Воспоминания великого князя Александра Михайловича 4 страница

— Не хотел причинять вам столько беспокойства, — затараторил он, проглатывая большую часть слов и предоставляя моему воображению завершать фразы, — но понимаете... Дело в том.... Позавчера... Или это было на прошлой неделе? Нет, это было позавчера, мне о вас рассказали столько приятного, чрезвычайно лестного. Знаете, кто ваш лучший друг? Кто любит вас? Кто желал бы вам помочь?

Нет, я не знал никого, кто бы соответствовал этому описанию. А хотелось бы.

Он засмеялся и махнул рукой.

— Я вас не виню... Нисколько.... Горький хлеб изгнания... Воспоминания прошлого... Пренеприятнейшее положение... Но послушайте совета знающего человека — мужайтесь! Еще не все потеряно... Я говорю, мужайтесь! Прежде чем покинуть этот дом, вы станете другим человеком... Никогда ни в чем не будете нуждаться до конца жизни... Не странно ли, что нам с вами приходится знакомиться вот так?

— Да, странно, но я еще не услышал имени своего загадочного верного друга.

— А! — лицо его снова передернулось, изображая улыбку. — Мне бы не следовало раскрывать его имя, но я раскрою... Я должен, потому что нам с вами предстоит совершить великие дела. Ваш друг, который рассказал мне о вас, не кто иной, как его величество ***.

И Ловенштейн назвал имя одного европейского монарха, хорошо известного своим героическим поведением во время войны. Он, конечно же, лгал, потому что у того человека не было ни малейших причин разговаривать обо мне с кем-либо, тем более с Альфредом Ловен- штейном.

— Как это было мило со стороны Его Величества дать мне столь блестящую рекомендацию, — сказал я кротко.

— Я напишу ему и поблагодарю за доброту.

Ловенштейн нахмурился.

— На вашем месте я бы этого не делал. У нас были секретные, строго секретные переговоры. Его Величество просил меня помочь его министру финансов, и я, естественно, с радостью предложил предоставить в его распоряжение все мое состояние, до последнего франка. Деньги меня больше не интересуют. У меня их много, бочки, тонны. Если бы я даже дожил до тысячи лет, я бы и частицы своего состояния не израсходовал. Я не похож на этих глупых американцев, которые умирают за рабочим столом, пересчитывая свои доллары. Американцы!

— он усмехнулся и щелкнул пальцами. — Я же показал им, как делать деньги, разве не так? Я показал им, кто настоящий хозяин индустрии меди и искусственного шелка, разве не так?

Я кивнул. Пришлось кивнуть, потому что он ждал этого. Насколько я знал, он вполне мог показать американцам все это и еще больше.

— Но все это в прошлом, — продолжал разговорчивый хозяин. — Теперь, когда я стал тем, кем стал, я должен осуществить три своих намерения. Прежде всего я должен выиграть скачки в Эпсоме не позже весны 1930 года. Я дал себе пять лет на то, чтобы выполнить этот трюк.

Господин Ловенштейн проявил большую осмотрительность, предоставив себе значительное время. Тем не менее я бы не поручился за то, что даже человек столь впечатляющего могущества может заставить лошадь первой прийти к финишному столбу в Эпсом-Даунсе.

— Вы думаете купить жеребят? — осведомился я, надеясь, что он спутал меня с моим кузеном Дмитрием, знаменитым своими познаниями по части лошадей. .

— Никоим образом, — ответил Ловенштейн с брезгливой гримасой. — Где гарантии, что они смогут в будущем стать чемпионами?

Гарантий не было, я с готовностью согласился.

— Нет, мой дорогой великий князь, — сказал господин Ловенштейн, похлопывая меня по плечу. — Я воспользуюсь совершенно иными методами. Я просто каждую весну, все следующие пять лет буду покупать среди лучших участников Эпсомских скачек наиболее вероятных победителей... Замечательная мысль, а?

Я с трудом сглотнул и осторожно предположил, что некоторые из англичан, владельцев участников Эпсомских скачек, возможно, откажутся продавать своих скакунов.

— Знаю я их всех, включая Ага Хана, — сказал господин Ловенштейн. — Вопрос только в деньгах, больше ни в чем. Сто тысяч фунтов больше или меньше, и вы увидите, как я поведу победителя к Королевской трибуне. Ну, у нас осталось еще два моих намерения, и именно тут мне нужна ваша помощь.

