Изгнание. Своим путем

Изгнание

Эстер вряд ли осознавала, насколько героическим поступком было ее признание веры в Бога. Она немного боялась отца, но ее любовь к нему была очень сильной, хотя и не испытанной на практике. И, подобно тысячам новообращенных в христианство со времен Иисуса Христа, она пока не испытывала страха перед жестокой и противоестественной разлукой, которая могла выпасть на ее долю из- за нетерпимости и упрямства ее отца. Она стояла у камина, и мерцание огня было достаточного ярким, чтобы видеть, как блестят ее глаза, как то бледнеет, то заливается краской ее лицо. Она была готова протянуть руки и обнять отца, а потом разрыдаться у него на груди. Но выражение его лица было суровым и не предвещало ничего хорошего, когда его жесткий взгляд задержался на ней.

— Произнеси это еще раз, Эстер, — очень тихо сказал он, — и ты больше никогда не появишься на пороге моего дома.

— Нет, нет, мой друг! Нет, нет, Уильямс! — поспешно вмешался пастор. — Оставь Эстер в покое. Я ручаюсь за нее. Она всегда была хорошей девочкой, она и теперь будет хорошей девочкой.

— О чем тогда толкует эта девчонка? — гневно спросил Крисмас, — когда говорит, что обращена и верит в Бога?

Я могу сказать: «Я верю в Бога Всемогущего», и тому подобное, так же как и большинство мужчин и женщин в Англии. Но Эстер имеет в виду что-то большее, разве не так, девочка?

— Да, папа, — ответила она тихо, но твердо, — я имею в виду, что они рассказали мне, как я грешна и как действительно умер на кресте Иисус Христос, чтобы спасти меня, и что Господь любит меня, ведь Он Отец наш. Я не говорю об этом так, как привыкла говорить в церкви, не задумываясь. Я верю в это всем сердцем.

— Я смотрю, ты слишком много общалась с этими притворщиками, выметайся из моего дома, посмотрим, чем они тебе помогут! — закричал Крисмас, побледнев от ярости.

Пастор убеждал и упрашивал его не выгонять Эстер, а сама Эстер опустилась на колени и рыдая умоляла его разрешить ей остаться дома, но все было напрасно. Он торжественно заявил, что если она не отречется от всего вышесказанного и не поклянется прекратить общаться с этими лицемерами, он откажется от нее и будет воспринимать ее не иначе, как врага.

Следующим утром, как только забрезжил рассвет, Эстер ушла из родного дома. Она не ложилась спать в ту ночь, да и ее отец не сомкнул глаз, — она слышала его тяжелые шаги, когда он ходил взад и вперед в своей спальне. Он сам приказал, чтобы она покинула его дом, как только рассветет, и она подчинилась. В последний раз она открыла окно своей комнаты и выглянула в сад, где цвели розы, мальва и подсолнухи, а пчелы в улье под ее окном уже проснулись. Она уходила, не зная куда, но была убеждена, что Господь так же верен Своим обещаниям, как верен своему слову ее отец.

Она медленно и уныло брела по деревенской дороге, деревня все еще спала, и все давно знакомые места казались ей чужими в этот час, когда серые сумерки окутывали землю. Даже церковный погост, где она часами играла с другими детьми, казался враждебным и незнакомым, как будто она утратила связь с ним и со своим прошлым. Куда ей идти? К кому обратиться? Ей нельзя остановиться у вдовы Эванс, чтобы не рассердить отца еще больше. Она проходила мимо дома пастора, когда старый пастор окликнул ее:

— Эстер! Что ты собираешься делать? Ты покинула своего отца?

— Он выгнал меня, — ответила она, рыдая, — он не позволит мне остаться, если я не отрекусь от Бога.

