Воспоминания великого князя Александра Михайловича 3 страница

Сказать, что я был ошарашен, значит ничего не сказать. Я не только ровным счетом ничего не понимал во взаимоотношениях коптов, армян и абиссинцев в Иерусалиме, но впервые в жизни услышал, что русское правительство потратило пять лет и более миллиона долларов, дабы раскопать в Турции документы, подтверждающие законность эфиопских притязаний.

— Вашему правительству, — объяснил г-н Матеос, — удалось найти даже подлинный фирман халифа Омара, изданный в шестьсот тридцать шестом году.

Это не произвело на меня никакого впечатления. Я не мог понять, зачем растрачивать деньги русских налогоплательщиков на поиски фирманов какого угодно халифа, о чем и сказал своему темнокожему учителю истории святых мест.

Он воздел руки в отчаянии.

— Начнем с того, монсеньор, что это не были деньги налогоплательщиков, поскольку всю сумму до цента пожертвовала ваша кузина великая княгиня Елизавета. И потом, когда Абиссиния вступит во владение двенадцатью спорными участками, она тут же передаст два из них Русской православной церкви для возведения часовни.

Необыкновенная щедрость «тети Эллы» не удивила меня: радетельница Русской православной церкви, она должна была проникнуться нуждами абиссинцев по причине близкого сходства наших религий и, без сомнения, за одну лишь надежду утвердиться на Святой Земле отдала бы все свое изрядное состояние. Все это, будучи вполне типичным для моих благочестивых родственников, имело, однако, очень мало отношения к 1923 году и тому русскому великому князю, который приехал в Монте-Карло посидеть на солнышке и отдохнуть. Впрочем, век живи — век учись. И хотя я был рад случаю узнать, что нынешние правители Абиссинии ведут свой род от сына, рожденного царицей Савской после дружеского визита к царю Соломону, я по-прежнему опасался, что Абуна Матеос и его повелитель сильно преувеличивают мое влияние на вероломных коптов и армян Иерусалима.

— Еще семь лет назад, — сказал я мягко, — я мог бы ходатайствовать за вас перед армянским католикосом в Палестине, но, боюсь, теперь мой голос не имеет большого значения для его святейшества.

Г-н Матеос встал, подошел к столу и извлек машинописный лист бумаги.

— Это, — провозгласил он, — английский перевод письма, написанного нашим вождем Расом Али ее британскому величеству в 1852 году. Я бы хотел, чтобы монсеньор прочел его.

Я с радостью согласился. Письмо было любопытно.

«От Судьи Судей, Али, слуги Господа, Царя Царей, единого в трех лицах. Да дойдет это до Королевы Англии! Как поживаете? Здоровы ли, равная Небу и Земле? Жажду и надеюсь быть в дружбе с вами, да возжелаете и вы моей дружбы. Как может быть, что вы живы, а мое наследие отнято у меня? Каждый владеет своим наследием, а я лишен моего. Так сделайте, что нужно, дабы не был я лишен моего наследия, ибо лишили меня части земли, принадлежащей Абиссинии в Иерусалиме... Предаю дело в ваши руки. Скажите лишь слово, и пришлю вам все, чего пожелаете... »

— Пыталась ли королева помочь Расу Али? — спросил я, представив себе тихое веселье королевы Виктории.

— Пыталась.

— И что же?

— Даже она не смогла заставить армян вернуть нам нашу собственность...

— Вот видите, — сказал я, воспрянув духом. — И вы думаете, русскому великому князю в изгнании удастся то, что не удалось могущественной королеве?

Он взглянул на меня в нерешительности, и я понял, что объявление своих истинных намерений он приберег, в духе восточных традиций, под конец. Я взял шляпу и сделал вид, что ухожу. Лишь тогда он решил коснуться главной темы.

— Документы, подтверждающие наши права, — начал он, опустив глаза, — в настоящее время находятся в руках бывшего представителя русского правительства в Константинополе.

