Воспоминания великого князя Александра Михайловича 1 страница

'Я0

заплатили двадцать пять лет назад. Я помню тот день. Созвать семейную встречу и объявить результаты должен был я. Моя жена полагала, что теперь мы обеспечены на пять лет вперед, и решила переехать в Копенгаген. Я заявил, что если наши деньги с толком вложить, мы сможем ни о чем не беспокоиться до самых тридцатых годов. Мы оба ошибались. Ксенин жемчуг мы прожили ровно за три года.

Но в Копенгаген она все же переехала. Она уже вполне насмотрелась на Лондон и надеялась, что скромный, почти провинциальный образ жизни, который вела королевская семья Дании, будет более подходящей средой для воспитания наших сыновей. Она обожала короля Георга и любила младших Виндзоров, но, находясь на вершине величайшей империи мира, они, естественно, были бы обязаны поддерживать ту атмосферу древнего величия, что впечатляет простолюдина, но совершенно непереносима для рассудка, отягощенного воспоминаниями трагического прошлого. Уезжая в Копенгаген в гости к долговязым, молчаливым Глюксбергам, моя жена и сыновья фактически удалялись на ферму, в поисках непритязательной обстановки и «здорового» сельского воздуха. Последнее слово было за моей тещей. Я опасался, как бы это внезапное возвращение в страну, которую она покинула пятьдесят пять лет назад, чтобы стать императрицей всероссийской, не стало для нее потрясением — возможно, опасным для жизни. Однако она уже приняла решение.

— Я умру в Гвидоре, — твердо заявила вдовствующая императрица, и я тут же умолк. Гвидором назывался просторный дом, построенный ею в 1890 г. в качестве штаб- квартиры наших весенних слетов в Дании. Он стоял прямо на море. Сидя в своей сурово обставленной гостиной, старушка могла наблюдать корабли, плывущие по направлению к России. Все в доме и вокруг него хранило отпечаток посещений ее покойного мужа, императора Александра III. Его любимое большущее кресло в библиотеке, колода карт, которыми играл он в «волков», его адмиральская фуражка на столе, его охотничьи трофеи на стене... В каждый его приезд в Копенгаген двое дюжих казаков заступали в караул у главных ворот, и к

своему огромному удивлению, я увидел их вновь, когда провожал тещу на вокзале в Лондоне. Насколько я могу судить, они, возможно, приходятся сыновьями или даже внуками стражникам моего тестя, но так или иначе, старушка намеревалась поставить пару своих казаков — ростом с каланчу, косая сажень в плечах — у главных ворот Гвидора.

— Как в былые времена, — смеясь, заметил я ей.

— Ты имеешь в виду казаков, — ответила она без удивления. — Ну, дорогой мой, чего же ты хочешь? Не могу же я бросить этих бедолаг в Лондоне на произвол судьбы.

Я кивнул. Культ императора Александра III обсуждению на вокзале не подлежал.

Закоренелый дикарь, я отказывался признать, что у меня не осталось иного выбора, кроме как жить щедростью своих венценосных родственников. Навещал я их часто, но предпочитал оставаться парижским жителем.

Из каждой поездки в Лондон, Рим или Копенгаген я возвращался с чувством, что зря потратил уйму времени. Приученному изгнанием беседовать обо всем открыто и без задних мыслей, мне претило задействовать свой старый арсенал уловок и прибегать к притворству, когда речь заходила на ту или иную неприятную тему. Их было предостаточно: в Англии — индийская проблема, в Италии — политика фашистов, в Дании — целесообразность торговых связей с Советами. И выходило так, что почти неизменно я оказывался категорически несогласен с точкой зрения, разделяемой моими «любящими кузенами», а это означало, что разговор приходилось ограничивать «нейтральными» темами. Что, в свою очередь, меня утомляло. Я стал замечать, что отпрыски монарших фамилий, предоставленные сами себе и временно освобожденные от тягот служения, собеседники чрезвычайно неважные. Нескончаемые разговоры о принце таком-то, не желающем брать в жены принцессу такую-то, меня не занимали, поскольку и упрямый жених, и встревоженная невеста представлялись мне людьми незначительными.

Я желал им счастья, однако нудное повторение их имен наводило на мысль, что еще можно поспеть на ночной парижский экспресс...

