Мансарда Лизбет

Зесь следующий день мы просидели у Савернских ворот — Луиза и я. Лишь однажды, когда Гретхен принесла нам еды, я убедил Луизу отправиться ко мне домой, потому что мне хотелось посмотреть, что происходит в других частях города. Беженцы прибывали со всех сторон, и среди них было немало солдат, выживших после сражений у Саарбрюккена и Верта, и теперь они усиливали гарнизон Страсбурга.

С наступлением ночи мы с Луизой снова вернулись домой, утомленные и совершенно подавленные; ее мама так и не появилась, и мы не смели строить догадки о причине. Я предположил, что она вернулась Саверн, но Лизбет лишь молча покачала головой. Я хорошо понял, о чем она подумала.

Еще день или два Луиза возвращалась на свой скорбный пост, но потом Сильви убедила ее пойти вместе с ней в школу, где было несколько девочек из Саверна и Фальсбурга, с которыми она могла поговорить об этих местечках. Но все равно, в любой момент, находясь дома, Луиза выходила на балкон и смотрела напряженным, печальным взглядом, будто выискивала свою потерявшуюся маму среди уличной толпы. Когда я приходил домой и видел это, у меня всякий раз щемило сердце. Луиза больше так и не встретила маму.

В то время мансарда Лизбет по-прежнему оставалась моим излюбленным местом. Отсюда видны были длинные ряды бараков и палаток немецких лагерей, размером почти с целые деревни. Они вырастали, как грибы, на равнинах, что тянулись к югу от города. Я знал, что такое же происходило и на севере. Но в доме не было окон, выходивших на ту сторону, и мне приходилось идти на крепостные валы, чтобы увидеть другие лагеря. Иногда я видел, как словно молнии сверкают штыки и пики в далеких полях — это шли к своим палаткам войска. Но лишь 17 августа, почти через три недели после объявления осады, неприятель окончательно сомкнул кольцо, и мы оказались практически в полном окружении. Теперь никто не мог войти в Страсбург или выйти из него, пока маршал Базен не придет к нам на помощь, или когда генерал Урих и его доблестный гарнизон не прогонят захватчиков на ту сторону Рейна.

Но самое худшее то, что нас окружили баденские полки, состоявшие из людей, долгие мирные годы бывших нашими друзьями и соседями. Даже сейчас мы не чувствовали к ним никакой ненависти, все говорили, что их вынудил к действиям наш император с его армией. Мы едва могли поверить, что это происходит на самом деле. Всего около месяца назад мы с ними спокойно гуляли по улицам, что-то покупали и продавали, обсуждали сбор винограда и осеннюю ярмарку после него. Теперь они снова пришли — но как? Плотно сомкнутыми рядами солдат, с тяжелыми пушками и снарядами, не пропуская к нам продовольствие, чтобы мы сотнями гибли от голода или от пушечных ядер. Это казалось невозможным и было скорее сном, нежели явью.

Однажды вечером, вернувшись домой к ужину, я обнаружил наполненные водой ведра, рядами стоявшие на всех лестничных площадках. Я взбежал в мансарду к Лизбет и там тоже увидел ведра и банки, наполненные до краев.

Эльзи пускала в одном из ведер кораблик, который я сделал ей из скорлупы грецкого ореха накануне вечером. Она брызнула несколько капель воды на мое разгоряченное лицо, и я, взлетев вверх по лестнице, вскрикнул от неожиданности и досады. Лизбет выглянула, чтобы узнать, с кем так разыгралась Эльзи.

— Зачем все это? — спросил я, показывая на воду.

— Комитет обороны приказал держать ведра наготове в каждом доме, — сказала она, — чтобы потушить пожар, как только он возникнет. Они предполагают, что обстрел начнется в любую минуту.

Я стоял, не двигаясь, сердце отчаянно колотилось после пробежки вверх по длинной лестнице, но, я думаю, и от внезапной паники. Похоже, война подошла к нашему дому уже совсем близко. Я взял Эльзи на руки с новым чувством нежности и страха за нее. Она была еще слишком мала, чтобы находиться в городе под бомбежкой, словно птица, мечущаяся в клетке внутри горящего дома.

— Эльзи, — сказал я, — пойдем, ты покажешь мне, как продвигается твое вязание.

— Уже слишком темно, чтобы вязать, — ответила она, — но я успею ко времени. Мама говорит, я обязательно успею.

— Она великолепно с этим справляется, — сказала Лизбет.

И девочка осторожно развернула передо мной свою работу, чтобы показать, в какой чистоте и белизне она ее содержит.

— Ты точно уверен, что Он знает о моей работе? — спросила она мечтательно.

— Конечно, — ответил я, — так же, как знаю я, Эльзи.

— Эльзи, пора исполнить вечерний гимн, — сказала Лизбет, усаживая девочку на колени. Та сидела ровно, сложив руки, и ее ясные глаза серьезно смотрели в бледно-голубое небо, где быстро угасал свет. Я хорошо запомнил один из стихов, который она пела. Это был стих из рождественского гимна, написанного Мартином Лютером для его маленького сына Ганса:

О! Дорогой Господь Иисус,

Кровать я мягкую стелю,

Чтоб мог Ты голову склонить

На ложе в сердце у меня, в моей душе.

