ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 3 страница

Наконец, я двинулся дальше. Когда на вторые сутки уже стали видны огни Воркута-вом, я решил зайти в путейскую казарму на четвертом километре. В ней и зимой жили путейцы первого участка - мои соэтапники. Один из них относился ко мне с большим дружелюбием. Это был Ложкин, бывший директор небольшой текстильной фабрики. На воле я не знал его, но он, очевидно, слыхал про меня и считал старым знакомым.

Казарма была низкая, длинная, со сплошными нарами вдоль одной стены. В ней горел лишь фонарь " летучая мышь", и потому стояла полутьма. Топились две докрасна накаленные железные печи, и чувствовалось обжитое тепло. На нарах лежало только несколько человек, большинство еще не вернулось с работы. Ложкин хлопотал около стола и, очевидно, обрадовался мне:

- Владимир Васильевич! Садитесь. Может, приляжете? У нас чисто - матрасы, одеяла. Может, кашки? Может, куропаточки? Сами ловим, подкрепляемся. Как живем? Да как сказать? Вроде обжились, народ весь свой, воров нет. Мастер - мужик шумовой, но заботливый. Срок-то дотянем. Я у них инструментальщиком и кашеваром. Ничего. Потом угодливо стал расспрашивать:

- Ну, а Вы-то? Срок как, по вольному найму отбываете? Не женились?

- У меня жена дома.

- Устраивайтесь вот на моем месте, пока еще обратно доберетесь. Все потеплей. Из угла послышалась негромкая реплика:

- Ему и так не дует.

- 78 -

Другой голос, погромче, потребовал:

- Эй, ты, Ложкин-Плошкин, попроси у своего друга закурить.

- Он не курит.

Первый негромкий голос сказал:

- Всех не наугощаешь. Лучше самому потерпеть. В это время, напуская клубы холода, скрипя обмерзшими валенками, в казарму стали возвращаться рабочие. У всех бушлаты были перевязаны веревками, чтобы не поддувало, лагерные ушанки надвинуты до самых глаз и обмотаны грязными заиндевевшими полотенцами, закрывавшими рты и носы. Кто матерился, кто шутил, а кто-то закричал:

- Ложкин-Плошкин, давай горячего! Все нутро промерзло. Голос из угла наставительно сказал:

- У твоего Плошкина гость из центра. Положил он на тебя с прибором...

Покинув казарму, я зашагал к дому по дороге и все думал: ведь у меня нет преимуществ перед ними; ем я ту же ячменную сечку, при этом не могу ловить куропаток; получаю 15 рублей, тогда как им начисляют в среднем по 30; я не сижу без дела, работаю по 12 часов, как не каждый из них... Да. Но им тыкают, а мне говоря " Вы"; их счетом гоняют, куда придется, это - " серая порция", быдло, черное рабочее сословие. Разница между мною и ними не материальная, а сословная. Именно это вызывает неприязнь или угодливую зависть.

В конце зимы начались перемены в нашей жизни. Как-то выглянув из окна плановой части, я увидел, что с фронтона депо снимают портрет Ягоды. Это был огромный, написанный на полотне потрет, обрамленный электрическими лампочками. Деповские сторожа, стоя на лестницах, отдирали его, а внизу стояли оперуполномоченный, комендант и Пантелеев, с ведерком и большой кистью. Когда портрет спустили, Пантелеев, под наблюдением уполномоченного, замазал черной краской лицо генерального комиссара, а потом все пошли дальше. Портреты Ягоды висели во всех помещениях. Оперуполномоченный с комендантом снимали их, бумажные тут же рвали, а на полотняных Константин Константинович старательно делал вместо лица черное пятно.

Такое ниспровержение генерального комиссара породило массу выдумок и догадок. Оживились надежды на амнистию и отмену приговоров. Начали думать, что если убрали главного негодяя, то и последствия его преступлений должны ликвидировать. Но получилось по-другому.

