усе тогда велась работа, от выполнения которой зависел весь весенний сплав леса. Печора после слияния с Усой делилась на два мощных рукава. На одном из них строилась лесная запань и сортировочный рейд. Это было сложное сооружение, которое должно было задерживать сотни тысяч кубов древесины, позволяло бы сортировать ее и грузить на баржи для отправки на Воркуту.

Став начальником, я первым делом поехал смотреть эти работы. Плотничали там уже давно, главное было построено, теперь устанавливали ряжи, которые должны были держать запань. Ряжи представляли собой конусообразные срубы. Их через проруби опускали на дно и заполняли бутовым камнем. Для этого всю зиму целый обоз лошадей возил камень. Все шло, как будто, хорошо.

Я познакомился с начальником рейда Ретюниным. Он был из тех крестьянских парней, которых во время коллективизации судили как бандитов. Срок он отбывал на Воркутинских шахтах, где возглавлял одну из самых лучших горняцких бригад. После освобождения его сделали начальником сначала небольшого лесзака, а теперь - Усть-Усинского рейда. Походкой он напоминал медведя, рыжая лохматая голова была у него немного наклонена вперед, и глазки смотрели тоже по-медвежьи. Но это был романтик. В его избушке, стоявшей на высоких сваях, лежал томик Шекспира. Когда я взялся за него и раскрыл, Ретюнин сказал:

- Вот был человек! и наизусть стал декламировать:

Для тех, кто пал на низшую ступень,

Открыт подъем, им некуда уж падать.

Опасности таятся на верхах, А мы внизу живем в надежде!

- Понимаешь? Живем в надежде, открыт подъем! Это не всякому червяку дается. В начале мая Печора тронулась, и вот однажды ночью Ретюнин вызвал меня к телефону:

- Владимир Васильевич, у нас крайний ряж всплыл!

- Почему?

- Не могу понять. Всплыл как пробка. Мы эту сторону запани берем на якоря.

- Тросы есть?

- Есть. Утром я позвоню.

Утром он сообщил, что всплыло еще два ряжа. Таким образом, уже три ряжа из двенадцати выбыли из строя. Я забеспокоился:

- Пробраться к вам можно?

- Никакой возможности. Движется крупный лед. На следующий день оказалось, что всплыло шесть ряжей. Несмотря на уговоры наших водников, я велел подать катер и ре-

- 94 -

шил ехать через Печору. Заключенный моторист, бывший летчик-истребитель, сказал, что лед идет мелкий, можно попробовать.

Вдоль берега тянулась уже широкая полоса чистой воды. Но на середине, где неслась могучая стремнина полой воды, сплошным потоком шло огромное количество льда. Моторист смело врезался в эту шуршащую массу. Сразу же под катер нырнула довольно большая глыба, подняла его и понесла на себе. Вдвоем мы стали шестами отталкиваться, катер перекосился и боком плюхнулся в воду. Другая льдина устремилась прямо на катер и окончательно перевернула бы его, но моторист успел повернуть, и мы носом наскочили опять на льдину, но уже небольшую, неспособную нести на себе. С нее мы съехали, но тут нас затерло со всех сторон и понесло по течению. Катер трещал, его винт то и дело тормозился льдинами.

Мы изо всех сил пытались расталкивать лед, однако он шел такой плотной массой, и было его так много, что выбраться не удавалось. Оба берега были теперь очень далеко. Мы барахтались в потоке льда на самой середине этой страшной реки. По потному лицу моториста я видел, что он решился предпринять последнюю отчаянную попытку. Он дал полный ход и, перескакивая через льдины, кувыркаясь то в одну, то в другую сторону, стал наискосок стремнине выбираться к чистой воде. Целый час мы бились в нагромождении шуршащего льда. По-видимому, обшивка катера разодралась, на дне стала скапливаться вода. Не знаю, как выглядел я, но лицо у моториста было бледно-зеленым. Наконец, мы все-таки выбрались и быстро по чистой воде пошли к противоположному берегу. Там стоял Ретюнин со своими людьми:

- Мы все смотрим, уж хотели на выручку идти. Смело вы решились! Ишь, обшивку-то как оборвало. Ладно, что совсем не раздавило. А могло.

Если бы меня тогда спросили - зачем я рисковал жизнью, причем, не только своей, но и жизнью моториста, я не сумел бы ответить. Я и теперь не объясню этого как следует. Ведь помочь чем-нибудь я не мог. Просто я, как и большинство моих товарищей, не умели проходить по жизни сторонкой, хотя нам и давали понять, что жизнь эта - не наша.

