Воспоминания великого князя Александра Михайловича 2 страница

Истории, которая учит нас, что лишь в геометрии прямая линия — кратчайший путь от точки до точки, но

только не в жизни народов, только не в чередовании революций и контрреволюций. Истории, которая дарит нам поучительную историю про оборванного немолодого изгнанника, долгих двадцать три года влачившего полуголодное существование и ставшего впоследствии королем Франции Людовиком ХѴ П1. Истории, напоминающей нам о невероятных достижениях другого француза, молодого парижанина без особых дарований, которого язык довел от террас уличных кафе до покоев дворца Тюильри и который известен последующим поколениям как император Наполеон III. Истории, что хранит в своих анналах имена Карла II английского, Луи Филиппа французского и Фердинанда VII испанского — этих трех неунывающих, которые завоевали трон исключительно силой и терпением, да еще благодаря бесценной помощи от сочувствующих бакалейщиков и хозяев постоялых дворов, веривших им в долг. Истории, которая безоговорочно признает нынешнюю неограниченную власть Сталина, но одновременно указывает на тот факт, что был когда-то давным-давно маленький неукротимый корсиканец по имени Буонапарте...

Несть числа проделкам истории, и именно поэтому, когда казалось бы умные люди спрашивают меня тоном уязвленной гражданственности: «И что вы скажете о поведении вашего племянника Кирилла? Разве не кажется вам нелепым то, что он возомнил себя царем всея Руси? », — я неизменно отвечаю, не без некоторой торжественности: «Нет, не кажется. Я верю в Историю. Приходится. Я и сам великий князь, неужели не понимаете?.. Я жил достаточно долго, чтобы понять, что множество сегодняшних нелепостей, назовут, — возможно, не позже чем завтра, — замечательными примерами мужества и выдержки».

Но, что он «возомнил» себя царем, это правда. Даже изображает из себя царя. Подписывает высочайшие указы, раздает монаршие благодарения, повышает в чинах и выступает с посланиями своим сторонникам, где дает им руководство к действию. «

414 Воспоминания великого князя Александра Михайловича

, _л ---------------------------------------------------------------------- ¹—

Его жизнь — это нескончаемые страдания, потому что быть царем, вопреки, мягко говоря, не в меру радужным представлениям, — это то же самое, что пребывать в кошмаре наяву, ведь надо править империей, которой уже нет, когда твои подданные водят парижские такси, работают официантами в Берлине, танцуют в бродвейских кинотеатрах, подрабатывают в массовках в Голливуде, разгружают уголь в Монтевидео или умирают за добрый старый Китай в жалких трущобах Шанхая. Управление многоязыкой Австро-Венгерской империей былых дней было синекурой в сравнении с нынешней задачей великого князя Кирилла.

В этих условиях свою державность ему приходится утверждать исключительно по почте. Не то чтобы он верил во всесилие пера, просто ничего другого у него нет.

Каждое утро у порога импровизированного императорского дворца появляется дюжий, загорелый сен-бри- акский почтальон, отдувающийся и согнувшийся под тяжестью пачек писем, на которых наклеены марки чуть не всех стран на свете. Зарубежные представители теневого российского императора ежедневно снабжают его сведениями о моральном и материальном состоянии его далеких подданных, хотя они с готовностью бы признали, что лишь некоему сверх-Моисею под силу разрешить беспросветно запутанные проблемы русских изгнанников.

Он сидит и читает. Предмет его чтения — урок географии и изучение психологии человеческой зависимости.

Русские, русские и снова русские... Русские по всему миру! Мечтательные мудрецы и чудаки с прожектами, несчастные герои и беззастенчивые трусы, кандидаты в зал Славы и полностью готовые пациенты доктора Зигмунда Фрейда.

Похоже, что красные агитаторы, действующие на Балканах, достигли значительных успехов в работе среди русских беженцев в Югославии и что только «личное послание его величества» может спасти положение в столь опасный момент...

Великий князь Кирилл задумывается. Жизнь — странная вещь. Югославия — страна, освобожденная его дедом, земля которой пропитана кровью двух поколений

русских солдат. Кто бы мог предположить, что она переживет своих благодетелей, Дом Романовых?

