ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 7 страница

Расул Гамзатов

Москва жила еще своей обычной жизнью.

Богатых людей, которые могли пользоваться дорогими благами, тогда было немного, и поэтому для меня с моими заполярными деньгами все было доступно. На другой же день по возвращении из Крыма я купил билет на пароход и поехал по " маршруту пяти рек".

Погода стояла холодная. Промерзнув первую ночь в своей отдельной каюте, я, преодолевая дрожь, свежим утром вышел на палубу. Наш пароход, освещенный ярким, но еще холодным солнцем, стоял прямо на лугу: он был высоко поднят в стареньком шлюзе, настолько узком, что бревенчатые его стенки с палубы не были видны; создавалось впечатление, что пароход выехал на зеленую, покрытую весенними цветами, траву.

Пройдя шлюзы, мы поплыли по моей родной Клязьме мимо покрытых вишневыми садами высоких берегов, выехали на просторную гладь Оки, протекавшей среди отлогих пойм и песчаных отмелей, а в Горьком вошли в широкий мощный поток Волги. Миновав затем Каму, - такую же мрачную, как наша Печора, - пароход потащил нас по аксаковской приветливой и радостной реке Белой.

Какая просторная страна спокойно лежала по берегам!

После Горького все чаще начали встречаться скуластые черноглазые лица. Где-то недалеко от Чебоксар на пристани толпилось множество чувашек в белых полотняных сарафанах и черных онучах. На Белой появились башкиры в таких же шляпах и халатах, в каких ходили при Пугачеве.

Здесь мне пришлось опять наблюдать болезненную вспышку ущемленного национального самолюбия. За мой столик к обеду сел башкир с депутатским флажком на лацкане пиджака. Обеды на пароходе были скверные. Бывало, в детстве отец возил нас

- 106 -

иногда на пароход, как в лучший ресторан, - угостить паровой стерлядью. Теперь никакой рыбы не было. Кормили соленой свининой. Башкир позвал официантку:

- Кроме свинины что есть? Официантка пожала плечами - читайте, написано.

- Позовите заведующего. Пришел главный повар в белом колпаке.

- Мы по какой стране едем? Повар усмехнулся:

- Надо думать, по Советскому Союзу.

- По автономной Башкирской республике. Башкир свинью не ест. Почему не уважаете национальную особенность?

- Мне что дают, то и готовлю. Сам покупать не имею права.

- А тому, кто дает - национальная особенность наплевать? Дай жалобная книга! На другой день все смешалось.

После обеда я прилег отдохнуть. Вдруг в мое окно изо всех сил застучали. Пассажир из соседней каюты кричал:

- Владимир Васильевич! Война! Вставайте! Я подумал: опять какой-нибудь вздор, повернулся и хотел заснуть. Но заснуть не смог, вышел и уже сам услыхал речь Молотова о нападении немцев.

Это оглушило меня, как удар по голове. Что будет?! Разруха, голод. Опять смерти и смерти. В который раз! Опять посадят...

Совинформбюро передало, что немцы уже бомбят далеко отстоящие от границы города. Эти сообщения сопровождались бравурными маршами и воинственными песнями. Немного позднее Информбюро сообщило о направлении боев. Было видно, что немцы, не задерживаясь на границе, врезались в страну. Опять победно заиграли марши.

Ужин в тот день на пароходе не готовили. Утром на ближайшей пристани на призывной пункт ушло несколько человек из команды, в том числе помощник капитана и механик. В нашем коридоре голосила уборщица. Пассажиры побежали к капитану - поедем ли дальше? Вернемся ли в Москву? Ворчливый старик-капитан в полной растерянности огрызался:

- Я-то почем знаю?! Как прикажут. О расписании забыли. Пароход стоял. Информбюро назвало прежние направления, но города, оставленные нашими войсками, оказались значительно восточное этих направлений. Очевидно, шло стремительное вторжение, легко опрокидывающее нашу оборону. Угнетающее впечатление производили следующие за сводкой бравурные марши и песни, звучащие как веселые пляски на похоронах. Кое-кто из пассажиров сбежал, чтобы ехать домой первым поездом.

На другой день нашему капитану взамен призванных прислали несколько мальчишек. Капитан сердито ворчал:

- Этих пока обучишь, и их и себя умучишь.

