ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 2 страница

Я заболел цынгой. Началось это со страшной вялости и усталости. Потом быстро стали разрушаться зубы и выпадать волосы. На теле, и особенно на ногах, появилась кровяная сыпь. Но так как по своему положению я был не последним из придурков, мне можно было по-приятельски обратиться к врачу. В санчасти была корова. Молоко заквашивали, и некоторым больным выдавали простоквашу. Врач велел выдавать и мне по полстакану через день. Раздачей простокваши занимался " крестик". Это был один из мучеников " за веру". Когда у них спрашивали фамилию, они отвечали: - Сын божий.

- Звать как?

- Зачем тебе? Я сын божий, как все.

- Откуда?

- От бога. К богу иду. Следователи выходили из себя, грозили расстрелом, били. Они все это выносили и обычно кланялись:

- Спасибо тебе. Сподобил потерпеть. Но Христос больше терпел. В лагере они отказывались от работы, потому что велась она не для " доброго дела". Их гноили в изоляторах, но сломить не могли. А без конца держать в изоляторе было нельзя. Трудовые контингента требовалось использовать. Конечно, можно было избавляться от неисправимых отказчиков - отправлять на старый кирпичный завод, самый страшный штрафной лагпункт. Но для этого необходимо было решение управления лагеря. Для рядовых " начальничков" легче было договориться с отказчиками по-хорошему:

- Может, будешь, все-таки, хоть что-нибудь делать? Крестик отвечал:

- Если доброе для людей - буду. Вот так и наш " крестик" стал раздавать простоквашу. Он наливал мне полстакана, улыбался и говорил:

- Кушай во славу божию. В эту зиму он умер от истощения и цынги. Он не позволял себе пользоваться той простоквашей, которую раздавал людям.

Моя цынга хотя и не развивалась, но продолжала тянуться. Это вызывало презрительное отношение со стороны Баранкина:

- Эх, Вы...

- А в тундре у вас разве не болели цынгой?

- В тундре! Там люди - настоящие. Они живую кровь пьют.

- Где ж ее взять?

- Хм! Уметь надо. Прежде чем с людьми отношения заводить, надо с лошадьми дружбу наладить. Я на конном дворе каждый день бываю. Хлебушка им принесу, почешу, побеседую, а тем временем какую-нибудь маленькую жилку чирк ножичком, и живой крови насосусь. Но и этому я не научился.

Я продолжал целыми днями работать в управлении дороги. Наш Соколов там стал теперь самым главным. Новый начальник дороги в управление никогда не приходил. Он сидел в паровозном депо, курил и молча слушал машинистов и слесарей - что-де паровоз не заключенный и в этих условиях не выдерживает, что материалов для ремонта нет, что заводских деталей не присылают и - как быть? Первышев выслушивал, докуривал, потом или посылал к такой-то матери, и слесарю становилось ясно, что приставал он зря, или

- 71 -

подходил к паровозу, молча смотрел, опять закуривал, стоял, думал, наконец, находил решение и говорил пару слов.

У тяговиков и механиков он пользовался громадным авторитетом, тем более, что крепко удерживал для них целый ряд привилегий: жили они просторно и тепло в хорошем доме - " доме ударника", питались не в общей лагерной столовой, а в так называемой столовой вольнонаемных, в которой, хотя никаких вольнонаемных не бывало, но питание готовилось вполне человеческое, получали постельные принадлежности и т. п. Управленческих дел Первышев не касался, предоставив их Соколову. Лишь иногда он присылал сказать Алексею Алексеичу, чтобы работников управления вывели на воскресенье чистить дорогу.

Движение на дороге на зиму прекращалось - преодолевать заносы было невозможно. Но время от времени приходилось расчищать отдельные участки, чтобы выводить занесенные составы. В одно из воскресений мы чистили пути недалеко от станции. Стоял сильный мороз и поэтому не дуло. Снег был спрессован ветрами так, что его приходилось резать железными лопатами и кирпичами выкладывать по обочинам. Получался глубокий коридор, из которого не выглядывали даже трубы паровозов.