У него нет времени на долгие размышления, потому что из Нью-Йорка пришло письмо с пометкой «чрезвычайно важно». Кризис занятости в Соединенных Штатах не ослабевает, и «несколько слов монаршего участия были бы с благодарностью восприняты обедневшей русской колонией в Гарлеме».

Гарлем. Джаз. Костюмы в крупную клетку и кричащие галстуки. Синтетический джин и синтетический порок. И русские, ожидающие нескольких слов монаршего участия! Какая нелепость, какая трагическая и безграничная нелепость.

Следующее письмо переносит его в Китай. Военачальники Маньчжурии не оставляют попыток привлечь на службу бывших русских офицеров, и последние обращают взоры к Сен-Бриаку в надежде на совет и наставление...

И так всегда. Его верноподданные обладают непостижимым талантом пускать корни в странах, которые немедленно после этого поражают революции или войны.

Вспомнить ту кучку казаков, которые только что обосновались на границе между Боливией и Парагваем и теперь обязаны выбирать: вернуться в Европу или сражаться за совершенно чуждое дело.

Вспомнить того храброго генерала в Индии, что гадает, «достойно и почетно» ли для бывшего командующего Императорской армией защищать раджу от его восставших подданных.

И вспомнить еще того блестящего кавалериста в Чили

— если и был на свете беззаветный роялист, то это он,

— который вдруг обнаружил социалистические тенденции в политике правительства, которому служит...

Теперь — пачка жалоб. Прошедшие восемнадцать лет так и не смогли повлиять на их авторов. Их часы остановились 31 июля 1914-го.

Бывший член Московской судебной палаты — он по сю пору подписывается полным титулом, хотя сейчас и чернорабочий на фабрике в Канаде — хочет, чтобы в Сен-Бриаке четко осознавали, что один молодой русский, занятый в монреальской пекарне, это очень опасный радикал, которого не следует пускать в Россию, когда восстановят монархию.

Бывший гвардейский капитан — ныне мойщик посуды в столовой самообслуживания где-то на Среднем Западе — глубоко уязвлен тем, что его не упомянули в последнем «высочайшем указе о повышениях». Он уверен, что по возрасту и заслугам он достоин полковничьего чина. «Я узнал, — добавляет он с нескрываемым возмущением, — что несколько моих знакомых уже произведены в полковники, хотя покинули Россию всего лишь лейтенантами». Гори все огнем, он желает, чтобы великий князь Кирилл «повысил его в чине», даже если ему уже никогда не суждено надеть полковничьи погоны и получить «жалованье», причитающееся ему с семнадцатого года.

Пафос вперемежку с комедией и слепота, погоняемая надеждой, образуют костяк этого отстраненного мира условностей. Ничего реального, все бутафория. Повышения и понижения, меры и контрмеры, поощрения и выговоры, обещания и угрозы, жалованья и прибавки — все с непременным использованием «когда», «если» и «как только». Окончательное решение остается за Историей.

Само собой, непосвященный посетитель Сен-Бриака приходит с предвзятыми представлениями о том, как должен выглядеть теневой российский император, и без сомнений готовится встретить персонажа из Страны чудес, героя с фантастическими чертами. Никто не ожидает увидеть необычайно статного мужчину, несущего груз своих пятидесяти с лишним лет с уверенностью и достоинством, редко наблюдаемыми в действительных обладателях трона. И столь безупречно царственна внешность великого князя Кирилла, что, когда он выходит на утреннюю прогулку по Сен-Бриаку, чудится, будто эскадрон кавалергардов в шлемах, увенчанных имперским двуглавым орлом, сейчас выстроится вдоль пыльных немощеных улочек этого рыбацкого поселка. . —

Посетитель, заметно изумленный, смотрит на великого князя и думает: *Что с этим человеком? Зачем он ломает эту комедию? Может, он маньяк, застарелый мечтатель или жалкий безумец? »

Ни то, ни другое, ни третье. Разгадка всей этой тайны очень проста. Так вышло, что великий князь Кирилл яв- ■ ляется первым в ряду престолонаследия, в то время, как я, к счастью, десятый. Поэтому я могу писать книги и статьи, играть в бридж и в трик-трак, посещать коктейли и собачьи бега, путешествовать и развлекаться как угодно, но он обязан поддерживать пламя монархической идеи. Я говорю «он должен», потому что мы оба принадлежим к семье, где столетиями внушалось, что ничто, даже угроза осмеяния, не должно помешать нам в исполнении своего долга. Как полагает великий князь Кирилл, долг его и его сына состоит в обеспечении русских монархистов за рубежом действенным главою и пересмотре обветшавших заповедей монархии, чтобы сделать их приемлемыми для русских и России.