— Милая! Милая! Милая! — причитал старый пастор. — Он упрямый человек, я не знаю, как вас помирить. Боюсь, вы оба очень своенравны. Я сделаю все возможное, чтобы переубедить его, а пока, моя девочка, вот возьми пять фунтов и письмо моей кузине, она поможет найти тебе пристанище. До свиданья, да благословит тебя Господь, Эстер!

— Вы верите в Бога? — спросила его Эстер, пытаясь сквозь слезы рассмотреть его лицо.

— Конечно, верю, — с досадой ответил он, — и твой отец тоже верит. Мы верим в Него по-своему, а ты по-своему. Но, Эстер, я уверен, твоя вера самая правильная.

Последние слова он произнес очень печально, он смотрел, как она медленно и понуро брела, до тех пор, пока кусты боярышника не скрыли ее от его взора. Она была ему как дочь — росла на его глазах день за днем, он видел, как она из ребенка превратилась в девушку. Пастор был добрым стариком, любил покой и старался поддерживать хорошие отношения с окружающими. И вдруг в самом сердце его прихода произошла такая ссора, сделав несчастным дом, где он бывал чаще всего. Кроме того, он помнил время, когда знал ценность мужественной веры, подобной вере, ставшей причиной ухода Эстер в мир, о котором она ничего не знала. Она просто доверилась Богу и безоговорочно подчинилась воле Спасителя, чье имя приняла. Она была христианкой. Был ли он христианином? Старый пастор думал о своих слабостях, своих деревенских удовольствиях, о заброшенной пастве, и на сердце у него стало тяжело и мрачно. Он не мог отмыть душу от грязи, в которой она находилась так долго.

Уход Эстер настолько изменил жизнь Крисмаса Уильямса, что он не смог бы выразить это словами. Он никогда не позволял ей много трудиться, как это делали когда-то ее мать и бабушка, он слишком бережно относился к ней. Эстер была для него подобна любимому саду, где не росли обычные фрукты или цветы, чтобы не истощать землю. Ему нравились ее утонченность, очарование, так же как нравились его роскошные розы и прекрасные персики, созревшие на солнце. Ему мучительно ее не хватало. Теперь он не мог как прежде, усаживаясь обедать, любоваться ее красивым, улыбчивым, разрумянившимся лицом. Не слышны были в доме ее легкие шаги, ее приятный голос, когда она весело или печально пела старые песни, которым он сам ее научил. Она не ждала его на террасе, склонившись, чтобы разглядеть, как он идет по тропинке. Ему больше некому было привозить маленькие нарядные безделушки из поездок на рынок. Крисмас не предполагал, что перемены будут столь ужасны. Возможно, если бы он предвидел это, он никогда не произнес бы клятвы, связавшей его по рукам и ногам.

Все соседи заметили мрачное состояние, в которое погрузился Крисмас и его некогда гостеприимный дом. Он всегда был властным человеком, но с каждым днем становился все более суровым и деспотичным. Его слуги, проработавшие у него очень много лет, брали расчет и рассказывали истории о его грубом и безрассудном поведении.

Со временем дом стал мрачным и грязным, ведь не было хозяйки, которая присмотрела бы за служанками. Становилось все меньше и меньше людей, желающих собраться у большого камина вечером, как они делали это многие годы. Пастор обидел Крисмаса тем, что попытался ходатайствовать за Эстер и пренебрежительно отнесся к его стремлению прекратить собрания в доме у вдовы Эванс, и теперь он редко заходил на деревенский постоялый двор. Крисмас переживал всей душой, но был слишком горд, чтобы говорить об этом или уступить хоть на дюйм своему священнику. Более того, пошли слухи, что эль на постоялом дворе плохо сварен или хранится в гнилых бочках. Эти разговоры могли быть связаны с тем, что пастор все реже и реже бывал там.