Вскоре заключенных стали вытеснять со всех руководящих работ, и вместо них начали появляться вольнонаемные. В качестве начальника нашей дороги прибыл Сухов, который раньше служил в милиции. Он велел отделать себе кабинет с приемной и потребовал, чтобы начальники служб и частей являлись к нему с докладами. Стишинского убрали, и Грузовую колонну тоже подчинили Сухову. На должность начальника пристани из Архангельска прислали молодого комсомольца. Этого возмутило то, что работавший на пристани бывший морской капитан ходил в кителе с золотыми пуговицами, а он, не поняв, что это заключенный, подал ему руку. Сухов вызвал оперативника и тот тут же отрезал у капитана золотые пуговицы. Затем начальник пристани заявил, что с заключенными он никаких переговоров и расчетов вести не будет. Поэтому все сношения с пристанью стали производиться только в кабинете Сухова: начальник пристани обращался к нему, он спрашивал находившихся тут же заключенных и повторял их ответы начальнику пристани.

Главным инженером вместо Сидоркина был прислан молодой прибалтийский немец Вайнберг. На протяжении двух веков эти немцы проявляли особую преданность порядкам, которым они служили. И Вайнберг старался быть чекистом больше, чем сами чекисты. Хотя ни в тюрьмах, ни в лагере никому не полагалось ходить с оружием, он всегда носил револьвер, а во время совещаний с заключенными специалистами клал его на всякий случай перед собой на стол.

Кто-то из прибывших вольнонаемных устроил скандал из-за того, что в " вольнонаемную" столовую ходят заключенные. Он обедал, и вдруг пришли двое заключенных и сели рядом:

- Мне что оставалось? Пришлось встать и уйти, не доемши.

Сословная дифференциация нарастала и усиливалась.

Но дело не ограничивалось этим. Началось формирование " настоящего" лагерного режима. Было приказано выселить заключенных из землянок. Началось строительство бараков в зоне, огороженной колючей проволокой. Я уберегся от переселения в зону пото-

- 79 -

му, что строительство затянулось, но из землянки вынужден был уйти, и вместе с моими экономистами и стариком-топографом занял секцию небольшого барака при лесопилке.

В этой обстановке состоялся суд над строителями нашей дороги. Их привезли, чтобы публично судить на месте их " вредительства". Судебное заседание открылось в лагерной столовой. На небольшой эстраде за столом, покрытым красным помятым ситцем, сидел председатель суда в потасканном пиджачишке со скрученным веревкою галстуком. По сторонам от него помещались два вольнонаемных вохровца - это были заседатели. Сбоку сидел одетый в полувоенную форму прокурор - белобрысый молодой человек с большой, выдававшейся вперед челюстью. Внизу, около эстрады, под охраной еще двух вохровцев сидели трое подсудимых: бывший начальник дороги Иванов, начальник пути и начальник тяги. Столовая была битком набита нашими железнодорожниками. Допрашивали начальника пути:

- Подсудимый, вам было известно, что путь не соответствует техническим условиям?

- Это всем было известно. И прежде всего - начальнику лагеря Морозу.

- Я спрашиваю - вам было известно?

- Как же, я столько раз докладывал об этом Морозу.

- Значит, Вы признаете, что знали и все же не закрывали движение?

- Да если бы я закрыл, Мороз сгноил бы меня в изоляторе.

- Подсудимый, не морочьте суд своими контрреволюционными выдумками. В Советском Союзе никого не гноят в изоляторах. В публике послышался смех. Председатель постучал по столу. Потом возобновил допрос:

- Подсудимый, значит, вы признаете, что сознательно открывали для движения заведомо технически непригодный путь?

- Гражданин председатель, я - заключенный и выполнял приказы лагерного начальства.

- В деле нет никаких приказов.

- Да разве я мог брать с начальника лагеря бумажки? Но все знают, что он сидел на нас, заставлял шпалы прямо в болото класть, чтоб рапортовать об открытии дороги. Вот его и судите.

- Это наше дело, кого судить.

В общем, было ясно, что и открытый суд не отличался от Особого Совещания. Начальника дороги приговорили к расстрелу, остальным увеличили уже имевшиеся сроки.

Стало ясно, что ни о каком смягчении приговоров мечтать не приходилось. Но что же происходило? Все мы с нетерпением ждали открытия навигации, газет и людей из внешнего мира. В начале июня лед, наконец, пошел. Ранним утром по шпалам я попытался пройти в карьер. Но из-за тумана даже в двух шагах ничего не было видно. Скрытые этим туманом, как занавесом перед началом концерта, на все лады свистели кулики и крякали утки. Сырой воздух жил надеждами пришедшей и сюда весны.

Через несколько дней прибыли первые баржи. Они подвезли зимовавший неподалеку картофель. Измученный цингою и изголодавшийся народ набросился на него так, что начальство ничего не могло поделать - оно разрешило грузчикам есть картошку. На берегу зажглись костры, и в течение двух дней, пока разгружались баржи и грузились вагоны для отправки на шахты, люди запасались витаминами.

