Тесс Шарп 9 страница

— Я пыталась, — выпаливаю я. — Я писала тебе, когда была в Центре. Все объяснила. Но ты вернул обратно нераспечатанное письмо. Видимо, тогда тебя никакая правда не интересовала. — Не могу скрыть негодование в голосе. Да и не хочу.

Поверженный, он смотрит вниз:

— Там нашли наркотики. На флаконе с таблетками были твои отпечатки пальцев. Детектив Джеймс был уверен, что это наркосделка. Что еще мне оставалось думать? Ты годами лгала нам. Годами, Софи. Не употребляла шесть месяцев, и что, я должен об этом забыть?

— Мне плевать, что ты мне не верил. Теперь — плевать. Теперь, когда все вокруг от меня отвернулись. Меня злит, что ты отвернулся от нее. Она бы никогда не взяла меня туда, где замешаны наркотики. И ты должен был знать это — ее должен знать!

С каждым словом мой голос становится все громче, и теперь я уже кричу на него, потрясая в воздухе рукой от переизбытка чувств.

— Не смей... — Он делает шаг ко мне, но передумывает и отступает назад.

Я стою на своем. Прошли месяцы с тех пор, как он вернул письмо, но обида все так же сильна, она рвется наружу и ее не унять.

— Ты бросил меня! И подвел ее, поверив, что она позволила бы мне вот так сорваться — и даже помогла прикупить таблеток. Издеваешься? Да она же и сдала меня в первый раз! О чем ты только думал? — воплю я, у моего голоса, как и гнева, нет верхнего предела.

На этот раз он не отступает. Он стоит ровно, а по моей спине пробегает холодок от его взгляда.

— Я думал о том, что тогда понятия не имел, кем же ты стала, — молвит он. — Ты лгала нам много лет. Притворялась, что с тобой все в порядке, а мы верили. Я верил. И начал подозревать, о чем же еще ты нам врала. Когда ты уехала в Портленд, Мина два месяца ходила... разбитая. Никогда ее такой не видел. После смерти отца... — Он трет рукой губы, плечами упираясь в дверь, придавая себе сил.

— Я пытался убеждать себя, что она волнуется, скучает по тебе. Вы двое всегда были неразлучны, как сестры. Но в том и дело, да? Ты и Мина. Вы не были сестрами. И не были просто подругами, ведь так? — Он вглядывается в мое лицо, ища намек на правду.

Он знает.

Божебожебоже, слишком поздно, уже слишком поздно.

— Ты любила Мину? — Он требует ответ, но я слышу в его голосе страх. — А она тебя любила?

Хотела бы я знать ответ на последний вопрос.

— Кайл тебе рассказал.

— Господи боже, — выдыхает Трев, и я осознаю, что Кайл ничего не говорил — вместо этого я только что подтвердила страх, сидевший глубоко внутри разума Трева.

Он заметно бледнеет, это видно даже под насыщенным летним загаром. Для поддержки он льнет к двери всем телом. Даже жаль, что этот разговор не состоялся в гостиной, там бы он смог присесть на диван — как, собственно, и я. Мои ноги дрожат, ладони липкие от пота.

— Господи боже, — повторяет он, качая головой, глядя перед собой, словно меня здесь нет. — Все это время... — Он переводит на меня глаза. — Почему ты никогда мне не говорила?

— Тебя это не касалось.

— Не касалось... — Из него вырывается недоверчивый смешок. — Ты же знала, что я люблю тебя. Не считаешь, что можно было и упомянуть, что парни тебе не нравятся? Все это время я убеждал себя, что тебе нужно... — Он затихает. — Ладно. Не важно. Больше не важно. — Он качает головой и отворачивается, собираясь открыть дверь.

— Эй. — Я ловлю его за руку.

Зря я к нему прикоснулась. Это сразу же становится ясно. Теперь нет никакого оправдания. Не списать на шок после смерти Мины. На пьяную ночь и тонкую рубашку.