Работой руководил сам начальник пути. Это был большущий молодой крестьянин с обветренным до красноты приветливым и открытым лицом. Фамилия его была Кожурин. Всю путейскую науку он постиг в лагере, расчетов делать не научился, но был по-хозяйски заботлив и толково, без суетливости руководил людьми. Путейские рабочие не имели привилегий, как тяговики, жили на участках в тесных казармах без электрического света, ели обычную ячменную сечку и работали по 10-12 часов на морозе под дождем. Кожурин старался беречь их, как в деревнях берегли лошадей, и вырывать для них, что удавалось. Чистить дорогу было их делом, но он добился, чтоб по воскресеньям этим занимались придурки.

Возвращаясь с работы, я шел с Кожуриным и Соколовым.

- Алексей Алексеич, - говорил Кожурин, - ты слышал: уполномоченный приказал дальнюю казарму освободить под троцкистов. А куда же людей? Речь шла о небольшом этапе - человек в 70, состоявшем из настоящих оппозиционеров. Для остальных заключенных это были белые вороны. Они жили в Красноярской ссылке, а теперь Особое Совещание заключило их в лагерь.

- Что же поделаешь? Ведь они прямо к уполномоченному ходят, требуют, чтоб их ни с кем не смешивали. Да это не все. У них несколько семейных. Для них будут землянки освобождать.

- Они разве навечно в генералы произведены?! Правду говорили: и на том свете им в котлах кипеть, а мы и там дрова таскать да подкладывать будем. Я спросил Алексея Алексеевича - кто они такие?

- Что Вам сказать? По-видимому, крупные партийные работники. Верховодит ими какой-то Жак. Мне они напоминают белых эмигрантов. Те в Харбине тоже собирались кучками, о чем-то спорили, обсуждали какие-то свои вопросы. Свой мирок, а кругом - чужое.

- А ты слышал, - перевел разговор Кожурин, - кое-кого на лошадях стали увозить. Считается, что только задаток дали, а теперь уж за настоящим делом вызывают. Вчера лысого каптера угнали.

- Свистуна?

- Да. За солью съездить - лошадей не было, а за новым сроком - сразу нашлись. Ночью опять задула пурга. Проходя утром мимо расчищенного нами коридора, я увидел, что он наполовину уже занесен снегом. Я шел на пристань. Приближался конец года, и к отчету надо было выверить количество привезенного угля. Все пристанские работы велись так называемой " грузовой колонной". Ей же подчинялось и все лагерное воркута-вомское хозяйство: разные швейные и сапожные мастерские, кухни, бани и др. В грузовой колонне, как и у нас на дороге, была плановая часть. Ею заведывал Иван Агапыч Панин - костистый сухой старик, бывший начальник коммерческой службы КВЖД в Харбине. С ним мы и вели все наши споры и пересчеты.

Руководство грузовой колонны помещалось на берегу Усы. Когда я вошел, начальник колонны Стишинский еще не появлялся, но Иван Агапыч сидел за своим столиком, курил цигарку и что-то со смехом рассказывал дневальному - седому бородатому попу.

- Вот хорошо пришел! - обрадовался Иван Агапыч, - а то я думал - придется мне по пурге идти. Ну, давай! Мы стали считать. В это время дверь распахнулась, с улицы вме-

- 72 -

oгe с ветром ворвался снег, и в избушку быстро вошел красивый, очень моложавый, по-военному подтянутый Стишинский. Он на ходу скинул на руки старику-дневальному суконную москвичку, бросил на свой стол меховую шапку и, обращаясь только к Ивану Агапычу, сказал:

- Здравия желаю. Как дела?

- Да вот, Александр Владимирович, ругаются, что мы народ в изоляторе без дела держим. Грозили, что сделают начет. Стишинский сразу же крикнул:

- Коменданта и нарядчика! Дневальный заторопился, в спешке не сразу нашарил в своем углу шапку и бросился из избушки. Буквально через минуту явился комендант и, щеголяя сохранившейся военной выправкой, отрапортовал:

- По Вашему приказанию явился... Вслед за ним пришел рыжий нарядчик и молча стал у дверей.