Я ждал.

— Этот человек, — продолжал он после долгой паузы, — категорически отказывается отдавать их кому-либо, кроме родственников последнего царя. Действуя согласно приказам его величества и на средства покойной великой княгини Елизаветы, он считает своим долгом предоставить документы в распоряжение их наследников и правопреемников.

Я ждал. Он тоже. Я уже готов был снова встать, как он взял со стола копию письма Раса Али и, поднеся поближе, ткнул пальцем в последнюю строчку: «Скажите лишь слово, и пришлю вам все, чего пожелаете». Этот жест, продиктованный чрезвычайной обеспокоенностью, показался мне слишком грубым для обходительного восточного дипломата и неприятно поразил. Выглядело так, будто он ожидал, что я запрошу точную сумму за каждый из двенадцати спорных участков Святой Земли.

— Воздух Монте-Карло очень плохо на вас действует, господин Матеос, — сказал я строго, на сей раз твердо решив уйти. Он ринулся вперед и, когда мы оба столкнулись в дверях, бросился передо мной на колени и заговорил. Его вычурный французский вдруг изменил ему, и большей части сказанного я не понял, но сам вид этого увешанного драгоценностями человека, стоящего на коленях перед иностранцем в отеле в Монте-Карло, показал мне всю нелепость моего негодования. Из того, что он знал о белых людях, он сделал вывод, что их неподкупность всегда стоит определенную сумму; если русское правительство готово было брать комиссионные участками Святой Земли, с чего бы простому великому князю обижаться на предложение денежного вознаграждения за свои дружеские услуги? Я похлопал господина Матеоса по плечу и помог ему подняться. Он поправил галстук, былая обходительность вернулась к нему, и мы уселись плести заговор против армян.

Порой я сомневаюсь, что все это было на самом деле. Прочти я об этом в книге, я направил бы резкое письмо автору, осмелившемуся состряпать столь нелепую историю, полную неправдоподобных приключений. Но в огромном чемодане в моей парижской квартире лежит объемистая папка с «абиссинскими документами», а в ней — длинный сухой отчет ученых специалистов, зарегистрированный в Лиге Наций в Женеве и заверенный в ее «подкомиссии по мандатам».

Выходит, что я все-таки не сплю и что в результате моего «дружеского вмешательства» в Константинополе нынешний император Абиссинии получил во владение некоторое количество халифских фирманов, королевских писем, патриарших заключений и постановлений великих визирей, устанавливающих на веки вечные неотчуждаемые права эфиопов на двенадцать участков Святой Земли в древнем городе Иерусалиме, примыкающих к храму Гроба Господня. Во вступительных строках отчета, представленного Лиге Наций профессором Нольдом из Парижа и профессором Шарлем де Виссером из Брюсселя, говорилось: «Написано на основании документов, собранных Его Императорским Высочеством русским великим князем Александром и переданных им Его Императорскому Высочеству Таффари Меконнену, наследнику Трона Эфиопии».

То был радостный и знаменательный день моей жизни в изгнании, когда я прибыл в Марсель, чтобы сесть на французский пароход, который должен был доставить меня в Порт-Саид. Я был счастлив, что судьба дала мне такой шанс покинуть Европу. Я помню, как секретарь сказал мне: «Попрощайтесь с берегами Франции, мы выходим в открытое море», и я ответил с жаром: «Слава Богу! Если б только никогда не возвращаться! ».

Я знал, что в Абиссинию мы попадем прямо на сезон тропических дождей, но что могло быть хуже докучливой осады, которой я подвергся в последние два месяца в Париже? Стоило мне объявить о своем намерении принять приглашение Раса Таффари, как моя квартира стала магнитом для всякого рода маньяков, прожектеров и авантюристов.

