Третий день 4 страница

Так я лежал, мужчина пятидесяти трех лет, без денег, без занятия, без страны, без дома и даже без адреса, пугающийся от одной мысли, что заснет и увидит во сне тех, кого больше нет, и откладывающий самоубийство с ночи на ночь из какого-то старомодного опасения повредить репутации радушного капитана «Форсайта». '^{: {t}

Двадцатичетырехчасовая стоянка в Константинополе, вместо того чтобы развлечь меня, на что я надеялся, чуть было окончательно не свела меня с ума. Я рассчитывал провести весь день в благотворном уединении мечети Ая-София, но представитель британского верховного командования, поднявшийся на борт, едва мы вошли в Золотой Рог, передал мне записку от графини Бра- совой, морганатической жены моего покойного шурина великого князя Михаила Александровича. Восемь месяцев не имея новостей о муже (он был расстрелян большевиками в июне 1918 года), она отказывалась верить сообщениям Советских властей о его смерти и думала, что я везу ей письмо от ее дорогого Миши.

— Ваше Императорское Высочество найдет ее в отеле «Токатлиан» в Ферапии, — объяснил англичанин. — Она хочет, чтобы, придя, вы не сообщали портье своего имени, а остались на веранде, обращенной к морю, так, чтобы она видела вас из окон своего номера.

— Зачем такие предосторожности? Прямо детектив какой-то. Кого она боится?

— Большевиков, — сказал он, смутившись, явно жалея несчастную графиню.

— Большевиков? Здесь, в Константинополе?

— Видите ли, Ваше Императорское Высочество, графиня боится, что агенты Советов могут попытаться похитить ее сына и, зная, что она ожидает вашего посещения, могут проникнуть к ней под вашим именем.

Должен признаться, мне совсем не хотелось сходить на берег. Я заранее знал, что встречу очередную жертву трудноизлечимой болезни, которую я зову «большеви- кофобия» и которая превращает многих, во всем остальном вполне здравомыслящих людей, в маньяков, видящих во всем, что происходит под солнцем, «длинную руку Советов». И потом, что я мог сказать бедной женщине? У меня не было письма для нее, и было бы просто бесчеловечно с моей стороны пытаться разрушить ее надежду на встречу с мужем. За последние шесть месяцев я истощил свое терпение и логические способности в разговорах с женой, свояченицей и тешей, которые со всем пылом истинной веры утверждали, что Всевышний спас их брата и сына Ники от рук большевистских палачей в Сибири. Не надо было говорить с Брасовой, чтобы предсказать, что никакие доводы, доказательства и свидетельства очевидцев не перевесят ни слепой веры влюбленной женщины, ни ее жажды чуда. Если бы я убеждал ее оставить бессмысленное ожидание и обратить всю свою любовь только на сына, она решила бы, что я, Романов, все еще недоволен женитьбой государева брата на дважды разведенной дочери московского юриста.

— Могу я узнать, посетит Ваше Императорское Высочество графиню Брасову или нет? — спросил наконец англичанин, вероятно, прочитав мои мысли.

Я вздохнул, и мы отправились в Ферапию играть в прятки с воображаемыми большевиками.

После долгих проволочек, сидя на' веранде с видом на Мраморное море и глядя на греческое грузовое судно, идущее в сторону России, я вдруг услышал легкое постукивание по стеклу. Я огляделся по сторонам. Рядом никого не было, но стук продолжался. Казалось, он доносился откуда-то сверху. Я задрал голову и в одном из окон второго этажа увидел руку, просунувшуюся между плотно задернутых занавесок. Затем стук прекратился, и рука стала делать знаки растопыренными пальцами. Один... два... три... потом пауза и один палец. Хочет сказать, что она в шестнадцатом номере, решил я и направился к вестибюлю, борясь с волной раздражения, которую вызвали во мне эти потуги на секретность.

У дверей шестнадцатого номера меня встретила немолодая женшина и попросила пройти в гостиную и присесть. К моему величайшему удивлению, вместо того, чтобы доложить обо мне Брасовой, она осталась стоять посреди комнаты, пристально вглядываясь в мое лицо.

Поначалу я делал вид, что ничего не замечаю, но в конце концов не выдержал и закричал вне себя от гнева:

— Послушайте, не знаю уж кто вы такая... Это уже слишком. Я не намерен больше этого терпеть. В конце концов я тоже человек, у меня тоже есть нервы. Если вам все не верится, что я это я, подойдите и подергайте за бороду — вдруг фальшивая, но, ради Бога, прекратите эту отвратительную комедию!