Утром следующего дня я вызвал начальника лесного отдела, велел бросить все дела и заняться только креплением запани. Потом я сказал давно приготовленную фразу.

- Хорошенько продумайте, чтобы все можно было объяснить, причем, не только мне, но и еще кое-кому.

С открытием навигации через Усть-Усу пошли этапы на Воркуту. Уже в начале июля прибыли две первых баржи, в которых, как в свое время и меня, везли рабочую силу для осуществления Воркутинских планов. Но по сравнению с моим этапом теперь люди были куда более измучены. Они прошли ежовские тюрьмы, где их обрабатывали молотобойцы. Сроки у всех были от 15 до 25 лет. Конвоировали их не лагерные вохровцы, которые понимали, с кем имеют дело, а воинские части, считавшие, что везут самых опасных преступников. Солдаты никого не выпускали из трюма, целыми днями не давали воды, каждый шум принимали за бунт.

Меня предупреждали о тяжелом состоянии этапов, и, я послал на баржи начальника санчасти - вольнонаемную женщину-врача, партийного начальника снабжения и инспектора по режиму. Я велел им составить акт на все, что увидят. Вечером они пришли ко мне. Начальница санчасти была в панике:

- Я такого даже не предполагала. В трюме вместе с живыми семь трупов. Начальник конвоя запретил выносить их - вдруг убегут! У живых дистрофический понос. И все это тут же, где спят. Горячей пищи не варили с Архангельска. Все завшивлены. Что же это такое?! Позднее, когда я остался один, пришел заключенный-доктор. Это был профессор Казанского университета Крамов. С ним я был в хороших отношениях. Он сказал:

- До Воркуты помрет еще по крайней мере десяток. А остальные искалечены на всю жизнь. Я вскрывал здесь множество умерших от дистрофических поносов. У них кишечник без слизистой ткани. Она пропадает и больше не восстанавливается. Нормальное пищеварение становится невозможным. Все они будут умирать на Воркуте. Ночью я отправился на нашу рацию, вызвал начальника лагеря и сообщил ему о состоянии этапа. Он ответил:

- Понял. До свидания. Кто был виноват в этом бессмысленном истреблении людей? И можно ли считать, что производилось оно нарочно? Не знаю.

Во всяком случае, истреблялось народу множество. По соседству с Воркутой в то время началось строительство Печорской железной дороги. Трасса ее проходила по необитаемым местам, по непроходимой, заболоченной тайге. Первым, с чего у нас начинается

- 95 -

всякое строительство, был, конечно, завоз людей. Привезли польских солдат, взятых в плен при разделе Польши, который тогда был осуществлен нами совместно с Гитлером. Десятки тысяч их рассовали по трассе, велели рубить лес и строить бараки. Но ассигнования на строительство по какой-то причине вдруг сократили, технические средства, материалы и продовольствие давать перестали, и люди, загнанные в дикие места, начали вымирать.

Может быть, для тех, кто знакомился с освоением необжитых районов по романтической литературе, непонятно, почему они вымирали? Тогда об этом надо сказать. Целый год их гнали этапами. Они болели цынгой и дистрофией. При этом как бараны, которых гонят на бойню, они не понимали, почему и куда их гонят. На полупонятном языке им кричали: " шаг вправо, шаг влево - стреляю без предупреждения! " Этим исчерпывались все разъяснения. Они не знали - когда кончится война, когда выпустят из плена, что творится на родине, что с их семьями, что будет дальше. И вот их пригнали в дикий лес, кругом расставили вохровцев и приказали валить деревья. Было холодно и непрерывно шел дождь. Они разводили костры из сырого ельника. Искры из этих костров щелкали и стреляли, разлетались в стороны и жгли одежду. Хлеба не было, обещали подвезти, когда прорубят просеку. Пока варили баланду из овса. Воду брали из болотных бочажков. Не хватало ложек, не было мисок. Непривычные желудки отказывались переваривать лошадиную пищу. У большинства открылся понос. А жили на сырой земле. Не было даже палаток - из еловых веток делали шалаши. Насквозь мокрые, в непросыхающей одежде, простуженные и ослабевшие люди валялись в этих шалашах на подстилках из еловых веток. Лечить было нечем. Когда, наконец, неумелыми руками нарубили бараков, стояла уже суровая зима. Бараки из сырых бревен продувались, как решето. Кирпича для кладки печей не подвезли. Попытались класть печи из дикого камня. Но сил уже не хватало. К голоду и простуде добавилось отчаянье: все равно умирать! И умирали один за другим.