Бывшие владельцы икорных заводов в России хотели, чтобы я взял их с собой, и заявляли, что могут разводить в Красном море осетров. Вездесущие герои науки желали посвятить свое время и силы изучению особенностей эфиопских москитов, дабы положить конец засилью желтой лихорадки. Представители банкиров с Уоллстрит рассыпались мелким бесом, выказывая чрезвычайный интерес к абиссинским притязаниям на святые места и полагая, что могут помочь своим добрым друзьям в этом деле, если им пообещают девяностодевятилетнюю концессию на разработку соляных копей на озере Тана. Я в жизни не слышал о существовании озера Тана, но это не помешало делегатам трех великих держав в Париже сообщить мне «неофициально и строго конфиденциально», что мои «честолюбивые танские проекты» неизбежно повлекут за собой многочисленные и весьма неприятные международные осложнения.

Кто-то, вероятно, те же самые разочарованные представители уолл-стритских банкиров, распространил слух, что мою поездку финансирует «одна могущественная нью-йоркская фирма», и какое-то время казалось, что французское правительство вот-вот затребует у меня письменные объяснения по поводу целей моего путешествия. Тшетно я показывал копию фирмана халифа Омара. Тщетно говорил об обители Дар-эс-Султан, незаконно занятой армянами и коптами. До тех пор, пока я упорно отрицал наличие каких-либо планов на соляные копи озера Тана, я был интриган, манипулятор и человек, с которым надо держать ухо востро. Абсурдность ситуации достигла пика в канун моего отъезда, когда один состоятельный герцог, мой дальний родственник, спросил меня напрямик, могу ли я еще принять предложение его группы разработчиков. Они хотели построить что-то вроде гигантской дамбы и использовать воду все того же рокового озера Тана для увеличения площади орошаемых полей в Судане, где можно выращивать хлопок для фабрик Ланкашира. Абиссинцы были христиане. Члены группы разработчиков тоже.

Путешествие было долгим, жара томительной, а императорский поезд, присланный за мной в Джибути, из страха перед бандитами останавливался каждый вечер с заходом солнца. Но от одной мысли о том, что я наконец сбежал от парижских шакалов, и рев африканских львов казался приятным.

На вокзале в Аддис-Абебе меня встретили с почестями, каких мне не оказывали с 1917-го. Играла музыка, солдаты брали на караул, а премьер-министр Эфиопии, пожилой господин с хитрыми глазами и ослепительной улыбкой, приветствовал меня по-французски и сказал, чтобы я готовился к волнующему сюрпризу — фраза, посеявшая в сердце моего секретаря самые дурные предчувствия, поскольку Африку он ненавидел и приятных сюрпризов от нее не ждал. Твердо веря в современную медицину, он захватил с собой полный чемодан всевозможных пилюль, спасающих от любых болезней, включая самый воздух Аддис-Абебы, и, пока мы шли вдоль почетного караула, я заметил, как он проглотил пару таблеток. В следующую же секунду мы услышали первые такты русского военного марша и увидели группу наших соотечественников. Я был поражен, а премьер-министр удовлетворенно засмеялся.

— Их здесь семьдесят пять, — пояснил он с ноткой гордости. — Строят дороги, служат в нашей армии. Ваши люди здесь не в новинку. Воспитанием нашего бывшего императора Лиди Лассо занимался русский учитель.

— Чем, без сомнения, и объясняется неспособность Лиди Лассо удержаться на троне, — добавил шепотом мой секретарь, и я закусил губу.

По пути с вокзала во дворец мы стали свидетелями трогательно спланированных сцен, призванных изобразить «неподдельный энтузиазм». Народ кричал, человек сто всадников галопировали за нашей машиной. Навряд ли хоть дюжина из них могли произнести мое имя или интересовались моей высокопоставленной особой, но приказ есть приказ; будь то хоть в Аддис-Абебе, хоть в Париже, никакое правительство не станет рисковать репутацией гостелюбцев, полагаясь на стихийные чувства толпы. Так заведено веками, и я не чувствовал себя слишком уж большим лицемером, когда через несколько минут, пожимая руку Расу Таффари, благодарил его за необычайную доброту его подданных.