— Теперь я вижу, что это и впрямь великий князь Александр, — раздался из смежной комнаты знакомый голос, и влетела Брасова, сама не своя от волнения, с ворохом оправданий относительно того, что она назвала «необходимыми мерами предосторожности, продиктованными здравым смыслом».

Ее вид и поведение поразили меня. Мало что осталось от той необыкновенно холодной, властной и величественной женщины, что некогда заставила моего шурина потерять голову и променять свой титул, положение и владения на жизнь в изгнании. Она сохранила высокую тонкую фигуру «некоронованной императрицы» и капризное выражение плотно сжатых губ, которое в сочетании со шрамом на подбородке придавало ее лицу странное, вызывающее очарование, но ледок в этих властных светло-карих глазах растаял, и глубокая скорбная складка пролегла по лбу, направляясь к пробору в волнистых каштановых волосах, тронутых сединой.

— Мне столько нужно у вас спросить, — начала она и осеклась, глядя на мои руки и не видя в них письма, і — Буду счастлив ответить на все ваши вопросы, — пробормотал я неловко, надеясь вопреки всему, что она избавит нас обоих от ненужного и тяжкого испытания.

— Когда вы в последний раз получали новости от Миши?

Она подошла ко мне вплотную, и я не мог отвести глаз.

— Больше года назад, — сказал я чужим голосом.

— И он все это время не мог с вами связаться?

— Каким образом? Не забывайте, что его содержали под стражей на севере, а вдовствующую императрицу, великую княгиню Ольгу, великих князей Николая и Петра, меня, Ксению и детей — в одном из крымских поместий, далеко на юге.

— Но неужели вы даже не пытались послать на север какого-нибудь преданного офицера, чтобы тот связался с Мишей?

Послать на север «преданного офицера»! Такая попытка без сомнения оказалась бы фатальной как для нас, так и для Миши. Трудно было бы доставить большую радость советским властям, нежели дать им поймать нас при попытке установить сообщение с государем и его братом.

— Так вы хотите сказать, — прервала она мои вымученные объяснения, — что у вас вообще нет для меня новостей?

— Нет. По той простой причине, что сам я знаю не больше того, что пишут в советских газетах.

— Я вам удивляюсь! — воскликнула она в гневе. — Как вы можете верить этим лжецам? Ни один русский, будь это даже сумасшедший мужик, не поднимет руку на человека, по доброй воле отказавшегося от престола. Все понимают, как благородно было со стороны Миши отречься вслед за братом и предоставить своему народу свободу выбора. Да если бы Мише нужна была власть и корона, он никогда бы на мне не женился.

В таком духе она продолжала очень долго, заново пересказывая историю Мишиного отречения 15 марта 1917 года, когда, вопреки пожеланиям императора и советам умеренных революционеров, он оставил Россию без государя и уединился с женой, предвкушая бесконечную идиллию ничем не нарушаемого счастья.

Голова моя раскалывалась. Уши горели. Я машинально кивал каждый раз как она прерывала свою патетическую речь, ожидая моего одобрения. Открой я рот, я закричал бы ей, что не моя вина, если ее муж со своим братом приняли истеричный вой толпы за голос Всевышнего.

— Вы, должно быть, устали с дороги, — сказала она наконец, заметив мое состояние.

— Да, очень. Честно говоря, я не смыкал глаз с тех пор, как покинул Россию.

— В таком случае не буду вас задерживать. Надеюсь скоро увидеть вас в Лондоне. Миша любит Англию, будет очень мило снова там поселиться.

Я вскочил, схватил шляпу и выбежал вон. Соображения учтивости, вечный страх ранить чьи-либо чувства, сострадание к этой полусумасшедшей женщине — ничто не имело больше значения. Мне надо было побыть одному. Все оставшиеся силы употребил бы я на то, чтобы перечеркнуть свое прошлое и все, что было с ним связано.

Вернувшись в каюту, я налил себе полный стакан бренди и выпил залпом. Потом упал на койку и стал молиться. Но спиртное не оказало желаемого действия, и знакомые слова, вбитые в меня еще в детстве, звучали на редкость фальшиво, вызывая в памяти седобородых попов, что благословляли чудотворными иконами полки желторотых юнцов, отправлявшихся на заклание.