Это тянулось целую длинную зиму. Из лагеря в Москву радировали, писали, докладывали, требовали убрать людей или обеспечить их, но Москва молчала. Наконец, когда наступило лето, и большая часть поляков уже вымерла, из НКВД прибыла следственная комиссия во главе с Буяновым (о котором мне еще придется говорить) и начала искать виновных. Ими оказались работники лагеря, бывшие заключенные. Всем им, кроме начальника лагеря, дали еще по 10 лет.

Почему виновных начали искать лишь после того, как люди вымерли, а не тогда, когда это вымирание только начало угрожать, и почему виновными оказались только бывшие заключенные, которые кричали и писали об этом, а не высшие начальники в НКВД, которым писали, я не знаю. Скорей всего - это все-таки закономерность бюрократической системы.

Моя работа в Усть-Усе отличалась от работы на Воркуте тем, что велась она в городе, в окружном центре, а не в нашем особом лагерном государстве. Как только я стал начальником, меня вызвал секретарь окружного партийного комитета. Окружком и Окрисполком помещались в большом двухэтажном деревянном доме - весь город был деревянный.

Секретарь Костин принял меня в своем просторном, хорошо обставленном кабинете. Он был моих лет, складно и интеллигентно разговаривал по-русски, носил модные круглые очки и был одет в хорошо сшитый черный костюм. Это была новая генерация зырянской интеллигенции. Внимательно выслушав, какими делами мы занимаемся, он несколько смущенно улыбнулся, как улыбаются, когда хотят высказать какую-нибудь сокровенную мысль, и сказал:

- Сельское хозяйство у нас, конечно, будет развиваться, несмотря на суровый климат. Но я давно вынашиваю дерзкую мысль, - он помолчал - выращивать в Усть-Усе апельсины. Понимаете, чтобы были свои апельсины! Я рассчитываю на вас.

Наивность этого была не только в том, что никакой дерзости в создании оранжерейного хозяйства не заключалось (оранжереи были даже на Воркуте), но, главным образом, в том, что в Усть-Усе тогда нельзя было достать даже хлеба. Новый Нарком Внутренних Дел Коми, проезжая через Усть-Усу, вызвал меня и потребовал, чтобы я прикрепил к нашему лагерному ларьку трех усть-усинских уполномоченных. Он сказал: " Ведь они буквально голодают". Никаких " дерзких мыслей" об этом у Костина не возникало.

Лагерь для города был чем-то вроде богатого дядюшки. Исполком постановлял: обязать лагерь провести телефонную линию, обязать построить дорогу, взять шефство над школой и т. д. Отдельные городские чины клянчили то сапоги, то полушубок, то бре-

- 96 -

зентовый плащ, то еще чего-нибудь. Я не отказывал, но и не давал, а они все канючили и канючили, обязывали и обязывали. Я с нетерпением ждал приезда начальника лагеря. С первыми пароходами он должен был возвратиться из московской командировки. Ему легче, чем мне, можно было пресечь все эти вымогательства. В начале июня он приехал вместе с новым главным инженером.

Что представлял собой начальник лагеря? Большой, разбухший, с жирной, мягкой, как у старухи грудью, но еще красивый мужчина лет 45, с кудрявой шевелюрой, только начинавшей седеть. Он очень тяготился своей еврейской национальностью и заменил не только имя и фамилию, но даже отчество. Звали его Тарханов Леонид Александрович. Всю свою жизнь он обслуживал высокое начальство. Это давало ему возможность заодно с самим начальством пользоваться множеством благ, позволяло требовать и приказывать и ничего не делать. Он по опыту знал, что все дела надо поручать тем, кто умеет их делать, причем, хорошо делать. Он также знал, что уменье поручать и требовать ценится больше, чем уменье делать. Взявшись за огромное и сложное Воркутинское хозяйство, он и не думал изучать его или разбираться - как и что делается. Он знал, что в лагере для этого можно найти достаточно специалистов. Его задачей было " руководить", или, как тогда говорили, рукой водить и ждать, когда дадут орден Ленина. Вообще же он был довольно мягким и воспитанным в обращении: не хамил, не ругался, не выдумывал мошеннических комбинаций, любил проявлять доброжелательность. Но Иван Агапыч Панин говорил: " подальше бы от таких доброжелателей! " Действительно, Тарханов был прежде всего -бездельник, и его добрые желания сводились к чистой маниловщине: он если и хотел, то не знал, как их реализовать.