— Я никогда не забуду, как принимали меня в АддисАбебе, — пообещал я в лучших своих довоенных традициях, удивляясь про себя, как это после семи лет революции и изгнания у меня еще сохранилась способность врать не краснея.

— Хвала Всевышнему, приславшему столь высокого гостя в землю возлюбленных детей его, — ответил Рас Таффари и степенно поклонился. Говорил он плавно и обладал грацией движений, совершенно неожиданной в таком крепко сбитом коротышке. Теперь, при виде этих буравящих глаз и ослепительно белых зубов, я вспомнил историю, рассказанную мне в Джибути. Чтобы как-то оправдать захват трона, Рас Таффари разослал по всей стране ловко сфабрикованную фотографию своего предшественника, где голова Лиди Лассо была приставлена к телу мусульманина, поглощенного чтением Корана... Согласно той же истории, захватив в плен злополучного Лиди Лассо, он опустился перед ним на колени, воздал хвалу его досточтимым предкам и лишь затем отдал приказ заковать свергнутого императора в цепи.

Нив первую встречу, ни в течение трех последующих месяцев о настоящей цели моего визита не было сказано ни слова. Я был гость Раса Таффари, «христианин с дружеским визитом у христианина», и в этом качестве сполна изведал эфиопского гостеприимства. Я побывал в церкви святого Стефана и осмотрел мумии славных императоров абиссинских; увидел пресловутое Озеро Тана, оказавшееся внутренним морем миль в шестьдесят длиной и в двадцать пять шириной; ездил в американском автомобиле его величества по дорогам, где в сезон дождей не пройдет даже буйвол; и в первый же вечер в гостях у Раса Таффари, вернувшись к себе после ужина, обнаружил на полу у кровати двух причудливо причесанных девочек лет двенадцати — лучший из императорских подарков, который я с сожалением отклонил, сославшись на усталость и условности своего воспитания.

Начался сезон дождей, запас чудодейственных таблеток у секретаря подходил к концу, а никого так и не интересовало, когда я намерен передать свою коллекцию фирманов и эдиктов.

Мы каждый вечер ужинали с Расом Таффари, но разговор наш был ограничен темами сугубо европейскими. Как абсолютный монарх, если такие вообще бывают, он был обескуражен самим существованием демократии, и вопросы его обнаруживали забавную смесь ребячества и мудрости. Он полагал, что ни один «христианский государь» не «дозволит» выборов в парламент, но в то же время беспощадный анализ истинных причин мировой войны говорил о циничной проницательности его ума.

— Зачем вы, русские, воевали с Германией, — спрашивал Рас Таффари, — когда на самом деле воевать должны были Германия и Англия? Почему вы не сохранили нейтралитет? Пусть бы ваши соседи перерезали друг друга.

Отвечать было нечего, как и на любой вопрос, заданный с позиций чистого здравого смысла, и чем больше говорил он об ошибках, совершенных моими родственниками, тем яснее мне становилось, что во главе Государственного Совета надо было поставить абиссинца.

Как-то вечером, слегка устав от постоянных экскурсов в прошлое, я намекнул Расу Таффари, что было бы целесообразно поговорить о чем-нибудь, ближе касающемся святых мест. Он секунду подумал, взвешивая предложение, и сказал:

— Приезжал сюда как-то раз английский генерал — обсуждать новый договор. Человек он был славный, все его любили. Мы подписали бы договор, если бы он уважал наши обычаи. Он же пытался приучить нас к темпу лондонской жизни, а это мы делать отказались. Согласно нашим традициям, ему следовало ждать по меньшей мере месяц, прежде чем коснуться цели визита, но, понимаете, это был всего лишь англичанин...

Рас Таффари задумчиво погладил черную бороду и вздохнул. Этот жест встревожил меня.