Только он и я. Последние двое. Из всех людей только он тоскует по ней так же, как я, с кем у нас общие воспоминания о ней, чья любовь ко мне совсем противоположна ее: открытая и непоколебимая.

Он не шевелится. Не может, потому приходится мне. Ради нас обоих.

— Это не изменится, — уверенно говорю я. — Ты и я. Это химия. Или называй как хочешь. У нас с тобой своя история... Ничего не изменилось, Трев. Обещаю.

— Но ты по девочкам.

— Я не лесбиянка; я би. Это разные вещи.

— А Мина?

Мое молчание говорит само за себя, и он молчит тоже.

— Это была Мина, все это время?

Единственное, что я могу ему сейчас дать, — горькую правду. Ту, что перепишет все его воспоминания — о нем и мне, о ней и мне, о них двоих, о нас троих.

— Это всегда будет Мина.

ЧЕТЫРЕ С ПОЛОВИНОЙ МЕСЯЦА НАЗАД (СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ)

Туалетная комната пуста. Мина стоит у зеркал, роясь в косметичке.

Меня переполняют эмоции.

А она даже не смотрит на меня. Просто начинает мазать блеском губы, будто мы только для этого и пришли сюда.

— Какого черта ты творишь? — вопрошаю я.

— Подкрашиваю губы, — отвечает она. — Не слишком темный для меня, как считаешь?

— Мина!

Она вздрагивает. Тюбик выпадает из ее рук на коричневый кафельный пол. Она находит в зеркале мои глаза, а после отводит взгляд.

— Что ты творишь? — спрашиваю снова.

— Ничего, — бормочет она.

— Ничего? Ты пытаешься свести меня с Тревом.

— И что такого? — вопрос быстрый и оборонительный, словно я оскорбила ее брата. — Трев милый, и хороший, и честный. Он будет отличным бойфрендом.

— Он — Трев, — говорю я, как будто это все объяснит.

— Он любит тебя, сама же знаешь.

Конечно я знаю. И потому-то все, что она делает, кажется таким неправильным. Она не настолько глупа — но именно настолько сообразительна. Если я буду с Тревом, то стану неприкосновенной, и это убережет ее от пересечения любых границ. Это единственное, что остановит ее. Остановит нас.

Мне хочется накричать на нее. Хочется попросить у Трева прощения, потому что между нами могло бы что-то быть, не уничтожь меня Мина для других людей. Хочется сбежать отсюда, хлопнув дверью с такой силой, чтобы пошли трещины.

Хочется прижать ее к раковине и попробовать на вкус ее ключицы.

— Зачем ты так поступаешь? — Делаю к ней шаг, а она отступает назад, но я иду вперед, пока ее лопатки не упираются в зеркало. То, что я выше Мины, становится моим преимуществом. Я пересекла ее личное пространство и не собираюсь отступать. Никогда прежде не была такой напористой. Инициатива всегда исходила от парней, но сейчас все меняется. Я изменилась. Теперь я могу что угодно. Я могу стать кем угодно.

Я могу провести тыльной стороной пальчика по нежной коже ее шеи, заставляя издать звук, от которого начнет тянуть низ живота.

Что я и делаю.

— Софи. — Это предупреждение, на издыхании. — Я просто... хочу, чтобы все вернулось на свои места.

— Не выйдет, — шепчу я.

Она облизывает губы.

— Нам нельзя.

— Можно.

— Но Трев... — Она затихает. — Моя мама. Все. Не получится. Ты и я — это неправильно. Ты и Трев — правильно. Естественно. Все этого ждут. Я пытаюсь помочь.

— Ты пытаешься спрятаться.

— Я так хочу.

— А я говорю, что это не обязательно.

Она вырывается из моей ловушки.

— Обязательно! — выпаливает она. — Что, считаешь, все будет прекрасно, если я признаюсь маме, что я лесбиянка? Да она соберет толпу священников и начнет молиться. Как думаешь, что почувствует Трев, когда поймет, что девушка, которую он любит, спуталась с его младшей сестренкой? А в школе — помнишь, что случилось с Холли Джейкобс? Хочешь на своей машине ЛЕСБА огромными буквами? Потому что именно это нас и ждет, Соф. Прятаться — безопасно. Выбрать Трева — безопасно.