Той весной он возвращался с твердым расчетом на орден Ленина. Состоялось правительственное постановление о развитии Воркутинского угольного бассейна, были выделены десятки миллионов на строительство новых шахт, механических заводов, железнодорожных путей, поселков и проч. Тарханов говорил:

- Воркута теперь будет такой же стройкой, как Беломорканал, Норильск и другие. Прозябанье кончилось. Заданье дал сам товарищ Сталин. Я попросил рассказать.

- Мы пришли к нему с Лаврентием Павловичем. Кроме Сталина в кабинете был Молотов. Сталин сказал: " Вот чекисты предлагают замечательное дело; давайте послушаем". Докладчик повесил карту, показал, где будут шахты, как выйти к Северному морскому пути, где пойдет железная дорога на Ленинград, начал показывать реки, через которые будут прокладываться мосты... Сталин перебил: " Вы забыли речку" (я не помню какую, но он назвал). Докладчик стал искать на карте и не нашел. Сталин поднялся и сказал: " У Вас плохая карта". Пошел, принес на плече сверток большой карты и нашел эту речку. Вот какой человек! Мы недооцениваем его гениальности. Он все знает.

Чтобы не снижать восторга по поводу того, что Сталин на карте, по которой ему накануне докладывали, запомнил какую-то речку, Тарханов сделал паузу. Потом он обратился ко мне:

- С Барским я распрощался. Он не годится для таких масштабов. Руководить плановой работой придется Вам. Я спросил:

- Почему же не Еракову? Он поморщился:

- Нет. Нужен молодой человек. Сюда я подобрал начальника. Как только он приедет, вылетайте на Воркуту.

Через несколько дней после того, как я проводил Тарханова, приехал начальник финансового управления лагеря Мориц Соломонович Капущевский. Он был в Москве вместе с Тархановым. О московских встречах и решениях он рассказывал уж без пафоса, все ему казалось смешным.

Финансовые дела были в Усть-Усе одной из самых неприятных моих обязанностей. На Воркуте банка не было, и поэтому все расчеты велись в Усть-Усе. Наши отношений с банком были страшно натянутые: воркутинские финансовые планы не выполнялись, да и не могли выполняться, потому что отгрузка угля зависела от капризов навигации. Банк все время грозился применять санкции. Я рассказал Капущевскому о положении дел, он потребовал от главного бухгалтера справку и когда тот принес, закричал на него:

- Что за ерунду Вы тут написали!? А через минуту поправился: Ах да, все правильно.

Это была его манера - сначала кричать, а потом разбираться. Вообще же это был умный пожилой человек, но страшно вздорный. В прошлом он был крупным банковским работником, а в годы гражданской войны заместителем министра финансов у Колчака. У

- 97 -

Тарханова он считался главным советником. Он поехал в банк и, как рассказывал мне главный бухгалтер, окончательно испортил там наши отношения. Я постарался поскорее отправить его на Воркуту, и остался опять один.

В конце июля на смену мне прибыл начальник по фамилии Мартовицкий. Я объехал с ним наши совхозы и, вернувшись, помчался на глиссере на Воркуту. Уже начиналась осень. Лиственницы и березы на берегах пожелтели. Река обмелела и лежала в абсолютной тишине, готовясь застыть. Никакого движения на ней не было. Нестись по водной глади было бы очень приятно, но прямо над головой ревел пропеллер, это утомляло.

Километрах в 150 от Воркута-вом на мели стоял пассажирский пароход. С капитанского мостика какой-то начальник махал нам фуражкой, кричал и свистел. Моторист подъехал к берегу. Я вышел, а с парохода сбежал остановивший нас человек. Я узнал его. Это был майор Быцко, начальник одного из лагерных пунктов.

- Вот везу этих... - он остановился, чтобы подобрать соответствующее выражение -мерзавцев.

- Кого?

- Ну, эту сволочь, изменников родины, которых нам вернули из финского плена. И вот сижу с ними на мели! Передайте, чтобы оказали помощь. Оказывается, всех бывших в плену у финнов и возвращенных на родину по окончании войны объявили изменниками и без суда и следствия и даже не дожидаясь постановлений Особого Совещания гнали к нам.