Но ему приказали вести пароход обратно в Москву. Я остался в своей каюте. На обратном пути мы долго стояли в Казани. На всех причалах сгрудилось множество пароходов. Никто не знал, какой, когда и куда пойдет. От строгих порядков не осталось и следа. Царила всеобщая растерянность и неразбериха. Из газет стало известно, что начали бомбить Москву. Я не знал, куда деваться и, поколебавшись, послал телеграмму маме, чтобы она выезжала в Муром к своей сестре, сам тоже решил выйти там.

В напряженной тревоге по тихой Оке подплывали к Мурому. Мама не приехала. От нее была только телеграмма о том, что мне с Воркуты пришло приказание прервать отпуск и немедленно вернуться. Я начал добиваться телефонного разговора, но связь с Москвой не работала. На утро от мамы пришла вторая телеграмма: оказывается, выехать из Москвы не было никакой возможности.

Ждать я не мог. Не повидавшись, надо было ехать на Воркуту. Но выехать из Мурома тоже было невозможно. В квартире у моей тетки жил железнодорожный рабочий, который в тот день отдыхал. Он обещал устроить меня на пригородный поезд. Мы пошли с ним на станцию. Все репродукторы передавали речь Сталина. Железнодорожник сердито хмыкнул:

- Заговорил... Сестрами и братьями, видишь, ему стали...

И он, не оглянувшись на меня, выматерился.

В поезде моим соседом оказался пожилой рабочий. От него несло только что выпитой водкой. Он вздыхал, по-видимому, нуждаясь в собеседнике. Я отвернулся к окну. Но он дотронулся до моего колена, наклонился ко мне и, обдавая меня винным запахом, с виноватой улыбкой начал:

- 107 -

- Три пол-литра выпил. И вот, видишь, - не пьян... Хотел забыться и - не берет. Двух сынов убили... На глазах у него проступили слезы. Он помолчал, потом наклонился ко мне:

- Ведь по ходу, как траву косит. Вот скажи: что это - опять измена? А почему у него измены нет? Или все не тех сажали? С кого мне теперь за моих сынов спросить?

Наступила ночь. Я переходил с одного пригородного поезда на другой и так пробирался в Горький. Все станции были затемнены. Люди сидели около вокзалов в кромешной темноте, не решаясь ни курить, ни даже громко разговаривать. Темнота усиливала состояние общей тревоги и подавленности. В Горьком вся привокзальная площадь была запружена народом. Все хотели куда-то ехать. Но, когда я продрался к билетным кассам, вдруг объявили, что в Кировском направлении пойдет дополнительный поезд. Я получил билет и поехал.

Поезд вез, главным образом, лагерных работников, возвращавшихся из прерванных отпусков. Было несколько начальников в синей лагерной форме, были вохровские оперативники с многодетными семьями, преимущественно же ехали вольнонаемные из бывших заключенных, впервые выбравшиеся после освобождения в отпуска, а теперь вызванные обратно.

В соседнем купе подвыпивший оперативник начал привязываться к соседу, в котором угадывался бывший заключенный. Он в упор смотрел на него пьяными глазами и твердил:

- Я тебя знаю!... Я тебя знаю - кто ты есть! На первой же станции он буркнул:

" сейчас разберемся" и вышел.

Он вернулся, когда поезд уже тронулся, молчал, был явно смущен и зол. Форменная фуражка была у него спрятана под мышкой. Оказывается, он ходил к оперуполномоченному и нигде его не нашел. Желая с пьяным упорством все же добиться ареста своего соседа, он пошел к военному коменданту. Тот выслушал, все понял и вместо того, чтобы пойти за подозреваемым пассажиром, потребовал у оперативника воинскую книжку. Никакой воинской книжки у него, конечно, не было. Тогда комендант строго спросил, по какому праву он носит военную форму.

- Я работник лагерей.

- Такого рода войск я не знаю. Снимите звезду с фуражки. И, чтобы как дезертира не арестовали, на первом же призывном явитесь. Все. Кругом марш!

Очевидно, появилась надежда на то, что война должна вызвать примирение с населением, и комендант, который еще вчера был инженером или агрономом, уже решил излить на полупьяного оперативника накопившуюся неприязнь к НКВД. Но большинство в нашем поезде ни на что не надеялось и ехало на север со скрытым страхом и тревогой.