Слезы наполняют мои глаза, катятся по щекам. Что бы я ни сказала, ее не переубедить. Мы не живем в большом городе. Семья Мины не из тех, что принимают подобное со спокойствием. Она права, ее мать позовет священника. А Трев... что бы ни случилось, больно всегда будет Треву.

Ее не переубедить. За годы своей любви я ее изучила. Ненавижу, что она загнала себя в ловушку и тянет меня за собой.

— Трев тебя любит, — произносит она в пугающей тишине, что повисла между нами. — Он тебе подходит.

— И я люблю Трева, — говорю я. — Настолько, что не могу так с ним поступить. Не могу использовать его как ширму лишь потому, что это безопасно, или из-за твоего желания.

— Будь умнее, Софи, — в ее голосе больше угрозы, нежели мольбы. Раньше такого не было. — Выбери его.

Я отхожу от нее — это почти легко, будто мною кто-то управляет, — но оборачиваюсь, едва дойдя до выхода. Она стоит у зеркала, наблюдая за мной в отражении, и я ловлю ее взгляд.

— Я выберу тебя. Неважно, насколько это трудно. Неважно, что скажут люди. Всякий раз я выберу тебя. Пора и тебе сделать этот выбор.

Закрывая за собой дверь, я слышу, как она плачет.

СЕЙЧАС (ИЮНЬ)

Трев подпирает спиной дверь, длительное время храня молчание.

Нам обоим больше нечего сказать.

Слов уже не осталось.

Только наконец открывшаяся правда. Ее бремя накрывает его, разрушая изнутри. Ненавижу себя за то, что так поступила, что причинила ему такую боль, но в то же время мне становится легче.

Он — все, что у меня осталось, мой друг по умолчанию. Безмолвное, стабильное присутствие которого в моей жизни не дает мне пропасть. Я столько раз пользовалась этой стабильностью, что не могу прекратить даже сейчас, и от этого на душе еще отвратнее.

Он резко возвращается к жизни, словно правда, которую я в него бросила, его заморозила. Он выпрямляется и начинает быстро говорить, стаккато срывается с напряженных губ:

— Если наркотики не причем, мне нужно рассказать маме. Полиция...

— Нет, ни за что.

— Но если ты считаешь, что у тебя есть зацепка...

— Ничего у меня нет, — перебиваю я. — Только записи Мины по нераскрытому делу трехлетней давности. У меня нет доказательств того, что ей угрожали. Я не могу пойти к детективу Джеймсу и типа: «Здрасьте, вот вам прорыв в расследовании, которому, по-вашему, я препятствую».

— Но если Кайл объяснит, что лжесвидетельствовал, то они обязаны тебе поверить.

— Черта с два. Там обнаружили наркотики. На пузырьке были мои отпечатки пальцев. Пока делом руководит детектив Джеймс, я лгунья, которая покрывает своего дилера. И какие-то заметки Мины по делу Джеки вряд ли что-то изменят. Но очень поможет выяснение, кто же угрожал Мине. Кто бы ни избавился от Джеки, он же убил и Мину — и я найду его.

— Ты с ума сошла? — вопрошает Трев. — Мину убили, потому что она слишком близко подобралась к нему. И теперь что, ты хочешь начать расследование? Жить надоело?

Отскакиваю как можно дальше от него, меня пробирает дрожь. Он слишком зациклен на своей боли и даже не замечает, в каком состоянии я. Или, может, я слишком на него давлю, что раньше было любимым делом Мины.

— Я делаю это ради Мины. Ты всерьез считаешь, что спустя три года Джеки до сих пор жива? Ее убил тот ублюдок в маске. А после он убил и Мину, потому что она очень много узнала. Он должен заплатить за содеянное.

