ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1 страница

Проснувшись холодным утром, мы увидели, что наши баржи приткнулись к глинистому берегу, а буксировавший нас пароход - ушел. Путь кончился. За серой дождевой пеленой ничего нельзя было рассмотреть. Дождик шел мелкий, но очень интенсивный, облеплявший водяной пылью как из пульверизатора. Все становилось мокрым, а глинистая почва превращалась в липку грязь. Это была Воркута. Баржи стояли вдалеке от строений, и видеть из-за дождя мы ничего не могли. Кругом простиралась тундра.

Разгружать нас не торопились. Только через несколько часов на берегу начали сколачивать их старых досок каркасы для палаток. Потом мокрая лошаденка, с трудом вытаскивая ноги из глинистого киселя, притащила телегу с брезентами. После обеда каркасы покрыли рваными намокшими палатками. Немного погодя нас стали вызывать, сверять личности с пакетами и велели заходить в эти палатки. Хотя дождь кончился, но глина в палатках хлюпала под ногами, и нас на холодных мокрых нарах пробирала дрожь. Переселение из обжитых барж в эту неприютную сырость не было новым ранением, но причиняло боль, как срыв бинтов с подсыхающих ран. Все подавленно молчали, сознавая, что теперь остается только терпеть.

Тем не менее на следующий день народ из наших палаток стал постепенно растекаться. Нас никто не охранял, и те, которые были посмелей и попредприимчивей, уходили знакомиться с обстановкой. К обеду почти все вернулись и начался обмен впечатлениями. Оказывается, до Воркуты мы не доехали. Нас выгрузили на пристани Усть-Воркута (или по-зырянски Воркутавом), где речка Воркута впадала в Усу. Здесь находилось управление узкоколейной железной дороги, соединявшей пристань с воркутинскими шахтами, ее паровозо-ремонтные мастерские и базисные склады, через которые все грузы по дороге шли на шахты, а с шахт отгружался уголь. Наши армяне успели поговорить с железнодорожниками и присмотрели подходящую работу. Все оживленно обсуждали - как устроиться, какие профессии нужны и где можно будет работать.

К вечеру к палатке подошли и остановились немного в стороне трое молодцев. Они были в сапогах с отвернутыми голенищами. Во рту у каждого в сторону перекатывалась цигарка. Один из них был в приличном пиджаке с шарфом, намотанным вместо воротничка. На другом была меховая безрукавка с кокетливой опушкой. На третьем - хромовое пальто. Они молча оглядывали нас. К ним, как к своим подошел наш Иван Иваныч. Когда он вернулся, я спросил - кто такие.

- Это? Это - держи ухо востро. Паханы. Самые главные урки. Все в законе, не работают. Пришли посмотреть - какая пожива. Ночью глядите, не фраернитесь. Невдалеке в это время появилась группа, по-видимому, каких-то больших лагерных начальников. Один из пахамов тихонько свистнул, и все они, заложив руки за спины и пожевывая цигарки, с безразличным видом побрели в сторону. Больше они не приходили - в этапе не было так называемых " сявок", мелких воров, через которых обычно действовали паханы.

- 64 -

Подходившие начальники были в брезентовых плащах и накомарниках, похожих на абажуры или старинные дамские шляпы с вуалями. Приблизившись к нашим палаткам, один из них, очевидно, самый высший, велел спросить: нет ли в этапе железнодорожников. Иван Иваныч, который все знал, объяснил, что это - главный инженер воркутинского лагеря Иван Федорович Сидоркин, что он такой же заключенный, как и мы, сидит за контрреволюцию и вредительство, имеет предельный десятилетний срок и пока отбыл из него меньше половины.

