Эльзи. Толпа одиноких

Эльзи

Сейчас я вижу все так же ясно, как видел тогда. Не теряя ни секунды, мы ворвались в комнату. Дверь была открыта, и Лизбет сидела за гладильным столом. Капор, который до этого она держала в руке, упал на пол, а сама она была словно каменное изваяние, такая же белая и застывшая, будто увидела что-то невероятно страшное.

Ее дочь Эльзи, бледное, хрупкое создание лет пяти, сидела на низком подоконнике в тесном белом чепчике, придававшем ей старомодный вид, и только тоненькая волна кудрявых золотистых волос обрамляла ее шею и лицо. За ней не было видно ничего, кроме ярко-голубого неба, и ее головка и личико особенно ясно вырисовывались на этом фоне. Она продолжала вязать с тем же спокойствием, будто не слышала грохота, и солнце по-прежнему сияло на белой пряже и железных спицах в ее крошечных ручках.

— Что случилось, Лизбет? — воскликнула Сильви, в то время как я бросился к окну и высунулся наружу, насколько возможно, чтобы увидеть, что стряслось.

Вот она, блестящая в июльском солнце, широкая река с ее самобытными водяными мельницами и купальнями, на обоих берегах, как пчелы, роились и толкались люди, пытаясь лучше разглядеть происходящее. Время от временивверх поднималось белое облако, потом слышался грохот порохового взрыва, и очередная секция моста обрушивалась в стремительные воды. Вскоре последняя часть конструкции рухнула в реку.

— Они взорвали свою часть моста! — закричал я. — Немцы знают, что мы победим. Ура! Ура!

Ни Лизбет, ни Сильви не ответили мне. Лизбет лишь тяжело вздыхала и слегка приоткрыла рот, словно ей стало трудно дышать. Сильви, вся бледная от страха, прижималась к ней. Наконец, несколько крупных слез скатилось по щекам Лизбет и упало на гладильный стол.

— Там мои друзья, — сказала она, — и я не могу себе представить, что мы будем воевать между собой.

— Или они покорятся, или мы, — сказал я.

— Возможно, и так, — ответила она. — Но мне хотелось бы знать, почему император и король не могут законно уладить свои споры. К чему они принуждают нас, свой бедный народ? Они заставляют нас решать споры с помощью драки, и я спрашиваю тебя, Макс, что хуже: когда подерутся двое или двести тысяч?

— О, Лизбет! — воскликнул я. — Ты вовсе ничего не понимаешь. Война приносит славу!

— Ох! — ответила она, вздохнув. — Не ту славу, что воспевали ангелы, когда родился возлюбленный наш Господь Иисус Христос. Тогда возвещено было: «Слава в вышних Богу, и на земле мир»^{^[6]}.

Я не нашелся, что ответить, и промолчал.

— Никакой славы не обретут бедняки ни во Франции, ни в Германии. — продолжала Лизбет. — Если начнется осада, не приведи Боже, мы будем умирать сотнями и тысячами. Последняя война не принесла славы бедным людям, и эта не принесет. Да ты и сам увидишь, герр Макс.

— Как, разве ты не помнишь ни одной великой войны? — удивился я.

— Нет, — ответила она. — Мой отец находился в Фальсбурге, когда город осаждали казаки в 1813 году, и, был бы он жив, он рассказал бы тебе, что означает война для бедняков и еще для женщин и детей, Макс. Очень немногим война приносит славу!

Я сделал вид, что не слышал, и снова высунулся в окно, чтобы увидеть мост, в котором с немецкой стороны теперь зиял огромный провал. Сильви незаметно обвила рукой шею Лизбет, а Эльзи продолжала вязать с таким усердием, будто это дело всей ее жизни.

— Чем так занята Эльзи? — спросила Сильви после короткой паузы, а я убрал голову из окна, поскольку устал наклоняться и еще не хотел, чтобы Лизбет и дальше говорила о войне.

Маленькая девочка на мгновение подняла свои ясные голубые глаза, улыбнулась, и мне показалось, что она вот-вот рассмеется, но она вновь приняла строгий и серьезный вид.

— Я вяжу подарок на день рождения, — сказала она тихо.

— Для кого? — не унималась Сильви.

Девочка немного замялась, а потом тихо ответила:

— Для любимого Господа Иисуса Христа.

— Для Господа Иисуса Христа?! — повторила Сильви, а меня охватило странное чувство, будто сказать или услышать такое было чем-то дерзновенным.