Остаток путешествия — путь до Италии занял еше тридцать шесть часов — память моя не сохранила. Вероятно, я ходил и разговаривал, и расхваливал хозяевам их прекрасный корабль, но все это в каком-то отупении. Требовалось что-то еше помимо церковнославянских молитв, трехзвездочного бренди и гладко выбритых англичан, чтобы вывести мой ум из оцепенения и заставить меня забыть кошмары прошлого. Это «что-то» я повстречал на вокзале в Таранто, за несколько секунд до отправления парижского экспресса.

Перед окном моего купе остановился бродяга, толстый коротышка, и, невыносимо фальшивя, затянул «О Sole тіо», словно давая понять пассажирам экспресса, что чем дольше они будут затягивать внесение пожертвований на благо искусства, тем тяжелее последует наказание.

— Неплохи же дела в здешних краях, — сказал я вслух по-итальянски, обращаясь, главным образом, к самому себе, — если здесь еше распевают «О Sole тіо».

Певец ослепительно улыбнулся, отступил на несколько шагов, снял шляпу и поклонился в пояс.

— Красивый иностранец прав, тысячу раз прав, — сказал он с пафосом. — Жизнь в нашей божественной Италии по-прежнему прекрасна. Бутыль доброго вина, взгляд хорошенькой девчонки, пара лир в кармане — и пусть милосердный Господь сам заботится о мертвых...

Он протянул руку, грациозно поймал монетку, и этим все кончилось. Раздался свисток, и поезд пошел мимо красно-белых строений вокзала к зеленым долинам с апельсиновыми рощами и виноградниками, нежащимися в ласковых лучах итальянского заката.

То, что случилось со мной тогда — полная метаморфоза, произошедшая менее чем за секунду, — не поддается объяснению. Возможно, это была просто реакция здорового человека. Возможно, я достиг предела человеческих страданий. Знаю лишь, что невероятное чувство переполняющего меня счастья, возникшее из ниоткуда и в таких обстоятельствах, вероятно, кощунственное, внезапно потрясло меня подобно электрическому заряду. «Наконец я свободен! »— произнес я прежде чем успел осознать значение этих слов. Тогда мне захотелось пробежать по поезду и найти хоть кого-нибудь, кому я мог бы сказать, что кончились пятьдесят лет моего великокняжеского рабства, невзгод, террора и хаоса, и теперь я вступаю в мир простых мужчин и женщин, живущих сегодняшним днем и не утруждающих себя заботами о делах империи.

Выскочив из купе, я увидел на полке стопку телеграфных бланков и тут же понял, как отстоять эту ново- обретенную свободу. Я решил телеграфировать всем своим римским друзьям и родственникам, что никак не смогу остановиться в Риме, поскольку «дела чрезвычайной важности» требуют моего безотлагательного отъезда в Париж. Я боялся, что стоит мне провести несколько часов с моими царственными итальянскими родичами, как драгоценное чувство беспечного счастья улетучится. Король, без сомнения, будет жаждать узнать все подробности кончины Ники, а Королева засыплет меня вопросами относительно состояния, в котором я оставил ее сестер Стану и Милицу, жен моих кузенов Николая и Петра.

— Держись! — сказал я себе, наскоро набросав несколько строчек. — Ты развязался с прошлым, так не собираешься же ты ездить по миру с жалобными рассказами о конце империи. Хватит тебе завтракать во дворцах.

С этого дня ты будешь есть в обычных ресторанах — если только вообще будешь есть.

Написав и отправив телеграммы, я пошел в вагон- ресторан, насвистывая французскую песенку пятилетней давности и бесцеремонно разглядывая изумленных пассажиров, которые решили, должно быть, что бедный русский великий князь утратил теперь и последние остатки рассудка.

Я еще не встречал метрдотеля, который не работал бы в свое время помощником официанта в парижском «Ритце», и потому не удивился, когда старший официант парижского экспресса ринулся ко мне с лицом человека, который вдруг обрел давно пропавшего брата.

— Я думал, мсье будет обедать в купе. Я составил особое французское меню, в которое входят...

— Мне все равно, что туда входит, — оборвал я его французскую скороговорку. — Принесите мне спагетти. Прямо сюда.