— Я тружусь ради спасения нашей родины, — сказал он мне во время нашего недавнего разговора. — Я достаточно хорошо знаком с законами механики, чтобы понимать, что каждое сильное отклонение маятника влево неминуемо влечет за собой равносильное отклонение вправо. Мой долг, как и долг всякого здравомыслящего государственного деятеля, быть готовым к моменту этого противохода и сделать все, что в моей власти, чтобы ограничить его размах и пресечь его разрушительное действие. Эту задачу нельзя выполнить не создав новый свод здоровых национальных идеалов, которые несли бы в себе как способность предотвратить еще один кровавый потоп, так и притягательную силу для всех созидательных сил нашей страны. Для меня нет партий. Я не принимаю обязательств ни перед одним из сословий. Моя задача состоит в том, чтобы прервать невнятные стоны лишенного сейчас гражданских прав большинства русского народа, большинства, которому не разрешается посылать представителей в Советы, большинства, которое сыто по горло революцией и ее так называемыми завоеваниями, большинства, которое громко требует простой мирной жизни и личного счастья. Я выполняю свой долг и учу сына продолжать мое дело.

Он говорит хорошо, как трезвомыслящий и не питающий иллюзий наследник престола, который понимает, что девятнадцатое столетие в России уже давно умерло. Да и во всем остальном мире тоже. Его слова звучны, а фразы легки, но как можно создавать «новый свод здоровых национальных идеалов», сидя взаперти в деревушке Сен-Бриак? Как можно отличить «созидательные» силы современной России от «разрушительных» на расстоянии двух тысяч верст, разделяющих скалистые берега Бретани и страну красных флагов и бледных, бескровных лиц?

Постороннему ни на йоту не удастся разобраться в озадачивающем поведении великого князя Кирилла, если не рассказать историю его жизни. Здесь мы имеем дело с претендентом на трон, одержимым идеей, что он орудие Провидения.

Старший сын моего двоюродного брата Владимира и племянник императора Александра III, он провел юность, типичную для великого князя. Не скупился на чаевые, часто путешествовал, хорошо танцевал. Сложенный, словно Аполлон, великодушный и веселый, он унаследовал от отца значительное денежное состояние. Это в высшей степени привлекательное сочетание светских добродетелей сделало его необычайно популярным и не оставляло желать ничего большего даже взыскательным метрдотелям парижского «Ритца».

Мы, старшие члены фамилии, немного завидовали его дарованиям. Где бы мы ни появлялись, нам встречались люди, ожидавшие, что мы окажемся достойными образцов обаяния и щедрости, заданных нашим племянником Кириллом.

Идол всех женщин и друг почти всех мужчин, он был в С. -Петербурге предводителем «золотой молодежи» — великолепный в мундире Гвардейского экипажа, благосклонный и величественный. Когда разразилась русско-

японская война, он попросился в бой, как и должно было поступить двадцатишестилетнему великому князю. Смерти он не боялся, хотя, естественно, надеялся вернуться и найти своих друзей и веселую жизнь точно такими же, какими их оставил.

Он шел через войну с улыбкой, писал письма, получал ответы, и лишь японской торпеде удалось положить конец этому самодовольному существованию. Однажды — это случилось весной 1905 года, когда он служил офицером на «Петропавловске», — вдруг обнаружил, что цепляется за обломки шлюпКи, с обожженным лицом, оглушенный и в полубессознательном состоянии. Из восьмисот офицеров и матросов после взрыва выжило лишь пятеро, и среди них великий князь Кирилл.

Никто, заглянув в лицо смерти, не останется прежним человеком. Никто, чудом избежав гибели, не избежит фатализма. В великосветском обществе, готовившемся с размахом отметить возвращение своего идола, никому не пришло в голову, что тот беззаботный юный великий князь, которого они знали, на самом деле утонул вместе с «Петропавловском» и что в Петербург возвращается совершенно иной человек. Его молчаливость заметили, но решили, что это последствия шока. Но он знал, в чем дело. Память о том дне в Тихом океане останется с ним на долгие годы — как знак Провидения, предвещающий великое будущее. Зачем же иначе суждено ему было выжить, когда все остальные сгинули?