— И чем все закончилось?

— Это грустная история, — признался Рас Таффари. — Пришлось дать ему урок эфиопского этикета, так что для начала мы сказали, что мой четвероюродный брат скончался в путешествии и до конца траура никаких дел вести нельзя. Мы носили траур шесть недель. Потом настал Великий пост. Он продолжался еше семь недель. Тем временем наступила весна и подошел день, когда, согласно древней эфиопской традиции, императорский двор и все сановники должны принять сильную дозу од-. ного снадобья. На нашем языке он называется «Касса», и мы не даем аудиенций неделю до него и две недели после...

В обеденной зале Императорского дворца в Аддис-> Абебе повисло долгое молчание. Я хотел было узнать точную дату начала Кассы, но ужасная судьба английского генерала заставила меня умерить свое любопытство.

Так прошел еше месяц. Наш хозяин начал проявлять интерес к фашистскому режиму в Италии, так что забрезжила надежда, что оттуда мы через Средиземное море перейдем к Палестине.

Однажды утром — это было, если быть точным, наше сто двадцать пятое утро в Эфиопии — нам нанес визит достопочтенный премьер-министр. Его глаза сверкали, и то, как путано он изъяснялся по-французски, выдавало всю степень его волнения. Впервые за всю историю потомков царицы Савской императрица Абиссинии изъявила желание вкусить пищу в присутствии чужестранцев: божественная Заудита, дочь величайшего императора Эфиопии Менелика II и тетя нашего дорогого друга Раса Таффари приглашала меня как почетного гостя на торжественный ужин, который должен был состояться на следующий вечер. Слова были бессильны выразить мой восторг, так что я молча поклонился. Когда дар речи вернулся к премьер-министру, он заметил, что теперь самое время передать его господину мою коллекцию фирманов. Это весьма дельное предложение было поддержано моим смертельно бледным секретарем с несколько излишним энтузиазмом.

— Потише, потише, — сказал я ему по-русски, сохраняя на лице маску полнейшей невозмутимости. — День Кассы может настать раньше, чем нам кажется.

Следующие сутки были отданы изучению правил этикета. За отсутствием прецедентов специально назначенной комиссии из четырех дворцовых министров предстояло решить, как вести себя чужестранцу, сидящему по правую руку от императрицы Абиссинии. Четыре мудреца, устрашенные неподъемностью задачи, обратились к моему опыту: не соглашусь ли я быть одновременно церемониймейстером и почетным гостем? Я согласился, и решил вести себя с божественной Заудитой, как с ребенком, который впервые ужинает в ресторане. Меня ждал мгновенный успех — как у Заудиты, так и у трясущихся придворных.

Я начал с комплимента хозяйке по поводу расположения бриллиантов в ее короне. Она была весьма польщена и осведомилась, доволен ли я эфиопской кухней.

— Вам, вероятно, надоело дважды в день есть курицу, — сказала она скромно, — но в сезон дождей невозможно подвозить провизию из Джибути.

Я отвечал, что курицу очень люблю, хотя бы по той причине, что нечасто могу позволить ее себе в Париже. Она уронила вилку и пришла в крайнее замешательство. Сама мысль о том, что у брата великого белого царя может не хватать денег на жареную курицу, была выше ее понимания. Премьер-министр поспешил с объяснениями, суть которых осталась мне неизвестна: говоря в присутствии императрицы, он должен был закрывать лицо платком, дабы не «осквернить» ее своим «нечистым дыханием».

После ужина меня пригласили осмотреть дрессированных диких зверей ее императорского величества, и мы очутились среди двух десятков львов, тигров и пантер, свободно разгуливавших по просторной зале. Мой секретарь попытался было избегнуть этого лишнего проявления монаршего гостеприимства, но услышал от Заудиты, что человек с таким широким кругозором многое потеряет, если не ознакомится с результатами методов дрессировки, применяемых в Абиссинии. Губы его шевелились в горячей молитве, и, когда я предложил ему погладить по голове одну пантеру, особенно красивую, он посерел и проглотил пару таблеток.