— Правильно! — заметил справа от меня сиплый голос с американским акцентом. — Мы, моряки, никогда не опустимся до французской кухни.

Я повернулся и узнал известного американского адмирала, с которым свел знакомство много лет назад во время моего пребывания на Востоке. В следующую секунду мы оба что-то кричали, так что не знавшие английского могли ожидать потасовки. Давно забытые парусники, вечера в «Американской концессии» в Шанхае, ожесточенное соперничество из-за одной златовласой красавицы в Гонконге, общие друзья в Сан-Франциско, Вашингтоне и Ньюпорте, сравнительные достоинства гаваней Ванкувера и Сиднея — все это ожило вновь под взрывы раскатистого смеха — не без помощи двух литров «кьянти».

Человек, потрепанный жизнью, отличается особенным тактом. Ни за обедом, ни после, в купе, не подал этот здоровяк и виду, что знает о трагической подоплеке моего истерического веселья. Безошибочное чутье морского волка подсказало ему, что перед ним судно, потерпевшее кораблекрушение, и любое упоминание о пяти роковых годах, протекших с той поры, как я в последний раз был в Ньюпорте, в нашей беседе неуместно.

Эта встреча в поезде и разговор о тысяче вещей, не интересных ровным счетом никому, кроме нас двоих, дали мне чудесную возможность подхватить нить жизни с того самого места, где я некогда обронил ее.

Я проговорил бы с ним до самого Парижа, но ему надо было выходить в Риме. Мы пожали друг другу руки и условились увидеться на следующей неделе в Париже, и тут он поднес руку к карману моего пальто и опустил туда что-то тяжелое.

— Что это? — спросил я. Его жест застал меня врасплох.

— Ничего, — ответил он, поворачиваясь, чтобы уйти. — Одна безделица, которая может вам пригодиться. Я слышал, на улицах Парижа полно ненавоевавшихся молодчиков.

И он вышел прежде, чем я успел выяснить, что это за безделица. Это оказался револьвер. Кольт 45-го калибра. Мужской подарок от настоящего мужчины.

Впервые в жизни о моем приезде в Париж никто не возвестил и никто меня не ожидал. Ни представителей русского посольства в моноклях на перроне Лионского вокзала, ни посланников президента Французской Республики в золотых галунах, рвущихся вперед, дабы препроводить меня к «отдельному выходу».

— К такси или в метрополитен? — спросил носильщик в синей рубашке, и на этом церемония встречи закончилась.

Несомненно, продираться сквозь полуденный уличный поток в тряском допотопном такси было и вполовину не так эффектно, как мчаться по рю де Риволи в «Делоннэ-Бельвиле» с платиновым капотом под бдительным присмотром мотоциклетной полиции, но в радостном возбуждении от того, что добрался до цели благополучно, я счел эти мелкие неудобства милыми и забавными. Я снова был среди людей, сохранивших способность улыбаться, и прочее меня не заботило!

Я и с закрытыми глазами мог бы сказать, что мы едем по улицам Парижа: подобно другим столицам мира его всегда можно узнать по запаху. Берлин пахнет сырой кожей, Лондон — рыбой и сыром, Нью-Йорк — выхлопными газами, Париж — свежевыпеченным хлебом... Никакие дорогие духи не сравнятся с этим ароматом. Глядя по сторонам в поисках следов войны, я не обнаружил ничего, что свидетельствовало бы о недавних бедствиях, никаких перемен, ничего необычного. Лишь кое- где на открытых террасах кафе прохлаждались англичане и американцы в хаки, но в остальном это был все тот же ни о чем не помнящий Париж, где мастерски и выразительно бранились таксисты, вялые полицейские на ходу клевали носом, а пожилые румяные джентльмены провожали томным взглядом ножки пробегающих мимо мидинеток.

Еще поворот на улицу, запруженную автомобилями, и мой седоволосый водитель резко затормозил свой утлый ковчег.

, — Что случилось? — спросил я рассеянно.

— Ничего, — сварливо ответил он, — но вы ведь сами сказали в «Ритц».

«Ритц»! Только подумать, что каких-то пять дней назад я сидел все в том же крымском своем доме, где более тринадцати месяцев ежеминутно ожидал, что меня схватят и расстреляют.

— Так вы будете выходить? — спросил водитель.