Я подошел к нему поближе. Как и вся интеллигенция советской формации, которую тогда начали уничтожать, он был в возрасте 30-35 лет, у него было бледное востроносое лицо с большими напряженно-нервными глазами. На его вызов выбежала вся группа наших армян-железнодорожников. Он каждого стал расспрашивать где тот учился, кем работал и задавал проверочные вопросы по специальности. Потом, провернувшись к кому-то из своей свиты, сказал:

- Этих запишите. Не перепутайте фамилии. После армян к нему подошел тот рыболов, который называл себя командиром железнодорожного полка. Сидоркин спросил.

- Дорожным мастером работать сможете?

- Так точно, могу попробовать.

- Не пробовать, а работать.

- Так точно, могу работать. Сидоркин слегка улыбнулся глазами и велел записать. За железнодорожниками он вызвал шахтеров, за ними механиков и строителей. После этого к нему подошел саратовский профессор математики. Сидоркин опять чуть улыбнулся своими большими глазами и сказал:

- Вот профессоров математики мы не заявляли! Потом довольно неопределенно обнадежил:

- Работа найдется и для Вас. Не сразу. Но распоряжения записать фамилию профессора не дал.

Потолкавшись среди подходивших к нему специалистов, я тоже решился спросить - не нужны ли экономисты. Он ответил:

- Зайдите в управление дороги. Экономической частью заведует Соколов. Спросите у него. На третий день отобранных специалистов увели. Еще через день всех, кто был поздоровей, отправили на шахты. Я оказался в числе физических слабых и не имеющих определенной специальности. Нас отдали на железную дорогу для ремонта путей. Утром за нами пришел железнодорожный нарядчик и повел к управлению ВЖД - так называлась Воркутская железная дорога.

Управление помещалось в новом досчатом домике. Напротив стояло большое бревенчатое здание ремонтно-механических мастерских, а немного в стороне - такое же бревенчатое депо, в котором посапывали небольшие паровозики. Вокруг управления все было устлано щепой и стружками, из-под которых выбивалась мелкая кустарниковая березка и голубика.

Когда мы уселись на щепе в ожидании дальнейшей судьбы, из управления выбежало несколько чисто одетых заключенных. Начались расспросы - откуда, нет ли кого из Сталинграда, из Киева, по скольку теперь дают, бьют ли на допросах и т. д. Я попросил вызвать Соколова. За ним охотно побежали. У меня тогда еще не было представления о том, что искать работу по моей специальности в лагере - значило просить об одолжении. С человеком, от которого зависело мое устройство, я по своей наивности говорил, как с равным. Но, может быть, именно поэтому Соколов не отказал. Он только усмехнулся:

- Что-то уж очень много экономистов приводят. Я улыбнулся, но промолчал.

- Ну, хорошо, - сказал Соколов, - один экономист, может - быть, и понадобится. Я поговорю. А пока запишу Вас на первый путевой участок. Он находится здесь. Если вопрос решится, я сумею Вас вызвать. Он подозвал дорожного мастера и сказал:

- Возьми его на свой участок, но не рассчитывай на него. Возможно, он пойдет к нам. Так я оказался путевым рабочим. Дорожный мастер собрал выделенных ему людей и сказал:

- Будете работать, буду кормить. Только жить здесь негде. Пошли на четвертый километр. Я решил, что отрываться мне от управления нельзя и попросил меня оставить. Мастер согласился:

- Ну, оставайся. Где-нибудь пристроишься. Но на работу завтра - как штык! Пристроиться мне нигде не удалось. На ночь я забрался на чердак управленческого дома и

- 65 -

переспал там. Утром дорожный мастер велел собирать на подъездных путях разбросанные рельсы и складывать в штабеля. Никогда я не видал такой железной дороги: узенькое полотно еле выдавалось из окружающих болот, маленькие корявые шпалы тонули в пучившейся глине, рельсы были разнокалиберные - то пошире, то поуже. Одна нитка этой дороги убегала в тундру, а подъездные пути расходились к угольным складам, в депо, к лесопилке, в карьеры. На откосах кое-где валялись рельсы.