— И заплатит. Но это работа полиции. Ты можешь пострадать, если продолжишь в том же духе, — сквозь зубы произносит Трев.

Я глубоко вздыхаю:

— Я не Мина. Я не буду держать все в тайне. Мне помогают Кайл и моя подруга Рейчел. Но чтобы полиция меня выслушала, мне нужны доказательства, которые Мина искала после исчезновения Джеки, и что ей угрожали из-за этого. Вы с Кайлом ничего не нашли, так?

Трев качает головой.

— Значит, нужно составить список людей, которые были в курсе расследования Мины, и сузить его до вероятных подозреваемых.

Трев хватается за волосы:

— Безумие.

— Но что еще мне остается? Не могу сидеть сложа руки в надежде, что его поймает полиция. Я понимаю, что ты принял прошлое и все такое, но я не могу. Пока не могу.

Самое ужасное, что я могла ему сказать — и до меня доходит это в тот же момент, как слова слетают с губ. Раскрасневшись, он распахивает серые глаза.

— Принял прошлое? — Он выплевывает слова, словно они ядовиты. — Она была моей младшей сестренкой. Я практически воспитал ее после смерти папы. Я должен был быть рядом с ней, когда она добивалась от жизни всего, чего хотела. Она должна была стать тетей моим детям, как я ее — дядей. Я не должен был ее терять. Я бы сделал ради нее что угодно.

— Тогда помоги мне! — рявкаю я. — Перестань на меня орать и помоги уже. Я сделаю это с тобой или без тебя, но предпочла бы все же с тобой. Ты ее понимал.

— Похоже, что ни черта я ее не понимал, — говорит Трев, и меня снова и снова поражает осознание, что Трев потерял не только Мину. Он потерял и меня — тот яркий, сияющий образ меня, которой не имеет ничего общего с реальностью.

Мне хочется обнять его, как-то успокоить, но я проявляю благоразумие. Решаюсь просто подойти ближе, на расстояние вытянутой руки.

— Ты понимал ее, — произношу я. — Остальные только думали, что понимали. Она любила тебя, Трев. Очень любила.

Трев был вторым любимым человеком Мины. Вторым исповедником, после меня. Мне даже кажется, не будь я центром этого переполоха, она бы рассказала ему всю правду о себе.

Может, он бы принял ее легче. Раз она грелась в лучах его принятия, то это дало бы ей силы освободиться.

Я не знаю. И не узнаю уже никогда. Такие мысли подобны мазохизму, как те часы, что я провела в реабилитации, сплетая прекрасный сценарий наших жизней, где она признается всем и это не имеет значения, представляя будущее, наполненное выпускными платьями, медленными танцами и обещаниями, которые никогда не нарушат.

Под его взглядом я ощущаю себя беззащитной. Впервые с той минуты, как я спустилась вниз, осознаю, насколько мало на мне одежды. Как ярок свет и как видны мои розовые и белые шрамы.

Раздается щелчок, и Трев отступает вперед от парадной двери, когда папа открывает ее.

Долгий момент дискомфорта, когда папа осматривает мое заплаканное покрасневшее лицо и переводит взгляд на Трева в таком же состоянии.

— Трев, — приветствует папа, и кажется, словно он два с лишним метра ростом вместо своих ста семидесяти двух.

— Мистер Уинтерс, — отвечает Трев.

Я переминаюсь с ноги на ногу и сжимаю руки в кулаки, чтобы удержаться и не начать тереть лицо.

— Софи, какие-то проблемы? — спрашивает папа, все так же глядя на Трева.

— Нет. Трев уже уходит.

— Думаю, это к лучшему, — заявляет папа.

Трев кивает:

— Я просто... Ладно, пока, Софи. До свидания, сэр.

Едва захлопывается дверь, как папа поворачивается ко мне, открыв рот.

— Еще секунду, — перебиваю и выскакиваю наружу за Тревом прежде, чем папа мог бы остановить меня.

Он уже на полпути к машине.

— Трев! — окликаю его.

Он разворачивается.