Словно чтобы укрепить в великом князе Кирилле веру в его звезду, судьба подарила ему еще одну возможность ощутить трепет и потрясение чудесного избавления через четырнадцать лет после потопления «Петропавловска». На сей раз ему пришлось переживать за свою жену на сносях и маленькую дочку. Зимой 1919-го они втроем переходили по льду Финский залив, преследуемые по пятам большевистскими разъездами, оставив позади себя город, где недавно расстреляли четырех членов их семьи. Прицелься кто-нибудь из преследователей получше или останься им бежать саженей на десять больше, селение Сен-Бриак упустило бы возможность попасть на страницы российской истории.

Мне еще не попадалось предубеждения, которое не оказалось бы полезным по меньшей мере в одном отношении: чем больше узнаю я о «сугубо реалистических методах демократии», тем меньше я склонен недооценивать счастливую звезду своего племянника Кирилла. Ведь необязательно быть великим князем или монархистом, чтобы признать завидную силу человека, который верит в свое Божественное предначертание.

Укажем хотя бы на тот факт, что его непоколебимая вера в неотвратимость своей окончательной победы помогает оберегать как теневого императора, так и его невидимую империю от всякого рода бедствий. Твердо убежденный, что рано или поздно час его пробьет, он держится в стороне от всех глупых попыток организовать в России преждевременное восстание, и ему вполне достаточно сидеть у себя в кабинете и трудиться над «новым сводом здоровых национальных идеалов». Какова бы ни была истинная ценность последних, несомненно, что великий князь Кирилл оказывает в высшей степени благотворное влияние на разрозненные когорты своих оборванных сторонников. Для них он символизирует надежду на лучшее будущее, на иную Россию, где они смогут найти применение новоприобретенным познаниям в различных ремеслах и насладиться плодами своих нынешних тяжелых трудов. Как ни печально читать письмо от судомойшика, желающего, чтобы его произвели в полковники, не исключено, что его автор уже давно предался бы отчаянию, если бы не его слепая вера в чудотворные способности своего государя из Сен-Бриака.

И так проходят годы: мир движется навстречу радикальным переменам и новым формам, но пятьсот тысяч русских изгнанников-монархистов идут дальше своею дорогой, которая в конце концов приведет их или на землю обетованную, или в тупик. Они согласны ждать, и их император тоже.

Дни в Бретани долгие и тихие. Все встают на рассвете, и в семь утра ту, к которой почитатели обращаются «Ваше Императорское Величество», можно застать в саду за работой. Сад большой и впечатляющий. Что-то в разнообразии цветов смутно напоминает английскую сельскую местность, что вполне понятно, ведь жена великого князя Кирилла — не кто иная, как «Уточка», вторая из четырех дочерей Альфреда, герцога Эдинбургского, а три оставшихся ныне известны как вдовствующая королева румынская Мария, принцесса Гогенлоэ-Лангенбур- гская и инфанта испанская Беатриса. От внучек королевы Виктории нужно ожидать королевской осанки и манеры держаться, однако когда они вчетвером собираются на залитой солнцем сен-бриакской вилле, кажется, будто прозаический двадцатый век вдруг уступил место блестящей эпохе первой императрицы индийской.

Проведя жизнь в четырех различных, но одинаково неспокойных странах Европы, они многого навидались и стали соучастницами не одной трагедии. Они говорят друг с другом по-английски, предоставляя замечательную возможность попрактиковаться княгине Кире и князю Владимиру, детям великого князя Кирилла. Было бы еще более благотворно для этих юных созданий, если б можно было привить им мудрость и опыт, накопленные их тетками и родителями. А так, детям позволяется уяснить себе, что спички обжигают, придворные лгут, а революционеры стреляют.

Кире девятнадцать лет. В настоящий момент она готовится вступить в брак со старшим сыном изгнанного короля испанского. Владимиру тринадцать. Мать произвела его на свет сразу же после спасения от пуль красных солдат. Это большущий красивый мальчуган, вылитая копия своего двоюродного деда императора Александра III. Он плавает, играет в теннис, водит автомобиль и обладает всеми прочими достоинствами, завезенными в Сен-Бриак его частым гостем и неизменным приятелем- учителем Генри Лумисом из Нью-Йорка.

