Третий день 7 страница

К счастью для всех сопричастных, не только ответ
неизменно дается утвердительный, но и особого крас-

373 норечия не требуется, чтобы убедить «генерала» продать свой серебряный кинжал, «подарок покойного царя». Бедняга будет рад-радешенек расстаться с проклятой вешицей, как из-за того, что побаивается ее, ни разу до приезда в Америку не держав в руках кинжала, так и из- за того, что его мутит уже от повторения одной и той же лжи по сто раз еженощно. Весьма поучительно будет отметить, что ни один роскошный русский ресторан никогда не имел в Америке успеха, если не жаловал официанткам титулов и не одевал артистов в нелепые наряды.

Среди тех, кто потерпел неудачу унизительную и непоправимую, было заведение, открытое знаменитым петербургским шеф-поваром, повсеместно признаваемым в Европе соперником Эскофье. Его блюда были превосходны, обслуживание изысканно, но его работники имели глупость признавать свое скромное происхождение и отрицать, что они когда-либо видели царя на расстоянии меньше пяти миль. Тшетно предупреждал я его, что никому не дано права на такую роскошь в стране, где даже бродвейские актерки уверяют публику в своей «близкой дружбе» с последней царицей. Он ограничил общение с клиентами советами в выборе соусов и холодных закусок. Протянул шесть недель. А ведь в свои молодые дни он ведал кухней Царскосельского дворца.

В скором времени — а сортировка беженцев заняла первые десять лет их изгнания — каждая страна получила ту их разновидность, что более всего отвечала местным требованиям.

Южная Америка привлекала тех, кто любил земледелие, и тех, кому непременно нужно было служить в гвардии, будь то гвардия его императорского величества или охрана какого-нибудь неутомимого претендента на президентство. ^т

Бывшие дипломаты и бывшие банкиры довольно органично вписались в то, что осталось от эдвардианской Англии; их шокирует видеть черных вперемежку с белыми на вечеринках в салонах Мейфер, но тот факт, что

клуб «Карлтон» стоит на прежнем месте и что кривлянье Монтегю Нормана так же глупо, как и всегда, помогает им переварить присутствие Рамсея Макдональда на Даунинг-стрит и господство Ноэла Кауарда на Пикадилли. Солидный комфорт жизни в Британии исцелил их от русской истеричности. Как это все-таки успокаивает, когда открываешь за завтраком утренние газеты и понимаешь, что Лондон всегда останется все тем же ворчливым, угловатым Лондоном, где каждый политик в классической чемберленовской манере предрекает закат империи; где, как в былые дни, лорд Ротермир с пеной у рта поднимает невообразимый шум на страницах своей «Дейли Мейл»; где Бернард Шоу по-прежнему показывает язык далекой Америке; где в разделе частных объявлений почтенной «Таймс» Ричарды клянутся «все простить», а Джулии призывают «начать все сначала». Настолько безупречно и поразительно обританились в Лондоне русские, что, разговаривая с ними, трудно поверить, что на другом берегу Ла-Манша, меньше чем в трех часах лету, можно насчитать сотни тысяч их соотечественников, по-прежнему размышляющих на такие темы, как «истинное лицо» революции или право правительства убивать.

Русскому самозванцу, как правило, приходится в Англии туго. Редакторы разделов светской хроники имеют возмутительную привычку сверяться с «Готским альманахом»; старейшие члены солидных клубов способны даже после десятого «скотча» с содовой назвать имя младшего сына третьего из двоюродных братьев того русского князя, что живал в семидесятых на Керзон-стрит; и наконец, многие и многие британцы до войны часто наведывались в Россию, и принимали их не только в придорожных кабаках. Еще ни один англичанин не обратился ко мне с просьбой подтвердить подлинность того или иного «князя» или «графа». В Англии все, включая газетчиков, понимали, что даже законные носители этих русских титулов никогда не обладали монаршим достоинством и не имели никаких связей с царской фамилией, но были лишь потомками обывателей, призванных некогда на государеву службу. Надо самому желать быть обманутым, чтобы не отличить аффектированного самозванца от человека, вое- питанного в среде с чувством определенного достоинства. Вот почему, едва оказавшись в изгнании, я поставил себе за правило никогда не отвечать на запросы касательно подлинности титулов. Я по сей день получаю их сотнями. Без единого исключения все они исходят от людей, которые сами все отлично знают.

— Вы должны сказать мне, — обратилась ко мне американская дама, которая всю жизнь курсировала между Вандомом и входом в «Ритц» со стороны Камбон, — действительно ли князь *** — настоящий князь.

— Я не скажу вам ничего, — ответил я. — Я не справочное бюро. Почему бы вашему мужу не натравить на него своих сыщиков? В конце концов, князь — это не южноамериканский заем. Его не придется продавать вдовам и сиротам.

— Но вы не понимаете, — воскликнула дама, — и моему мужу, и мне самой он нравится, и моя дочь...

— Хорошо, чего вам еще нужно?

— Но князь ли он?

— А те акции южноамериканского займа, что выпустил ваш муж, еще дают дивиденды?

— Не вижу никакой связи.

— А я вижу. Всякий, кто знает так много о том, что случится в Южной Америке в ближайшие девяносто девять лет, обязан что-нибудь знать о русских князьях.

— А что бы вы подумали, — парировала она с кривой усмешкой, — если бы один из ваших сыновей собирался жениться на американской девушке и другой великий князь отказался бы поручиться за законность его титула?