— Да, — ответила Лизбет. — Эльзи родилась в день Рождества, как и возлюбленный младенец Иисус Христос, наш Господь. На прошлое Рождество она спросила меня, дарят ли Ему подарки дети на небесах; и я сказала, что не знаю, но, наверное, дарят. Весь этот год она училась вязать и теперь вяжет Ему теплую белую жилетку к следующему Рождеству.

Она произнесла это громко, своим чистым, приятным голосом, а Эльзи согласно кивнула милой головкой. Потом Лизбет заговорила тише, чтобы слышали только я и Сильви:

— Она думает о Нем так, будто Он такое же малое дитя, как она сама, родившееся с ней в один день, но только живущее на небесах, а она здесь внизу, в Страсбурге. И по- своему, по-детски, она хочет быть на Него похожей.

— Дни теперь долгие и светлые, — сказала Эльзи серьезно, как старушка, — и она не потемнеет, если я буду вязать на солнце. А когда я закончу, мы завернем ее в серебряную бумагу и будем хранить до Его дня рождения, и тогда она будет белая, как снег в горах. Смотрите, какие у меня чистые руки и мое платье!

Она раскрыла свои розовые ладошки, чтобы мы посмотрели, и потом продолжила свое неспешное вязание, петелька за петелькой.

— Но она не сможет отдать ее Иисусу Христу! — громко прошептала Сильви, а я не успел прикрыть ей рот, чтобы она замолчала.

— Тише! Тише! — зашептала Лизбет. — Вы даже не знаете, как моей девочке спокойно и хорошо. И Господь Иисус Христос не будет ею недоволен, так ведь, Макс? До Рождества еще далеко, и, возможно, к тому времени она станет достаточно взрослой и мудрой, чтобы ей можно было что-то объяснять. Моей маленькой Эльзи нравится ее работа, — продолжила она уже громким голосом.

— И Он знает, что Эльзи вяжет для Него! — сказала девочка, а потом улыбнулась светло и счастливо.

— Да, да! — ответила Лизбет. — Он следит за каждой твоей петелькой и знает, что ты делаешь это для Него, и Он обязательно позаботится об Эльзи и обо мне в ужасные дни войны. Эльзи — Его маленькая сестра, и Он обязательно убережет ее. Мы не будем бояться, так ведь, Эльзи?

— Нет, никогда! — очень уверенно сказала девочка, на мгновение отрываясь от своей кропотливой работы.

Меня охватило такое оцепенение, что я не смог произнести ни слова, как ни старался. Через некоторое время Лиз- бет снова тихо заговорила.

— Для меня она похожа на ангелочка, что тихо сидит у окна. При малейшем ее капризе мне достаточно лишь сказать, что Святой Младенец Иисус никогда так Себя не ведет. Иногда я даже думаю, что счастлива, как сама Мария, когда Он был еще Младенцем.

Было очень непривычно слышать такие вещи от этой женщины, и я не знал, что или как ей отвечать. А Сильви ничего не стеснялась.

— О, Лизбет! — сказала она. — Почему ты называешь Эльзи Его маленькой сестрой?

— А разве Он не брат всем нам, ради кого Он принял смерть? — спросила она ласково. — Он Сам изрек: «Ибо, кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат и сестра и матерь»^{^[7]}. Разве Эльзи не исполняет Божью волю, стараясь быть похожей на Младенца Иисуса на небесах? Если бы мы только умели думать о Нем как о нашем Господе, а обо всех людях как о братьях, на земле уже не было бы войн.

Я задумался, а Сильви, всего лишь ребенок, похоже, устала от этого разговора и через пару минут, как ни в чем не бывало, произнесла:

— О, Лизбет! Завтра Макс и его одноклассники устроят битву на крепостных валах. Одни будут пруссаками, штурмующими Страсбург, понимаете? А остальные будут французами и прогонят их, или возьмут в плен. Я так хочу, чтобы Макса выбрали генералом! Красота — генерал Макс! Бабушка говорит, Гретхен может пойти и взять меня с собой. Ах, я так хочу, чтобы вы отпустили с нами маленькую Эльзи!

— Поглядим, — ответила Лизбет.

На следующий день у нас состоялась эта битва. Валы представляли собой длинные, массивные и высокие земляные насыпи перед стенами городской крепости. Их склоны были покрыты мягким зеленеющим дерном, а по гребню тянулась широкая тропа — излюбленное место прогулок местных жителей, любующихся лежащим внизу городом. Мы вышли через Рыбацкие ворота, за которыми простирались живописные окрестности Страсбурга под названием Луга Руперта. Там раскинулись аллеи из лип и каштанов с многочисленными скамейками, играли оркестры, люди пели, танцевали или прохаживались в лучах яркого летнего солнца. Но сегодня я видел, что многие собрались в группы и разговаривали с очень мрачными и тревожными лицами, оркестры исполняли военную музыку, а женщины и дети выглядели уже не такими беззаботными.