- Сколько народу в изоляторе, не считая следственных?

- Десять.

- Быстро всех сюда. Пока мы с Иваном Агапычем считали, причем обнаружили, что семи из записанных у нас составов угля пристань не принимала, - комендант привел штрафников.

- Девять по Вашему приказанию доставлены.

- Почему не десять?

- Десятый отказался. Заявил: пусть приходят сюда, принимаю с девяти до двенадцати. Все захохотали. Стишинский изо всей силы ударил кулаком по столу:

- Я вам пошучу, так-то и так-то. Помолчав, спросил:

- Крестики есть? Отойдите вправо. Из кучи грязных оборванных людей отделилось три бородатых, очень исхудалых человека. Из оставшихся Стишинский выбрал самого плохого на вид и спросил:

- Почему не работаешь?

- Сил нет. Цынга замучила. Стишинский поискал глазами, нашел еще такого же еле живого доходягу и распорядился отправить обоих на рыбокоптилку. Обратившись к Ивану Агапычу, он не столько спрашивая, сколько утверждая, сказал:

- Коптилка - ведь это производство?! Затем остановился на плотном человеке, сохранившим обличье хорошо одетого придурка, улыбнулся:

- А, Ступак! Сколько сидишь?

- Скоро две недели.

- Ну, давай работать. Твоя придурочная жизнь кончилась навсегда. Проворовался, бери лопату.

- Да я не воровал. Это ж зря на меня...

- Ты думаешь глаз у людей нет? Или я - дурак? Думали, партийный работник - это не какая-нибудь сволочь, сумеет столовую поставить! А он своих обворовывает! И, обернувшись к нарядчику, приказал: на уголь его, в бригаду. Закончив с заведующим столовой, он обернулся к молодому парню:

- А ты почему не работаешь?

- Я политический заключенный.

- Ах ты, мать твою... Удивил! А я, а все остальные - воры?

- Не знаю.

- Не знаешь? А я вот знаю - режим для всех одинаковый.

- Я требую особого режима.

- Ну, и требуй. Работай и требуй. То же - на уголь! Из девяти человек, кроме крестиков, осталось еще двое. Эти, хотя и были одеты в рваные бушлаты, но выглядели хорошо и были гладко выбриты. Стишинский знал обоих.

- А-а, Жора-Кавалер! Работать будешь?

- Ты, начальник, в курсе - сколько у меня сроку. Если я все время работать буду, так Советское правительство мне должным останется! Да к тому же трудящимся и отпуск полагается.

- Это ты трудящийся?

- А кто? Неужели буржуй?

- Не буржуй, а паразит... твою мать!

- Паразит тоже специальность.

- У меня, знаешь, специальность - летчик, а самолета не дают. Меняй специальность, бери лопату. Он повернулся ко второму:

- 73 -

- А ты работать будешь?

- Мечтаю, начальник. Только уж больно дует снаружи. Решил обождать до тепла.

- Вы мне тут цирк не устраивайте. Будешь работать? Те немного помялись, потом второй из них ответил:

- Постановили: отказать.

- Ну, смотрите! Стишинский постучал по столу. Ни куска в изолятор не пропущу. Будете на трехсотке доходить. И путевки на Кирпичный схлопочу!

- А покуда, начальничек, может дашь закурить? Стишинский, очевидно, хотел ругнуться, но передумал и кивнул коменданту:

- Увести! Когда остались только крестики, он спросил их:

- Ну вы-то чего не работаете?

- Мы на дьявола не хотим. И тебе советуем: не губи себя.

- Это мы слышали. Про дьявола, между прочим, тоже слышали. Какую вам работу нужно?

- Чтобы для людей.,.

- А какая по-вашему для людей? По-моему уголь для людей, а не для зверей!

- Нет. Уголь для чугуна, а чугун для пушек. Это все - на дьявола.