Застольная беседа при дворе среднего европейского самодержца выигрывает в сравнении с тем, что можно услышать в доме влиятельного уолл-стритского банкира, но она куда менее живая, нежели за ужином в шикарном заведении на пятидесятых улицах Ист-Сайда. Ей чужда напыщенность, но не хватает остроумия.

Более стесненные, нежели их заокеанские сотрапезники, и намного хуже осознающие степень собственной значимости, короли и королевы Старого Света предпочитают пишу, не приправленную подобострастием.

Я заговорил о еде, обедах и ужинах, поскольку лишь за столом монарх может расслабиться. Надо давать аудиенции прибывающим и отъезжающим послам, надо ежедневно закладывать краеугольные камни, надо посещать бесчисленные «годовщины», сельскохозяйственные и промышленные выставки, скотоводческие ярмарки и художественные салоны — все, разумеется, жизненно важные. Даже столь явно развенчанный король, как Виктор Эммануил Итальянский, лишь изредка может провести несколько часов в узком семейном кругу.

Тяжелы и неумолимы обязанности монарха, и можно себе представить их влияние на характер своих жертв. То был крик души, когда в ответ на обвинение: «богачи и бездельники», брошенное рабочим-кокни, нынешний принц Уэльский сказал: «Богачи? Возможно. Но, черт побери, дружище, не бездельники! ».

Так что совершенно естественно, что, оставшись наконец со своими детьми и родственниками, европейские самодержцы едва ли пожелают пересказывать основные события своего рабочего дня или обсуждать проблемы мирового значения. Неизменно нуждаясь в какой- то разрядке, каждый находит свое любимое занятие.

Если в семье есть маленькие дети, как в случае с царствующим королем югославским, речь скорее всего пойдет об их шалостях и незаурядных изречениях. Пусть завтра конец света, но юный престолонаследник балканской державы должен поведать отцу о сражении с невидимыми войсками воображаемого неприятеля, которое он разыграл сегодня в дворцовом саду.

Сколько раз разряжал тяжелую атмосферу, царившую в замке Балморал в дни болезненной реформы Палаты лордов, любимый внук покойного короля Эдуарда Дейвид, нынешний принц Уэльский. Поглощенный своими мыслями, усталый и измученный, король спрашивал его, просто чтобы поддержать беседу: «Скажи, Дейвид, что ты думаешь о возможности унаследовать трон своих предков? » — «Это сущий ад», — отвечал Дейвид, и гости уходили в тот день довольные, оставляя короля в добром расположении духа...

Общеизвестно, что большую часть свободного времени царствующая королевская чета Англии проводит с внуками, сыновьями своей дочери, принцессы Марии, и дочерьми второго сына, герцога Йоркского. Не говоря уже о естественной нежности, которую невозможно не испытывать к этим милым, веселым малюткам, посмеяться над очередными подвигами белокурой принцессы Елизаветы — куда большее облегчение, нежели говорить о том, что каждому за столом прекрасно известно: империя, несомненно, переживает период невиданных коллизий.

Каждый раз, когда я возвращался в Париж, неизменную свою резервацию на чужбине, из поездки к тому или иному царствующему родственнику, друзья просили рассказать им, «под строжайшим секретом», разумеется, какие вести я привез и что говорилось в интимной обстановке королевской столовой. Мне стоило немалых трудов убедить их, что главной темой разговоров во дворце в Скандинавии был невероятный удар слева Вильяма Тильдена, в то время как влюбленный в железные дороги король бельгийский в подробностях обсуждал достоинства и недостатки моста через озеро Соленое. «А в Лондоне? Что говорят в Лондоне о будущем фунта? Когда, по-вашему, станет возможно стабилизировать британскую валюту? *. Краснею. Вздыхаю. Признаюсь, что «они* говорили о рождественских подарках, полученных принцессой Елизаветой, и спорили, целесообразно ли позволять девочке так часто фотографироваться.

А книги, современная музыка, театр? Интересуются ли царственные собеседники искусством? И да и нет. Все зависит от того, о каком дворе речь.