Множество людей молча наблюдало за нашей битвой. Среди них была Гретхен в своей алой юбке и зеленом лифе. Она держала за руку Эльзи, чье длинное серое платье и тесный чепчик выглядели одновременно странно и симпатично по сравнению с пышным нарядом Гретхен. Я был одним из самых старших учеников, участвовавших в событии, и мы с Фритцем тянули жребий, кто из нас будет французским, а кто прусским генералом. К несчастью, мне выпало быть прусским военачальником, я говорю, к несчастью, потому что в пылу сражения я повел своих ребят на штурм с такой отвагой, что мы победили французскую армию, прежде чем вспомнить, кто мы на самом деле. Многие зрители громко смеялись над нашей ошибкой, а находившийся там офицер похлопал меня по плечу, сказав, что я стану хорошим солдатом, когда настанет мой черед. Он не знал, что я британский подданный.

По дороге домой Эльзи утомилась, и часть пути я нес ее на руках, так как она была очень маленькая и легонькая. Гретхен общалась с женой булочника, а Сильви шла со своими подружками. Мы с Эльзи отстали от них. Выяснилось, что девочка слышала каждое слово, произнесенное нами накануне в мансарде Лизбет, и это не давало покоя ее маленькому сердцу.

— Макс, — сказала она своим нежным голосочком, — правда, что возлюбленный Господь Иисус Христос больше не маленький ребенок, как я сейчас?

— Когда-то Он был таким, Эльзи, — ответил я, не желая этого говорить, но я не мог утаить правду о Нем.

— Но не теперь! — сказала она скорбно. — Как давно Он был маленьким?

— О! Много сотен лет назад, — ответил я.

— Значит, Он должен быть очень-очень старым, — произнесла она с огромной тревогой. — Он совсем забыл, как быть маленьким ребенком?

— Нет-нет, — ответил я, — Он не забыл, как быть таким, как ты, и Он не забыл, как быть таким, как я. И потом, Эльзи, если бы Он был маленьким, как я смог бы следовать Ему во всем? И некому было бы умереть за нас на кресте, как это сделал Он. Мне непременно надо думать о том, каким бы Он был мальчиком, живи Он сейчас в Страсбурге. И ты должна думать, каким Он был послушным для Своей матери, когда был маленьким. Значит, Господь Иисус Христос с каждым из нас, Эльзи. Он старший брат всем людям, приходящим к Нему.

Все это пришло мне на ум мгновенно, словно озарение. Братство, о котором говорили люди, существует — оно не только на словах, оно средоточие веры во Христа. Мы действительно братья, все до одного, потому что Он наш Господь.

— Возлюбленный Господь Иисус Христос — брат тем солдатам, которые хотят воевать против нас? — спросила Эльзи.

— Он брат каждому, кто любит Его, — ответил я. — В Библии сказано: «Он не стыдится называть их братиями»^{^[8]}. О! Я надеюсь, Он никогда не будет стыдиться меня!

Не думаю, что я мог бы разговаривать так с кем-нибудь другим, но Эльзи была такая маленькая, и она ласково гладила меня по щеке, пока я говорил.

— Для Него лучше быть взрослее меня? — спросила она.

— Конечно, — ответил я. — Он может многое для тебя сделать. Ты не любила бы меня больше, если бы я был такой же, как ты, а я могу носить тебя на руках, когда ты устаешь. А Он может сделать для тебя все, Эльзи.

— Но жилетка будет слишком мала, — сказала она, чуть не плача.

— Не страшно, Эльзи, — ответил я, — лучше связать Ему маленькую жилетку, чем вообще ничего для Него не сделать. Он знает, как с ней поступить.

Это ее вполне удовлетворило, и она всю дорогу домой весело щебетала. Оставшись этим вечером один в тишине своей комнаты, я принялся искать тот стих из Библии, и, наконец, нашел его во второй главе Послания к Евреям. «Ибо надлежало, чтобы Тот, для Которого все и от Которого все, приводящего многих сынов в славу, Вождя спасения их совершил чрез страдания. Ибо и Освящающий и освящаемые, все — от Единого; поэтому Он не стыдится называть их братиями». Вот эти необычайные слова.