На Воркута-вом для меня к угольному поезду прицепили вагончик начальника дороги, и к вечеру я приехал на шахты. Воркута заметно побогатела. Управление комбината помещалось теперь в хорошо отделанном новом здании, которое в окружающей темноте светилось своими большими окнами. Вольнонаемных прибавилось. Для них построили несколько жилых домов. В одном из них выделили маленькую, как железнодорожное купе, но отдельную комнату для меня.

Я приступил к работе, но на первых порах не сумел попасть в нужную колею. Дело в том, что Ераков уже полгода был в отпуске, а Барский приучил людей к самостоятельности: никто не нуждался в начальнике и даже не предполагал, что он может вмешиваться в работу. Заключенные работники в плановом управлении каждый на своем участке считали себя начальниками. Это были профессора, заместители наркомов, начальники главков, начальник ЦСУ республики и другие. Хотя я знал их всех, но как-то недопонял и их мнения о самих себе, и той оценки, которую они должны были давать мне. Я собрал их и начал рассказывать - что нужно, как нужно, зачем и т. д. Они не мешали мне учить их, но я заметил, что все они при этом избегали встречаться со мной глазами. Относились они ко мне хорошо, но, по-видимому, в моем поведении увидели мальчишество и незрелость. Потом я узнал, что меня назвали " Детка-Зубчанинов". И все же то, что они делали, пришлось переделывать. План на 1941 год надо было составлять по-новому.

Со всеми делами на Воркуте шли тогда к главному инженеру. На эту должность Тарханов вместо заболевшего Бунича привез из Москвы Владимира Самойловича Фейтельсона. Для нас это был свой человек. Хотя на Воркуте его записали в партию, дали ему чин майора, а потом подполковника, он оставался все-таки интеллигентным человеком, и лагерный начальник из него не получился. Он и фигурой не походил на отъевшихся, неповоротливых и чванливых начальников. Был он небольшой, крепкий, хорошо тренированный физкультурник лет 40, с умной круглой головой, с коротко подстриженными рыжими усиками, каких в лагерях обычно не носили.

С ним можно было говорить, рассчитывая на полное понимание. Но, выслушивая наши жалобы на тяжесть лагерной жизни, он останавливал:

- Не преувеличивайте. На вольнонаемных стройках не легче. Те же бараки, те же бушлаты.

- Да где эти вольнонаемные стройки?

- Ну-ну. А Кузнецк?! А Комсомольск?!

- Что касается Комсомольска, то здесь есть несколько человек, которые начали свой срок там, а теперь добивают его здесь. Комсомольцев они видели только в ВОХРе.

- Ну-ну.

- В том-то и дело, что вся тяжесть освоения лежит целиком на заключенных.

- Ну, это от нас с Вами не зависит.

От разговоров он не уклонялся, но углубляться в такие темы не хотел.

- 98 -

фейтельсон вместе со мною и Паниным, который в то время был моим помощником по капитальному строительству, намечал основные идеи плана. Поздно вечером мы заходили к нему в большой, ярко освещенный кабинет. Обычно это бывало, когда только что кончалось какое-нибудь совещание. В кабинете стоял густой махорочный дым, валялись окурки. Фейтельсон, полувстав с кресла, спешно кончал что-то записывать, а когда мы входили, вскакивал и быстро направлялся к дверям:

- Садитесь. Я сейчас. Сколько можно терпеть?! Вернувшись, он садился с нами за длинный стол, покрытый зеленым сукном, начинал просматривать титульные списки или еще что-нибудь.

- Нет, это не пойдет. Наша задача открыть возможно больше площадок.

- Но денег-то не хватит!

- Дадут. Важно иметь подготовленный фронт.

- Мы разбросаемся и ничего не сделаем.

- А Вы думаете, что Сталину докладывали из-за Ваших трех шахт?! Надо заложить всюду, где подготовлены поля, и вот тогда требовать.

Он быстро соображал и, вообще, был способным человеком. Но, как и многих других, его интересовало не дело само по себе, а шум деятельности, возникающий при выполнении каждого дела. Ему нравилось распоряжаться, решать, спорить, подавлять несогласие, с чисто спортивным нетерпением ждать выполнения и перевыполнения и, наконец, награды. Судьба самого дела интересовала его только в этой связи. Поэтому, как говорил Капущевский, ревниво и завистливо относившийся к положению Фейтельсона, -" его способности блестели не больше и не дороже, чем блестит новый медный пятачок".

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