Излишне напоминать, что принц Уэльский далеко ушел от своих ближайших родственников и европейских кузенов в том, что касается современных искусств. Завсегдатай премьер, он не только неизменно в курсе «горячих новостей* сцены, но еще и в состоянии с высокой степенью технической точности рассуждать о методах оркестровки Пола Уайтмана и о различиях между джазом «переулка жестяных кастрюль* и изначальным джазом хлопковых плантаций. Испанская революция лишила его единственного «конкурента» в королевских рядах. До осени 1931 года оставался открытым вопрос: кто лучший знаток всего современного — «счастливый принц дома Йоркского» или король испанский Альфонсо.

Вкусы прочих членов королевской семьи Великобритании кажутся несколько старомодными на фоне воззрений наследника престола. Киплинг и Гарди в литературе, Бетховен и Вагнер в музыке по-прежнему определяют художественные наклонности короля и прочих членов его семьи. Открыто, публично выступая против, как он выразился, «безнравственной» литературы нашего времени, принц Георг выражал, помимо собственного, мнение своих родителей и двух братьев, герцогов Йоркского и Глостерского, но едва ли принца Уэльского. Последний прекрасно осведомлен о существовании Эрнеста Хемингуэя, Вильяма Фолкнера и их британских последователей, и очень маловероятно, что он отнес бы их книги всего лишь к «безнравственной» литературе.

Я искренне сожалею о том, что мистер Аль Капоне временно удалился на покой. Была же когда-то тема, неизменно манившая и увеселявшая августейших пленников европейских дворцов! Поскольку далеко не каждый из них был столь же близко знаком с богатой перипетиями карьерой этого господина, как король испанский Альфонсо (он укорял меня за незнание истинной природы связи Капоне с Даймондом по прозвищу «Ноги»), любой только что вернувшийся из Америки гость мог ублажить царственных хозяев пересказом того или иного эпизода похождений Капоне. Должен признаться, что во время своего недолгого пребывания во Флориде я не пожалел усилий, чтобы получить от местных жителей точное описание островка Капоне, потому что знал, что эти данные окажутся чрезвычайно желанными в Европе, за обеденными столами, сервированными тревогами и крайней нуждой в психологической разгрузке.

Мне хотелось чем-то себя занять, не важно, за жалованье или нет. Меня удручало, что надо вставать поутру, не имея никаких планов на день, не считая званого обеда, чая или ужина. Другие великие князья, ведшие в С. - Петербурге праздный образ жизни, были лучше подготовлены к своему нынешнему бездействию. Что касается меня, то с шестнадцатилетнего возраста вплоть до революции я неизменно был занят созидательным трудом. Я командовал флотом, руководил морской торговлей, строил аэропланы; но какой бы ни был мой пост, я был занят на нем с восьми утра до семи вечера.

Я хотел найти работу, поэтому принялся телефонировать знакомым — банкирам и кораблестроителям. Они смеялись. Мысль о том, что можно нанять великого князя, казалась им нелепой фантазией. Они просили меня не беспокоиться. Они напомнили мне о существовании в Англии закона, согласно которому человек официально считается мертвым спустя десять лет после своего исчезновения.

— Ну и что? — спросил я в недоумении.

— А вот что: через пять лет вы с вашей женой вступите во владение царскими миллионами в Английском банке.

Я ругался. Сколько бы я ни объяснял своим знакомым, что царь ни фартинга не оставил ни в Английском банке, ни где-либо еще за границей, они упрямо твердили эту глупую сказку о романовских двадцати миллионах фунтов.

Наконец я встретил человека, который, похоже, отнесся ко мне серьезно.

— Вам нужна работа, — произнес он задумчиво. — Это я вполне понимаю. Но по какому профилю? Что вы умеете?

Я вздохнул с облегчением и стал перечислять свои дарования. Упомянул об опыте администратора, о теоретических и практических познаниях во всем, что касается кораблей и кораблестроения, о владении многими языками. Когда я кончил, он печально покачал головой.

— Боюсь, вам будет весьма нелегко извлечь пользу из этих навыков. Ваш опыт администрирования мог бы пригодиться империи, но где теперь империи? Пароходные компании неуклонно терпят убытки и даже не мечтают о постройке дополнительных судов. Что же до языков, позвольте мне выразиться прямо и грубо: вы явно слишком стары, чтобы стать переводчиком в нашем министерстве иностранных дел, и я не в силах вообразить себе, что вы захотите наняться секретарем к путешествующему миллионеру. Разумеется, я могу ошибаться, но так мне это видится.