— Уж в этом можете не сомневаться! — воскликнул я с чувством и, очертя голову выскочив из такси, словно за мной гнались фурии, врезался в нарядно одетую женщину, стоявшую на бровке тротуара и, видимо, поджидавшую свой автомобиль.

— Куда вы смотрите? — зашипела она презрительно.

— Ваша красота ослепила меня, милая Марта, — кротко признался я, узнав знакомые черты своего старого друга Марты Летелье, одной из первых красавиц Парижа.

Она пристально взглянула на меня и смертельно побледнела. Не подхвати я ее, она упала бы прямо на тротуар.

— Воды, скорее! — крикнул я остолбеневшему швейцару. — Что с вами, Марта? Вам плохо? Вы недавно болели?

Она оттолкнула меня и твердо произнесла:

— Это обман. Я знаю, это просто обман. Вы выглядите и говорите как великий князь Александр, но этого не может быть, вы — не он!

— Но, Марта, дорогая...

— Вы самозванец! — продолжала она в гневе. — Но вы затеяли очень опасную игру — весь Париж знает, что великого князя Александра несколько месяцев назад расстреляли большевики. Да я сама заказала по нему службу в церкви святой Магдалины...

Она говорила громко и возбужденно, так что прохожие, привлеченные странным диалогом, стали останавливаться. Положение определенно становилось неловким. Если уж старый друг не признал меня, чего я мог ожидать от людей незнакомых?

— Убедит ли вас дипломатический паспорт, выданный командованием союзников? — спросил я смеясь, но на деле встревожившись не на шутку.

— Да, но не думаю, что он у вас есть.

— Может, продолжим разговор в фойе?

— Хорошо, но предупреждаю вас еще раз: я вам не верю. Вы — самозванец.

Мы устроились на двух стульях у гостиничной стойки, и моя прекрасная подруга внимательнейшим образом рассмотрела все бумаги: дипломатический паспорт, визу, выданную мне министром иностранных дел Франции, письма от лондонских родственников на мое имя и прочее.

Закончив, она разрыдалась, и пришлось снова нести воду.

— Нет прошения моей грубости, — проплакала она в кружевной платочек, — но вы должны понять — так странно встретить человека, которого считала мертвым.

— И что, Марта, хорошая была служба?

— О, неподражаемая. Был этот чудесный русский хор, он пел ваши любимые веши. Пришли все ваши друзья... до единого... и мы говорили о вас весь вечер... наверное, вам это смешно?

— Ну что вы, Марта, — мягко заверил я ее, — напротив, должен признаться, я глубоко польщен таким вниманием. Но скажите, что же именно пел этот хор?

Она подняла на меня заплаканные глаза, и мы оба расхохотались. Меня, разумеется, интересовала точная дата моей гибели, и из рассказанного Мартой я заключил, что, не зная о том, что прошлой весной меня в Крыму спасли немецкие войска, мои друзья в Париже решили, что я разделил судьбу своего шурина. «Михаил Александрович» и «Александр Михайлович» для французского уха почти одно и то же, так что сообщение советских властей об убийстве первого местные газеты расценили как известие о моей собственной кончине.

— Какова бы ни была ошибка, молитвы нашего заведения услышаны, — благочестиво заключил радушный управляющий «Ритца», присоединившийся к нашей оживленной беседе в фойе, и я отправился наверх, чувствуя себя современным Лазарем из Вифании.

Отель был забит полномочными представителями союзников и экспертами всех мастей, прибывшими поприсутствовать на Версальской конференции и спасти человечество; все с женами, детьми, друзьями и секретарями. Мне пришлось довольствоваться тем, что нашлось — каморкой, расположение которой позволяло жильцу вести точный учет вылетающих пробок шампанского в ресторане этажом ниже.

Два равно виртуозных оркестра — местный и американский — ночь напролет играли, сменяя друг друга, и еще задолго до рассвета, не вставая с постели, я наизусть выучивал все новые песни о доброй мамочке, умирающей в убогой комнатенке где-нибудь в нью-йоркском Ист-Сайде, пока ее блудный сын выступает в одном ужасно-ужасно развратном ночном клубе в Чикаго. Такое внимание к «материнской теме» в современной музыке удивило меня: до войны существование наших матерей все мы принимали как само собой разумеющееся.