- Подумай, какие грамотные! Так что? - печенье перебирать? Или официантами вас в ресторан устроить? Где я вам такую работу найду?

- А мы не просим.

- Я с вами по-хорошему говорю. Сгниете на Кирпичном.

- Божья воля. Стишинский плюнул И, по-видимому, собрался кричать и ругаться, но в избушку с волной ветра вошли запорошенные снегом два человека в нелагерной одежде. Это были представители Красноярского этапа. Стишинский уже был предупрежден, что разговаривать с ними так, как он привык, запрещалось. Он сразу обмяк, сел, предложил им тоже сесть, а крестиков велел увести.

Перед Стишинским положили бумагу. Оказывается, уполномоченный разрешил прибывшим из ссылки получать питание сухим пайком.

- Александр Владимирович, с Вами хотелось бы договориться о наборе продуктов.

- Да, знаете, какой же набор? У нас ведь, знаете, почти ничего нет...

- Ну, кое-что есть. Мы выясняли на базе. Стишинский как-то потерянно посмотрел в нашу сторону. Ему, очевидно, было стыдно перед нами за то, что он так вдруг утратил всю свою воинскую силу и перестал кричать и ругаться. Иван Агапыч собрал бумаги и сказал:

- Пойдем в диспетчерскую.

Когда мы вошли в закрытый тамбур железнодорожной диспетчерской и стали очищать себя от снега, Агапыч сказал:

- Он парень ничего. Ну, а кричать все любят. Он, видишь, летчик. Их начали готовить перед самым семнадцатым годом. И не полетал, наверное. А потом сразу ушел в Красную Армию, пришлось в пехоту, командовал батальоном. Потом белополяки его очень покалечили. Сильно искалечили. А в тридцатых годах ГПУ обнаружило, что он зря кровь проливал. Кровь, видишь, не того цвета, и тетка в эмиграции. Дали ему шпионаж и почему-то еще террор.

В железнодорожной диспетчерской мы застали начальника движения. Наш вопрос о пропавших составах он принял как личное оскорбление, зашумел, потребовал у старшего диспетчера исполнительные графики. Но оказалось, что этих составов действительно не было. Уже без крика он пытался найти их:

- Нет, ты постой, вот вышел с шахт в девять-тридцать, нет ты постой... где он? Но составов не было. Иван Агапыч со смешинкой в глазах иронически смотрел на нас

- Ну, граждане, я вижу вы уж совсем, как на воле, планы-то стали выполнять! Вернувшись в нашу плановую часть, я застал там Жака. Это был небольшой черноволосый человек с густыми, коротко подстриженными усами, кончики которых, когда он говорил, поднимались к носу. У него была манера пристально смотреть через очки на собеседника непроницаемыми, как пуговицы, черными глазами. Он вел разговор с Алексеем Алексеевичем о том, что оперуполномоченный предложил переговорить о работе в плановой части. Алексей Алексеевич, по-видимому, подготовленный к этому, отвечал так, чтобы не отказывать, но и не принимать:

- 74 -

- Работу, конечно, можно найти. Можно, например, заняться анализом прошлогоднего отчета. Можно проанализировать графики движения за истекший год... Жак сразу все понял и сказал:

- Мы, Алексей Алексеевич, ведь не настаиваем. Это оперуполномоченному хочется нас пристроить. Но для нас работа в лагере принципиально неприемлема. Мы не можем допустить, чтобы наш труд применялся подневольно. Это - во-первых. Во-вторых, если бы мы и согласились работать, то никак не десять часов; никакой режим, установившийся в стране, не смеет отменять завоеванного революцией восьмичасового рабочего дня. В-третьих, наш труд нельзя оплачивать ячменной кашей. Мы не можем ценить его так дешево.

- Ну, как хотите. А, вообще, КРТД здесь работают...