Между нами, словно океан, развёрзнуто новое знание, которое притягивает нас друг к другу, как бы далеки мы ни были.

— Интервью, — понижаю голос. — Которые Мина устраивала с родными Джеки. Они записаны.

У него распахиваются глаза, и он машинально делает шаг в мою сторону.

— Я не могу слушать их одна, — признаюсь ему.

Трев кивает:

— Вечером?

Меня охватывает облегчение, такое простое и приятное.

Он всегда давал мне то, о чем я не могла и просить.

— Вечером, — соглашаюсь.

ТРИ С ПОЛОВИНОЙ ГОДА НАЗАД (ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ)

— Я и сама справлюсь, — сжимая флакон с жидким витамином Е, говорю я.

— Без обид, но твоя рука напоминает кусок сырого мяса.

Мина далеко не терпеливый или мягкий человек. Она вырывает флакон, игнорируя мои протесты. Это нормально, она всегда была властной, а я подчинялась, так что теперь я просто стягиваю халат с одного плеча, пока она устраивается на кровати.

Кусаю губу, глядя на ковер. Чувствую ее взгляд на своем плече, где металл пропорол кожу. Она, не мешкая, размазывает масло по моим шрамам с завидной решительностью.

— Эту штука пахнет как моя бабуля. — Она привстает и садится спереди.

— Лаванда, — объясняю я. — Мама нашла его в «Органик шопе» в Чико. Дай-ка сюда. — Пытаюсь забрать у нее бутылочку, но она вытягивает руку подальше от меня. — Круто. Давай, насмехайся над калекой.

— Я выведу тебя, чтобы ты перед своей матерью себя так назвала. Она головой двинется. — Мина озорно улыбается мне.

— Скорее она снова на полгода отправит меня к мозгоправу.

— Она хочет как лучше. Ту неделю, пока ты гуляла по Комаленду, она места себе не находила. Вела себя в стиле дешевых сериалов. Было очень напряжно. — Ее пальцы следуют по моему плечу, изуродованному рельефу, которым стало мое тело.

— Она продолжает вести себя так, словно все вернется в норму.

— Ну, это глупо, — соглашается Мина. — Все теперь иначе. Но это не значит, что должно быть ужасно.

— Порой я ощущаю себя ужасной, — шепчу я. — Ну, сама посмотри. — Я вытягиваю руки, и халат распахивается, являя шрам на груди, кусок плоти, который на свету еще безобразнее. — Мерзость. И не похоже, что это изменится. Пора ей уже понять.

— Ох, Соф. — Мина выдыхает почти весь воздух из своих легких. Она садится рядом со мной. — То, что с тобой произошло, ужасно. За гранью ужасного. И несправедливо и неправильно, что мы с Тревом в порядке, а ты... — Она затихает. — Но мерзость? — Она прижимает руку к моему сердцу. Ее большой палец касается края шрама. — Это не мерзко. Знаешь, что я думаю, когда это вижу?

Качаю головой.

Ее голос становится ниже. Она шепчет, эта тайна только между нами:

— Я думаю о том, какая ты сильная. Ты не переставала бороться, даже когда остановилось твое сердце. Ты вернулась.

Невысказанное «ко мне» повисает в воздухе. Мы слышим его, но ни одной не хватает храбрости произнести вслух.

— Ты никогда... ты же никогда не желала, чтобы тебя не спасали? — спрашивает Мина. Она впивается взглядом в свою руку, словно не вынесет моего ответа, если будет смотреть мне в глаза.

Не могу сказать ей правду. Она напугала бы ее так же, как и меня.

— Конечно нет, — говорю я.

Правда?

Без понятия.

Возможно.

Иногда.

Да.

СЕЙЧАС (ИЮНЬ)

Когда я возвращаюсь в дом, папа ждет в прихожей.

— И что это было? — интересуется он.

— Ничего.

— Софи, ты плакала. — Он протягивает руку, и я отворачиваюсь, когда он касается моей щеки. — Что сказал Трев...