Не то чтобы слащавая сентиментальность американских песенников так уж действовала мне на нервы, но чем чаще по коридорам «Ритца» разносилось слово «мама», тем яснее я понимал, что не осмелюсь уклониться от поручения, возложенного на меня тещей. Она взяла с меня клятву, что я немедленно отправлюсь в Лондон к вдовствующей королеве Александре с подробнейшим отчетом о наших крымских злоключениях. В Риме я избегнул этого испытания, нарушив таким образом волю жен моих кузенов, но верхом жестокости было бы так сильно огорчить женщину семидесяти с лишним лет, у которой только и оставалось в этом мире, что страстная привязанность к сестре.

Так что поездка в Лондон, по меньшей мере дня на три, была неизбежна. В первый день я нанес бы визит королеве Александре, второй посвятил бы моему брату Михаилу Михайловичу, с 1893 года пребывавшему в английском изгнании после того, как в ранней юности он женился на девице «из простых», а третий, про запас, оставил бы на малоприятные встречи с теми благосклонными к нам пророками, что всегда предрекали династии Романовых бесславный конец.

Но прежде всего следовало подумать о гардеробе. Я не мог ехать в Англию в гимнастерке, а гражданской одежды не захватил по той причине, что в России у меня ее и не было. В былые времена я имел привычку хранить ее в Париже, в квартире на рю Анатоль де ла Форж. Когда разразилась война, я велел секретарю известить ее хозяина, что вынужден отказаться от квартиры, но буду благодарен, если он возьмет на хранение мои личные веши, мебель и несколько чемоданов с ценной нумизматической коллекцией до тех пор, пока не представится возможность переправить все в Россию. Возможность так и не представилась, но в честности и благожелательности хозяина у меня не было причин сомневаться. То обстоятельство, что я своевременно и аккуратно платил за квартиру в течение четырнадцати лет, хотя никогда не занимал ее более двух недель в год, давало мне право рассчитывать на его дружескую помощь. Но первое жестокое разочарование в Новой Жизни ждало меня как раз на рю Анатоль де ла Форж.

— Восславим Господа! — возопил мой маленький круглощекий хозяин, когда я вошел в его кабинет, отделанный красным деревом. — Какая радостная встреча! В нашу прекрасную Францию возвращаются добрые времена! Жанна, Жанна, иди скорее, смотри, кто пришел.

Влетела запыхавшись Жанна — его лучшая и большая половина. Какое-то время мы наперебой состязались в восторженных возгласах и восклицаниях. Потом — дело есть дело — он намекнул, что теперь, вернувшись, я вновь могу стать его «самым почетным жильцом». Я ответил, что был бы счастлив разделить кров со столь очаровательными людьми, но боюсь, что моя нынешняя стесненность в средствах не позволит мне вновь удостоиться этой чести.

Он протестующе махнул рукой:

— Ваше Императорское Высочество шутит. Победоносная Франция позаботится о том, чтобы ее благородные друзья вернули себе свои несметные богатства.

«Несметные» он произнес с благоговейным восхищением.

— Будем надеяться, вы правы, — сказал я спокойно, — но до той поры я лучше поостерегусь брать на себя слишком обременительные обязательства.

— Пустяки, пустяки! — дружески возразил он. — Вашему Императорскому Высочеству не стоит беспокоиться. Случись самое худшее, за одну только нумизматическую коллекцию вы выручите немалую сумму.

Последняя фраза меня встревожила. Это значило, что мои чемоданы открывали, и их содержимое оценивали эксперты.

— Хорошо, что вы завели об этом разговор, — заметил я как мог непринужденно. — Я уезжаю в Лондон и хотел бы, чтобы вы отправили мои вещи в «Ритц». По приезде я решу, что делать с мебелью. Может быть, я даже рискну снова снять эту квартиру.

-< Повисло молчание, хозяин и жена многозначительно переглянулись. Последняя внезапно вспомнила, что ей нужно в город за покупками. Она выразила надежду на скорую встречу. Я тоже.

— Мсье, должно быть, помнит, — начал хозяин, едва мы остались одни, — что последний чек из России я получил первого января 1914 года.

— Верно. Таким образом, полагаю, я оплатил квартиру по тридцать первое декабря 1914 года.

— Именно так! — моя памятливость привела его в восторг. — Иными словами, теперь, когда мсье здесь, счастливо избегнув гибели от рук дикарей, могу я иметь честь предъявить счет за три года с первого января 1915-го по тридцать первое декабря 1918-го?

Я не поверил своим ушам.