Обитатели Сен-Бриака — и взрослые и дети — не торопятся собирать чемоданы. Опытные мастера ожидания, они знают: для того, чтобы сохранить психическое равновесие, нужно сосредоточиться исключительно на дне сегодняшнем. Если бы, встав поутру, они стали разговаривать о возможности возвращения в Россию, нервы бы у них не выдержали и нескольких недель. Людям в их положении необходима разрядка, и нет ничего более действенного, нежели неукоснительное соблюдение заведенного режима.

Порядок в Сен-Бриаке прост. В то время как отец занимается делами государства, мать рисует, дочь читает или работает в саду, сын готовит уроки. Вечера они проводят вместе за обеденным столом, но присутствие гостей позволяет сыграть партию в бридж. Время от времени они ненадолго приезжают в Париж навестить друзей и сделать покупки. Великий князь — страстный игрок в гольф, и даже еще через двадцать лет не наберет и восьмидесяти штрафных очков.

Я часто думаю о них, когда пересекаю Атлантику или любуюсь пейзажем Флориды из окна своей гостиной во время ежегодного паломничества на юг. Мне вдруг кажется несправедливым, что я, будучи старее его, живу в свое удовольствие и путешествую, в то время как великий князь Кирилл должен сидеть и ждать запозднившегося поворота колеса Фортуны. Но я полагаю, он получит солидную награду Истории за то, что лишен преходящих радостей жизни. И то и другое иметь невозможно.

Глава VIII

ЭФИОПСКАЯ ИНТЕРМЕДИЯ

Сорок четыре года пролегло между датой на фотографии, что стояла на каминной полке в моей парижской квартире, и той, что значилась в телеграмме у меня в руках.

Примитивный дагерротип помутнел от времени. На нем была изображена семнадцатилетняя девушка с добрыми глазами и сдержанной улыбкой, в тяжелом платье из серебряной парчи и в громоздкой короне, усыпанной бриллиантами и жемчугами. Внизу — двуглавый орел и подпись золотыми буквами: «Ее Императорское Высочество великая княжна Анастасия Михайловна, дочь Его Императорского Высочества великого князя Михаила Николаевича, наместника Кавказа, и невеста Фридриха, великого герцога Мекленбург-Шверинского; снято в городе Тифлисе в 1879 году».

Телеграмма была с пометкой «срочно». Ее только что принесли, она еще пахла свежей краской. Она была отправлена «7 апреля 1923 года из селения Эз, что в Приморских Альпах, и гласила: «Ваша сестра скончалась сегодня утром, сообщите час приезда».

Я стоял и смотрел то на фотографию, то на телеграмму. Сорок четыре года пролетели слишком быстро, и пусть моей сестре исполнился шестьдесят один год и у нее уже были внуки, мне все казалось, что я еду хоронить девушку в серебряной парче. Смерть великой герцогини Мекленбург-Шверинской большого значения не имела. На секунду я задумался, позволят ли французские власти кронпринцессе германской приехать в Эз и вместе с сестрой, королевой Дании, постоять у могилы матери, и вновь мысленно перенесся в старый дворец наместника в Тифлисе. Это был конец, конец нашей дружной

семьи; оборвалась последняя нить, связывавшая меня с большими надеждами моего кавказского детства.

Оставался еще, конечно, мой старший брат Михаил, наслаждавшийся жизнью в Лондоне, куда его выслали из России лет тридцать назад, но я считал его англичанином. Ничего общего не могло быть у меня с его дочерьми-англичанками, маркизой Милфорд Хейвен и леди Зия-Вернер. Подруги детства принца Уэльского, они вели беззаботное существование типичных лондонских богачек, и эпопея Романовых была для них лишь волнующим фоном, призванным подчеркнуть их холодную, всеми признанную красоту. Ничто не выдавало в них русских, ни одна не могла заменить мне сестру.