Он понизил голос, взглянул мне прямо в глаза и выпалил:

— Я хочу титул и положение в высшем свете.

Мое недавнее общение с правителями Эфиопии, ожидавшими, что я верну им абиссинскую обитель в Иерусалиме, существенно уменьшило мою способность удивляться, однако данный поворот событий неприятно меня поразил.

— Титул и положение в высшем свете, — повторил я машинально, — и именно это заставило вас вызвать меня в Биарриц?! Мне казалось, ваш представитель упомянул о деле чрезвычайной важности и не терпящем отлагательств.

— Это важнее, чем что бы то ни было, а что до безотлагательности, то чем быстрее, тем лучше! Насколько я понимаю, владелец победителя в Эпсоме, как правило, титулованная персона с самым высоким положением в обществе.

— Совершенно верно, — подтвердил я, уже не сомневаясь, что бедняга повредился в уме. — Но зачем вам понадобился я? Я не жалую титулы и никогда не был светским львом. Что я могу сделать?

— Многое. Помочь мне сломать социальные барьеры в Париже и Лондоне, а об остальном я позабочусь сам. Вот перечень людей, которых я хочу видеть у себя в гостях на выходные. Если мне удастся заполучить их сюда, я со всеми буду на широкой ноге и без малейшего труда получу титул от моего собственного королевского двора!

Я взглянул на перечень. Это было словно сжатое издание «Готского альманаха». Никто рангом ниже виконта не был допущен в ряды предполагаемых гостей господина Ловенштейна.

— Очень славные имена, — поздравил я его.

— Первоклассные. Этот список составлен двумя дипломатами высшего ранга из министерства иностранных дел. Ну теперь перейдем к делу.

— К делу?

— Да. Я готов платить вам две тысячи долларов в неделю в течение пяти лет.

— И чем я должен заниматься взамен?

Он достал из стола лист бумаги и передал мне. Затем откинулся в кресле и закурил сигару. Похоже, он считал, что его работа закончена, а сейчас пора мне приступить к своей.

— Что это? Приглашение? — спросил я, увидев, что первая фраза просила об «удовольствии видеть... на приеме в саду, который будет дан» и т. д.

— Что вы скажете о подписи?

— О подписи?

Я посмотрел и задохнулся. Там значилось: «По поручению Альфреда Ловенштейна — Александр, Великий Князь Российский»!

— И это все, что мне от вас надо, — сказал Ловенш- тейн, попыхивая своей огромной черной сигарой. — Всего лишь подписывать мои приглашения! Не слишком обременительная работа, учитывая жалованье, которое я предлагаю, не так ли?

Столь искренним было его восхитительное невежество, столь поучительно было наблюдать, как этот финансовый гений Европы одновременно признавался как в презрении, так и в обожании большого света, появившегося задолго до него, что с моей стороны было бы непростительным ребячеством устроить сцену и попытаться отрезвить его. Я впервые с четырнадцатого года рассмеялся, и мы расстались друзьями. Я обещал внимательно наблюдать за его приближением к Королевской трибуне; он, в свою очередь, не сомневался, что я пересмотрю свое глупое решение и приму его чудесное предложение.

— Я с вами скоро свяжусь, — говорил он, пожимая мне руку перед среброкрылым «Вуазеном». — Даю вам две недели на размышления, но потом мне придется сделать следующую ставку.

Его «следующей ставкой» оказался молодой французский герцог, носитель одной из древнейших в мире фамилий и вдобавок племянник популярного царствующего монарха. По-видимому, родители молодого человека, разгневанные его похождениями, снизили ему содержание, и он отплатил им, приняв предложение Ловенштейна.

Я бы ни за что не поверил, что подобное и впрямь может случиться, но у меня на столе лежало приглашение на тот самый широко обсуждаемый прием в Биаррице за подписью: «По поручению Альфреда Ловенштейна — Герцог ***». К нему прилагалась коротенькая записка: «Полагаю, теперь вы будете раскаиваться, — писал мой великодушный друг, — особенно если я сообщу вам, что заполучил этого мальчишку за четверть той суммы, что готов был платить вам».