Следующие баржи привезли кипы газет, письма и посылки за целую зиму. Тут мы узнали - какого размаха достигли за это время репрессии. Начали поступать новые этапы. Оказалось, что Особое Совещание уже не ограничивается сроками в 3 и 5 лет, а дает по 8 и 10. Мы впервые услышали о новом генеральном комиссаре и его " ежовых рукавицах". Рассказывали, что на следствии стали участвовать " молотобойцы": сам следователь играл роль кузнеца, формирующего показания, а специально подобранные здоровые парни колотили и выколачивали эти показания. Позднее начали приходить партии " контриков" с лагпунктов, расположенных южнее Воркуты. Их сгоняли отовсюду, чтобы концентрировать только на Воркуте. Проходя как-то мимо одного из таких этапов, я услышал:

- Зубчанинов! Зубчанинов! Я подошел. Кричал бывший заместитель начальника Планового управления Наркомата, в котором я работал, - Ратнер. Это был долговязый болван с светло-желтой густой шевелюрой и большими розовыми губами. В Наркомате он считался накладным расходом. Наверное, поэтому на партийной чистке он должен был похвастать: " мне принадлежит честь открытия вредительства в текстильной промышленности! " Но эта честь не спасла. Теперь, встретив меня, он проявлял неумеренную радость и

- 80 -

кричал: " Друга встретил! Друга с воли встретил! Вы подумайте! " Но ему велели лезть на платформу, отправлявшуюся на шахты.

В обстановке нарастающего гнета оппозиционеры из Красноярского этапа вступили в новую борьбу. Сначала они вновь отказались от работы. Даже Косиор ушел от меня. Потом они согласились работать, но только своими бригадами и только на урок. Одна бригада взялась подвозить уголь к электростанции с таким условием, чтобы подвезти на сутки и уйти. Другая стала разгружать баржи, опять-таки с условием, чтобы разгрузить сданную им баржу и уйти. Но скоро отказались и от этого.

До нас доходили слухи о том, что у них что-то бурно обсуждается, ведутся горячие споры. К осени стало известно - они объявили массовую голодовку. В ней приняло участие более 70 человек. Всех их поместили в отдаленную путейскую казарму. Лагерное начальство не знало, что делать.

Зимой 1938 года в историю Воркуты была вписана одна из самых мрачных страниц. Красноярские троцкисты голодали около двух месяцев. Их насильно подкармливали и, хотя многие ослабели и не могли двигаться, все же они не сдавались. Наконец, им пообещали, что отправят их в специальное место, где будет создан нормальный для политзаключенных режим, а перед отправкой их вылечат и дадут отдохнуть.

Действительно, как только они прекратили голодовку, их разместили в сангородке и стационарах и стали для этапирования готовить пересылку на старом кирпичном заводе. Руководил этой подготовкой Царев - недавно прибывший начальничек, член партии, розовый, веселый и, по-видимому, очень обходительный. Он приехал к нам на Воркута-вом, чтобы в железнодорожных мастерских заказать разный инвентарь. Нас тогда поразило, что заказывалось большое количество ломов и железных лопат. Затем Царев получил несколько больших брезентовых палаток, в которых можно было разместить добрую тысячу человек. Подготовка велась никак не на сотню красноярских троцкистов.

Охрану кирпичного завода сформировали исключительно из вольнонаемных вох-ровцев, главным образом, коммунистов и комсомольцев. Командиром назначили тоже партийца - Потемкина. Вскоре оправившихся после голодовки стали небольшими партиями пересылать на кирпичный, причем бывших там штрафников возвращили на их прежние места.