- Это их дело. Это люди, не имеющие никакого отношения к оппозиции, да и к партии, если не считать того, что в боковом кармане они довольно долго носили партийные билеты. Прощаясь, он сказал:

- Ну, хорошо. Уполномоченному мы, конечно, не скажем, что нам отказали. В этом отношении Вы можете быть спокойны. Мы скажем, что работа в плановой части для нас неприемлема. До свидания, Алексей Алексеевич. Немного погодя Соколов показал в окно:

- Вон еще один из них. Профессор Гольман.

По дороге с тростью в руке внушительно выступал бритый человек лет сорока. Он был в толстых шерстяных спортивных чулках, его шея была укутана теплым шарфом.

Этот согласился работать - помогать, кому делать нечего: каптеру палочки в ведомостях проставлять, но с условием: жить в его землянке. В отличие от крестиков, Красноярская кучка фрондирующих партийных интеллигентов хотела жить. Но заключать мир с произволом тоже отказывалась. Вскоре мне довелось познакомиться с одним из них поближе. Соколова перевели на строительство капитальной шахты. На дороге вместо него остался я. И вот Первышев как-то прислал деповского сторожа за мною. Я пошел в депо. Первышев стоял у разобранного паровоза. Он бросил и растер сапогом недокуренную папиросу и сказал:

- Звонил уполномоченный. Надо Вам взять Косиора. Через некоторое время ко мне явился Косиор. Это был родной брат Станислава Косиора - члена Политбюро и первого секретаря Украинского ЦК. Звали его Владимир Викентьевич. Среди оппозиционеров его, по-видимому, ценили и уважали. Наш Мишка-статистик рассказывал:

- Главный у них вовсе не Жак. Я видел, как он здоровался с Косиором: начал кланяться за пять шагов и петушком подскочил, чтобы пожать руку. Косиор рангом выше. Владимир Викентьевич был очень похож на портреты своего брата Станислава - круглоголовый, лысый, крепко сколоченный коротыш - большой палец на руке. При разговоре он угрюмо смотрел в землю, подставляя собеседнику свою розовую отполированную лысину, и только изредка вскидывал голубые глаза. Я поручил ему делать сводки выполнения норм. На мои объяснения он нетерпеливо прошипел:

- Я знаю. Но мне хотелось растолковать поподробней. Он опять зашипел:

- Понятно. Я знаю. Трудился он усердно, при этом что-то бурчал себе под нос и ни в какие разговоры не вступал. Но когда отчет был готов, и в аккуратно переписанном виде он подал его мне, я увидел, что все - наврано. Он обиделся и, как всегда, зашипел:

- Нет. Все верно. Я проверял. Я объяснил ему, что он вместо средневзвешенных исчислил среднеарифметические. Он потупился, но быстро понял, лысина, в которую мне приходилось смотреть, густо покраснела, он схватил отчет и сказал:

- Дайте. Я переделаю. С тех пор он уже не проявлял по отношению ко мне своего плохо скрываемого пренебрежения, хотя разговоров избегал. Однажды я шел с ним по шпалам вдвоем из дальнего карьера. Кругом никого не было. Я спросил:

- А как Вы объясняете весь этот террор, эти массовые, не имеющие никаких оснований аресты? Он потупился и, в свою очередь, спросил:

- А Вы как объясняете?

- Меняют состав партии и государственного аппарата.

- Хм. А зачем?

- Чтобы иметь свою партию и свой аппарат.

- В общем это приблизительно правильно. - Он оживился. - Ведь мы брали власть, рассчитывая на мировую революцию. Она не получилась. Естественно, что диктатура при этом стала нужной только, чтоб сохранять диктатуру. В стране установился насильствен-

- 75 -

ный режим. А в связи с этим потребовалось ликвидировать не только йсяк^ю политическую активность, но и самую возможность этой активности. Весь аппарат, управляющий в стране, превратили в полицейский аппарат, в котором опасно было терпеть людей, подбиравшихся ранее, а тем более людей, способных мыслить, имеющид знакомство с какими-то иными политическими порядками, людей, относительно которых вообще могли быть какие-нибудь сомнения. Надо, чтобы все безоговорочно, не задумываясь, не обращаясь к своей совести, подчинялись установленной дисциплине. А ведь для этого надо за каждым смотреть, чистить, устрашать. Вот так и образовалась теперешняя партия или то, что продолжает называться партией.