Я неловко стал выворачивать один рельс из-под другого и уронил его себе на ногу. Было очень больно, а, главное, стыдно. Хромая, я подошел к рельсу с другого конца, попытался поднять и отдавил палец. Дорожный мастер, наблюдавший со стороны, не выдержал, подошел и сказал:

- К рукам-то по-барски относиться нельзя. Это инструмент. Беречь надо! Но я этому не научился.

Со следующего дня я стал работать в управлении. Сотрудников плановой части было трое: Соколов, я и Миша - статистик. Соколова звали Алексей Алексеевич. Это был стройный высокий человек, лишь на два года старше меня, но значительно взрослей. До лагеря на Китайской Восточной железной дороге он заведывал одним из провинциальных агентств. Его арестовали японцы, которые пытались представить служащих КВЖД как советских шпионов. Соколов выдержал в японской тюрьме все насилия, вернулся в СССР, но тут ему дали десять лет. Когда его спрашивали - за что, он делал страшное лицо и говорил: " шпион". Миша - совсем юный студент из Москвы, - был осужден по статье КРА, что значило контрреволюционный агитатор. Соколов, чтобы сразу поставить меня на место, сказал:

- По Вашим масштабам работы здесь нет. Но развитой человек, если захочет, сможет делать и то, что делаем мы. Заниматься придется всем. В том числе и переписыванием. Рабочий день был десятичасовой. Но к его окончанию с разными своими делами приходили мастера из депо, путейцы и строители. Кроме того, начинались ожесточенные споры с пристанью, которая пыталась принимать угля меньше, чем мы привозили, а нам хотелось сдавать больше, чем удавалось привезти. Все это задерживало нас еще часа на два. Соколов был человеком строгого порядка, но рабочий день продолжался так долго, что его хватало и на работу, и на разговоры. И Соколов, и Миша, прожившие на Воркуте уже по нескольку лет, имели большой запас страшных и героических историй из воркутского прошлого.

- Вас, трехлетников, сюда бы в те годы привезти, - говорил Соколов. Чтобы поняли. А то приехали на готовое. Да на такой срок! Смех! Мишка, которому особенно нравилось хвастать пережитыми трудностями, подхватывал:

- Электричества не было; керосина - тоже. Хотели лучину жечь, так нигде смоляной доски не могли найти. Алексей Алексеевич откуда-то ком парафина увел. Вот мы и жгли фитилек в консервной банке.

- А темнотища здесь знаете какая? Ведь это только сейчас солнце не заходит. В августе начнет заходить, а потом полгода круглосуточная ночь. Еще увидите!

- А как задует! Ка-а-к задует! С ног сносит.

- Первую зиму мы жили в палатке. Там же и канцелярию вели. Ведь управление только к Вашему приезду отстроили. А тогда вокруг фитилька -сядем на нарах в кружок и пишем. Если приходил бригадир Малашкин, героизм воспоминаний усиливался. Малашкин в числе немногих остался живым от первого этапа, пришедшего пешком из Салехарда через Урал. Он рассказывал:

- Придумал какой-то хрен! По карте поглядел - что не дойти?! Прогулка. Вот нас и погнали. Сначала вниз по Оби, а из Салехарда пешком. Вышли и оказалось, что тундра -это болото. Шлепали, шлепали. Мокрые до ушей. На ночь в ту же воду. Ни костра развести, ни обогреться, ничего! Едим сухари, в том же болоте размачиваем. А, главное, расчет был, что мы за пять дней придем - ведь близко! И этих сухарей дали только на десять дней. Шли же мы месяц. Народ был отобран очень сильный, в основном крестьянский. Но все равно многие ослабели, начали отставать. А приказ был такой: отставание считать побегом и стрелять. Сначала стреляли. А потом махнули рукой, сами подохнут. Да за нами волки стаей, как за оленями шли. Заряды расходовать не требовалось. Кто еще в силах был - все побросал, и одежду скинули, и сапоги, лишь бы добрести. И вот пришли. В дом родной, мать твою... Ни бараков, ни бани, ни кухни - ничего! Что в тундре, что здесь. Из семисот человек доползло не больше половины, но из этой половины, наверное, еще половина здесь кончилась. Около теперешней водокачки был овражек. Вот в него и валили.