Из нашей бухгалтерии там сидел тогда счетовод Фуфаев. Это был долговязый, уже пожилой дядька, с подкрученными усами и бородкой клинышком. Он очень не понравился Сухову своей ехидной болтливостью и потому был упрятан на Кирпичный на целый месяц. Теперь вместе с другими штрафниками Фуфаев возвращался на Воркута-вом. По дороге они развели из рассыпанного угля костер, сидели и грелись. Навстречу им шла группа бывших голодающих. Они подсели к костру. Один из голодавших отбывал каторгу еще до революции во Владимирском Централе. Он рассказывал:

- И вот стало нам известно, что царя свергли. Что будет? Ждем день, ждем другой... Наконец, политическим приказывают отроиться в коридоре. Все, как будто, еще по-прежнему: идем к выходу под конвоем надзирателей. Во дворе друг против друга построены две шеренги с винтовками. Несмело входим между ними, и вдруг начальник караула -долговязый прапорщик с бородкой - командует своим солдатам " Смииирна! " Солдаты застыли. " На караул! " И вот мы в своих арестантских халатах, в кандалах - как генералы, идем между солдатами, отдающими нам высшую воинскую почесть! Ну, я не выдержал, бросился к этому прапорщику. Мы расцеловались, расплакались. Другие бросились целоваться с солдатами... Фуфаев посмотрел на него:

- А в лицо ты этого прапорщика помнишь?

- Да я в жизнь его не забуду!

- А ну, посмотри на меня. Тот посмотрел, ахнул и они обнялись и расцеловались, как 20 лет назад. Кто-то, чтобы снизить чувствительность этой встречи, проворчал:

- Ну, теперь позаботились, чтоб ты революций больше не делал, а ты - каторжникам генеральских встреч не устраивал. На такого прапорщика больше не надейтесь. Через некоторое время стало очевидным, что на кирпичный будут отправлять не только голодавших. Каждую ночь уполномоченный выхватывал несколько человек, держал их до формирования партии в изоляторе, а затем отправлял. В одну из мартовских ночей у меня взяли старшего экономиста Певзнера, потом другого экономиста. Ивана Агапыча Панина срочно вызвали на

- 81 -

шахты принимать дела плановой части, потому что начальника тоже отправляли на Кирпичный. Гнали туда, главным образом, осужденных Особым Совещанием на небольшие сроки, но много шло и десятилетников. Брали, преимущественно, пятьдесят восьмую, но попадались и злостные отказники, в том числе все крестики. Видно было, что попасть мог любой.

Тянулось это всю зиму. Всю зиму каждый из нас ждал, что, может, ночью заберут и угонят его. При этом все понимали, что гонят не в этап, а в какую-то бездонную яму, из которой никто не возвращается. Нарастал страх и безнадежное отчаяние. Как-то один из подготовленных к отправке, сидя в изоляторе, сошел с ума. Двое суток он на всю Воркута-вом выл волком. Стало известно, что из Москвы прибыл старший лейтенант госбезопасности (значит, подполковник) Кашкедин в сопровождении еще трех лейтенантов. С их прибытием всю местность вокруг Кирпичного оцепили караулами, так что к заводу нельзя было приблизиться и на 10 километров. Там происходило что-то страшное.

Однажды я вызвал начальника пути Кожурина, чтобы обсудить с ним план развития станционных путей. Предполагалось большое увеличение перевозок, и надо было готовиться. Проект уже составили, но не было шпал. Я посоветовал Кожурину разобрать заброшенную ветку, ведущую на Кирпичный. Без всякой задней мысли я сказал:

- Возьми шпалы там. Их на Кирпичном много. Он понял это как намек и усмехнулся:

- Да, шпал на Кирпичном теперь много. Неудобные только - с руками и ногами. Скоро до всех стали доходить слухи о том, что на Кирпичном происходит массовое уничтожение собранных там людей. Тогда же прекратили освобождение всех имевших " контрреволюционные" статьи. Срок кончался, но люди оставались заключенными и продолжали ожидать отправки на Кирпичный. Уполномоченный набирал и набирал новые партии.

Как не хотелось этой бессмысленной гибели! Когда в Бутырской тюрьме мне грозили расстрелом, не возникало такого отчаяния. Раз арестовали, естественно, могли и расстрелять. Но здесь мы только и жили надеждой вернуться, только и думали - когда же кончится срок! Все мысли были о том - как там дома, как пойдет наша жизнь после освобождения. И вот оказывалось, что ни освобождения, ни жизни не будет. И ничего не поделаешь, и ничем не убережешься, и никто даже знать не будет. За что?!

Вдруг как-то ночью в это страшное время в плановую часть пришел нарядчик и прошептал мне на ухо:

- В хитрый домик вызывают. Сейчас.

- Меня?! Он кивнул головой.

За все время пребывания в лагере я еще никаких дел с оперуполномоченным не имел. А в это время вызов к нему означал почти верную гибель. Но надо было идти. Когда я постучался и вошел в его кабинет, он, держа в руках какую-то записку, спросил:

- Кто такой Ратнер?