Крисмас не прилагал никаких усилий, чтобы узнать новости о дочери, а вот соседи делали все возможное, чтобы он услышал их. Она нашла место няньки в семье кузины пастора, жившей в городе, куда он ездил на рынок. Иногда ему казалось, что он видел, как она в базарный день проходила по многолюдной улице. Спустя пару лет, после того как она ушла из дома, он услышал, что она вышла замуж за сына вдовы Эванс, этого бедного вежливого молодого человека, работавшего помощником в мануфактурном магазине, где когда-то он был подмастерьем. Крисмас жестоко проклинал его в душе, но ни разу не произнес вслух его имя или имя Эстер. Письма, которые Эстер писала ему, он возвращал нераспечатанными. Но от этого не уменьшалось его негодование от ее замужества без его одобрения. Она ведь была его дочерью, хотя он и заявил, что отрекается от нее.

Некоторое время спустя пришло известие, что у него родился внук. Его внук! Он услышал об этом в базарный день, и фермеры, продававшие и покупавшие зерно рядом с ним, с интересом наблюдали, как он воспринял новость. На его суровом мрачном лице не отразилось никаких чувств, но в его уме всплыло воспоминание того солнечного пасхального воскресенья, когда радостно звонили колокола на старой церковной башне, возвещая, что Христос воскрес, и ему принесли его первенца. Сразу за этим всплыло другое воспоминание: тучи сгущаются над ним вечером того же дня, он стоит на коленях у постели своей умирающей жены и слышит шепот. Она слабеющим голосом произносит: «Я оставляю на тебя нашего ребенка, дорогой Крисмас! » Эти воспоминания преследовали его всю дорогу домой.

Еще полгода спустя он получил новые известия.

Несколько его самых старых и верных посетителей, засидевшихся до позднего вечера у старого камина, разговаривали между собой за старой ширмой, скрывающей от них Крисмаса, хотя они смутно догадывались, что он слышит их.

— Сын вдовы Эванс умер, — сказал один, — оставив бедняжку Эстер вдовой с младенцем на руках!

— Что она собирается делать? — спросил другой.

— Говорят, ей придется переехать к вдове Эванс, — последовал ответ. — Вдова Эванс болеет и слабеет умом, она хочет, чтобы кто-то позаботился о ней. Кто же это сделает, как не Эстер, бедняжка? В прошлое воскресенье они молились за нее на собрании, и много молились за него, чтобы Господь смягчил его сердце. Ты знаешь, о ком я! Думаю, надо немало потрудиться, чтобы это произошло.

— Да! Да! — согласились все присутствующие.

— Говорят Эстер бледная, как смерть, — продолжал говоривший. — Эх! У нее такой вид, что растопит даже каменное сердце. С младенцем на руках и во вдовьем чепце, да еще такое молодое красивое лицо. Она все еще девчонка, я помню день ее рождения, как будто это было вчера. О! Какой пир закатили бы в этом доме, если бы Эстер не связалась с этими новомодными течениями и вышла замуж по воле отца! Но Крисмас слишком упрям, говорю вам.

— Да! Он таков, — произнесли остальные, соглашаясь с говорившим.

— Вдова Эванс получает не больше пяти фунтов в квартал, — продолжал он, — и деньги закончатся, как только она умрет. Этого едва хватит, чтобы прожить двум женщинам и подрастающему ребенку. Хотя женщины понимают лучше, чем мужчины, что такое голод, помоги им Господь! Как подумаешь, что Крисмас так богат! Все знают, какая куча денег хранится у него в банке. Он не должен быть таким жестоким!