Многие вспомнят описание Лютером кануна Рождества и его беседу с собственными детьми о рождественской елке, как иллюстрацию придуманного Элъзи рождественского подарка Господу Иисусу Христу. Чувства, побудившие ее к этому поступку, глубоко укоренились в сердцах немцев и были распространены ими по всему миру. Хорошо известна история о том, как бедная семья получила в день Рождества подарок, которого родители этой семьи ни от кого не ожидали. Отец хотел уже отправить его обратно как присланный по ошибке, но дети сказали, что все правильно: «Мы знали, что подарок придет, ибо написали письмо Младенцу Христу, моля Его прислать нам то, о чем мы просим, потому что мы бедны».

Толпа одиноких

Значит, Господь Иисус Христос был и моим Братом, и моим Вождем, совершенным через страдания, и Он приведет меня к славе. Вождь и слава — эти слова в то время часто звучали из наших уст. Страдания мы узнали позже.

После напряженных дней ожидания до нас дошли вести о первой победе французских войск. Они перешли границу и выиграли сражение под Саарбрюккеном. Видели бы вы ликование на улицах древнего города! Прибыли толпы крестьян, доставив с собой возы с фруктами и зерном, дровами и сеном, будто на осеннюю ярмарку, во всех церквях радостно звонили в колокола. Но весь этот восторг прошел уже через день или два, оставив лишь смятение. Вскоре мы узнали, что победа была пустяковой, а за ней последовало вдвойне более тяжелое поражение. Прусские войска вытеснили нашу армию назад через границу, и генерал Мак- Магон отступал в районе Саверна, а это чуть более двадцати миль отсюда. Мы услышали также, что огромная прусская армия переправилась через Рейн к югу от нас и теперь продвигалась к Страсбургу. Возникло еще большее смятение. Бабушка не могла спать по ночам из-за марширующих войск и трубных сигналов на улице. Она и Гретхен трудились по дому весь день, вытирая пыль, которую всякий раз поднимали проходящие мимо кавалерийские полки, а балконы, откуда мы с Сильви следили за их маршем, пришли в такое жуткое состояние, что сердца бабушки и Гретхен готовы были разорваться.

Однажды вечером, с наступлением сумерек, бабушка позвала меня в свою спальню, когда я шел по коридору, направляясь к себе. Она выглядела весьма встревоженной и озабоченной, а ее седая голова казалась еще белее на фоне темного бархата высокой спинки кресла.

— Макс, — сказала она, — ты почти вырос, и можешь рассуждать, как взрослый мужчина. Многие мальчики в твоем возрасте уже зарабатывают себе на жизнь.

— Да, — ответил я, — в следующем месяце мне будет пятнадцать.

— Я очень обеспокоена, — продолжала бабушка, — все мои старые друзья спешно уезжают, чтобы временно пожить в Аппенвайере или Оффенбурге, или в любом другом месте за Рейном. Но, видишь ли, Макс, я не могу позволить, чтобы мой дом и моя мебель попали в руки грабителей и мародеров, которые скоро начнут сновать по городу. Будь я уверена, что угроза реальная, разумеется, я отправила бы тебя с Сильви из города. Однако вряд ли в этих беззащитных деревнях безопаснее, чем в Страсбурге.

— Разумеется, нет, — сказал я, — ты бы видела наши укрепления, бабушка, наши валы, бастионы, люнеты и цитадель! Тысячи людей идут на защиту города, и было бы смешно бежать во вражеские деревни. Кроме того, гарнизоном командует генерал Урих, а он храбрый солдат. При нем мы будем под надежной защитой!

— Я не могу уехать, — сказала бабушка, — но соседи говорят мне: это ради детей, мадам Кремер! Что я скажу вашему отцу, если что-то случится с тобой и Сильви?

— А что я скажу отцу, если что-то случится с тобой? — спросил я. — Нет, давай останемся вместе. Уверен, здесь нам будет спокойнее, чем за Рейном. Придут наши войска и погонят немцев назад в их страну, и что тогда будет с беззащитными деревнями? Я видел все укрепления, и не верю, что этот город можно взять штурмом.

— Все это очень тяжело для старых людей, таких как я, — сказала она. — Я прожила здесь в мире с Богом и людьми пятьдесят лет, и мне будет на самом деле очень плохо, если я не смогу здесь спокойно закончить жизнь.