— Но вы наверняка должны были получить письмо от моего секретаря, написанное ранней осенью 1914 года, где тот извещал вас, что я не смогу продлить аренду.

— Я не получал такого письма! — улыбка исчезла с его лица, и голос стал жестче. — Полагаю, мсье сохранил копию?

— Вы шутите. Не думаете же вы в самом деле, что, покидая страну таким образом, я вообще мог захватить с собой какую-либо корреспонденцию, тем более копии писем моего секретаря?

— Очень прискорбно, — вздохнул он. — Если бы мсье мог предъявить копию, я бы с радостью закрыл глаза на тот факт, что не получал никаких писем от его секретаря.

— А теперь?

— Теперь я вынужден настаивать на полной оплате счета.

Продолжать этот разговор не имело смысла. Меня положили на лопатки, и я понимал это. Закон был на его стороне.

— Хорошо, — сказал я, поднимаясь, — я оплачу ваш счет по возвращении из Лондона. Не пришлете ли мои вещи в «Ритц» до полудня?

Он тоже встал.

— Я буду счастлив сию же минуту отослать ваши вещи в «Ритц» при условии, что управляющему отеля будет поручено уплатить по счету.

— Неужели вы не понимаете, что, прежде чем оплатить этот возмутительный счет, я должен раздобыть денег, а я не смогу этого сделать, пока не получу назад нумизматическую коллекцию.

— Сожалею, — сказал он сухо, — но не могу принять предложения Вашего Императорского Высочества.

Я вышел как оглушенный. Что я мог поделать? Теперь все зависело от того, сколько франков мне удастся выручить в обмен на немецкие марки и австрийские кроны, поскольку, уезжая из области России, оккупированной центральноевропейскими державами, я не взял

с собой других денег. 124 580 франков значилось в сумме счета (так дотошен оказался хозяин в своей бессовестной жадности, что даже прибавил пеню в шесть процентов за три года), и я сомневался, дадут ли мне столько за мои пачки синих и желтых бумажек. Я не решился зайти в банк из страха слишком скоро узнать горькую правду, и решил отдать свою судьбу, а также марки и кроны в руки управляющего «Ритца». ч

Медленно брел я по Елисейским полям мимо людных кафе и нарядно украшенных зданий, размышляя о собственной глупости, и сердце мне сжимала горечь. Чья вина была, что, распоряжаясь за свою жизнь миллионами долларов, фунтов и франков, я оказался практически без гроша в тот самый момент, когда деньги мне были нужны более чем когда-либо? Сколько раз предупреждали меня друзья в Лондоне и Нью-Йорке! Сколько раз и до, и во время войны говорили они мне, чтобы по крайней мере четверть своих капиталов я перевел за пределы России, а лучше всего и за пределы Европы! Ясный, проницательный взгляд и решительный подбородок одного из них — известного американского промышленника — вдруг вспомнились мне на мгновение. При последней нашей встрече в С. -Петербурге в 1915 году, когда я помог в делах его концерна в России, он спросил меня напрямик: «Есть у вас деньги за пределами России? » — «Как можно? » — отвечал я. — «Если слух об этом дойдет до общественности, это вызовет панику на рынке». — «К черту рынок! » — закричал он в сердцах. — «Почему вы не думаете о детях? Попомните, придет день, когда вы пожалеете о своей патриотической щепетильности! ». В тот день он несколько часов уламывал меня, умоляя, чтобы я разрешил вложить за меня в Америке хотя бы несколько сот тысяч долларов, но я отклонил его предложение. «Я выстою или паду вместе с Россией», — заявил я с пафосом. Какого же дурака я свалял! Россия, о которой говорил я, пала, а я еще «стоял»... Стоял посреди Елисейских полей в Париже и ломал голову, где бы раздобыть денег, чтобы заплатить за квартиру.

Глава II

ПРЕБЫВАНИЕ В «РИТЦЕ»

— Чем больше размер банкнот, тем меньше их действительная ценность, — назидательно заметил управляющий «Ритца», раскладывая стопки моих бумажек с водяными знаками и орлами на своем массивном столе.

Я понимающе кивнул. Русские пятисотрублевые билеты, едва ли не самое крупное «произведение», когда- либо выпущенное каким-либо казначейством, дали бы мне сейчас еще меньше, чем эти сине-желтые останки былого величия кайзера и Священной Римской империи.

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