Где-то недалеко от Кирова нам встретился идущий на фронт только что сформированный на Урале воинский эшелон. Из пассажирских вагонов высыпала куча командиров в новеньких солдатских гимнастерках с недавно привинченными к петлицам кубиками и шпалами, в необношенных, блестящих, как из магазина, кирзовых сапогах. Все они выглядели очень воинственно, на них были стальные каски, на животах поскрипывали новые ремни. Они громко и возбужденно кричали, чувствуя мальчишеское превосходство перед всеми, потому что на них были навешаны пистолеты, планшеты, бинокли. Старший из них обернулся к остальным и с подчеркнутой официальностью прокричал:

- Комроты два! Останетесь! Отвечаете за порядок.

Он кивнул в сторону теплушек, в дверях которых толпились солдаты в пилотках. За ним побежал молоденький командир с двумя кубиками и что-то стал ему говорить. Я расслышал только:... " я думаю"... Старший с молодечеством старого рубаки громко, чтобы все слышали, отрезал:

- Думать нам не приказано. Нам приказано воевать.

В Киров мы приехали на рассвете. В воздухе после ночного дождя висел туман. На мокрой платформе не было никого. Я прошел в самый конец нашего поезда. На всех вторых путях за ним стояли молчаливые санитарные поезда. Ночью их пригнали прямо с фронта. К одному из них подошла грузовая машина. Сквозь туман я видел, как двое солдат в грязных белых халатах вынесли из вагона носилки, покрытые одеялом, и сбросили что то в грузовик. С пустыми носилками и скомканным одеялом они ушли обратно. Вскоре носилки опять вынесли. Шла выгрузка накопившихся за ночь трупов.

Поездом тогда доезжали только до Усть-Усы. В Усть-Усе надо было идти к реке и пересаживаться на пароход. По пути на пристань в перелеске мне встретились два опера-

- 108 -

тивника. Они пропустили меня, потом, по-видимому, в чем то все-таки заподозрили и окликнули. Я даже не понял, что это относится ко мне. Они кричали: " Не слышишь? Стой! " Я остановился.

-Что?

- Документы!

Я подал паспорт. Они внимательно его просмотрели, достали какой-то список, сверились с ним, подумали, но паспорт вернули. Я понял, что нас ловят. На пристани я узнал, что освобождать заключенных прекратили, тех же, кто в июне успел освободиться, оперативники хватают по всем дорогам и этапами отправляют обратно в лагерь. Пароход дополз по обмелевшей реке только до Абези. Дальше пришлось добираться попутным катером, а на последнем участке идти пешком. Наконец, на платформе угольного порожняка я приехал на Воркуту.

Да, не так приезжал я сюда год назад! Теперь мне не только не приготовили комнату, но даже в общежитии я с трудом нашел койку, чтобы переночевать. Явившись на другой день в управление, я убедился, что отношение к заключенным и бывшим заключенным полностью изменилось. Тарханов поговорил со мною несколько минут и даже не стал для этого отрываться от текущих дел и от разговоров с другими посетителями. В некоторых отделах начальниками уже были назначены новые люди, эвакуировавшиеся на Воркуту и тем самым избежавшие фронта партийцы из Донбасса. У меня в отделе, за столами Еракова и Панина, еще не вернувшихся из отпуска, сидели такие же донбассовцы.

Через пару дней Тарханов вызвал меня, предложил сесть, помолчал, потом встал из-за стола, отошел к окну, поводил пальцем по запотевшим стеклам и, наконец, сказал:

- Вы умный человек, и я прошу понять мое положение. Вам известно, какая сейчас обстановка? От меня требуют бдительности и бдительности. А что это значит, не мне Вам рассказывать. Все они (они - это Политотдел, оперотдел) тычут пальцами, что на ключевых должностях у меня сидят (он остановился, подбирая выраженье) сидят не члены партии... Вы для меня были и останетесь начальником отдела. Но официально придется назначить этого, как его, - Озерова из Донбасса. Он как будто не вредный. Он не станет Вам мешать. Но считаться Вы будете его заместителем.

Пока Тарханов, подбирая слова, медленно говорил, у меня было время подумать. Меня беспокоило не изменение в названии моей должности, а то, что это было развитием настороженных, враждебных отношений, начавшихся с ловли бывших заключенных в Усть-Усе. Что будет дальше? Начнут сажать? Если да, то начальников, может быть, не стали бы сажать? Я сказал:

- А не лучше ли Озерова назначить моим заместителем? Ведь присматривать за мной было бы тогда удобней.