— Мы говорили о Мине, — перебиваю. — Я расстроилась. Трев не... Я просто расстроилась. — Я потираю руки, отступая от него. — Ты рано вернулся. Что-то забыл?

— Твои уколы сегодня, — говорит папа. — Разве мама не говорила тебе?

— Ой. Говорила. Я совсем забыла.

— Я подумал, что могу отвезти тебя.

Меня пробивает дрожь, которую я не могу сдержать, и его это ранит. Едва заметная вспышка печали на его лице, но все же.

Внезапно мне вспоминаются все те дни, когда он отпрашивался с работы, чтобы возить меня к физиотерапевту. Он ждал в приемной, листая документы, пока я принуждала свое тело слушаться. И как после он всегда обнимал меня.

— Конечно. Я не против.

По пути к врачу мы разговариваем о самых обычных вещах. О футбольной команде, которую спонсирует папин стоматологический кабинет, а еще он подумывает об уходе с должности помощника тренера из-за того, что мама хочет ходить с ним на уроки танцев.

— Думала о колледже? — спрашивает папа, когда мы проезжаем почтовое отделение.

Бросаю на него взгляд.

— Не особо, — отвечаю.

Не могу. Не сейчас. Слишком многое нужно сначала сделать.

— Понимаю, как для тебя это было тяжело, родная. Но это важно. Пора начинать задумываться.

— Хорошо, — говорю я. Что угодно, лишь бы он закрыл тему.

Офис доктора Шут находится в кирпичном здании рядом с железнодорожными путями, и папа не сразу выходит из автомобиля, словно уверен, что повторится история перед сеансом у Дэвида. Поэтому я жду снаружи, пока он не выходим, и мы в молчании заходим внутрь.

Он остается в приемной, а мне приходится прикусить язык, чтобы не попросить его пойти со мной. Я продолжаю твердить себе, что мне не нужно держать его за руку, что я уже знаю после Центра, как проходят инъекции. Я научилась ни от кого не зависеть, кроме себя самой. Так что просто сажусь на кушетку и выжидаю.

Дверь открывается, и в кабинете появляется улыбающаяся доктор Шут с очками в красной оправе на шее.

— Давно тебя не было, Софи.

После короткого опроса об уровне моей боли она отходит, чтобы я могла раздеться. Я снимаю рубашку и в одном лифчике ложусь на кушетку лицом вниз. Сквозь одноразовую клеенку она холодит мне живот, я достаю из кармана джинсов телефон, когда доктор Шут с предварительным стуком возвращается обратно. Листаю папку с музыкой и вставляю наушники в уши, позволяя звукам отвлекать мои чувства. Прижимаюсь лбом к сложенным рукам и концентрируюсь на дыхании.

— Дай мне знать, когда будешь готова, — произносит доктор Шут. Она помнит наш договор, помнит, что я не могу даже смотреть на длинную эпидуральную иглу, знает, насколько она меня пугает — даже спустя столько времени, после множества операций, я не могу держать себя в руках, когда меня протыкает дурацкая иголка.

Я никогда не буду готова. Мне это ненавистно. Я предпочла бы очередную операцию.

— Начинайте, — говорю я.

Первый укол — слева от позвоночника по центру спины, где боли самые сильные. Я делаю вдох, кулаки мнут бумажную подстилку на кушетке. Доктор опускается ниже, еще три слева, заканчивает глубоким уколом в поясницу. Длинная игла проникает в мое тело, закачивая кортизон в воспаленные мышцы, выгадывая мне еще немного времени. Затем — четыре на правой стороне. К тому времени, когда она принимается за шею, я дышу с трудом, музыка невнятным шумом отдается в ушах, и я просто хочу, чтобы она прекратила, пожалуйста, перестань.

Я хочу, чтобы Мина держала меня за руку, смахивая волосы с моего лица, говорила, что все будет хорошо.