На следующее утро я передал пресловутую папку с документами своему другу РасуТаффари. Вся церемония длилась меньше пяти минут, хотя путь к ней занял сто двадцать семь дней. Моя задача была выполнена, дело было за Лигой Наций. По последним известиям, летом 1932 года ее «подкомиссия по мандатам» все еще обещала вынести «быстрое и справедливое» решение.

— Может, побудете в Аддис-Абебе еще месяц? — спросил Рас Таффари. — Тетя осталась очарована беседой и была бы счастлива еще раз вас увидеть.

Я полностью разделял дружеские чувства императрицы, но, как выяснилось, дела чрезвычайной важности требовали моего немедленного возвращения в Европу... Мы пожали друг другу руки и пообещали, что скоро встретимся. Рас Таффари сказал, что ждет меня на следующий год и надеется, что я пробуду в Аддис-Абебе гораздо дольше. Ему нравились рассказы о царствовании моих родственников — по ним он учился, чего не следует делать.

Я вновь услышал знакомый мотив русского военного марша, понимая, что, возможно, в последний раз в жизни мне оказывали почести, подобающие члену императорской фамилии. Нужно чуть больше шести недель ехать пароходом, поездом и на буйволах, чтобы найти людей, которые еще уважают прошлое.

Глава IX

ПУЗЫРИ ЗЕМЛИ

Вскоре после возвращения из Абиссинии в Париж, в начале 1926 года, я впервые встретился с Альфредом Ловенштейном, финансистом.

У меня зазвонил телефон, и низкий, звучный голос произнес:

— Я говорю по поручению господина Альфреда Ловенштейна.

— Да, — отозвался я, и голос добавил:

— Господина Альфреда Ловенштейна из Брюсселя.

— Да, — повторил я и тут же вспомнил автомобиль, украшенный золотом и платиной, величиной с трамвай, который часто попадался мне на глаза перед входом в «Ритц» и рядом с которым двое шоферов, один великолепнее другого, с энтузиазмом объясняли прохожим, что это чудовище принадлежит господину Ловен- штейну из Брюсселя.

— Мой патрон хотел бы встретиться с вами по делу чрезвычайной важности и не терпящему отлагательств, — пояснил представитель человека, чье баснословное состояние, если верить европейским сплетням, затмевало богатства царя Мидаса и Джона Д. Рокфеллера.

Я был польщен, хотя и несколько удивился. Было очень мило со стороны господина Ловенштейна пожелать встретиться со мной, и я не сомневался, что проблемы, его занимающие, непременно должны быть «чрезвычайными» и «не терпящими» — но я-то чем мог услужить этому Наполеону европейского послевоенного предпринимательства?

— Одну минуту. — Я прикрыл трубку ладонью и по-
вернулся к своему секретарю. — Что вы об этом думаете?

Он пожал плечами.

— Ничего. Правда, я знаю, что его дом в Брюсселе построен из черного мрамора и что он заявляет, будто прибрал к рукам все мировое производство искусственного шелка.

— Ну и что? Вы полагаете, теперь он хочет посоветоваться со мной, как быстрее лишиться и своего дома, и своей промышленности?

— Кто знает.

Мой секретарь явно бросал на ветер свои таланты; такого расторопного помощника стоило бы привлечь к работе в совете Лиги Наций. Я снял руку с телефонной трубки и дал согласие на встречу с господином Ловенш- тейном, к нескрываемой радости его представителя.

— Премного благодарен, — сказал он. — Мой патрон несомненно оценит вашу благосклонность. Наша машина будет ждать по вашему адресу завтра ровно в два часа пополудни.

— Прошу вас, не надо! — невольно воскликнул я, содрогаясь при мысли, что буду ехать по улицам Парижа на платиновом монстре господина Ловенштейна. — Я бы предпочел приехать сам.