Он не ошибался. Мои кузены, племянники и племянницы на опыте убедились в его прозорливости.

Одна великая княгиня вообразила, что сможет зарабатывать на жизнь, став лондонской модисткой. Она сняла небольшую квартирку и начала придумывать свои фасоны. Посетители повалили валом, осматривали ее модели и говорили, что она «молодец», «слабая женщина, а такая несгибаемая». Поскольку в данный момент у них не было нужды в новом платье, они уверяли, что рекомендуют трудолюбивую великую княгиню своим многочисленным подругам. Шли недели. Восхитительные, прелестные платья оставались непроданными. Надо было что- то немедленно предпринять. Великая княгиня поборола в себе гордость и, хотя ей меньше всего хотелось это делать, призналась в своих трудностях одному из членов королевской семьи. К несказанному облегчению она услышала, что помощь немедленно прибудет.

Воспоминания великого князя Александра Михайловича

На следующее утро в дверь позвонил посыльный в золотых галунах. Письмо ее императорскому высочеству. Конверт был толстый и с печатью. Его вид наводил на мысль о деньгах. «Слава Господу! » — сказала великая княгиня и трясущимися руками открыла его. Несть числа способам оформить поручение банку выплатить ту или иную денежную сумму, и сначала ей показалось, что эти три листа веленевой бумаги содержат соответствующие указания. Она внимательно прочла письмо. Там были имена, имена, имена — двадцать четыре дамы, которые могут пожелать стать ее клиентками.

Другой великий князь пришел к заключению, что выбор профессии должен основываться на имеющемся любительском опыте. Его мысли уносились к городу Реймсу с верстами его погребов, полных шампанского. «Проклятое зелье стоило мне в прошлом стольких денег, — говорил юный великий князь, — так что пришел его черед поддержать меня. При всей своей скромности не могу не настаивать, что в приготовлении шампанского я смыслю больше, чем сама вдова Клико». И он отправился в Реймс и целую неделю посвятил тщательнейшей проверке различных винокурен. Он полагал, что только самая лучшая достойна услуг царственного суперкоммивояжера. Пополоскав рот и посмаковав, он выбрал широко известную марку и подписал соглашение с производителями. Затем он отправился в дорогу, весьма довольный собственной решимостью.

По словам Советов, «кто не работает, тот не ест». Юный великий князь хотел есть. Без проволочек прибыл он по адресу своего первого вероятного клиента, крупного торговца, в прошлом поставщика двора его императорского величества. Их взаимный восторг от встречи можно легко понять. Стали говорить о старых добрых временах трех превозносящих шампанское империй. Расчувствовались. Распили бутылку «особого». Торговец сказал, что вина такого качества в Реймсе больше не сыскать ни за какие деньги. Великий князь улыбнулся и достал свою папку. Он думает, что запросто сможет отблагодарить радушного хозяина, продав ему тысячу дюжин шампанского даже более высокой пробы, за цену, которая ниже, чем в каталогах всех конкурентов. Торговец широко от-

крыл рот. Он хотел что-то сказать, но юного великого князя было не остановить. Последнее слово, однако, осталось за торговцем. Оно было: «Нет».

— Бедная Франция, бедное шампанское! — воскликнул он удрученно. — Если продавать его должен уже и русский великий князь, то кто, черт возьми, будет его покупать?

Так благородное производство лишилось своего великого коммивояжера.

Перепробовав два десятка профессий, стоически, но безуспешно, мужская часть моей родни, похоже, обратилась к исконной, и в начале двадцатых годов среди них объявились три претендента на несуществующий российский трон.

Первый — мой племянник Кирилл — имел на это право, являясь законным престолонаследником.

Остальные двое — мои двоюродный брат Николай и племянник Дмитрий — пали жертвами беспочвенного воодушевления своих сторонников.

Столкновение их притязаний, в условиях бедности и изгнания, повергло здравомыслящих наблюдателей в состояние глубокого изумления. Поскольку Советский Союз вступал в шестой год своего существования, эта трехсторонняя схватка представлялась по меньшей мере преждевременной, и все же была со всей серьезностью воспринята многочисленными русскими беженцами. Они носились, объединялись, интриговали. И как истинные русские, заговаривали друг друга до отупения. Оборванные и бледные, они собирались на монархистские сходки в душных, прокуренных залах Парижа, где чуть не до рассвета выдающиеся ораторы обсуждали достоинства троих великих князей.