- Я предлагал. Их это не устраивает.

- Ну что же, Леонид Александрович. Вы знаете, что деваться мне некуда. Он подошел ко мне:

- Мне не хотелось бы, чтобы у Вас оставался горький осадок. Все, кроме названия, будет по-прежнему.

Мое положение действительно не изменилось. Но общая обстановка становилась все хуже и хуже. В лагере нарастал гнет тупой бдительности и бессмысленных жестокостей. Некоторых заключенных, имевших в своих приговорах высшую меру наказанья, замененную заключением, " пустили в расход", то есть расстреляли. Бывших заключенных, уже работавших по вольному найму, начали сажать за " контрреволюционную агитацию". Всех заключенных, у которых среди прочего вздора было записано участие в террористических организациях, шпионаж, диверсии и т. п., согнали в специальные бригады. Их разрешалось использовать теперь только на самых тяжелых работах, под усиленным конвоем. В эти бригады попало много специалистов, в том числе и Николай Иванович Ордынский.

Об Ордынском я стал просить Тарханова, но он сказал: " надо повременить". Тогда я сам пошел к начальнику Оперотдела. Я начал его убеждать:

- Ведь Ордынский - безобидный человек. Уверяю Вас, что от него нельзя ожидать никакого вреда.

- А я разве не знаю?

- Ну так в чем же дело?

- Вы думаете, меня не проверяют? Есть указание, я не могу его не выполнить.

- 109 -

Никто не руководствовался здравым смыслом или деловыми соображениями. Огромное учреждение, каким был Оперотдел, днем и ночью боролось с придуманными опасностями и оформляло выдуманных преступников. Иметь дело с настоящими опасностями и настоящими преступниками наших чекистов не учили, и они не умели.

Выдуманными у них были и друзья, которым полагалось доверять. Это были бытовики. В нашем лагере к бытовикам относили всех мошенников, воров, убийц и даже бандитов. Хотя все знали, что большинство из них способно на любую гадость, но указаний считать их опасными не было. Их даже освобождали и принимали в действующую армию. Они считались " социально близкими". Начальник Политотдела как-то на одном из лагпунктов собрал бывших там бытовиков и обратился к ним с речью. Он говорил, что лагерь видит в них своих помощников, что они только " временно изолированные" и т. п. Вдруг из задних рядов кто-то выкрикнул:

- В " свои" втираешься, гад! Гитлер придет, все равно мы тебя повесим. Из тех, кого считали особо опасными, никто так не ждал Гитлера. Но надо было продолжать работу. Как-то в августе главный инженер вызвал меня и попросил сходить на вновь открывшееся строительство одной из новых шахт.

- Посмотрите. Вам самому надо убедиться - можно ли планировать на зиму. Ранним утром, миновав жилые дома и землянки, склады и угольные отвалы, я вышел в тундру. Уже началась осень. Стоял сухой туман, сквозь который пробивался рассеянный солнечный свет. Тундра местами была красная, местами желто-бурая, но еще не почернела и не замерзла. Спускаясь с одного из бугров, я увидел путейскую бригаду, начавшую прокладывать узкоколейку к новым северным шахтам. Знакомый дормастер окликнул меня:

- Куда пошагал? Дорогу для вас тянем, подожди, поездом поедешь!

- Вас ждать - надо большой срок иметь!

- А тебе не хватает? Можно прибавить.

- Спасибо. Я свой кончил, больше не надо. Он подошел. Мы поздоровались.

- Ну, ладно. Скажи - облегченье нам будет?

- Не знаю. Но не похоже.

- Мы тоже думаем, что не похоже. Ведь легавым от войны где-нибудь укрываться надо. Без заключенных такую армию держать в тылу не будут! Легавыми звали чекистов - уполномоченных, оперработников, вохровцев.

Было тихо и тепло. Расстегнув телогрейку и чувствуя физическую радость от ходьбы и свежего воздуха, я шел по извилистой тропе, которая то сбегала в овражки, выползая потом на бугры, то пробиралась между высохшими и начавшими чернеть кочками. Выйдя из небольшого овражка, я увидел впереди поднимавшегося на бугор человека. Это был Георгий Иванович Прикшайтис. Раньше он работал у меня, но с началом войны, когда стало очень голодно, устроился в отделе общего снабжения. Там было посытней. Я ускорил шаг, чтобы догнать его.