Я прочел и перечел невероятное приглашение. В нем были признаки надвигающегося общественного скандала, и я ожидал фейерверка сплетен, бури негодования и величественных протестов со стороны разгневанных родственников и друзей герцога. Я ждал напрасно. Случись подобное до четырнадцатого года, высокородному наемнику господина Ловенштейна закрылся бы доступ во все клубы Европы, но теперь все просто пожимали плечами и говорили: «А чего вы хотели? Лучше уж быть секретарем сумасброда, чем остаться вообще без гроша. Ведь наш бедный франк потерял девять десятых своей прежней

стоимости, так что мальчика надо похвалить за деловую хватку. В конце концов, он будет брать у Ловенштейна то, что Ловенштейн отобрал у всех нас». Вот и все. Никто не удосужился подумать, чего придется ожидать от аристократии, если коварному франку вздумается упасть еще раз.

Я не пошел на тот знаменитый прием в отличие от почти всех своих знакомых. Авангард 1-го Крестового похода не мог бы похвастаться более блестящими именами. Перечень титулованных особ обоего пола, откликнувшихся на призыв молодого герцога, можно было принять за реестр потомков первых крестоносцев, собравшихся на съезд на вилле в Биаррице.

Чрезвычайной «широте взглядов» высшего общества, вполне объяснимой в то лето финансовой паникой во Франции, суждено было получить дополнительный импульс несколько недель спустя, когда стало известно, что Ивар Крейгер предоставил правительству Пуанкаре значительный кредит. Он был единственным в Европе капиталистом, который по-прежнему верил в стабильность Франции! Местные газеты испытывали ощутимые трудности при написании имени благодетеля страны, однако в общем и целом было сочтено вполне уместным и справедливым, что спасать Французскую Республику должен шведский спичечный фабрикант.

Прочтя новость о присуждении Крейгеру ордена Почетного легиона, я на мгновение задумался о том, как триумф заклятого скандинавского конкурента скажется на моем амбициозном друге из Брюсселя. Столь велико было различие их по складу характера, что порой невозможно было почувствовать поразительное сходство их методов. Рассматривая их на удалении, я понимаю, что и холеный викинг, и неотесанный бельгиец принадлежали к той же породе, что произвела Уго Стиннеса в Германии, Кларенса Хэтри в Англии и с дюжину гениев биржевых махинаций на Уолл-стрите. Явившиеся на свет в день Перемирия 1918 года, они дружно испарились к концу двадцатых. Ни один из них не пережил Век джаза, и если какие-то восемь лет отделяют крах империи Стиннеса от самоубийства Крюгера, это обстоятельство — не более чем заслуга умственных способностей немцев либо расплата за глупость американских

инвесторов. Теперь, когда Стиннес, Крейгер и Ловен- штейн покоятся в земле, а Хэтри отбывает в тюрьме двадцатилетний срок, в Европе не осталось никого, кто бы поддерживал ритм двадцатых годов. Пузыри земли исчезли бесследно.

Все это кажется теперь ясно и просто — мы все крепки задним умом. Но летом 1926 года, когда я впервые встретился с Ловенштейном и возобновил знакомство с Крейгером, понадобился бы ум куда более аналитический, нежели мой, чтобы предсказать полный крах этих двух завоевателей. Я всегда относился к Крейгеру с большой симпатией. Он хорошо говорил, держался истинным джентльменом и обладал чрезвычайно редким даром понимать склонности и принимать терминологию любого, с кем ему доводилось в данный момент иметь дело. Его представили мне незадолго до войны во время моего летнего пребывания в Лондоне. В последующие годы я ничего о нем не слыхал, за исключением того, что писали газеты о его гигантских деловых предприятиях.

С немалым удивлением и еще большим удовольствием нашел я, просматривая однажды утром свою почту, письмо за его подписью. Он писал, что только что прочел французское издание моей книги «Спиритическое образование» и хотел бы поговорить со мной. Это случилось на той же неделе, когда он пожаловал заем правительству Франции, и мне было вдвойне приятно осознавать, что такой занятой человек, как Крейгер, выкроил значительное время на столь далекое от денег занятие.

Я пригласил его поужинать в небольшом ресторане в старой части Парижа, где, как я знал, нам будет докучать не слишком много сплетников. Уже в машине я честно признался ему, что едва ли могу поверить, что он и впрямь интересуется спиритизмом. Он улыбнулся и ответил, что успехи в этом мире не мешают ему испытывать любопытство к потустороннему. Он осведомился, основаны ли мои теории об общении с духами на непосредственном опыте, или же меня ввел в заблуждение недобросовестный медиум. Я объяснил ему и методы, и результаты своих собственных экспериментов, и тут он неожиданно спросил:

— Если у вас нет планов на завтрашний вечер, не покажусь ли я слишком назойливым, если попрошу вас продемонстрировать мне, как это делается?