Одни слушали пространные цитаты из Основных Законов Российской империи, подтверждающие неотъемлемые права Кирилла; их зачитывал какой-то престарелый сановник, облаченный в длиннополый сюртук и похожий на поставленный стоймя труп, который под-

Воспоминания великого князя Александра Михайловича держивали сзади невидимые руки. Другие слушали разодетого генерал-майора, кричавшего, что «огромные массы населения России» желают видеть Николая, бывшего Верховного Главнокомандующего русской армией, на троне его предков. Третьи млели от сладкоречивого московского адвоката, который защищал права юного Дмитрия столь проникновенно, что наверняка вышиб бы из присяжных слезу. И все это происходило в двух шагах от Больших Бульваров, где толпы жизнерадостных парижан пробавлялись легкими и крепкими напитками, совершенно позабыв о важности выборов самодержца всея Руси.

Поскольку мои политические взгляды были хорошо известны русским монархистам и явно ими не разделялись, ни разу за время той жаркой кампании мое имя не было произнесено даже шепотом. Но однажды тихим декабрьским утром я проснулся и обнаружил, что мой сын Никита должным образом избран царем на собрании «отколовшейся» фракции роялистов. Эта новость огорчила меня. Я горячо запротестовал. То, что начиналось как невинное времяпрепровождение, явно принимало масштабы трагического и сомнительного фарса. Каким образом решали вопросы личного обустройства мои кузены и племянники, меня совершенно не касалось, но своего мальчика я хотел уберечь от удела всеобщего посмешища. Он работал в банке, был счастлив в браке с подружкой своего детства графиней Воронцовой и не имел ни малейшего желания состязаться с великим князем Кириллом. Последовало абсурдное и тяжелое объяснение. Бывшие российские либералы, обращенные материальными затруднениями в монархизм, заявили мне, что расценивают мое вмешательство как лишнее доказательство «сближения с большевиками». Скажи эти слова кто-либо иной, я бы взбесился, но брошенные кучкой болтунов, несущих прямую ответственность за крушение империи, они звучали комплиментом.

Мне пришло в голову, что, хотя я и не большевик, однако не мог согласиться со своими родственниками и знакомыми и безоглядно клеймить все, что делается Советами только потому, что это делается Советами. Никто не спорит, они убили трех моих родных братьев, но они также спасли Россию от участи вассала союзников.

Некогда я ненавидел их, и руки у меня чесались добраться до Ленина или Троцкого, но тут я стал узнавать то об одном, то о другом конструктивном шаге московского правительства и ловил себя на том, что шепчу: «Браво! ». Как все те христиане, что «ни холодны, ни горячи», я не знал иного способа излечиться от ненависти, кроме как потопить ее в другой, еще более жгучей. Предмет последней мне предложили поляки.

Когда ранней весной 1920-го я увидел заголовки французских газет, возвещавшие о триумфальном шествии Пилсудского по пшеничным полям Малороссии, что-то внутри меня не выдержало, и я забыл про то, что и года не прошло со дня расстрела моих братьев. Я только и думал: «Поляки вот-вот возьмут Киев! Извечные враги России вот-вот отрежут империю от ее западных рубежей’». Я не осмелился выражаться открыто, но, слушая вздорную болтовню беженцев и глядя в их лица, я всей душою желал Красной Армии победы.

Не важно, что я был великий князь. Я был русский офицер, давший клятву защищать Отечество от его врагов. Я был внуком человека, который грозил распахать улицы Варшавы, если поляки еше раз посмеют нарушить единство его империи. Неожиданно на ум пришла фраза того же самого моего предка семидесятидвухлетней давности. Прямо на донесении о «возмутительных действиях» бывшего русского офицера артиллерии Бакунина, который в Саксонии повел толпы немецких революционеров на штурм крепости, император Николай I написал аршинными буквами: «Ура нашим артиллеристам! ».

Сходство моей и его реакции поразило меня. То же самое я чувствовал, когда красный командир Буденный разбил легионы Пилсудского и гнал его до самой Варшавы. На сей раз комплименты адресовались русским кавалеристам, но в остальном мало что изменилось со времен моего деда.