- 66 -

Валили и не закапывали, потому что назавтра еще надо валить... Только через две недели подошли баржи, подвезли лес и все другое. Кто остался, ожил, конечно...

Так строилась и дорога. Уголь на Воркуте был найден в 80 километрах от Усы, по которой тогда шел единственный путь во внешний мир. Для того, чтобы добраться до шахт, по тундровому болоту прокладывалась железная дорога. Соколов рассказывал:

- Это был фронт. Людей распределили по всей трассе. Никто ничего для них не готовил. Привели в болото, велели ставить землянки или палатки и идти на приступ. И вдруг с флангов ударил непредвиденный враг - цинга. Вы представляете себе, что такое цынга? Человек просыпается, а у него ноги скрючило и суставы размякли, как каша. Или глаза разбухли и налились черной кровью. Наверное, и внутренние органы также. Он еще не умер, а уже разложился. А санчастью тогда владели урки, медицинской помощи - никакой, только акты на смерть составляли... Он помолчал.

- Мертвецов закапывали прямо в насыпь. Там сейчас каждая шпала на костях лежит. После цынги врагом оказалась вечная мерзлота. Вот отсыпают полотно. Ведь день гоняют тачки, сыпят, сыпят в это чертово болото. К вечеру люди видят, что выросла насыпь. Еле живые, а разговоры все - о насыпи. А наутро - насыпи нет! Оказывается, если увеличивать нагрузку на мерзлоту. - она тает и поглощает насыпанный грунт. У народа это вызвало отчаяние. А у меня?! Ведь расценки предусматривали одинарную отсыпку, а я должен был показывать тысячу кубов сегодня и на том же пикете - завтра и еще послезавтра. Кто мог поверить, что это не туфта? Я неосторожно заметил, что дорога и сейчас выглядит ненадежно.

Соколов озлился.

- Ух, и народ в Советском Союзе! Самого посадили, а рассуждает, как следователь. Да Вы знаете, что нигде в мире по вечной мерзлоте не прокладывали дорогу такой протяженности! А как ее прокладывали? Лес не завозили, сами заготовляли разные коряги по Усе, рельсы присылали выбракованные, десять раз актированные, костыли вручную делали. И все-таки построили. Мы в эту дорогу не только свои кости, мы душу вложили. Когда стали открывать движение, и паровоз потихоньку потащил состав, все не дыша стояли - как бы не упал! А полотно местами было еще мягкое, словно тесто, паровоз, конечно, зашатался, как пьяный. Начальником тяги был тогда Шереметенко. Он чуть не со слезами прибежал - ребятушки, как нибудь подштопайте. Как-нибудь, чтоб не упал. Потом это " как-нибудь" припомнили. Только строительство кончилось, чекисты начали свое копать. И незадолго до Вашего приезда начальника дороги, начальника пути и Шереметенко посадили и увезли. Теперь как-нибудь вредительство по всем правилам сделают!

Первое время я и спал в плановой части на столе. На Воркутавом в то время было всегда несколько жилых домов, набитых до отказу. Многие сами строили для себя землянки. Несмотря на влиятельное положение Соколова, он не смог пристроить меня куда-нибудь. Чтобы помочь мне, он попросил завхоза выдать одеяло и хоть этим создать для меня кое-какие удобства. В каптерке ВЖД оказалось одно единственное одеяло.

- Ну, вот и выдай ему. Все равно одним одеялом никого не ублаготворишь! Завхоз поломался, но так как с Соколовым все вынуждены были считаться, написал каптеру - выдать. Я пошел в землянку где была каптерка, постучал и отворил обитую старыми ватными штанами дверь. Против крохотного оконца стоял ящик. На табурете перед ним спиной к двери сидел лысый каптер и проставлял палочки в своих ведомостях. По одной стенке у него лежало разное тряпье, по другой стояла высокая и аккуратная постель. В сторонке топилась печь, сделанная из бензиновой бочки. На ней кипел чайник. Я подал записку. Каптер, не оборачиваясь, сказал:

- Одеял нет.