Я согласился, хотя и почувствовал себя неловко, зная, насколько бессмысленно проводить спиритический сеанс в присутствии скептиков и неверящих. Мы условились, что он придет ко мне на следующий вечер сразу после ужина.

Вылезая у ресторана из машины Крейтера, я заметил громадный предмет, поблескивавший в темноте. Наш шофер включил фары, и я узнал знаменитый экипаж Альфреда Ловенштейна. Я был поражен. Не в таком месте следовало обедать человеку, который решил выиграть скачки в Эпсоме. Быть может, подумалось мне, это его секретарь или шофер. Мы прошли внутрь, и там, за небольшим столиком у самой террасы, я увидел Великого Человека из Брюсселя, в одиночестве сидящего перед коктейлем. Все это казалось слишком примечательным, чтобы быть простым совпадением, и я вопросительно взглянул на Крейгера. Он встретил мой взгляд невозмутимо, с выражением полной невинности.

— Что-то не так? — спросил он.

— Ничего, если не считать того, что Альфред Ловен- штейн, по-видимому, не меньший любитель укромных ресторанов.

Крейгер оглядел весь зал и лишь затем повернулся к столу прямо напротив нас.

— Могу лишь сказать, — сказал он небрежно, — что этот человек и впрямь похож на Ловенштейна, по крайней мере на его фотографии.

— Вы с ним когда-нибудь встречались?

— Нет, — ответил он с легкой улыбкой, — хотя осмелюсь предположить, что он знает обо мне все.

Все это время Ловенштейн был сосредоточен на содержимом своего бокала. Похоже, он пытался разрешить задачу: почему засахаренная вишня плавает на поверхности вместо того, чтобы кануть на дно. Лишь когда мы

уселись за стол напротив, он поднял свои бегающие глаза. Тут он изобразил неописуемое удивление. Помахал рукой, крикнул «добрый вечер», лицо его скривилось в полуулыбке, и наконец он вскочил и направился к нашему столу.

— Ну, — сказал я, — после всего, что было, вам придется пожать руку своему конкуренту.

— Я не возражаю, — сказал Крейгер. — Не имею против него решительно ничего. Может, пригласите его присоединиться к нам?

Злобная мысль промелькнула у меня. Какую великолепную шутку можно было бы сыграть с обоими интриганами, попросту пожав Ловенштейну руку и отослав его обратно за свой стол... Увы! Мне так и не представилось такой возможности.

— Только русскому под силу устроить встречу между шведом и бельгийцем, — воскликнул Ловенштейн, приближаясь к нам с вытянутыми руками.

— Что этому русскому и впрямь нужно было сделать,

— отозвался я, — так это вручить шоферу господина Крейгера запечатанные указания с условием вскрыть их только уже в пути.

И эта моя шутка пропала в тот вечер втуне. Столь велико было желание их обоих выказать свое дружелюбие и, должно быть, столь трудно было им решить, кому сделать первый шаг, что они перестали обмениваться комплиментами не раньше, чем нам подали ликеры. Тут Крейгер сказал:

— Почему бы не пригласить Ловенпггейна на наш завтрашний сеанс?

Это было уже слишком. Я горячо запротестовал и не жалел слов, предлагая им встретиться где-нибудь в другом месте. Мы бились до полуночи. Разумеется, я проиграл.

— Только помните, — предупредил я Ловенпггейна,

— духи не питают интереса к производству искусственного шелка.

— Неужто я не знаю? — ответил он. — Они все свое время посвящают пересчитыванию спичек Крейгера.

Оглядываясь на тот жаркий, душный летний вечер в двадцать шестом году, я не питаю ни малейших иллюзий относительно причин, приведших Крейтера и Ловенш- тейна в мою скромную парижскую квартирку. Я понимаю, что, испытывая ко мне чувство благодарности за невольное посредничество, они хотели быть вежливыми до конца и продолжали разыгрывать комедию. И все же, вспоминая ясные глаза и красивое лицо Крейтера, я думаю, по меньшей мере его интерес был не полностью наигранным. Очень многое в скандинавском характере роднит его с русским: оба скрывают неподдельное спиритическое влечение под маской цинизма, и их недоверие к установленным наукой фактам лишь свидетельствует о глубоко укоренившейся жажде подлинного знания.