Внук

Крисмас, как они и думали, слышал все, о чем они говорили, — он сидел в маленькой комнате за ширмой, дверь в которую была слегка приоткрыта. Он чувствовал острую боль и скрылся бесшумно, чтобы не выдать себя. Он пошел в свой сад у реки, где никто не нарушил бы его одиночество. Его сердце всегда смягчалось при мысли об одиночестве и беспомощности вдов, а теперь Эстер возвращалась в родные места, его маленькая дочь, бедная, одинокая и не имеющая друзей вдова, с ребенком на руках! Как же так! Казалось, прошло всего несколько дней, с тех пор как ее маленькие ножки неуверенно шагали по этим ровным дорожкам, — она постоянно спотыкалась, а ее крошечные пальчики крепко держали его за палец. Но так много времени прошло с той поры, когда она вместе с ним следила за созреванием фруктов на деревьях и с восторгом, присущим всем детям, брала из его рук первые спелые плоды! Сколько раз Эстер сидела в его теплой и уютной тачке и наблюдала, как он работал, копал, обрезал деревья, прививал растения, слушая ее лепет! И все эти чистые, невинные радости могут быть доступны ему вновь. Его маленький внук скоро немного подрастет и тоже сможет неуверенно пройтись по этим садовым дорожкам и назвать его дедом.

У него перехватило дыхание, когда он на мгновение представил себе это.

Но это длилось лишь мгновение. Крисмас не мог уступить. Он настолько свыкся с мыслью и был так горд своей репутацией человека слова, что теперь нельзя так быстро сдаваться. Он еще больше разозлился на Эстер за свою минутную слабость. Она может жить в крайней нужде и голодать, считал он. Это странная вера, если она вносит раздор между дочерью и отцом, и те, кто проповедует ее, могут сами обеспечить всем необходимым своих верующих. Он не будет терпеть эту религию или тех, кто ее исповедует, в своем доме — нет, ни дня. Он даст знать Эстер, что если она смирится и пообещает незамедлительно покончить со всеми этими новыми веяниями, он позволит ей с сыном вернуться домой. Но никогда — произнося это торжественное обещание, он посмотрел на надгробия своего отца и деда, — никогда ни слова из этого лживого абсурда не будет произнесено под крышей его дома!

Эстер не хотела возвращаться в родную деревню, но больше никто не взялся бы ухаживать за ее престарелой свекровью. Эта работа была тяжелее, чем любая другая, за которую платили восемь шиллингов в неделю, и то, чего было достаточно для одного, крайне мало для троих. Эстер надеялась, что сможет получить какие-нибудь заказы от жен соседей и заняться рукоделием. Если этого не произойдет, она должна будет отправиться на работу на поля и выпалывать мотыгой сорняки, как это делают самые бедные жители деревни. Но заказов на ее рукоделие оказалось слишком мало, поэтому можно было видеть, как Эстер рано утром шла на поля в те дни, когда ее свекровь чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы присмотреть за маленьким Крисси. Она назвала сына в честь отца, во- первых, потому, что ей нравилось это старомодное имя, а во-вторых, она втайне лелеяла надежду, что отец все-таки признает его внуком.

Но эта надежда с годами медленно умирала, поскольку Крисмас Уильямс делал вид, что не замечает своей дочери. Он практически ежедневно встречался с ней в деревне, да и его путь на луга проходил рядом с домом, где она жила с сыном. Он отчетливо видел ее: печальное девичье лицо, выглядевшее измученным из-за горя и нужды, глаза, умоляюще смотревшие на него. Он отправил ей свое послание, но она твердо ответила, что не может отказаться от веры в Христа. Когда они встретились впервые после всего произошедшего, Эстер смертельно побледнела — она была почти такой же бледной, как ее мать, когда он видел ее последний раз в гробу. И таким же чистым, но слабым голосом, как прощалась с ним ее мать, она произнесла одно-единственное слово: «Папа! »

Крисмас услышал его настолько отчетливо, как если бы она крикнула ему в ухо, но он молча прошел мимо, гневно сдвинув брови. Но в глубине души он надеялся, что она побежит за ним, схватит его за руку, повиснет у него на шее и не позволит уйти, — он будет непреклонным и грубым, но она добьется примирения. Если бы только Эстер знала!