- Завхоз говорит, что одно есть.

- Так на него он десять записок выдал!, - раздраженно крикнул каптер и повернулся ко мне. Взглянув на меня, он замолчал, секунду выглядывался и вдруг захохотал:

- Вот это здорово! Встретились! Это был Алексеев, наш ленинградский управляющий.

- В плановой части, значит? Хорошо. Ты мужик грамотный. Такие нужны. А меня сначала дорогу штопать сунули. Но я в самодеятельность подался. Ведь так свистеть тоже не каждый может. Это ценится. От работ освободили и вот в придурки зачислили. Теперь проживу. Он помолчал, потом опять захохотал:

- Ха-ха. Вот встретились! Чаю хочешь? С сахаром! После этого он выдал мне одеяло и опять принялся хохотать. Возвращаясь с полученным одеялом, я испытывал какое-

- 67 -

то радостное чувство и про себя тоже смеялся. Действительно, встретились. За управлением я увидел, что два наших счетовода - Соболев и Баранкин - копали землянку. Постояв и поговорив с ними, я спросил:

- А не примите и меня в компанию? Они переглянулись, и Соболев обратился к Баранкину:

- Ну, что ж. Пожалуй, возьмем?! Баранкин был известный хитрец. Он что-то смекнул, моментально погасил вспыхнувшую было в его лукавых глазах искорку и сказал:

- Идет. Я нашел лопату, и копать мы стали втроем. Но Баранкин вскоре задохнулся, закашлялся и ушел. Свой котлован мы копали в сухом бугре. Соболев, оставшийся со мною, говорил:

- Давайте сделаем два с половиной на два. По трем стенкам будут койки. Посредине стол. На глубину до 40 см грунт вынимался без труда. Но дальше пошла вечная мерзлота, твердая как бетон. Пришлось ждать, когда оттает. К следующему дню мерзлота отошла сантиметров на пять. Талый слой мы убрали и оставили оттаивать дальше.

Моими компаньонами были молодые ребята, лет по 25-26. Особенно крепким и ловким выглядел Баранкин. Я спросил Соболева - чего ж он задыхается?

- Отличиться захотел. Ведь если кому повезет, то уж каждый думает, что и он может. На шахте двух воров досрочно освободили, вот и Степан захотел досрочно заработать. Он на проходке работал. И гнал, и гнал. Взрыв задержался, а ему ждать было некогда, ну, он и подорвался. У него теперь только одно легкое, да и то полно угля.

Когда котлован достиг метровой глубины, мы приступили к плотницким работам. Лес на Воркуте охранялся как самая большая драгоценность. Приходилось следить, когда мимо управления проходил состав с рудостойкой. Тут он задерживался, а мы с проворством мальчишек стаскивали с платформ несколько слег для каркаса. Также понатаскали и досок для пола и крыши. Большого риска во всем этом не было, потому что так поступали очень многие - строился целый земляночный городок.

Для внутренней обшивки стен мы использовали снеговые щиты. Их завезли в огромном количестве, когда строилась дорога. Тогда никто не знал, что в огораживаемое щитами пространство, как в ящик, пурга будет сдувать снег со всей тундры. Раскопать или расчистить огороженную дорогу оказалось невозможным. Поэтому щиты стали одним из местных стройматериалов. Снаружи все сооружение мы завалили землей, на крышу наложили дерн, и, таким образом, внутреннее помещение получилось хорошо изолированным от холода и ветров.

В этом земляном домике мы и стали жить. Верно, жизнь заключалась только в том, чтобы спать по ночам, но все-таки приходить в чистую тихую комнату с яркой лампочкой под бумажным абажуром над столом, улечься в постель, раздевшись, как дома, и покрыться одеялом - было хорошо.