Выйдя замуж за немца и будучи до конца дней своих на чужбине любимицей света, Анастасия так и осталась кавказской дикаркой до кончиков ногтей. Ни близость к кайзеру, ни годы, проведенные в атмосфере праздности и легкомыслия, не изгладили из ее памяти горных вершин за наместническими садами. Встретившись с сестрой после долгой разлуки, я без труда подхватил нить разговора, прервавшегося в Тифлисе лет тридцать назад. Мы читали друг у друга в душе, мы говорили на языке, совершенно непонятном посторонним, и список словечек, придуманных нами для таких бесед, составил бы целый том. Корил ли я ее за то, что она бросается деньгами в Монте-Карло, или она выговаривала мне за мои бесконечные влюбленности, она неизменно обращалась со мной как с упрямцем Сандро, кошмаром педантичных церемониймейстеров, а я по-прежнему видел в ней прелестную темноволосую девушку, которая влетела как- то раз в мою классную комнату, запыхавшись и пылая гневом, чтобы объявить, что скорее смирится с тиранством наших учителей и воспитателей, чем выйдет за шелкуна-немца из Мекленбург-Шверина.

А теперь она умерла, и тело ее выставили для прощания на ее вилле на Французской Ривьере — рукой подать до казино, где она танцевала и играла в карты, известная чужестранцам как последняя из «самых великих» герцогинь. От второй родины ее отрезала война, от настоящей — революция.

Чемоданы были уложены, пора было выезжать; я бросил последний взгляд на фотографии, стулья, коврики и настольные безделушки. Квартира принадлежала Анастасии и, пока ее не было в Париже, она разрешила мне здесь пожить. Я не думал сюда возвращаться и хотел впитать в себя все, что напоминало о сестре. В Эзе я увидел бы ее тело; здесь, в Париже, я мог прочувствовать утонченность ее вкуса и тепло красоты. Второй раз в жизни я прощался с девятнадцатым веком; впервые за годы изгнания утратил интерес к дню завтрашнему. И готов был идти куда глаза глядят.

Ривьера цвела, и сильный аромат багряных и белых цветов, плывший в солнечном воздухе набитого битком собора, сгладил обычную отвратительность государственных похорон. Чистые голоса торжественно певшего русского хора поднимались над скорбью, и если б не длинный ряд лысых сановников в медалях, ослепительно блестевших при свете высоких свечей, я мог бы, пожалуй, поверить, что присутствую на истинно христианской церемонии. Все было, как и должно быть в конце жизни, прошедшей в веселье и радости, и, едва закончились похороны, я отправился в Монте-Карло, чтобы провести день в обстановке, которую любила моя сестра.

С самой довоенной поры не был я в благословенном царстве рулетки, но один вид солидных картежников- греков, дремлющих под кокетливыми зонтиками, мгновенно меня успокоил: хотя бы здесь все шло по-прежнему.

Величавые манекены парижских портних, слишком тяжко, пожалуй, обремененные драгоценностями, чтобы сойти за настоящих светских красавиц, выгуливали перед казино породистых пекинесов. Тщательно отутюженные английские лорды разъезжали по улицам, обсуждая подагру, стерлинги и дела своей империи. Щегольские яхты американских мультимиллионеров, обосновавшиеся в гавани, навевали мечты о далеких, не средиземноморских землях. Владельцам этих роскошных

яхт я открыто завидовал и полагал, что на их месте проявил бы куда больше здравомыслия, выбирая порты захода. н

Потягивая бренди с содовой и пытаясь отрешиться от несмолкаюшего гула голосов в кафе, я с головой ушел в составление маршрута воображаемого тропического круиза, когда настойчивые улыбки моего соседа слева навели меня на мысль, что это, должно быть, кто-то знакомый. Я вопросительно взглянул на него и без особой охоты ответил на его поклон. Смуглая кожа и галстук с громадной черной жемчужиной заставляли предположить в нем восточного торговца древностями, и я решил, что чем скорее развею его иллюзии относительно моего нынешнего финансового положения, тем лучше будет для нас обоих. Он встал и направился к моему столику, расплывшись в улыбке и поигрывая рубиновыми и изумрудными перстнями, которыми были унизаны длинные тонкие пальцы его смуглых рук. «Наверное, продавец индийских камней», — сказал я себе и приготовил лаконичную речь.

— Могу я позволить себе похитить у Его Императорского Высочества несколько минут его драгоценного времени? — начал он, вытянувшись передо мной во фронт, и настолько неуместно звучало это в людном уличном кафе, что я почувствовал, что опасался не без оснований: никто, кроме восточных купцов, не станет говорить на придворном французском восемнадцатого столетия.