Надо сказать, что Ратнер, отправленный в свое время на шахты, устроился там в плановой части лагеря, но так как работать он не умел, его выгнали и сунули в первый лопавшийся этап. Этот этап проходил через нашу Воркута-вом, и Ратнер прислал мне записку с просьбой помочь и устроить. У нас был маленький лесзаг, лесозаготовительный пункт, куда требовался плановик-нормировщик.

Я обратился к Сухову, чтобы Ратнера послали на эту работу; конечно, я сделал ошибку: ведь я должен был понимать, что на новом, необжитом и неустроенным месте этот неумный человек, не умевший работать даже в налаженных условиях, окажется всем в тягость, причем, и ему будет очень трудно. Но придумывать подходящую для него работу в тех напряженных условиях я не мог. Ратнер же присылал мне отчаянные записки. Он считал, что я послал его в ссылку и просил из нее вызволить. Теперь такая записка попала в руки уполномоченного. Я сказал уполномоченному, что Ратнер работает плановиком на лесзаге. Он прочел мне записку и сказал:

- Кому где быть, не ваше дело. Занимайтесь тем, что вам положено. И чтобы мне таких записок больше не попадало. А эта пусть на всякий случай полежит у меня, идите. Я отделался пока только испугом.

Между тем у нас шла очень напряженная работа. Вместо 20-30 тысяч тонн угля, которые отгружались в прошлую и позапрошлую навигацию, мы готовились грузить 200. Надо было перестраивать и развивать железнодорожные пути, строить пристанские сооружения, конструировать и монтировать погрузо-разгрузочные механизмы, достраивать бараки, учить людей, планировать организацию работ. Нервность обстановки усиливалась

- 82 -

тем, что прибывали и прибывали вольнонаемные начальники. Это были надзиратели, которые сами и не думали работать. Их задачей было заставлять работать заключенных и проявлять бдительность. В помощь Сухову приехал вольнонаемный заместитель. Он вызвал меня и, не здороваясь, спросил:

- Это вы занимаетесь здесь вредительством? Я сказал, что не понимаю вопроса.

- Почему рабочая сила не используется? Ну, я сам разберусь. Можете идти. Все они были приучены к " ночному бдению".

Поэтому нам приходилось работать и днем и ночью. Особенно напряженным было время с 8-9 вечера до 2-3 ночи. Начальство вызывало в это время людей, а они шли ко мне - всем надо было или менять планы, или находить рабочую силу, лошадей, материалы, причем, все это в спешке, в крике и спорах, в которых сплошь и рядом обнаруживалось, что требования - рваческие и давать ничего не надо. Но кто с этим соглашался?!

В лагере действовал естественный отбор, и руководителями работали люди, которые умели что-то делать. Но так как в течение двух последних лет этапами прибывали, главным образом, партийные работники, мало что умевшие, то кое-где держались и никчемные начальнички. В самое горячее время строительными работами у нас заведывал Шаумян - бывший замнаркома просвещения Армении. Инженер-строитель, он ведал у себя строительством школ. Это был веселый бездельник, технически полуграмотный и совершенно беспомощный как организатор. Но много было и замечательных работников. Я еще расскажу о них.

Среди ночи в плановую часть время от времени, на костылях, приходил Пантелеев. Он был ночным человеком, любил посидеть у нас, понаблюдать людскую сутолоку, иногда делал зарисовки. Когда после двух часов народ расходился, я мог поговорить с ним. Он относился ко мне с большим дружелюбием и не паясничал. Как-то я решил поделиться с ним своей все нарастающей тревогой:

- Неужели так и прикончат нас здесь? - Бросьте об этом думать. Меня один раз прикончили. Я целый месяц был на том свете. Это не страшно.

- Расскажите.

- Вдвоем мы бежали по немецкому окопу, из которого, по нашим сведениям, немцы ушли. Завернули за угол и - прямо лицом к лицу столкнулись с двумя немецкими солдатами. И мы, и они растерялись, но так как я бежал с винтовкой наперевес, то с ходу ткнул одного из них в живот. Он упал. А другой, одурев от смертельного страха, ударил ручной гранатой меня по голове. Я был в стальной каске и поэтому остался цел, а всех, конечно, разорвало. Но Вы представляете, что значит взрыв гранаты на голове? Обо всем, что было потом, я знаю только по рассказам. Когда через несколько дней начали убирать трупы, меня поволокли в общую яму. Только тут заметили, что рука у меня судорожно сжимается и разжимается. Фронт отошел, никто не торопился, лошади были, и меня вместо могилы отвезли в госпиталь. Но жизнь вернулась ко мне только через месяц. Я открыл глаза и почувствовал нестерпимую головную боль. Затем началась эпилепсия. Сначала было по нескольку припадков в день. Уверяю Вас, что месяц на том свете был лучше... Мучителен страх, а не смерть.