Если бы не присутствие Ловенштейна, мы бы вполне могли получить «результаты», но он начал смеяться и беспрестанно спрашивал, нельзя ли ему посоветоваться с «духом покойного Карнеги» относительно будущего сталелитейной промышленности. В конце концов я с отвращением прекратил сеанс, и мы скоротали остаток вечера за обсуждением политической ситуации в Европе. Насколько я помню, оба моих гостя придерживались того мнения, что ключом к стабильности в мире является франко-германский союз. Ни один из них не предвидел возможности кризиса в Америке, до которого оставалось три года. Посторонний, послушав разговор Крейтера и Ловенштейна, был бы весьма разочарован в своих ожиданиях. Они беседовали совершенно в духе двадцатых и не видели туч на горизонте.

В последнюю мою встречу с Крейтером, весной 1930- го в Нью-Йорке, я напомнил ему о его оптимистических речах и спросил, как человек с таким громадным опытом мог пребывать в таком счастливом неведении о надвигающейся катастрофе.

— Я и сейчас оптимист, — сказал он убежденно. — Мы переживаем кризис, но будем свидетелями еще большего процветания. Я никогда не был биржевым махинатором в отличие от нашего друга Ловенштейна и поэтому отказываюсь преклоняться перед его истерическим Рынком. Ловенштейн рухнул потому, что попытался подменить выдержку строителя лукавством игрока. Он мог протянуть еще год или около того, но конец был бы тот же самый — прыжок с самолета или пуля в лоб... Ему и ему подобным никогда не победить.

Больше я Крейгера не видел. Охотно признаюсь, что до той самой мартовской субботы, когда парижские газеты напечатали экстренное сообщение о его самоубийстве, я продолжал думать, что нашему перевернутому с ног на голову миру очень повезло, что человек калибра Ивара Крейгера все еще в числе живущих. Поэтому даже сегодня, невзирая на все сенсационные признания и ошеломляющие открытия, я отказываюсь верить, что он был всего лишь проходимец. Возможно, жертва. Возможно, козел отпущения. Но не проходимец.

Крейгер пережил Ловенштейна на три года восемь месяцев, и то, что он увидел за это время, должно быть’ заставило его пожалеть, что он так долго ждал. Его бельгийский соперник утешился хотя бы в одном: выпрыгнул ли он в июле двадцать восьмого из самолета, или его труп швырнули в Ла-Манш убийцы (расследование Скотланд-Ярда показало, что открыть на лету дверь ло- венштейновского «Фоккера» под силу лишь троим великанам) — ему почти удалось осуществить свое намерение номер 1! Да, это был Большой Парижский стипль- чез вместо Эпсомского дерби, но он все-таки услышал, как толпа восславляет его блестяще-золотые цвета, пусть даже ему пришлось за баснословную сумму купить победителя у его предыдущего владельца прямо накануне заезда, и пусть даже ему пришлось довольствоваться одобрительным отзывом всего лишь от президента республики вместо короля. Того скакуна звали Магеллан, а заезд проводился в Отейле пятнадцатого июня 1928 года. Президентом Соединенных Штатов был Кальвин Кулидж, а «Дженерал моторе» только что достиг «небывалого расцвета».

Глава X

ПОВЕСТЬ О ДВУХ СЕСТРАХ

Обе они дожили до восьмидесяти.

Когда умерла старшая, вместе с ней похоронили Старую Англию. Когда, спустя три года, за ней последовала младшая, исчезла последняя частица Российской империи.

Обе были датчанки, по происхождению и по характеру. Назови их кто-нибудь датчанками в лицо, обе смертельно бы обиделись. Александра была англичанкой — более чем сам «Юнион Джек». Мария была русской — больше, чем все московские колокола. Безгранична приспособляемость датских принцесс.

В моих мыслях они всегда были неразделимы. Когда бы ни спросили меня: «Как поживает ваша теша? » — я отвечал почти машинально: «Замечательно, она только что получила чудесное письмо от сестры».