Теперь, когда Эстер жила в доме свекрови, собрания, одно время ставшие нерегулярными из-за пошатнувшего здоровья вдовы Эванс, возобновились с новой силой. Каждое воскресенье в доме собиралась большая аудитория. Кроме того, Эстер организовала занятия пением, которые вела сама, и они привлекли всю молодежь округи. В маленькой деревне происходили медленные, но вполне ощутимые перемены. Даже фермеры и их жены порой посещали службы, когда приезжал какой-нибудь проповедник из города, поскольку старый пастор все больше и больше пренебрегал своими обязанностями. В деревне среди жителей росла убежденность в необходимости некоторых перемен. Возникли слухи, что герцога просили выделить землю для строительства новой церкви, и он не возражал, если этого хочет большинство прихожан. Пастор не высказал ни слова против, но Крисмас Уильямс, как церковный староста, противился этому с неослабевающей силой. План, если таковой имелся, был обречен на провал из-за недостатка денежных средств, но слухи об этом еще больше расширили пропасть между отцом и дочерью.

Крисси рос здоровым ребенком, в любую погоду он много времени проводил на свежем воздухе и заходил в дом, лишь чтобы поспать. Из чудесного младенца он вырос в смелого, крепкого, здорового, красивого мальчугана, неутомимого, бесстрашного и решительного. Его любили все соседи, как когда-то в детстве любили Эстер, росшую без матери. Крисси мог свободно зайти в любой дом в деревне, все двери были для него открыты, место за каждым столом было готово для сына Эстер, за исключением дома его деда. Его мать, вечно занятая тем, чтобы свести концы с концами, не знала, как остановить эти похождения. Как только он научился самостоятельно одеваться, Крисси просыпался рано на рассвете и уходил гулять, бродил по полям и огородам, лазал по деревьям, помогал привести коров для дойки с лугов, где они паслись длинными прохладными летними вечерами. Крисси, казалось, бывал везде и знал все, что происходило в округе. Эстер провела много часов в молитве о нем, занимаясь работой, и много бессонных, беспокойных ночей. Но, поскольку Крисси не делал ничего плохого, она не ограничивала его свободу. Он был искренним и нежным, и в целом послушным, он быстрее других детей запоминал то, чему она учила его, когда у нее было время.

Такой подвижный ребенок, конечно же, всегда попадал в поле зрения своего деда. Не проходило и дня, чтобы Крисмас Уильямс не имел возможности видеть его полдюжины раз. Он слышал его звонкий голос, зовущий коров, еще прежде, чем выходил утром из своей спальни. Он видел, как Крисси качается на воротах у соседей, — но никогда на его собственных, — и его милое личико становится розовым от восторга. Иногда, в спокойном расположении духа, мальчик заходил на старый церковный двор, расположенный рядом с его садом, а однажды Крисмас, спрятавшись за деревьями, слышал, как он чистым, достаточно громким, чтобы услышало полдеревни, голосом, медленно читал эпитафию на надгробии его предков.

Была ли это любовь или ненависть к мальчику, занимавшему все его мысли, Крисмас не мог сказать, хотя про себя он называл это ненавистью. Для него было постоянным источником горечи и разочарования видеть, как его плоть и кровь бродит по улицам одетым в лохмотья и почти босым, и знать, что он питается подаяниями соседей, которые, по сравнению с ним, сами были бедняками. В конце концов ему мало удовольствия доставлял тот факт, что у него огромные сбережения, и день ото дня он становится все богаче, а его наследник при этом похож на попрошайку. Хотя он не собирался оставить ни фартинга^{^[2]} Эстер или ее сыну. Завещание было уже составлено, его деньги должны были пойти на восстановление обветшалой церкви, где он и его предки так долго и верно служили церковными старостами. И мраморная табличка на стене будет указывать на его благородный поступок, увековечив его имя.