Я отвернулся, чтобы они не увидели слезы у меня на глазах, и принялся рассматривать сторожевые костры, замерцавшие, как светляки, в немецком лагере. Они тянулись так далеко и широко на многие мили по всей долине, что я с внезапным страхом понял, какая огромная сила идет против нас.

— Эльзи не боится, — заговорила Лизбет, когда я снова повернулся к ним, будто она знала о моих мыслях и упавшем духе, отчего мне стало стыдно.

— Нет, не боюсь, — отозвалась Эльзи, прижимаясь к матери, — здесь нам нечего бояться.

— Именно так, — сказала Лизбет, глядя мне прямо в глаза. — Мы все в руках Господа и не должны бояться.

— О, Лизбет! — воскликнул я. — Как ты можешь знать?

— «Забудет ли женщина грудное дитя свое? — спросила она с тихой улыбкой. — Но если бы и она забыла, то Я не забуду тебя». Это пятнадцатый стих из Книги Исаии, сорок девятой главы, Макс.

— Но Его рука простерта и над ними, — ответил я, указывая на далекий лагерь немцев, — Он говорит им те же слова.

— Да, — ответила Лизбет. — Мы как дети, ссорящиеся на коленях у матери, и она любит нас одинаково. Хотя для матери это, должно быть, великое горе, — добавила она тихо, нежно прикрывая сияющие глаза Эльзи и качая ее на руках, пока она не заснула. Я тихо вышел из комнаты и спустился вниз по лестнице, полный тревог и размышлений.

Были ли вообще люди, которые верят — действительно верят в то, что все мы братья и Отец наш на небесах, а наш старший брат — Иисус Христос? Но если они верят, то почему до сих пор возникают войны? И все же, как сказала Лизбет, даже дети одной матери ссорятся, сидя у нее на коленях.

Я открыл дверь столовой, где на столе был готов ужин, а Гретхен стояла за креслом моей бабушки. Обе выглядели озабоченными и обеспокоенными. Гретхен первая сообщила мне причину их беспокойства.

— У нас расквартировали сержанта и еще троих людей, — сказала она, — чтобы они спали в наших мягких кроватях и сидели в наших креслах. Не думала я дожить до таких времен! Что будет с нашими начищенными полами, когда они начнут топать здесь своими сапожищами? Моя хозяйка предложила заплатить, чтобы их поселили где-то еще, но они говорят, что город переполнен: все эти крестьяне и солдаты... Я думала, будет беда, если мы возьмем Луизу, но четверо грубых мужчин...

Гретхен больше ничего не смогла сказать, так как у нее перехватило дыхание, и тогда заговорила бабушка горестным дрожащим голосом:

— Все верно, Макс. Я считаю это большим испытанием, поскольку в нашем доме только женщины и дети. Но так распоряжается война. Наш дом больше нам не принадлежит.

— Они будут здесь питаться? — спросил я, потому что Гретхен закупала провизию, и вряд ли она рассчитывала еще на четверых мужчин.

— Нет, — ответила она, совладав с собой, — они будут здесь только квартироваться. Питаются они вместе с другими солдатами, которых поселили в этом районе.

— Что ж, — продолжил я, — если они поселятся в моей комнате, она ведь самая большая и выходит прямо на лестницу, у тебя не будет с ними больших хлопот. Вы можете платить Лизбет, чтобы она у них прибирала, и, знаете, пол там не такой блестящий, как в других комнатах, поэтому вы мне ее и отдали.

Я видел, что идея им понравилась, хотя нежданное появление в доме чужих людей все равно казалось им грандиозной катастрофой. Они обсуждали это весь ужин; и потом мы с Гретхен отправились все подготовить, потому что люди должны были поселиться у нас в тот же вечер.

Да, огорчительно знать, что блестящие полы будут запятнаны и испорчены и дом наполнится запахом табака, но это могло расстроить кого угодно, только не меня. Я рад был узнать, что в дом придут другие мужчины, с которыми всегда можно поговорить и которые могут сообщить мне последние новости о происходящем у стен крепости. Когда они пришли, у меня не возникло причин для разочарования. Это были приличные, воспитанные люди, уроженцы нашей провинции Эльзас. Они постоянно находились в своей комнате и не попадались на глаза бабушке. Один из них, сержант Клайн, не состоял в рядах регулярной армии. Он отслужил свой срок в артиллерии, после чего осел на небольшой ферме возле Фальсбурга. Когда разразилась война, он добровольно вызвался защищать Страсбург. С учетом умений, храбрости и дисциплины этого человека его с радостью приняли на службу. Я виделся с ними чаще, чем с остальными в доме.

Как единственный мужчина в семье, я постоянно спрашивал, довольны ли они условиями, и регулярно встречал то одного, то другого в мансарде Лизбет, куда они ходили отчасти потому, что Эльзи стала их большой любимицей, но и чтобы взглянуть в окно на неприятельский лагерь. Это был почти такой же наблюдательный пункт, говорили они, как башня собора, если вести речь о южных районах города.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