И до самого конца, до того дня, когда я увидел ее в гробу в Копенгагенском кафедральном соборе, не приходило мне в голову, что моя теша никогда не жила «замечательно» и что три с лишним тысячи писем, полученных ею от сестры из Англии — по одному в неделю на протяжении более чем шестидесяти лет — дали ей три с лишним тысячи поводов прочувствовать пугающую разницу между двумя империями.

В 1860-х выбор между принцем Уэльским и цесаревичем был делом случая. Обе партии были для датской короны весьма выгодны. Обе принцессы — милы и хороши собой. Передумай в последний момент почтенные Канцелярии, и Александре достались бы С. -Петербург и хаос, а Марии — Лондон и гармония. Когда они уезжали с Копенгагенского вокзала, Александра завидовала Марии: Романовы неслыханно богаты, и в России нет королевы Виктории.

Богов туг упрекнуть не в чем: они сделали все, чтобы предупредить Марию. Ее нареченный, цесаревич Николай Александрович, умер вскоре после ее приезда в С. -Петербург. Особа суеверная кинулась бы обратно домой и постаралась бы выйти за любого из пятидесяти имевшихся в наличии германских владетельных князей. Но был еще отец, король датский, и он ожидал, что дочери обеспечат его стране то, в чем она всегда нуждалась: дружественный флот и дружественную армию. Датский министр в С. -Петербурге полагал, что еще не все потеряно. Он перенес внимание на нового цесаревича, Александра Александровича. Правда и то, что расстроенная принцесса была предполагаемому жениху едва по локоть, но это полностью соответствовало лучшим традициям расхожей евгеники: муж-богатырь и миниатюрная жена. Причины, двигавшие Россией в ее решимости иметь на троне датскую принцессу, остались неизвестны. Вероятно, нашему министру иностранных дел не терпелось насолить королю Пруссии. В делах сватовства русские дипломаты всегда отличались смелостью.

Итак, брак состоялся, и моя будущая теша упустила возможность бежать. «Так было предначертано», — сказала она и потом никогда не жаловалась. Как-то раз, когда средства наши истощились, а будущее виделось особенно мрачным, я высказал мысль, что судьба обошлась с ней жестоко; она же решила, что я сошел с ума. Она не поменялась бы судьбой со своей сестрой Александрой, даже если бы ей предложили всех индийских раджей и все алмазы Южной Африки.

Она чувствовала: так уж было «суждено», чтобы пятьдесят лет их разделяла пороховая бочка Европы, а остальные восемь — щепетильность демократии. С 1863 по 1917 год печальной обязанностью Марии было помнить, что между львом и медведем не может быть крепкой дружбы даже в безумные три года их военного альянса. С 1917 по 1925 год до сведения ее британского величества постоянно доводилось, что Британии нет резона оказывать особое гостеприимство престарелой даме, бывшей некогда императрицей всероссийской. К англичанам можно отнести слова, сказанные Гейне о другом народе: «Для бывших места нет».

К счастью для Александры, мнение Даунинг-стрит на том свете в счет не идет, и она смогла позволить себе роскошь посмертного жеста: когда вскрыли и прочли ее завещание, выяснилось, что большую часть драгоценностей и немного денег она отказала семидесятисемилетней сестре. Она полагала, что ее горячо любимый сын Джордж и невестка Мария, люди вполне обеспеченные и живущие в условиях разумного комфорта, поймут ее желание помочь удрученной изгнаннице. Они поняли.

В Сочельник 1925 года в кабинете большого дома Гви- дор в Дании сидела пожилая стройная женщина. В руках она держала список адресатов, которым к Рождеству всегда посылала телеграммы, и в голове у нее не укладывалось, что имя, возглавляющее список, надо вычеркнуть.

— Даже в семнадцатом году, — сказала она, — когда нас арестовали большевики, я ухитрилась послать телеграмму в Англию. За шестьдесят три года я не пропустила ни единого раза.

Искусство невинной лжи может привлекать честолюбивых дилетантов — об этом свидетельствуют трогательные усилия американских президентов — но тонкостями его владеет только профессионал. Даже в вечно улыбающейся Европе дней минувших две царственные датские сестры были по этой части непревзойденными виртуозами. Когда утром они выезжали на прогулку — Александра в Гайд-парк, а Мария по Невскому — казалось, что Маркс еще не писал свой «Капитал», а мир по-прежнему состоит из верных подданных, обожающих их величества. Величавость они получили в наследство, блеск — собственными неустанными трудами. Бесконечно терпеливые, они очаровывали, когда хотели учинить разнос, и вековое умение источать благодушие достигло при них пышности брахманского культа.