По дороге домой папа заезжает в кафешку и заказывает шоколадный коктейль с арахисовым маслом. Это именно то, в чем я нуждаюсь в этот момент, и мои глаза наполняют слезы, ведь он даже не спрашивал. Мне словно снова четырнадцать. Никогда не думала, что захожу вернуться в те времена физиотерапии и тростей, полетов на облаках Окси, но вот она я. Тогда я хотя бы была живой.

Протягивая мне шейк, папа ловит мой взгляд и не выпускает стакан.

— Как себя чувствуешь, малыш? — спрашивает он, окутывая меня полным беспокойства голосом.

— Буду в порядке. Просто немного больно.

Но мы оба понимаем, что я лгу.

ГОД НАЗАД (ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ)

— Ненавижу тебя!

Ныряю вниз, когда из комнаты Мины вылетает ботинок, а следом за ним Трев.

— Придурок! — Второй ботинок пересекает коридор, а Трев, едва взглянув на меня, убегает с преисполненным эмоциями лицом. Он вылетает в черный ход, оставляя дверь нараспашку.

Слышу злобное бормотание Мины и, выглянув за угол, тихонько стучусь к ней в спальню. Она резко разворачивается, и я напрягаюсь, заметив, что она плакала.

— Что случилось? — спрашиваю ее.

— О. — Она смахивает слезы. — Ничего. Все прекрасно.

— Ага, чушь не неси.

Она шлепается на кровать, прямо поверх разбросанных на одеяле бумажек.

— Трев придурок.

Я сажусь рядышком.

— И что он натворил?

— Он сказал, что я слишком открылась, — передразнивает Мина.

— Я-ясно, — протягиваю я. — Знаешь, информация контексту не помешала бы.

Перевернувшись набок, Мина вытаскивает из-под себя бумаги. И вручает мне пачку, собранную скрепкой.

— Это мое эссе на стажировку в нашей газете. Я попросила его прочитать, и потому, что он идиот, — последнее слово она кричит, чтобы брат наверняка ее услышал, — он сказал, что лучше мне его не отправлять.

— Я могу его прочесть? — спрашиваю.

Мина пожимает плечами, в драматическом жесте прикладывая руку к глазам.

— Пофиг, — говорит она, словно это не имеет значения, что подразумевая, естественно, обратное.

Все пять минут, что я читаю, она молчит. Единственный звук в комнате — шорох бумаги, когда она шевелится на кровати.

Дойдя до конца, я долго смотрю на последнее предложение, гадая, что же сказать.

— Все так плохо? — слабо интересуется она.

— Нет, — говорю ей. — Нет, — повторяю, потому что она совсем не выглядит убежденной, отчего мне хочется свернуться калачиком с ней рядом и говорить, какая она замечательная, пока она сама не убедится. — Оно прекрасно. — Я сжимаю ее руку.

— В нем я должна была рассказать о том, что сформировало меня как личность, — она как будто ищет оправдание. — Он мне сразу в голову пришел. Трев сказал, что проверит. Я и не думала, что он так разозлится.

— Хочешь, я пойду поговорю с ним?

В ее серых глазах, покрасневших и припухших от слез, загорается огонек.

— Правда?

— Да. Я быстро.

Оставляю ее в комнате и следую в постройку на заднем дворе, которую Трев преобразовал в мастерскую. Приблизившись, слышу изнутри ритмичное пошаркивание наждачной бумаги по дереву.

Трев, сгорбившись над столом с инструментами, шлифует пару треугольных решеток для моего сада. Мгновение смотрю, как его крупные пальцы уверенно движутся по кедру, обтесывая торчащие неровности. Ступаю внутрь, вдыхая запах опилок и моторного масла.

— Я не хочу об этом говорить, Соф, — заявляет он прежде, чем я успеваю открыть рот. Продолжает находиться спиной ко мне, даже перейдя к другой стороне решетки. Наждачка проносится по дереву, взметая в воздух горку опилок.

— Он был и ее отцом тоже. У нее есть полное право писать о нем.

Плечи Трева под тонкой черной футболкой напрягаются.

— Она может писать о чем хочет. Только не... об этом.