Но прежде чем заснуть, Баранкин требовал:

- Ну, теперь давайте сказки! Соболев огрызался:

- А ну тебя!

- Чего - ну тебя! Только и пожить сказками. Мы Владимира Васильевича зачем взяли? Пусть расскажет про Москву. Как по сравнению с Усть-Усой? Я в натуре ведь ничего не видел. Даже яблока не видел, и как растет - не знаю.

Баранкин был русским, но вырос в тундре, в якутском племени Долган. Там из него получился могучий красивый охотник и оленевод. Он кончил семилетку, был грамотен, читал Фенимора Купера и считал себя индейцем. Сидел он, в отличие от других заключенных, за настоящее дело. Его племя не хотело коллективизироваться. Баранкину было тогда 19 или 20 лет. Наверное, поэтому он сделался вождем. Он взялся увести свое племя в Америку через Берингов пролив. Долгане перебили уполномоченных и двинулись в поход. По пути они отбивали еще оленьи стада и разоряли фактории. На усмиренье их были высланы отряды солдат. Началась партизанская война. Она продолжалась больше года.

- И никогда бы нас не победили! Мы им такие ловушки устраивали. Заманим - и оставим волкам на потраву!

- Почему же вас все-таки переловили?

- Появились недовольные. Всю головку вместе со мною выдали. Как везде.

Баранкин отбыл уже половину своего срока. Он уцелел в страшной партизанской войне, которую вел с Советской властью, его не расстреляли, взяв в плен, он выжил даже после того, как его выдали из шахты с разорванной грудной клеткой и вырванным легким, и теперь он всеми своими силами надеялся пережить срок, вый-

- 68 -

ти на волю и уж не упустить в жизни ничего. Для этого надо было работать, работать так, чтобы удержаться в конторе, не погореть, не попасть в тяжелые условия, которых он мог бы и не выдержать.

Соболев был иного склада. До лагеря он служил в ГПУ и приучился к подозрительной скрытности. С ним приходилось быть очень осторожным, потому что он все время находился на грани злобного раздражения. Он был злым от природы, да еще озлился от того, что с ним сделали. На следствии ему вывихнули руку и оформили шпионом. Судя по его отрывочным рассказам, это было так. В 1932 или 33 году какой-то немец совершал поездку по Советскому Союзу. Международного туризма у нас тогда не допускали, однако немцу почему-то ездить разрешили, но приставили к нему целый хвост секретных наблюдателей. Они замечали всех, с кем немец говорил, и шли за ними. Соболев ехал по Волге на пароходе, на котором ехал и этот немец. На палубе немец спросил его, как называется местность, как называется город на берегу. Когда Соболев сошел в своем Сталинграде, его тут же на пристани арестовали и потом дали 10 лет за шпионаж. Арестованных по этому делу оказалось более 100 человек. Среди них были официанты из ресторанов, кондуктора автобусов, просто случайные прохожие, которых немец спрашивал, как пройти. При полной безответственности перед людьми чего проще было хватать всех подряд, чтоб не упрекнули в " отсутствии бдительности". А если бы вздумали проверять, то только подтвердилась бы безошибочность ГПУ: все ведь сами " сознавались". Теперь я все время встречался вот с такими людскими судьбами, растоптанными огромными грубыми сапогами. Соболев злобно высмеивал всякие надежды. Но видно было, что и он надеялся и жил этой надеждой. Да, по-видимому, иначе и не могло быть. Все надеялись.

Поэтому и побегов почти не было. Иногда бежали только уголовники. Время от времени убегал какой-нибудь опытный рецидивист. Оперативники, рыскавшие по дорогам и пристаням, его никогда не находили. Бывали случаи, что убегал глупый молодой вор, не имевший связей, нужных для того, чтобы уйти, и начинавший плутать по тундре. Такой беглец был желанной добычей для вохровских охотников. За ним гнались на лошадях, окружали, спускали свору собак. Я видел двух оперативников, возвращавшихся с такой охоты. Они ехали верхом на лошадях. Один из них вел собак, а за другим - привязанный веревкой за шею, без штанов, со связанными руками, босиком семенил пойманный беглец.