За словами «прекрасно» и «замечательно», которыми пестрила их переписка, скрывалось гордое нежелание признаться хотя бы собственной сестре, что дела идут все хуже.

— «Боевой дух русского народа замечателен», — писала Мария в трагические дни русско-японской войны.

«Все прекрасно», — писала Александра, когда о затяжных визитах короля Эдуарда на юг Франции узнали и в С. -Петербурге.

Каждую весну они встречались в Копенгагене. Длились эти встречи по три недели. Они обнимались, беседовали о милых пустячках, вздыхали: «Ах, как летит время», затем снова обнимались и говорили: «Ну, до следующей весны».

Ни слова о нарастающих беспорядках в России, ни намека на семейные осложнения в Бекингемском дворце.

— Как дела в России?

— Замечательно.

— А Ники? Я слышала, его популярность растет с каждым днем.

— Так и есть. А что Берти?

— Прекрасно. Я так счастлива.

— Рада слышать. А дети?

— Знаешь, Джордж скоро женится.

— Славный мальчик. Для меня он все еще ребенок.

И так бесконечно.

Обе, конечно, понимали, что Ники никогда не стать хорошим императором, а звания «идеальный муж» не присвоил бы Берти ни один придворный лизоблюд, но между сестрами был молчаливый уговор: щадить иллюзии друг друга. Благополучие, как они его понимали, состояло целиком из иллюзий, а те основывались на невинном притворстве.

Расположившись на яхтах в нейтральных водах Дании, на приличном расстоянии от европейских петушиных боев, эти три недели они проводили в атмосфере взаимного обожания и ободрения. Сам король Эдуард подчинялся правилу, согласно которому ни о какой политике, ни о чем, касающемся русско-британских разногласий и способном омрачить отношения двух лучезарных леди, три недели не может быть и речи. Для него, должно быть, было мукой часами сидеть за обеденным столом и не поруководить импровизированной международной конференцией, но с детьми секретных договоров не обсуждают, тем более если у детей уже седина.

Дети на обедах и ужинах сидели самые разные и самых разных возрастов. Только смерть могла бы помешать моим родным приехать на весенний слет в Копенгаген. Даже сейчас я словно вижу эти лица: принц и принцесса Уэльские (впоследствии Король Эдуард и королева Александра), император Александр III и иператрица Мария Федоровна, цесаревич Николай Александрович (впоследствии царь Николай II), императрица Александра Федоровна, Альберт Виктор, герцог Кларенский, Джордж, герцог Йоркский (нынешний Король Георг V), принцесса Луиза (впоследствии герцогиня Файфская), принцесса Виктория, принцесса Мод (впоследствии королева Норвегии), великий князь Георгий, великий князь Михаил, великая княгиня Ксения (впоследствии моя жена), великая княгиня Ольга, весьма юный Дейвид (нынешний принц Уэльский), его сестра Мэри (ныне принцесса) и брат Джордж (нынешний герцог Йоркский), я с братьями, моя сестра, великая герцогиня Мекленбург- Шверинская, и две ее дочери (нынешние королева датская Александрина и кронпринцесса германская), принц датский Христиан и принц датский Карл (нынешние короли Дании и Норвегии) и прочая, и прочая.

С благоговением сходились мы в святилище двух царственных матриархов — они сидели с противоположных концов длинного стола, с высокими прическами, прямые и торжественные, наблюдая, как детям раздают «сюрпризы», благожелательно улыбаясь взрослым и всем своим видом говоря: «Вот видите, в кругу семьи так легко забыть о существовании тайных канцелярий. Узы крови крепче секретных договоров». Но что бы они ни говорили, словами или улыбками, это никогда не звучало банальностью. Обе были на редкость искренни, и потому избитые пословицы в их устах не резали слух даже циникам. Когда Александра, взяв под локоть своего дюжего зятя императора Александра III, говорила, что отношения между великими державами должны основываться на бескорыстии, он чуть ли не с жаром говорил: «Вы правы». Любому другому за такой совет не сносить бы головы.

⇐ Предыдущая 27 28 29 30 313233 34 35 36 Следующая ⇒