Он все еще являлся церковным старостой и констеблем, но другую должность, унаследованную от отца, он утратил. Хотя в их округе и не была построена новая церковь, зато открылся новый постоялый двор, и Крисмас, очень рассерженный и раздосадованный этим, не продлил срок действия собственной лицензии. У него была ферма, и он целыми днями работал на ней, но вечера и ночи были такими безрадостными, что невозможно описать. Большая старая кухня, когда-то наполненная соседями, теперь хранила тишину и больше чем когда-либо нуждалась в присутствии ребенка, чтобы вновь ожить. Крисмас часто мечтал, дремля, и в этих мечтах его внук играл в доме, наполняя его шумом и смехом. Он представлял, что Эстер сидит напротив него, уютно устроившись у камина, и улыбается ему всякий раз, когда их взгляды пересекаются. Почему он поклялся, что такие времена никогда не наступят?

Любил ли он его или ненавидел, но Крисси всегда был в мыслях деда. Он замечал малейшие перемены, пока он из маленького ребенка не превратился в восьмилетнего мальчика и вместе с другими мальчиками того же возраста начал работать на полях. Он точно помнил первый рабочий день Крисси и наблюдал за ним издалека, когда тот пропалывал широкие борозды тяжелой вспаханной земли, прогоняя птиц, желающих полакомиться весенними зернышками. Он видел, как мальчик, измученный, со стертыми ногами брел домой в сумерках, слишком уставший, чтобы насвистывать песенку или петь, как он любил это делать раньше.

Он лучше Эстер знал, когда Крисси сделал свои первые шаги, начал прыгать и бегать, и видел то, чего не видела Эстер, — как Крисси впервые залез на дерево. Детство мальчика вернуло ему его собственные детские годы. Он вспомнил дни, когда сам собирал орехи в тех же орешниках и ловил рыбу на блесну в маленькой бурной речушке. Крисси мог часами терпеливо ждать клева. Наблюдать за мальчиком было все равно что перечитывать старую, почти забытую сказку. Но его сердце не смягчалось. Много раз он мечтал никогда не видеть мальчика или чтобы тот был слабым и болезненным ребенком, каким был его отец, любивший сидеть дома возле юбки матери, петь гимны и верить, что он особенный в глазах Всевышнего.

Своим путем

Старая вдова Эванс умерла, а вместе с ней закончился и ежегодный доход. Что теперь делать Эстер, у которой на руках неугомонный и бесстрашный мальчик восьми лет от роду? Ей была невыносима мысль оставить его на попечение соседей и вновь вернуться на службу. Тем не менее ей крайне тяжело обеспечить его и себя хотя бы самым минимальным, чтобы не умереть с голоду. Ее дом был построен на земле церковного прихода, и поэтому принадлежал пастору, предложившему ей жить в нем бесплатно до тех пор, пока он не умрет.

Но пастор старел и слабел, будучи частично истощен теми слабостями, от которых так и не смог отказаться. Его пороки опутали его тяжелыми цепями, и он не мог освободиться, хотя его душа изранилась об эти оковы.

— Эстер, — сказал он, — я хочу, чтобы ты находилась рядом, когда я буду лежать на смертном ложе. Я уже не могу изменить своих привычек, но я очень хочу убежать от них, и хочу, чтобы ты была рядом, когда придет мой час.

— Почему вы не можете изменить их сейчас? — спросила она. — Господь поможет вам.

— Уже слишком поздно, слишком поздно, — ответил он. — Если бы я был достаточно мудр в свое время, Эстер! Но теперь я глупый старик.

Пастор произнес эти слова то ли печально, то ли раздраженно. Это было зимой. Всю весну и все лето он часто болел, и Эстер постоянно звали ухаживать за ним. В связи с этим Крисси был предоставлен сам себе, его бабушка умерла, а мать часто отлучалась из дома. Когда ей приходилось оставаться в доме пастора на всю ночь, он шел ночевать к соседям. Соседи относились к нему очень хорошо, частично из-за Эстер, а отчасти потому, что были твердо уверены, что однажды он унаследует огромное состояние своего деда. Тот факт, что все поля и старый дом, и деньги, накопленные двумя или тремя поколениями, должны достаться кому-то, кроме Крисси, казался им невероятным. Считалось, что он слишком мал, чтобы обращать внимание на то, о чем беседуют взрослые, но он часто слышал, как люди говорят о доме, якобы каким-то образом принадлежавшем ему. Постепенно Крисси стал относиться к своему грозному деду как к своей собственности.