— Мне тут беспокоиться не о чем. Слава Богу, все мои шестеро сыновей женились на русских беженках без гроша за душой. Им нет нужды выслушивать околесицу о несчастной наследнице, которая любила добропорядочного американского юношу, но вышла за порочного титулованного чужестранца.

— Вы озлоблены.

— Ничуть. Просто я верю в закон спроса и предложения. Вы все время охотились за принцами и графами. Что ж, теперь они у вас есть, целые тысячи. Так чего вам еще нужно?

Среди многочисленных блестящих рассказов, написанных покойным Жюлем Леконтом, один нравится мне особенно. Будь я российским министром просвещения, я велел бы напечатать его на первых страницах букварей. В нем рассказывается о проститутке, которая всю ночь слонялась взад-вперед по Большим Бульварам, тщетно ища клиента. Наконец, незадолго до рассвета, она наткнулась на господина, который ей улыбнулся и, казалось, хотел вступить в переговоры.

— Плохо мужчине одному, — заметила она сочувственно и уже было взяла его под ручку, когда он заговорил. Она остановилась и какое-то мгновение слушала. И тут задохнулась. — Только мне так чертовски не везет, что из всех людей в мире и в такую рань мне попадается русский!

Господин изумился.

— А чем вам не нравятся русские, — спросил он, — мы плохо платим?

— В нашей жизни кроме денег есть еще кое-что, дружок, —• отвечала проститутка. — Я лучше пойду с французом, который меня обжулит, или с американцем, который меня отметелит, чем с русским. Вали откуда пришел!

— Но почему? Ты должна объяснить мне причину.

— Почему? И у тебя хватает духу меня спрашивать? Неужто сам не знаешь? Ладно, я тебе объясню. Вы сначала берете все, что может дать женщина, а потом рвете на себе волосы и беситесь, и орете, и рассказываете всю подноготную о своей раскрасавице невесте Сонечке, что она есть чистейшее создание на всем белом свете и что ее надо спасти от губительного союза с мужчиной, который делит постель с французской проституткой. Все, пока! Привет мсье Достоевскому!

О русских изгнанниках я знаю все, что только возможно. Я делил с ними хлеб, и их страсти мне не чужды. Я наблюдал их героические попытки построить новую жизнь и не скрываю их отвратительных изъянов. Я признаю, что на каждого русского самозванца, женившегося на американских миллионах, приходятся сотни погибших во французском Иностранном Легионе и тысячи голодавших в Турции; что на каждого дешевого водевильного актера, который выдает себя на Бродвее за «бывшего солиста его императорского величества», приходится множество безусловно одаренных артистов, которые водят в Париже такси или работают на сталеплавильном заводе в Пенсильвании; что на каждого авантюриста, который вышибает у слушателей слезу рассказами о своих «утраченных миллионах», приходятся десятки бывших миллионеров, которые ни разу не помянули своих оставшихся в России железных дорог и фабрик. Но при всем этом есть еще нечто, о чем ни я, ни История не забудем и не сможем забыть: два миллиона русских беженцев — это те самые люди, которые сначала взяли от империи все, что она могла дать — защиту от черни, право эксплуатировать крестьян, недоплачивать рабочим и обманывать вкладчиков, жизнь, полную неги и очарования. А потом, когда от империи стало уж нечего брать, они сели на краю кровати и начали рыдать и каяться, что изменили мечте своей юности, прекрасной деве, называемой Революция.

Порой мне кажется, что царю выпала удача закончить свои дни так, как он их закончил. Что бы он чувствовал, доведись ему жить в Париже или Нью-Йорке и слышать о «славе и блеске империи», расписываемых для ротозеев людьми, что покинули его, когда он более всего в них нуждался? За всю жизнь не было у него ни единого друга среди своих подданных. Теперь же в одном лишь Голливуде он бы враз обнаружил их тысячи. Будь у него хоть когда-нибудь в распоряжении столько «адъютантов» и «гвардейцев», сколько можно за одну неделю повстречать на коктейлях в Нью-Йорке, он был бы поныне жив и восседал бы на троне предков.

Глава V

СЛУЧАЙ В БИАРРИЦЕ

⁶ Как-то утром — это был все тот же январь 1919-го, и я все так же сидел в отеле «Ритц» в Париже и ждал у моря погоды, — едва войдя в ресторан, я попал под перекрестный огонь полулюбопытных-полувзволнован- ных взглядов. Разговоры за столиками оборвались, и все головы повернулись в мою сторону. Я с сомнением оглядел себя в зеркале, ожидая обнаружить оторванный рукав или, на худой конец, нехватку пуговицы. Лишь грубое нарушение этикета подобного рода могло вызвать такой переполох, поскольку к тому времени я давно перестал быть в «Ритце» новинкой.

Несколько успокоившись, я сел за столик, заказал завтрак и принялся просматривать почту. Возможно, подумал я, пришло какое-нибудь письмо с поразительными новостями, которые уже известны всему Парижу. И тут я ошибался. Я обнаружил лишь несколько счетов, просьбы об автографах и приглашение на званый ужин, который давала этим вечером мой старинный друг герцогиня де Брольи. И всё. Не было даже послания с угрозами от какого-нибудь полоумного коммуниста. Заметив, что на меня еще глазеют, я пожал плечами и закрылся утренней газетой.

Мое внимание тут же привлекла плохо пропечатанная групповая фотография на первой полосе. Лиц я не мог разобрать, но все мужчины были в мундирах русской лейб-гвардии. Я поискал глазами заголовок и только тут увидел надпись, занимавшую две колонки:

⇐ Предыдущая 22 23 24 25 262728 29 30 31 Следующая ⇒