— Разумеется, можете, — отшутился я, — хотя бы по той причине, что больше похитить у меня нечего. Вас это, вероятно, разочарует, но такова горькая правда.

Он улыбнулся еще шире и сказал что-то в том духе, что утрата земных богатств лишь увеличивает ценность даров, которыми мы обязаны Всевышнему.

— Именно так, — согласился я от всей души, — но сомневаюсь, чтобы люди вашей профессии принимали чеки, выданные Его банком... >

На секунду он растерялся, потом опять улыбнулся.

— Людей моей профессии, — заметил он спокойно, — другого рода чеки и не интересуют.

Тут я сдался.

• — Ну что ж, садитесь, — сказал я покорно, — будем менять материальные блага на духовные. Что у вас, изумруды или рубины?

Он оглянулся на соседние столики и покачал головой.

— Я предпочел бы удостоиться личной аудиенции монсеньора у него на квартире.

Его настойчивость меня озадачила. Столь впечатляющая личность должна быть, наверное, величайшим купцом Востока. Дабы положить конец нашей странной беседе, я сказал, что в Монте-Карло у меня нет квартиры, что этим же вечером я возвращаюсь в Эз и что с его стороны ехать со мной было бы бессмысленной тратой времени. По-видимому, это его огорчило. Улыбка исчезла с его лица, и он умолк. Я надеялся, что он встанет и уйдет.

— Не будет ли с моей стороны самонадеянностью, — предложил он внезапно с огнем решимости в черных глазках, — просить монсеньора соизволить посетить мои комнаты в «Отель де Пари»?

— Послушайте, — воскликнул я нетерпеливо. — Как вы не понимаете, что мой визит был бы для нас обоих пустой тратой времени? Сколь бы великолепны ни были ваши камни, у меня нет денег, чтобы их купить. Я ясно выражаюсь?

— Весьма, — отвечал он очень серьезно, — и только теперь я вижу, что монсеньор не шутил и действительно принял меня за торговца камнями. Мое имя Абуна Матеос. Я был уверен, что монсеньор узнал меня, когда ответил на мой поклон...

Абуна Матеос? Имя мне ни о чем не говорило, но сама мысль о том, что я, возможно, обидел ни в чем не повинного человека, заставила меня отказаться от дальнейших отговорок.

— Мне ужасно жаль, — сказал я со всей живостью, на какую был способен при данных обстоятельствах, — но память моя уже не та. Со дня нашей последней встречи прошло, должно быть, немало времени.

— Двадцать один год. Я имел честь отобедать в вашем дворце в Санкт-Петербурге весной 1902 года.

— Да, конечно, — кивнул я (хотел бы я узнать хотя бы его национальность! ). — Доводилось вам с тех пор бывать в России? ннэм

— Увы, монсеньор. Объявление мировой войны застало меня в Джибути, как раз когда я ехал в Санкт-Петербург с посланием Вашему Императорскому Высочеству от моего повелителя, великого Негуса Лиди Лассо...

Это случайное упоминание имени императора Абиссинии повергло меня в ужас: мой «продавец рубинов» оказался почтенным эфиопским вельможей, радушно принятым в свое время при российском дворе, которого я лично представил государю. Я уже готов был рассыпаться в извинениях, но господин Матеос взмахом руки остановил меня. Теперь, когда его личность была установлена, он мог позволить себе посмеяться над недоразумением. Так мы и смеялись по дороге в «Отель де Пари», и я готов был поклясться, что попадавшиеся нам по дороге знакомые решили, что я покупаю ковер или перстень.

Наша беседа длилась три часа. Абуна Матеос оказался блестящим оратором, и я с радостью ограничился ролью потрясенного слушателя, лишь изредка встревая с вопросами. Насколько я понял в тот памятный день в Монте- Карло — на разъяснение запутанных деталей своего весьма необычного предложения у г-на Матеоса ушло несколько недель, — он и его повелитель ожидали, что я помогу Абиссинии вернуть права на некую часть святых мест в Иерусалиме... По словам эфиопского вельможи, выходило, что я и только я — единственный человек, способный заставить живущих в Палестине армян и коптов вернуть абиссинскому духовенству обитель Дар-эс-Султан и две церкви, примыкающие к храму Гроба Господня...

⇐ Предыдущая 25 26 27 28 293031 32 33 34 Следующая ⇒