- А что представляет собою Сталин?

- Сталин? Сталин ничего собой не представляет. Но если ему принадлежит власть, которая используется только ради власти, то это-то и опасно. Будет еще хуже.

В ночь под новый год Баранкина не было, а Соболев притворился будто спит. Я вышел из землянки. Стояла лучшая из возможных на Воркуте погода. Мороз еле достигал 20 градусов. Было совершенно тихо. Мельчайшие кристаллики, наполнявшие воздух, у фонарей искрились, образуя пучки света, уходившие ввысь, как от прожекторов. Как спокойно! Я крепко зажмурился и ясно, как наяву, увидел столовую в нашей московской квартире, люстру, в которой по случаю Нового года горят все лампочки, а за столом под нею - веселого и радостно возбужденного отца, свежее, улыбающееся лицо моей жены, Любашу с Катюшкой, которая тянется ко мне, лопочет и смеется, и маму, разливающую чай...

С Новым годом, мои дорогие!

Январь для меня был особенно трудным рабочим месяцем. Надо было доказать, что рабсила на дороге, несмотря на консервацию движения, " используется", и забирать ее на шахты нельзя, надо было составить производственный план на новый год и представить экономико-статистический отчет за прошлый год. К отчету надо было дать хорошо оформленные диаграммы. На Воркута-вом их могла выполнить только одна организация - так называемая " История Воркуты". О ней надо рассказать.

Я познакомился с ней еще летом. Помещалась она в одной из избушек, оставшихся от первых геологов. Хотя я пришел тогда к одиннадцати часам, ее работники только вставали. Художник Вольпин мял бумажку и мурлыкал импровизацию:

" англичане угрожают

газовой атакою,

англичан я не боюсь,

вот войду покакаю".

Другой художник - Глан, крупный, черноволосый, сердито нюхал миску с кашей и ворчал на дневального за то, что он принес такую гадость. Со мной занялся третий художник. С ним мы впоследствии очень сблизились. Звали его Константин Константинович Пантелеев. Он ходил на костылях, имел густую жесткую рыжевато-серую бороду, лицо у него было какое-то не совсем русское - ястребиное, как из восточной сказки. Четвертый сотрудник " Истории" - бывший журналист из " Комсомольской правды" Стремяков, к моменту моего прихода еще не проснулся.

Пантелеев показывал мне альбом акварелей, изображавших эпизоды Воркутинской истории, и говорил, что им поручено составить такую же книгу, какая была написана о Беломорканале. Но к зиме вся их деятельность прекратилась. Начальник лагеря Барабанов, затеявший это, уехал, забрав на память их альбом, Вольпина куда-то угнали, Глан отказался работать и ушел к троцкистам, Стремяков подыскал другую бездельную работу - замерять два раза в сутки уровень воды в Усе. Остался один Пантелеев.

Направившись теперь в " Историю Воркуты", я встретил на дороге Пантелеева. Мы пошли вместе. Подойдя к небольшому укатанному спуску, Константин Константинович вдруг бросил оба костыля, сел на них, съехал как на полозьях и снизу торжествующе помахал мне рукой. Около избушки он издал дикий рев и пояснил:

- Предупреждаю дневального.

Тесная избушка была захламлена и завалена всякой всячиной. Тут были штабеля подрамников, лежали разные доски, подобранные Константином Константиновичем " на всякий случай", валялись рулоны бумаги, всюду топорщились неряшливые обрывки эски-

- 76 -

зов, незаконченных рисунков, каких-то записей. У стенок стояли консервные банки с красками и белилами, много красок было разлито по полу. Среди всего этого хаоса стояла неприбранная постель без белья, со скомканной солдатской шинелью вместо одеяла.

Константин Константинович смахнул с табурета прямо на пол рисунки и записки, стер рукавом своего бушлата пыль и предложил сесть. При этом он задел груду бумаги на столе, и она упала. Я хотел поднять.