" Особо опасные", то есть всевозможные " контрреволюционеры" - не бежали. Им и бежать было некуда. Уголовники имели какую-то свою подпольную среду, в которой могли скрываться и жить. А обычный человек был весь на виду, все учитывались и на разные лады проверялись, за каждым следили и наблюдали десятки глаз, спрятаться было некуда. Да и люди были не такие, чтобы идти на заячью жизнь. Все надеялись, что их дела пересмотрят, несправедливость исправят, а если и не пересмотрят, то, может быть, удастся дотянуть срок, а то и выйти досрочно и еще пожить по-человечески. Этим жил даже такой гордый индеец, как Баранкин. И люди работали, как работают всюду - чтобы не сорваться, чтобы не наказали, работали за кусок хлеба и потому, что так было заведено. Деваться было некуда.

А работа в таком слаженном предприятии, как железная дорога, при машинах и механизмах давала даже некоторое удовлетворение. Она позволяла противопоставлять себя бездельникам - чекистам. Мы - заключенные - ремонтировали и водили паровозы, мы составляли графики движения, мы умели рассчитывать и строить пути со всеми закруглениями и переходами, а оперуполномоченный знал одно - шпионам и троцкистам не давать пропусков. Ну, все равно ему доказывали, и он давал. Небольшой хозяин.

У работников железной дороги была своя цеховая гордость, а вместе с нею пренебрежение к тем, кто оказывался вне цеховщины. Вот как-то утром в землянку к нам зашел наш дорожный мастер. Я одевался, Соболев уже ушел, а Баранкин досыпал.

- Подходяще устроились придурки! Кудряво живете. Где Степан?

- Под одеялом. Дорожный мастер приподнял одеяло и разбудил Баранкина:

- Здорово. Тебя что, спать сюда привезли?

- А ты подрядчиком или комендантом стал? В лягавые определился? Оба засмеялись.

- Степан, пиши требованье на обмундирование. Баранкин был счетоводом по вещевому довольствию. Накануне пришло обмундирование, и дорожный мастер торопился одеть людей.

- 69 -

- Очумел ты? Чем я под одеялом писать буду? - Вы же в 9 начинаете, как министры. А у меня просадка на восьмом километре. Надо ехать.

- Ну, ладно, сейчас пойдем. Он встал и начал одеваться.

- У тебя сколько новых?

- Девятнадцать человек. Это Владимир Васильевич с собой привел. Ну и подобрал! Юдин - секретарь райкома, другой - исполкома, третий - директор, четвертый ректор... твою мать! Вспомнишь, какие от седьмого-восьмого были. Вчера я этих ректоров-директоров поставил балласт грузить, по два на вагон. Побросают, побеседуют, а другие и не бросавши только беседуют. Балласту на платформы, как каши в мисках - чуть на донышке. ' Кривда один у меня целый состав грузил. Вот хохол был.

- А я взял одного их них бланки чертить. Надо 18 строчек. Так, он все 18 в верхней части листа поместил, а внизу - пусто. Так, говорит, вышло. Да вы же, говорю, грамотный человек, лист на 18 разделить можете? Для него это как открытие.

- Тоже из приятелей Владимира Васильевича одного дормастером поставили. Так тот уже пардону запросил. Условия, говорит, незнакомые. А мы в этих условиях родились, значит?

- Не хотят работать.

- Дорога сейчас только старыми воркутянами держится. Сними с паровозов КВЖдинцев - все встанет! Новый уполномоченный - паразит, хотел у них пропуска отобрать. Шпионы! Вот дорогу бы остановил! Задницу ему ка-а-к нашлепали бы!