Георгий Иванович был сдержанным человеком с непреклонным, очень сильным характером. Еще в дореволюционные времена он состоял в большевистской партии, потом был министром первого советского правительства на Дальнем Востоке, руководил во время господства там белогвардейцев большевистским подпольем, а в последние годы работал в Москве членом ЦИК вместе с М. И. Калининым.

Арестовали его в самые страшные ежовские времена, сильно измучили и записали в троцкисты. Пользуясь тем, что мы шли только вдвоем среди совершенно безлюдной тундры, я попытался расспросить - что с ним делали.

- Знаете, Владимир Васильевич, я не хотел бы ни вспоминать, ни рассказывать об этом. Я не настаивал. Но, пройдя еще некоторое время, он сам начал говорить:

- Самое ужасное в том, что на все это легко находились исполнители... Вы слыхали, кто такие молотобойцы? Вот привели меня один раз к следователю. Он позвонил, и в кабинет вошло трое здоровенных парней. Я заметил, что на гимнастерках у всех были комсомольские значки. Один из них крикнул: спускай штаны! Я не понял. Ну, чего стоишь?! Спускай штаны! Но, видя, что я оторопел, он рванул застежку, пуговицы отлетели и штаны стали сползать. Двое схватили меня за руки, а третий присел, взял своими ручищами мою мошенку и стал жать. Я закричал. Следователь обрадовался: будешь сознаваться? Но я замолчал, и молотобоец стал опять жать мои яйца. Вы представляете, какая боль?! Я прикусил язык. Он продолжал жать и, по-видимому, благодаря моему молчанию переступил какой-то предел. Я лишился сознания. Очнулся я в госпитале со страшнейшим вос-

- 110 -

палением раздавленного яичника. Так думаете на этом кончилось? Когда я только-только начал поправляться, меня под руки отвели к следователю. " Ну, будешь сознаваться? " Я ничего не ответил. " Значит, хочешь повторить?. ' Он опять вызвал молотобойцев. На этот раз явились ребята послабей. Оказалось, что у них другая специальность. Они прижали меня к стене и стали плевать и харкать мне в лицо. Да что рассказывать! Вон Марью Михайловну сажали в гинекологическое кресло, и при следователе две молодые женщины в белых халатах набивали ей горчицу во влагалище! Кто все это делал? Наши обыкновенные ребята, мобилизованные для работы в " органах" по комсомольской линии. Некоторое время мы шли молча. Потом он заговорил снова:

- Если самому за себя не решать, а только слушаться - любой может собакой стать. А на моей памяти еще были люди, которые руководствовались не приказами и командами, а собственной совестью. В подполье я попал в безвыходное положенье: куда ни сунься - везде провал, везде схватят! И вот - схватили. Обрадовались страшно. Вводят к дежурному офицеру. И, знаете, - сразу и он меня узнал, и я его узнал: мы восемь лет за одной партой просидели! Но он спрашивает: это вы кого привели? Те с восторгом - Прикшайтиса поймали! Он посмотрел на меня, секунду подумал и закричал: Растяпы! Прикшайтиса упустили! Этого вам подсунули, чтобы со следа сбить! Я Прикшайтиса знаю - в гимназии с ним учился. Олухи вы! Идите пока не все потеряно. А с этим я поговорю. Выпроводил, а немного погодя другим ходом отпустил меня. Тогда еще не всех успели цепными собаками сделать.

После этого рассказа мы долго шли молча. Потом, не начиная нового разговора, стали перекидываться короткими замечаньями по вопросам нашей работы. Между прочим, я спросил, не знает ли он в лагере хороших экономистов. Георгий Иванович подумал и сказал: - Возьмите моего брата Николая Ивановича. Он на 12 лет моложе меня, но уже был профессором.

Я знал Николая Ивановича. К нему хорошо относился Панин и устроил его учетчиком на одну из строек. Но мне он не нравился. У меня создалось впечатление, что попав, как это бывает на групповых фотографиях, на верхнюю ступеньку, он с молодых лет вообразил, будто действительно на целую голову выше остальных. Поэтому ему всегда попадались дураки и негодяи, которые якобы из зависти старались делать ему пакости. Выслушивать это было неприятно. А кроме того он, хотя и почтительно, но настойчиво искал близости с людьми, бывшими, по его мнению, повыше его, а я этого не любил. Поэтому я ничего не сказал Георгию Ивановичу, а промолчал. Но позднее моя судьба тесно сплелась с судьбой Николая Ивановича Прикшайтиса.