Наступило время сбора урожая: богатого и обильного урожая, радовавшего сердца всех, кто владел золотыми нивами. Стояла прекрасная погода, во всех усадьбах проходили великолепные праздники в честь завершения сбора урожая. Крисси был в своей стихии, он торжественно восседал верхом на нагруженных возах или вел под уздцы лошадей, тянувших тяжелые телеги в гумно. Он побывал на празднике в каждом доме, за исключением торжества, устроенного дедом, и даже там Крисмас, восседая во главе стола, замечал сияющее от счастья, загорелое личико, подсматривающее в открытую дверь. На празднике присутствовала вся деревня. Хотя Крисмас и утратил популярность, его старые соседи не решились обидеть его, не придя в гости на праздник урожая. Но не все. Обычно пастор бывал на каждом ежегодном празднике, но в этом году он не пришел, и упоминание его имени вызывало тень на лицах всех присутствующих.

— Недолго осталось жить бедному старому джентльмену, — сказал один из фермеров. — Говорят, Эстер вообще не отходила от него последнюю неделю ни днем, ни ночью.

При упоминании запретного имени дочери лицо Крисмаса потемнело и приобрело суровое выражение, но он ничего не сказал. Праздник продолжался, но когда они пели песни в честь урожая, из дома пастора прибежал посыльный, чтобы позвать Крисмаса к смертному ложу старого священника.

Он с неохотой подчинился. И дело не в том, что он не хотел попрощаться со своим старым другом и в последний раз пожать ему руку, просто он очень боялся встречи с дочерью. Все произошло так, как он думал. Когда он вошел в комнату умирающего, Эстер сидела у его постели, бледная, печальная и изнуренная. В ее облике не осталось ничего от веселой молоденькой девочки, какой она была десять лет назад, когда он произнес свою роковую клятву. Он не сводил глаз с морщинистого лица старого пастора, боясь встретиться взглядом с Эстер.

— Ты видишь, кто сидит подле меня? — спросил умирающий старик.

— Да, — ответил он.

— Крисмас, мой дорогой, — продолжал говорить пастор слабым голосом, — я хочу сделать одно доброе дело перед тем, как умру. Эстер была мне как дочь. Я умоляю тебя, ради нашей давней дружбы, помирись с ней прежде, чем я умру.

— Я человек слова, — сказал Крисмас мрачно, — и всем это известно. Если Эстер откажется от своих глупых, лживых убеждений, решит снова жить дома и будет такой же послушной, какой была раньше, я разрешу ей и ее сыну вернуться. Но сейчас я даю ей последний шанс.

— Крисмас, — сказал умирающий. — Эстер поступает правильно, ее вера — истинная вера. Если бы только я верил в Бога, как она, и чувствовал то же, что она. Если бы я мог, как она, верить, что Господь простил мне все грехи и стоит мне лишь закрыть глаза и заснуть, Отец позаботится обо мне! Ты думаешь, она перед смертью будет выглядеть так же жалко, как я? А когда придет твое время умирать, чем поможет тебе, что каждое воскресенье ты произносил: «Я верю в Бога, Отца Всемогущего», если это всего лишь слова? В твоих устах это всего лишь слова, а для Эстер это истина. В этом вопросе ты не являешься человеком слова, Крисмас, мой дорогой.

— Папа, — рыдая произнесла Эстер, и ее голос ранил его в самое сердце, хотя он и старался ожесточить его к ней, — папа, прости меня, если я согрешила против тебя! О! Прости меня, помирись со мной! Я сделаю все...