В четвертом часу ночи я возвращался в свой барак. Вторую его половину отвели конструкторам, которые проектировали погрузо-разгрузочные механизмы. Тут они жили и работали. Это были талантливые и образованные инженеры. Руководителем у них был Файвусович, уже начавший седеть человек с сухим, всегда недовольным лицом. Кроме него работали Котлер, Трефильцев и другие. Когда я приходил, у инженеров еще горел яркий свет. Файвусович, стоя над чертежами и тыкая в них логарифмической линейкой, нервно выкрикивал:

- Нужны нам такие картинки! Ты же взрослый человек. Завтра по чертежам должны работать. А ты что тут нарисовал?! Ведь ты знаешь, что этих материалов нет. Из чего делать? Автор чертежей тоже кричал:

- Так пусть тот дурак со звездой на лбу пошевелится! Пусть привозит металл по спецификации. Почему я должен приспосабливать конструкцию к его глупости, к тому, что ему лень работать, и он берет то, что ближе лежит или что сунут?!

- Этот дурак - объективное обстоятельство. Ты пойми, где мы работаем. Ведь тебя с твоим формуляром в Котлас за металлом не пошлют!

- 83 -

- А ну вас тогда к такой-то матери! И конструктор бросил рейсфедер так, что тушь из него разбрызгалась по чертежу. Файвусович помолчал, а потом очень сдержанно сказал:

- Не психуй. Это каждый умеет. Но надо понимать - перед кем можно психовать. Что ты передо мной выкомариваешься? Третий конструктор, лежавший на койке, встал:

- Ну, хватит орать. Давайте попьем чаю. Профессор, вставайте чай пить. С другой койки поднялся мощный человек средних лет, в очках, с большой, лобастой, по-бычьи наклоненной головой. Это был ученый-физик, который в связи с репрессиями и новым лагерным режимом отказался работать. Так как отказ в то время был смертельно опасным, то конструкторы решили спасти его и устроили к себе дневальным. Но он и с этим не соглашался:

- Я вам печей топить и воду носить не буду. Чтобы потом претензий не было.

- Ладно. Играйте в шахматы. Только не высовывайтесь и молчите. Встав, он подошел к чертежам и, почесывая спину, начал их рассматривать:

- Так. Лесотаска. В 1896 году на Нижегородской выставке технический уровень был уже повыше. Вы, уважаемые деятели науки и техники, еще не переступили порога второй половины Х1Х века...

- А в каком веке мы здесь работаем? Ничего не делая, очень легко критиковать.

- А я не могу понять вашей муравьиной психологии. Их за людей не считают, руки не подают, уничтожают, как насекомых, а они всю ночь трудятся, орут, людям спать мешают. Бог труд любит? Труд дело чести, доблести и так далее? Да? Все рабовладельцы это проповедовали, хотя сами, как этот - со звездою на лбу, - конечно, не работали. Работали и работают такие ишаки, как вы.

Файвусович сморщился и сказал:

- Все та же шарманка. Профессор, привычная жизнедеятельность продолжается до самой смерти. В этом нет ни доблести, ни желания отличиться. Только привычка.

- Привычками надо управлять.

- Управлять?... Давайте-ка лучше чай пить.