Примерно, часа через два хода мы увидели строительную площадку нашей новой шахты. Посреди тундры стояла длинная брезентовая палатка, какая-то ужасно маленькая и выглядевшая одиноко в этой беспредельной пустыне. Около палатки лежало немного свежего теса и копошились людские фигурки. Подойдя, мы увидели, что люди были заняты сооружением ограды из колючей проволоки. За пределами ограды оставался разборный буровой домик, служивший конторой и одновременно квартирой начальника строительства. Около домика сгрудилось человек 40 только что прибывшего пополнения.

Георгий Иванович направился смотреть кухни и каптерки, а я пошел в домик к начальнику. Начальником строительства был недавно освободившийся горный инженер, занимавший на воле большую партийную должность и поэтому представлявшийся нашему лагерному руководству крупным специалистом. В крохотном помещении у него набилось человек десять. Сидеть было невозможно. Все вплотную друг к другу, загораживая свет, стояли в махорочном дыму и кричали. Я даже не смог втиснуться, но как раз в этот момент, выталкивая стоявших перед ним, начальник стал пробираться к выходу. Поздоровавшись со мной, он сразу начал изливать свое раздражение:

- О чем думают? Еще людей пригнали, а у меня не только кухни, но даже уборной не построено! Немного выждав, я спросил, что все-таки он сам думает делать.

- Да разве я думаю?! Велят на выходах шурф пробивать, чтобы хоть себя углем обеспечить. А электроэнергии не подводят, дороги нет. Выгнали в тундру - и твори им чудеса! Он направился к прибывшему пополнению. За ним пошел нарядчик, конвоир, доставивший людей, управленческий инспектор и еще кто-то.

Подойдя к людям, начальник - как будто перед ним были не люди, а выгруженный товар - не поздоровавшись, стал громко спрашивать инспектора, сколько человек привез-

- 111 -

ли, какие категории, как одеты. Инспектор вполголоса буркал ответы. Начальник недовольно хмыкал. Наконец он обратился к людям:

- Ну, нарядчик сформирует из вас бригаду и надо работать. От работы все зависит. Пока, видите, ничего нет. Надо все самим сделать. Нелегко. Никто не говорит, что легко. Ну, на фронте тоже не легко, а чудеса творят. Вот так-то. Кто-то спросил найдется ли работа по специальности. Начальник ответил.

- Это потом... Кто-то еще задал вопрос. Но начальник отрезал:

- Все вопросы потом, потом. Скажите нарядчику. Он передаст.

Ему хотелось избавиться от разговоров, он кивнул нарядчику - " давай, организовывай" - и отошел в сторону. Его сразу окружили какие-то его помощники и работники, а я присел на груду теса и стал смотреть.

- А ну, мужик, подойди! Тот, как полагалось при выходе из строя, шагнул и вытянулся по команде " смирно".

- Военный?

- Так точно, гражданин начальник. Командовал дивизией.

- Это нам подходит. Будешь бригадиром.

- Слушаюсь, гражданин начальник.

- Составь список и каждый день будешь мне табеля представлять. Понятно? Бригадир немного замялся и спросил, где взять бумагу и карандаш. Нарядчик усмехнулся:

- Снабжать тебя некому. Сумей достать. На то ты и командир дивизии.

- Есть достать, гражданин начальник.

- То-то. Иди.

Я смотрел, как он выпросил у кого-то кусок бумаги, как составлял список, как люди, записавшись и решив, что формальности окончены, стали осматриваться и понемногу разбредаться. Ко мне нерешительно подошел обросший рыжей щетиной, очень исхудавший человек, одетый в рваный, заплатанный бушлат и тоже в рваные и заплатанные, сшитые из старых ватных брюк, стоптанные обувки:

- Вы меня не узнаете?

Я с трудом сообразил, что передо мною член Коллегии нашего Наркомата Лебедев. Встав и поздоровавшись, я отошел с ним подальше. Оказывается, наш народный комиссар, все его заместители, члены Коллегии и большинство ответственных работников, как и в других наркоматах, арестованы.