Она замолчала, слезы душили се.

— Ты откажешься от тех учений, которые я ненавижу? — спросил он упрямо и почти с яростью.

— Я не могу! — воскликнула она. — Я не могу! Я должна повиноваться больше Богу, нежели тебе. Я не могу иначе.

— Какое это имеет отношение к Богу? — спросил он. — Это твое упрямство, ничего больше. Ты своенравная женщина, Эстер, ты всегда поступаешь по-своему. Я не понимаю, какое это имеет отношение к Богу.

— Прощай, мой старый друг, — сказал пастор, когда Крисмас повернулся и в ярости хотел покинуть комнату. — Вот тебе мое последнее слово. Помирись с Эстер, если хочешь примириться с Богом.

Крисмас большими шагами подошел к кровати умирающего, взял в свои ладони холодную руку старика и заикаясь прошептал: «Прощай». Но на дочь он больше не взглянул.

— Эстер, — сказал пастор, — я тоже был своенравным человеком и всегда поступал по-своему, а теперь Господь отказывается примириться со мной. Он восстал против меня, как твой отец восстал против тебя.

— Разве? — мягко ответила она. — Разве вы не видите, что мой отец готов принять меня в свой дом вместе с сыном, если только я раскаюсь и откажусь от своего пути ради него! Он против меня лишь до тех пор, пока я иду своим путем. Так же и Бог. «Если исповедуем грехи наши, то Он, будучи верен и праведен, простит нам грехи (наши) и очистит нас от всякой неправды» (Первое послание Иоанна 1: 9). И, да! Он всегда готов примириться с нами, Он не может быть настроен против нас. Вам лишь надо раскаяться и оставить свой путь, и Он снова примет вас в Свой дом.

— Но я разрушил все свои пути, — простонал он, — мне не от чего теперь отказываться.

— Но Господь знает, действительно ли вы раскаиваетесь, — убеждала она его. — Он видит, готовы ли вы отказаться от грехов. Можете ли вы, даже теперь, искренне принять слово Божье! Бог — Отец наш, говорит нам Христос, и Он ждет, когда мы вернемся в Его дом.

Старик в измождении закрыл глаза и стал шептать молитву. Эстер слышала, как он произносил слова, которые так часто и небрежно повторял в церкви, но теперь, казалось, они шли из самого сердца: «Я предстану пред Отцом моим, я согрешил против Неба и против Тебя, и я не заслуживаю быть сыном Твоим». Она наклонилась к нему.

— Но когда он был еще далеко, — сказала она, — его отец увидел его и пожалел его, и подбежал, и обнял его и поцеловал (притча о блудном сыне из Евангелия от Луки 15: 20-32).

— Я не знаю, что будет с тобой и Крисси, когда я умру, — сказал он через мгновение. — Тебе придется уйти из дома.

Но никогда не отрекайся от своей веры в Бога, Эстер. Твердо держись ее.

— Да, — тихо ответила она.

— Ты должна быть лучшей среди моих прихожан, — продолжал он. — Они были как овцы без пастыря. Господь простит мне мои грехи, но, Эстер, очень горько умирать и быть призванным в Царство Его, являясь непригодным слугой, который никогда не услышит, как Он произнесет: «Замечательно, ты хороший и верный слуга, добро пожаловать в Царство Божие». Я никогда действительно не служил Богу, как должен был, и я не могу войти в Царство Божие.

— Блаженны те, чьи грехи прощены, — произнесла Эстер мягко.

— Да! Но более блаженны служившие Ему, — прошептал он. — А я принесу к Его ногам никчемную, потраченную впустую жизнь. Господи, будь милостив ко мне!

Его голос, слабый и безжизненный, теперь и вовсе изменил ему. Всю ночь до рассвета он лежал неподвижно, а Эстер сидела рядом с ним. После чего он перешел в неизвестную жизнь, о которой не вспоминал до своего последнего часа.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