- Не надо. Раз упала, пусть там и лежит. Я спросил, чем он теперь занимается?

- Готовлю кукольный театр. Это самое выразительное театральное зрелище. Но Вы знаете, все разучились верещать, как умели ярмарочные Петрушки. Я хочу восстановить утраченное искусство петрушечников. И он попробовал верещать, как это делали Петрушки в балаганах. Меня это не захватило, Но я подумал о другом:

- Константин Константинович, а что если бы в кукольном театре поставить Шекспира? Ведь Лир у кукол мог бы выйти сильней, чем у живых! Он задумался и сказал:

- А это мысль. И куклу Лира сделать с меня! Он встал в позу, воздел руки к потолку и изобразил сумасшествие в глазах.

- Вот бросили бы Вы свои цифры! Давайте на пару сделаем Лира. А? Я засмеялся.

- Я пришел, чтобы, наоборот, на пару с Вами заняться цифрами. Мой рассказ о диаграммах его увлек, как увлекало каждое новое дело. Он бросил паясничать, стал серьезно разбираться, схватил первый попавшийся акварельный рисунок и на обороте начал делать заметки и эскизы. Мы стали придумывать варианты, прикидывали и так и эдак, и он сделал мне штук пять прекрасных остроумных диаграмм.

С готовым отчетом я двинулся в управление лагеря. Собственно, Воркутинского лагеря тогда не было. Воркутинские шахты считались отделением Ухтомско-Печорских лагерей, но для нас это отделение было высшей инстанцией. С Ухтой мы дел не имели. Лошадь мне не полагалась, и я задолго до рассвета пошел вдоль занесенной дороги пешком по телефонным столбам. Идти надо было около 80 километров.

Я шел один по снежной пустыне, кругом никого и ничего не было - ни деревьев, ни кустов, ни встречных людей. Только бродили терявшиеся на белом фоне тоже совсем белые куропатки, да по следам на снегу угадывалось присутствие других зверей: петляли зайцы, иногда тянулся прямой след песца, а то вдруг, испугавшись меня, вспархивала белая полярная сова и, не зная куда деваться, трепыхаясь, повисала в воздухе.

Примерно через каждые 10 километров стояли станции. На зиму в них сторожами оставались дорожные мастера и начальники станций. К ночи я прошел половину дороги, устал и решил заночевать в одной из этих станций. Ее сторожил молодой дорожный мастер, бывший комсомольский работник, подделывавшийся теперь под урок; дневальным у него числился пожилой движенец (так мы сберегали зимой наши кадры, чтобы их не угнали на шахты или еще куда-нибудь). У них я застал Кожурина и Жору-Кавалера. Все слушали Кавалера, повествовавшего под видом личных воспоминаний какие-то истории. Дорожный мастер слушал с напряженным вниманьем, по-видимому, целиком переносясь в повествование; Кожурин - мрачно потупившись; старик-движенец - с еле заметной усмешкой. Потом движенец подал кастрюлю с вареными куропатками, все поели и накормили меня. Кавалер, очевидно, продолжая тему какого-то из своих рассказов, кивнул в мою сторону:

- Вот интеллигенции Бог ни к чему. Вы ведь в Бога не веруете? И креста не носите? Ну, правильно. Ему готовая паечка всю дорогу идет. Это я Вам без оскорбления говорю, не обижайтесь. А у меня от пайки живот болит! Так устроен! Ну, а чего-нибудь другого просто так-то не возьмешь! Надо рвать. А не сумеешь, так тебя и с бушлатом, и с фамилией, и с прозвищем самого проглотят. Вот тут без Бога не обойдешься! Давайте я вам из жизни расскажу. Послушайте! И вдруг почему-то злобно крикнул:

- И ты, очкастый, слушай.