— Но от Парижа до Бурже почти двадцать километров.

— Почему Бурже? Вы имеете в виду аэродром Ле Бурже?

— Именно. Там вас будет ожидать самолет господина Ловенштейна.

— Вы шутите? Или ваш патрон привык проводить деловые беседы на определенной высоте?

— Не совсем. Ну как вы не понимаете — до завтра он не может знать, примет ли вас у себя дома в Брюсселе или на своей вилле в Биаррице. В любом случае наши пилоты позаботятся, чтобы вы не испытали при перелете никаких неудобств.

Он прибавил что-то относительно типа двигателей, которые применяются исключительно в воздушном флоте господина Ловенштейна, и повесил трубку, пока я еще подыскивал подходящие слова, чтобы выразить свое изумление.

Я выругался. И он и его хозяин, похоже, позаимствовали манеры вести переговоры у героев голливудских фильмов. Единственным логичным выходом, казалось, начисто забыть все случившееся и не откликаться, когда

завтра позвонят в дверь. Но судьба распорядилась иначе. Получалось так, что куда бы я ни пошел в тот день, я всюду натыкался на имя господина Ловенштейна. Оно смотрело на меня с заголовков газет, описывавших его «благородный поступок», заключавшийся в предоставлении бельгийскому правительству займа в сто миллионов франков, а громадные плакаты, расклеенные вдоль Больших Бульваров, выражали надежду, что его «славный пример» вызовет во французских финансистах патриотическое воодушевление. Мое любопытство разгорелось, и я решил позвонить своему старому знакомому, известному парижскому банкиру, и спросить, что ему известно об этом примечательном брюссельце. Мой друг рассмеялся — полудружески-полузавистливо.

— Значит, и вы не устояли перед шармом господина Каннитверстана?

— Как вы его назвали?

— О, это всего лишь псевдоним, которым мы называем его в нашем банке. Помните тот бородатый анекдот об иностранце, приехавшем в Амстердам?

— Навряд ли. И что с ним случилось?

— А вот что: каждый раз, когда он спрашивал у встречных, кто владелец того или иного здания или фабрики, он неизменно получал один и тот же ответ: «Кап nit verstan», что на местном наречии значит «Я вас не понимаю». Ну, и к концу первой недели в Голландии наш иностранец вздохнул и задумчиво воскликнул: «Этот Каннитверстан, должно быть, сказочно богат, раз владеет всей этой собственностью... ».

— Иными словами, — сказал я, расслышав горечь, с которой мой друг рассказывал эту маленькую историю, — вы склонны подвергать достижения Ловенштейна сомнению. Что это, профессиональная ревность или надежные сведения?

— Ни то ни другое, — ответил он угрюмо. — Почему бы мне не усомниться в репутации человека, о котором никто и слыхом не слыхивал еще восемь лет назад, но который теперь в состоянии диктовать условия правительствам могущественных держав... В конце концов, я всего лишь банкир, а не чудотворец. У моих предков два столетия ушло на создание нашего банка, и хуже всего то, что, когда Альфреда Ловенштейна и след простынет, отдуваться придется нашему брату. Боюсь, именно нам придется расплачиваться за хаос, который сотворили все эти сверхгении!

— Значит, вы бы не советовали мне с ним встречаться, так?

— Как раз напротив! И поторопитесь, потому что, сдается мне, золотые деньки финансистов-фокусников подходят к финалу. Вспомните Шекспира:

«Земля, как и вода, содержит газы —

И это были пузыри земли.

Куда они исчезли? »

— Вы, должно быть, много читаете, — заметил я осторожно.

— Мне только этим и осталось заниматься, — отозвался он саркастически. — Нам, замшелым, старомодным трудягам, не тягаться с Крейгерами и Ловенштей- нами. Мы ползаем — они летают!