- Нас долго мучили. Наркома, по-видимому, больше всех, потому что он в конце концов на всех написал. Кого довели до сознания, кого нет. А тем временем ежовщину приказали кончать. Мы думали нас выпустят. Но в один веселенький день всех вызвали, отвели в какую-то комнатку. Было, наверное, человек 50-60, так что стояли вплотную, рукой не пошевелить. Оказалось, что это военный трибунал. Сделали перекличку, а потом зачитали: перечисленные частично сознались, частично изобличены свидетельскими показаньями и за участие в контрреволюционной вредительской и террористической организации приговариваются каждый на 15 лет с поражением в правах на 5 лет. Все. Процедура заняла не более получаса. После этого развезли по лагерям. Из нашей коллегии сейчас на Воркуте четверо. - Он назвал фамилии, - А наркома, Гаврилина и кое-кого еще - расстреляли...

Дней через 20 я снова шел на эту стройку. Прокладка железной дороги, доведенная до первого оврага, прекратилась: леса для мостов не было. Опоры электролинии стояли без проводов.

А уже началась зима. По черной, помертвевшей тундре несся холодный поземок. Идти против ветра было трудно. Дорога показалась значительно длиннее, чем в первый раз. Когда я, наконец, дошел, сразу вслед за мной подъехал грузовик. Из кабины вылез большой, широкоплечий, толстый майор в белом нагольном полушубке. Это был новый помощник Тарханова - Петр Васильевич Черняев. Его румяное, пышущее молодым здоровьем лицо докрасна разгорелось на холодном ветру. Хотя он и не позволял себе улыбаться бывшему заключенному, но все-таки блеснул мне своими яркими черными глазами и поздоровался:

- Что же Вы пешком шли? Я бы подвез.

- А я скорее вашего дошел.

- Да, дорога для машин тяжелая. Навстречу начальству из бурового домика вышел заключенный десятник. Черняев спросил:

- А где начальник?

- 112 -

- В больнице.

- А Вы кто?

- Я его помощник по горнопроходческим работам.

- Ну, показывайте.

Они ушли, а я зашел в домик. На койке за столом сидел с подвязанной щекой мой знакомый Лебедев. Он еще больше оброс, глаза опухли, руки были совсем черные от грязи. Он кутался в свой заплатанный бушлат и притопывал ногами. Из носу у него свисала большая капля. Поздоровавшись, я спросил, что он делает:

- Вот посадили писать. Работать все равно не могу, так хоть кое-какая польза. Он утер нос рукавом.

- А что с начальником?

- Сбежал.

- Как?!

- Ну, как?! Мы вот хоть простужены, но деться нам некуда, его же не конвоируют, сказался больным и ушел в больницу.

- А что, очень плохо? Он потупился:

- Я даже не знаю, как Вам ответить. А потом, уставившись на меня своими больными красными глазами, заговорил:

- Если бы нас расстреляли сразу, было бы гуманней. Топлива нет. Половина бригады целый день елозит по тундре - собирает кустики. Другая половина ищет ручейки и лужицы, чтобы набрать немного воды. Хлеб привозят на неделю, мороженый. Все больны. Каждый день умирает по человеку. Нас здесь 70, значит, хватит только на два месяца. Вы не курите?

Я не курил, но у меня была пачка махорки. Дрожащими грязными пальцами он стал делать самокрутку:

- Да ко всему достался нам еще этот дурак!

-Кто?

- Бригадир. Командир дивизии. В другой бригаде человек как человек. Кормит бригаду. А этот как на собрании заявляет: я коммунист и Советское государство обманывать не буду! И на этом основании ничего из того, чем живут бригады, в рапортички не пишет - ни расстояний, ни перевалок, ни подъемов. Держит нас на штрафном пайке. Люди убьют его...

Я пошел за Черняевым. Осмотрев недостроенный балаган для кухни, нетопленую палатку и еле начатые работы на шурфе, мы вернулись к машине. Я сказал:

- Положение очень скверное. Так люди работать не смогут. Черняев посмотрел на меня строгими черными глазами:

- Мы не можем цацкаться со своими врагами

Это был такой же дуболом, как тот командир дивизии, Но в отличие от того он имел чин и получал большие деньги. Убеждать его было бесполезно. Я забрался в кузов грузовика, он залез в кабину, и мы начали трястись и нырять по овражкам.

Через пару дней удалось эту стройку все таки закрыть до весны.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