— Я не знала. Она никогда не рассказывала, — запинаюсь я. — Что вы были с ним, когда он умер.

— Да, были. — Его голос безликий и безжизненный, словно, только отключив эмоции, он может затрагивать эту тему. — Все произошло быстро.

Даже не знаю, что ответить. Мне больно думать, что десятилетний Трев играл в мяч со своим папой и видел, как между подачами он упал из-за кровоизлияния в мозг.

— Я и не осознавал, что она столько запомнила, — хрипит Трев. Все еще стоит спиной ко мне, и это, наверное, единственная причина, почему он продолжает говорить. — Я сказал ей отвернуться. В детстве она слушалась меня. И после она никогда не поднимала эту тему. Я думал, она заблокировала воспоминания... надеялся.

— Не заблокировала. Вам нужно об этом поговорить.

— Нет.

— Да. — Я понимаю, что сейчас перехожу границы. Меня подталкивает из тени незримая Мина.

Он наконец оборачивается, вцепившись в решетку как в спасательный круг.

— Трев, — мягко убеждаю я. — Столько лет прошло. Пора.

Он качает головой, но когда я обнимаю его, он падает в мои объятия как подкошенный. Я обнимаю крепко, прижимая ладони к его плечам, два островка тепла, просачивающегося через его футболку.

Когда я поднимаю взгляд, вижу, что Мина стоит у крыльца и наблюдает за нами.

Я протягиваю руку, зовя, упрашивая, и она нерешительно сходит по ступеням, шаг, второй, теперь уже увереннее, пока не оказывается передо мной и охватывает Трева за талию, тогда как я отступаю.

— Прости, — шепчет он, или она, или, может, они оба это говорят. Я выхожу из мастерской и направляюсь к дому.

Молчаливым стражником сижу на крыльце, неясный ропот их голосов смешивается со стрекотом сверчков и ночными шорохами, и загадываю желание, чтобы любые проблемы можно было решить столь же просто.

СЕЙЧАС (ИЮНЬ)

Мне полагается отдыхать после сеансов инъекций, но как только папа уезжает обратно на работу, я еду в офис газеты «Харпер Бикон». Находится он в построенном в семидесятых горчично-желтом здании рядом с лучшим — потому что единственным — рестораном мексиканской кухни в городе. Воздух здесь наполнен ароматами кинзы и жареного мяса. Я толкаю вращающиеся двери.

Парень за стойкой администрации указывает мне направо после вопроса о стажировке, и я прохожу по обвешанному рамками с первыми полосами коридору. Он приводит меня в помещение, разделенное десятком или около того серых перегородок, а от верхнего света все отливает болезненной синевой.

Пробираюсь по лабиринту огороженных рабочих мест. Каждые несколько секунд у кого-то звонит телефон или пищит принтер. В комнате стоит низкий гул компьютеров и голосов. Так и представляю ее посреди всего этого с улыбкой на лице.

Это был первый шаг Мины к тому, чего она всегда хотела. Стать частью того мира за пределами нашего пыльного городишки, «внести свою лепту», как она всегда выражалась.

А взамен она стала лишь несколькими историями, написанными о ней, а не ею самой.

— Мистер Уэллс? — останавливаюсь у комнатки с его именем на стене.

— Секундочку, — говорит он, не давая мне возможности зайти внутрь. Все его внимание сосредоточено на мониторе, он печатает, а у меня появляется время внимательно его рассмотреть.

Он молодой, моложе, чем я предполагала. Лишь на несколько лет старше Трева, может, ему двадцать два или двадцать три. Рубашка на пуговицах не заправлена в джинсы, а обут он в черные кеды. Симпатичный, немного растрепанный, словно часто, задумавшись, ерошит себе волосы.

Мине он нравился. И сильно, по правде говоря. Половина наших разговоров, пока я была в Портленде, сводилась к ее стажировке, мистеру Уэллсу, как много он ей рассказывал о цифровых коммуникациях и какой же он великолепный журналист.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