- Ну, пошли. Вечером вместе с Баранкиным пришел другой дорожный мастер с дальнего участка, в отличие от прочих мастеров, это был уголовник, с колючими бегающими глазками. Говорили, что на участке он держит игорный притон. Баранкин сказал:

- Вот Чередниченко новость привез.

- Жору Пермышева начальником дороги назначили. Георгий Леонидович Первышев, которого урки звали почему-то " Пермышев", заведывал службой тяги. Вся уголовщина считала его своим. Чередниченко говорил:

- Жора - это человек! С ним жить будет можно.

- Разве у него бытовая статья?

- Бандит. Когда Чередниченко, взяв у Баранкина бумаги, ушел, Соболев сказал:

- Какая трепотня! Выдумали бандита!

- А он кто?

- Шпион, как я. Здесь есть его одноделец, он рассказывал. Учились они в каком-то механическом техникуме в Средней Азии. Один идиот из их группы убежал не то в Персию, не то в Афганистан - граница была полуоткрытая. Оттуда его вышвырнули. Ну, когда он вернулся, его, конечно, арестовали и довели до полного сознания - вернулся, мол, с заданием, и вся группа в этом участвует. Всех посадили и дали по 10 лет за шпионаж. Вот и все.

- Откуда же пошла эта сказка?

- Он был на Беломорканале. Тогда мода была всю эту сволочь " перековывать". А он здоровый парень, хотел жить, терся около них, играл с ними в карты. Они думали -свой, он не отказывался. Так и пошло.

Но теперь это нравилось только таким, как Чередниченко. У основных воркутян вся эта уголовная романтика вызывала гадливое отношение. Над Первышевым, который еще не решался от нее отказаться, посмеивались. Люди жили совсем другим. Как моряки в прежнее время в бушующем океане, в темноте, измученные цынгой вели и вели на изодранных парусах свои корабли и верили, что доведут, так и здесь - отрезанные от всего мира, ошельмованные, поставленные под прицел чекистского пистолета, стрелявшего без всякого повода, люди все же упорно делали и делали свое трудное дело и верили, что не погибнут. В этом тоже была романтика.

А кругом, едва прикрывая вечную мерзлоту, лежало бесконечное тундровое болото... С наступлением ночи солнце спускалось теперь к самому горизонту. Становилось холодно. Вдалеке, на фоне вечерней зари, поднимался белый пар. Там гоготали собиравшиеся на ночь дикие гуси. Дождей после нашего приезда не было. В тундре обсохло множе-

- 70 -

ство кочек и, когда приходилось прыгать по ним, под ногами слышался тоненький-тоненький свист: это маленькие тундровые мыши предупреждали друг друга об опасности.

Я не сразу понял, какую катастрофу для Воркуты несла сухая погода. Ведь Уса представляла собой горную речку. Если в горах Заполярного Урала шли дожди, вода в ней стремительно накоплялась и сразу же скатывалась в Печору. Без дождей Уса мелела настолько, что движение по ней становилось невозможным. После нас в ту навигацию пришло всего два каравана. Опытные воркутяне говорили:

- Ну, закуривай! До будущей навигации не завезут теперь ничего. Ни продовольствия, ни обмундирования, никаких стройматериалов. Даже письма и газеты получим только через год.

В сентябре начались темные морозные ночи. Вся тундра помертвела. Вскоре она покрылась снегом, а река замерзла. Кормить стали очень плохо. В запасе лагерь имел только хлеб и ячменную сечку. Не оставалось соли. Стали отмачивать старые бочки из-под соленой рыбы, но и этого хватило не на долго. Вспомнили, что в прошлом году было сактировано большое количество сгнившей рыбы. Ее вывезли за реку и, чтобы не воняла, закопали. Теперь снарядили бригаду откапывать и привозить обратно. Эту рыбу коптили и кормили ею людей, а из бочек добывали соль. Народ начал умирать от цынги и пелагры. С отвращением, но и с завистью говорили о двух сторожах на базе, которые ловили крыс на опустевших складах, жарили, ели их и жили хорошо.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