— Но вы, кажется, забываете, — возразил мой верный секретарь, — что, помимо прочего, победа Буденного означает конец надеждам Белой Армии в Крыму.

Справедливое его замечание не поколебало моих убеждений. Мне было ясно тогда, неспокойным летом двадцатого года, как ясно и сейчас, в спокойном тридцать третьем, что для достижения решающей победы над поляками Советское правительство сделало все, что обязано было бы сделать любое истинно народное правительство. Какой бы ни казалось иронией, что единство государства Российского приходится защищать участникам III Интернационала, фактом остается то, что с того самого дня Советы вынуждены проводить чисто национальную политику, которая есть не что иное, как многовековая политика, начатая Иваном Грозным, оформленная Петром Великим и достигшая вершины при Николае I: защищать рубежи государства любой ценой и шаг за шагом пробиваться к естественным границам на западе! Сейчас я уверен, что еще мои сыновья увидят тот день, когда придет конец не только нелепой независимости прибалтийских республик, но и Бессарабия с Польшей будут Россией отвоеваны, а картографам придется немало потрудиться над перечерчиванием границ на Дальнем Востоке.

В двадцатые годы я не отваживался заглядывать столь далеко. Тогда я был озабочен сугубо личной проблемой. Я видел, что Советы выходят из затянувшейся гражданской войны победителями. Я слышал, что они все меньше говорят на темы, которые занимали их первых пророков в тихие дни в «Кафе де Лила», и все больше о том, что всегда было жизненно важно для русского народа как единого целого. И я спрашивал себя со всей серьезностью, какой можно было ожидать от человека, лишенного значительного состояния и ставшего свидетелем уничтожения большинства собратьев: «Могу ли я, продукт империи, человек, воспитанный в вере в непогрешимость государства, по-прежнему осуждать нынешних правителей России? »

Ответ был и «да» и «нет». Господин Александр Романов кричал «да». Великий князь Александр говорил «нет». Первому было очевидно горько. Он обожал свои цветущие владения в Крыму и на Кавказе. Ему безумно хотелось еще раз войти в кабинет в своем дворце в С. -Петербурге, где несчетные книжные полки ломились от переплетенных в кожу томов по истории мореплавания и где он мог заполнить вечер приключениями, лелея древнегреческие монеты и вспоминая о тех годах, что ушли у него на их поиски.

К счастью для великого князя, его всегда отделяла от господина Романова некая грань. Обладатель громкого титула, он знал, что ему и ему подобным не полагалось обладать широкими познаниями или упражнять воображение, и поэтому при разрешении нынешнего затруднения он не колебался, поскольку попросту обязан был положиться на свою коллекцию традиций, банальных по сути, но удивительно действенных при принятии решений. Верность родине. Пример предков. Советы равных. Оставаться верным России и следовать примеру предков Романовых, которые никогда не мнили себя больше своей империи, означало допустить, что Советскому правительству следует помогать, не препятствовать его экспериментам и желать успеха в том, в чем Романовы потерпели неудачу.

Оставались еще советы равных. За одним-единствен- ным исключением, они все считали меня сумасшедшим. Как это ни покажется невероятным, я нашел понимание и поддержку в лице одного европейского монарха, известного проницательностью своих суждений.

— Окажись вы в моем положении, — спросил я его напрямик, — позволили бы вы своей личной обиде и жажде мщения заслонить заботу о будущем вашей страны?

Вопрос заинтересовал его. Он все серьезно взвесил и предложил мне перефразировать вопрос.

— Давайте выразим это иначе, — сказал он, словно обращался к совету министров. — Что гуще; кровь или то, что я назвал бы «имперской субстанцией». Что дороже: жизнь ваших родственников или дальнейшее воплощение имперской идеи? Мой вопрос — это ответ на ваш. Если то, что вы любили в России, сводилось единственно к вашей семье, то вы никогда не сможете простить Советы. Но если вам суждено прожить свою жизнь, подобно мне желая сохранения империи, будь то под нынешним знаменем или под красным флагом победившей революции — то зачем колебаться? Почему не найти в себе достаточно мужества и не признать достижения тех, кто сменил вас?

И так прошло три года. Три года долгих странствий и весьма скромных достижений, трехгодичный отпуск, прожитый на деньги от Ксениного жемчуга.