- Вот в одночасье у меня дело было - мокрое, но хорошее. Подфартило мне. Ну, оделся с картинки и, главное, - тросточку заимел. Тогда Кавалером меня и прозвали. Так что - гулять по бульвару? Нет. Засел играть. И такая линия у меня тогда выдалась - все пошло под откос! Денег была куча - проиграл до последней бумажки. Хромовая реклама ушла. Так жалко! Стал присматриваться - честно ли играют. Нет, ничего, по закону. Ах, думаю, мать твою - не может же быть, должна придти моя карта! Не отдавать же столько добра. И опять - не моя! Колеса хромовые снял, костюм отдал и уж остановиться не могу. Должна моя придти! Вот - должна! Но - не пришла! На мне шелковая рубашка была - и ее отдал. Сижу в одних подштанниках, да еще этот крест. Ну, тут я психанул. Давай, говорю,

- 77 -

на людей. Я десятого ставлю, а ты все, что взял. Думаю - должен же выиграть! И вот - не выиграл. Ну, вышли. Светает, народ редкий, но уж идет. Стоим, справа забор, а то все -дома. Считаем. Мне в подштанниках-то холодно, поскорее бы! Наконец, идет мой десятый. Оказался пацан лет пятнадцати. Я его пырнул, а он вроде как удивился, рот приоткрыл и не вскрикнул. И ведь надо такое: то народу не было, а тут целая куча, кто-то свистнул, кто-то бросился ко мне. Ну, думаю, приехал, отыгрался. Кавалер! Хотел через забор - высоко. Тут вот я и схватился за крест. Ну, господи, спаси, выручай! И как подумал, так на меня кинулся толстый мужик - килограмм на 100, а я его - изо всей силы к забору. Он хрястнул и упал на четвереньки, как медведь. Я к нему на спину, со спины через забор и -ушел. Что, по-твоему это не чудо?!

Было уже поздно, хотелось спать. Я вышел во двор, за мной вышел Кожурин. Видно было, что, несмотря на обычное крестьянское безбожье, ему претила вся эта выдуманная пакость. Он обратился ко мне:

- Видал чудотворца?... его мать! Сунули в бригаду, теперь путешествует по трассе, объедает, обирает, играет у Чередниченки. да еще ударные проценты получает. Падло! С богом, видишь, контакты установил. Убивать сволочей мало!

Возвращаясь из Управления, я попал в пургу. Рано утром я видел, что метет поземка. Но так как было довольно холодно, мне показалось, что большого ветра не ожидается. Однако уж через какие-нибудь полчаса дуло изо всех сил. Все закрылось белыми потоками снега, которые со свистом подымались по тундре. Не было видно не только телефонных столбов, но и той твердой тропы под ногами, по которой я шел. Низко наклонив голову, я таранил сносившие меня потоки, но снег забивал очки, ресницы обмерзали, все лицо покрывалось снежной маской, и идти приходилось как слепому, я оступился и сразу увяз в снегу. По-видимому, тут был какой-то овражек, потому, что снега оказалось мне по самую грудь и выбираться было очень трудно. Куда ни пытался я вылезти - тропы не было. Я опять проваливался, снег набивался в рукавицы, в валенки, за пазуху, я бился, но выбраться не удавалось. Я знал, что так обычно и погибали: выбьются из сил, останутся в снегу и замерзнут. Надо было успокоиться и подумать. Тропа не могла быть далеко. Но ничего не видя перед собой, барахтаться и тонуть в сугробах было бессмысленно. Я постарался лечь на поверхность снега, чтобы не проваливаться, и стал перекатываться в том направлении, где, по-моему, была тропа. Вскоре она оказалась подо мною. Я встал, почувствовал, чего стоила мне эта борьба, и потихоньку пошел. До станции оставалось каких-нибудь пять километров. Но на них у меня ушло больше двух часов. Два дня дула пурга, и все это время мне пришлось быть вынужденным гостем у станционных сторожей, не отличавшихся на этой станции приветливостью. Они сказали, что хлеба у них не осталось, и кормили меня только куропатками. Жили они, как на зимовке, с жадностью расспрашивали о нашей жизни на Воркута-вом, которая для них была чем-то вроде " большой земли", вроде Москвы...

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