— Да уж, — согласился я. — Он настаивает, чтобы я прилетел к нему по воздуху...

— Почему нет? — проворчал мой друг. — Бог свидетель, он и из воздуха делает приличные суммы.

Летчики — целых трое — встретили меня у въездных ворот Ле Бурже. Оказалось, что господин Ловенштейн пожелал, чтобы я выбрал самолет: «Хендли-Пейдж», или «Фоккер», или «Вуазен», или...

— Эй, постойте, постойте, — перебил я, еще мучаясь глазной болью от слишком долгого пребывания в золотом с платиной интерьере автомобиля-чудовища. — Мне кажется, вам самим следует знать, какой из самолетов в лучшем состоянии?

Они были, похоже, уязвлены, почти оскорбились.

— Мы хотели сказать, — произнес высокий, властный англичанин, — что если вам необходимо по пути следования выполнять письменную работу или диктовать, вам было бы удобнее заниматься этим на борту «Фоккера», поскольку в нем имеется полностью осна- шенный кабинет. С другой стороны, если вы расположены любоваться панорамой, вам следует выбрать двухместный «Вуазен».

Выбор между диктовкой и панорамой решился в пользу последней, и я осведомился, могу ли узнать, куда мы направляемся, в Брюссель или в Биарриц?

— Приказания при мне, в пакете, — объяснил англичанин. — Ваш пилот вскроет его на высоте двух тысяч футов, как обычно.

— Как обычно? Разве война еще не закончилась?

Нет, он знал, что война закончилась победой восемь лет назад, но мистеру Ловенштейну было бы нежелательно, чтобы репортеры следили за перемещениями его гостей.

— Лучше принять все меры предосторожности, когда работаешь с таким важным человеком, как мистер Ло- венштейн, — заключил англичанин.

Я вздохнул. Я начинал ненавидеть само слово «важный».

Взлетали мы в атмосфере, полной секретности и перешептываний между служащими аэропорта. Пилот спросил, приходилось ли мне летать раньше, и я понял, что моя личность не была раскрыта ни ему, ни его товарищам. Когда высота в шестьсот метров была набрана, он разорвал большой запечатанный пакет и передал мне лист плотной бумаги с водяными знаками. Там значилось «Биарриц» и вместо подписи стояла одна-единствен- ная буква «L». Я почувствовал облегчение: удовольствие от нескольких часов в Биаррице вполне стоило того, чтобы вытерпеть эту нелепую комедию.

Я ожидал, что мы сядем в Байонне, поскольку это был единственный аэродром на весь юго-западный угол Франции, однако я недооценил безграничные возможности господина Ловенштейна. Пролетев около пятисот пятидесяти километров, мы опустились на широкую взлетную дорожку, непосредственно примыкавшую к тому, что господин Ловенштейн называл своим «скромным уголком для уик-эндов», но что выглядело как самый большой загородный дом к северу от Суэца.

Еще одно путешествие, на сей раз сквозь анфиладу блестящих покоев и монументальных дворецких, и я предстал пред светлые очи Альфреда Ловенштейна. Он стоял за неожиданно маленьким письменным столом в своем кабинете, невзрачный мужчина лет сорока пяти, одетый в костюм из тяжелого английского твида и производивший впечатление крайней нервозности и беспокойства. Я заметил, как лицо его передернулось, когда он попытался изобразить подобие приветливой улыбки, и это мало соответствовало сложившемуся у меня представлению о бойком нуворише. Ничто в его внешности не говорило о подсознательном высокомерии обладателя громадного богатства, столь непривычного как для уолл-стритских дельцов, так и для поживившихся на войне европейских воротил. Он бы легко сошел за скромного немецкого торговца на вакациях, но по-французски говорил с явным бельгийским выговором. Это была французская речь человека, занявшегося грамматикой довольно поздно.

⇐ Предыдущая 26 27 28 29 303132 33 34 35 Следующая ⇒