Приход 1924 года грубо вернул нас к действительности. Обменяв Рембрандтов и драгоценности на кров, стол и железнодорожные билеты, мы вновь сказали, что надо «что-то сделать», и вновь не знали, что же нам собственно делать.

В разговорах преобладало слово «Америка». Одному из моих сыновей посчастливилось найти работу в Национальном городском банке Нью-Йорка, и его оптимистические письма были единственным светлым пятном на нашем мрачном горизонте. Признаюсь, я завидовал ему и был бы не прочь обменяться с кем-нибудь нашими привилегиями. Великая княгиня Виктория, жена великого князя Кирилла, проведя последнюю зиму в Нью- Йорке, не жалела превосходных степеней, когда описывала привлекательность светской жизни на Манхэттене. Она считала, что нам всем следует перебраться на Парк- авеню.

Замечательно; но я знал Парк-авеню. Изумительная улица для того, кто идет в гору. Я боялся, что на спуске она покажется кошмаром. Не то чтобы у меня недоставало приглашений, но сама мысль поехать в Америку в качестве нахлебника своих старых друзей мне претила. Это противоречило тому, что еще оставалось от моей гордости, и я решил остаться в Париже и ждать некоего маленького чуда, какого — и сам не знал. Как это ни было печально, я надеялся, что мы все усвоили свой урок и были бы не прочь забыть, что вообще когда-то жили в России...

Тут пришло письмо из Копенгагена. Я не забуду его до того самого дня, когда архангел протрубит в свою трубу.

«Вот-вот наступит Рождество, — писала вдовствующая императрица, — и надо будет раздать в Гвидоре множество подарков, но министерство двора до сих пор не выслало мне денег. Теряюсь в догадках, что может крыться за этой непонятной задержкой».

Я протер глаза, взглянул на дату и раскрыл рот. 5 декабря 1924 года, спустя почти восемь лет с момента падения самодержавия, моя теща все еще ожидала своего содержания от министерства российского двора! Готовясь разменять восьмой десяток и пережив четырех российских императоров, она наотрез отказывалась признать новый порядок вещей. Она знала, что ее сестра, вдовствующая королева английская Александра, окружена тем же почитанием, что и в былые времена, и не видела причин, по которым ей, императрице еще более великой державы, следовало бы мириться с положением изгнанницы. Было бы совершенно бесполезно пытаться объяснить ей, что и само здание в С. -Петербурге, где ранее помещалось нерадивое министерство, теперь занимал комсомольский клуб. Я послал ей почтой чек, насколько мог, а также горячие пожелания, чтобы Рождество было как можно веселее, а наступающий 1925 год лучше — о! много лучше, — нежели оказался двадцать четвертый. И я писал искренне. Окажись наступающий год еще хуже уходящего, двадцать шестого уже и вовсе бы не настало, если иметь в виду нашу семью.

Глава VII

КИРИЛЛ И ЕГО НЕВИДИМАЯ
ИМПЕРИЯ

» Он переместил российскую столицу в селение Сен- Бриак на скалистом берегу Бретани и там один в своем кабинете в цокольном этаже не слишком впечатляющего сельского дома ежедневно с шести до девяти занимается делами своей невидимой империи.

Если верить местной полиции, ведущей тщательное наблюдение за всеми до единого иностранцами, проживающими в их округе, это «бывший русский великий князь Кирилл, находящийся во Франции по визе, дающей право на бессрочное пребывание».

Если верить пятистам тысячам русских беженцев-монархистов, прозябающим в тридцати с лишним странах к востоку и западу от Суэца, это «император Кирилл I, самодержец всея Руси», законный наследник трона Романовых, от которого Николай II отрекся 15 марта 1917 г.

Расхождение между этими двумя мнениями, пускай громадное и очевидное, не порождает слишком заметных волнений в кругах ученых правоведов по той простой причине, что ни силы сен-бриакской полиции, ни энтузиазм верноподданных русских эмигрантов не смогут столкнуть Союз Советских Социалистических Республик с его четко прочерченного курса. На тот момент, когда я пишу эти строки, для полного и окончательного триумфа великого князя Кирилла нет никаких предпосылок, если иметь в виду единственно пушки и штыки, однако последнее слово все же принадлежит верному другу и безотказному утешителю всех притязающих — Истории.

⇐ Предыдущая 24 25 26 27 282930 31 32 33 Следующая ⇒