В конце зимы просочились подробности того, что делалось на Кирпичном. Кашкедин имел задание расстрелять собранную там тысячу человек, или, как говорилось в шифрованных радиограммах, - " произвести глубокое бурение. " Но перестрелять столько народу, по-видимому, было не простым делом. Чтобы передавить тысячу клопов, и то надо было подумать, как организовать работу. А Кашкедин, как все чекисты, которых мы наблюдали, организовывать нечего не умел. Сначала он придумал такой порядок уничтожения. Людям объявляют, чтобы они готовились в баню. Выводятся первые десять человек, они раздеваются в предбаннике, ничего не подозревая идут в натопленную баню, там их убивают, трупы выносят. Затем вводят второй десяток и т. д. Но когда первые, раздевшись в предбаннике, вошли в баню и увидели там вооруженных вохровцев, которые приготовились стрелять, - началась свалка: кого-то успели застрелить, но кто-то схватил шайку и кинулся на вохровцев, кто-то зачерпнул кипятку и стал плескать на солдат. Все закрылось паром, стреляли наугад, стреляли, очевидно, беспорядочно и долго. Эту стрельбу услышали в палатках. Там началась страшная паника. Когда бойня с первым десятком кончилась и, поуспокоившись, хотели выводить второй, поднялись такие крики, возбужденный народ сгрудился такой толпой, что сделать ничего не удалось. Намеченный порядок пришлось отставить.

На другой день Кашкедин в сопровождении своих лейтенантов и вохровцев пошел по палаткам. Он крикнул:

- Кто начал вчерашние беспорядки? Все молчали.

- Не хотите говорить?! Так я знаю - кто. Взять этого. Он ткнул пальцем в первого попавшегося. Потом также приказал: этого, этого... Но тут к нему кто-то подскочил и закричал:

- Я начал. Я! С нар соскакивали люди и все кричали:

- Я! Я! Опять поднялась страшная суматоха. Сумасшедшая толпа с криками окружила чекистов. Они, по положению, были без оружия. Носить его в тюрьмах не полагалось, потому что заключенные могли отобрать и разоружиться. Пришлось бежать из палаток.

Тогда было решено кончить все сразу. Примерно через неделю после своих неудач Кашкедин объявил, чтобы заключенные готовились к отправке на этап. Все было обставлено, как полагается. Людей вызывали с вещами, сверяли личности с формулярами, стро-

- 84 -

или в колонну. Когда колонна была готова, по ней вдруг начали палить из пулеметов. В первый момент никто ничего не понял, а так как стреляло несколько пулеметов, то вначале было побито много людей. Но в следующие минуты началась паника. Стали падать, уползать, бежать. Пулеметчики стреляли уже не по колонне, а по отдельным движущимся фигурам, прицеливаясь так, чтобы поражать лежащих на земле. Потом, пользуясь тем, что наступил уж круглосуточный день, Кашкедин с помощниками и солдатами долго вынуждены были ходить по полю, пристреливая раненых, выискивая и убивая отползших. Оцепление не снимали несколько суток. Когда, наконец, собрали все трупы, пересчитали и убедились, что никто не уполз и не сбежал, Цареву было поручено организовать захоронение. Для этого он и запасался ломами и лопатами. Потемкину и его солдатам выдали денежные премии и предоставили путевки в санатории. Кашкедин улетел в Москву. Вскоре в одном из номеров центральных газет на первой странице появился указ о том, что " за образцовое выполнение специального задания правительства" Кашкедин награжден орденом Ленина. В указе были и другие фамилии: массовое уничтожение заключенных проводилось и на Ухте, Колыме, в Норильске.

Для нас эта трагедия с отъездом Кашкедина не кончилась. Сведения о секретах государственной безопасности почему-то всегда распространялись. Весной мы узнали, что Кашкедин радировал начальнику лагеря, чтобы " для целей глубокого бурения" были подготовлены еще две или три тысячи человек. Начальник лагеря просил отсрочить " эти работы", потому что должен был выполнить правительственное задание по отгрузке 200 тысяч тонн угля.

Но безнадежность создавалась не только угрозой уничтожения. Из Москвы начали поступать дополнительные сроки. На каждого, имевшего пятьдесят восьмую статью, если он закончил установленный ему срок, - приходило постановление Особого совещания, в котором, без всякой мотивировки, срок заключения продлевался еще на 8-10 лет. Обжалованию эти постановления не подлежали. Большие пачки их лежали в учетно-распределительных частях. О них знали, но официально их не объявляли, боясь, как бы люди с отчаяния чего ни сделали.

Переписка с семьями была запрещена.

Все понимали, что было решено вычеркнуть нас из жизни навсегда. Некоторые были не в силах владеть своими нервами. В конце зимы приехал Вайнберг проверять подготовку к навигации. Он ходил со своей свитой, выражал недовольство, ругался. Возвращаясь в барак, я застал его у Файвусовича. Разговор уже кончался. У Файвусовича на его впалых щеках выступили красные пятна. Но внешне сдержанно он говорил:

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