Мне стало жаль бабушку, и я постарался ее приободрить; но непохоже, чтобы она, так же как и Лизбет, понимала, как много чести и славы можно добыть в бою. Я ходил по городу, время от времени говорил с солдатами, и знал это очень хорошо. Тогда я не согласился бы покинуть Страсбург, чего бы мне ни пообещали. В тот день был издан указ, объявлявший Страсбург и несколько других прифронтовых городов осажденными.

Несколько дней спустя, в начале августа, когда стояла великолепная погода, вечером после ужина я вышел из дома, чтобы потолкаться в толпе, весь этот и предыдущий день бесконечным потоком устремлявшейся в город через Савернские ворота. Слишком трудно с точностью передать вам мои впечатления: это была очень унылая и поникшая толпа, и каждый в ней казался одиноким, настолько велико было его горе. Люди очень мало разговаривали, и никто не смеялся. Большинство из них были крестьяне, бежавшие от одного слуха о наступающих пруссаках; с собой они имели кое-какие пожитки, домашний скот — все, что успели захватить в поспешном бегстве. В толпе я почти не увидел крепких людей. На каждого, кто на вид был способен переносить тяготы и лишения, приходилось по дюжине слабых — либо старых, либо немощных, либо детей. Большинство имели скорбный вид, и многие плакали, тихо и одиноко, с трудом передвигая свои утомленные ноги.

Выглядели счастливыми и даже иногда смеялись лишь самые маленькие дети, сидевшие поверх нагруженных повозок, и державшие в руках своих кошек и кроликов. Но многие из этих малышей бежали рядом с родителями, быстро перебирая босыми ножками, чтобы поспеть за широкими шагами взрослых, оставляя на мостовой пятнышки крови от порезов о камни, по которым они ступали. Не много славы было в этой жуткой процессии. Как непохоже это было на марширующие полки в нарядных мундирах, с развевающимися знаменами и гремящими оркестрами! Но мне подумалось, что одно непременно следует за другим, так же как ночь с ее густой тьмой следует за ясным днем.

Я встал у дверей одного дома и наблюдал это непрерывное шествие. Вдруг девочка возрастом примерно как Сильви, рухнула на ступени к моим ногам в полном изнеможении, не в силах сделать хотя бы еще один шаг. Никто из толпы этого не заметил, они все шли и шли, и ни один человек не взглянул на девочку и не предложил ей помощи. Лицо ее было покрыто пылью и пятнами от слез, чепчик потерян, и голова непокрыта. Она сидела молча, вглядываясь в ворота и в темнеющую дорогу за ними, потому что солнце уже садилось, и вскоре ворота должны были закрыть. Через некоторое время я наклонился и осторожно тронул ее за плечо, боясь напугать, но она обернулась и взглянула на меня без страха и очень серьезно. Глаза ее покраснели от слез, я никогда не видел столь скорбного лица.

— Почему ты одна? — спросил я.

— Я жду маму, — сказала она и снова отвернулась, устремив взгляд в сторону городских ворот. Однако ночь наступала быстро, а крепостные валы мешали ей видеть достаточно далеко. Я бы не узнал сейчас и Сильви — даже с более короткого расстояния.

— Где она? — спросил я. — Ты ее потеряла?

Но девочка разразилась такими рыданиями, что ответить мне не смогла. Я присел рядом с ней на ступеньки, взял маленькие огрубевшие ручки, чтобы, насколько возможно, утешить ее или хотя бы показать, что я ей друг.

— Мама упала по дороге очень далеко отсюда, — произнесла она наконец. — Но она не позволила мне остаться с ней. Она приказала мне покинуть ее. Она сказала: «Беги, Луиза, беги как можно скорее в город, пока не закрыли ворота. Я приду, как только немного отдохну». Но, видишь, мама так и не пришла, и она будет всю ночь где- то на улице.

— А где твой отец? — спросил я снова. — Разве он не с ней?

Мне показалась, что девочка не сможет ничего сказать, так как рыдания душили ее. Я ничего не мог поделать, лишь крепче сжал ее руки.

— Его казнили, — вдруг воскликнула она, — казнили как шпиона! — Сказав это, она зарыдала так, будто сейчас же лишится чувств. А на мое сердце легла свинцовая тяжесть, и ледяной озноб напал на меня. — Его повесили недалеко от Фальсбурга, — продолжала она, — как прусского шпиона, но он им никогда не был. Он только ехал навестить моего брата, который живет в Фальсбурге. Мы ничего не знали до сегодняшнего утра, а мама лежала больная в постели. Но потом сказали, что идут пруссаки, она поднялась, и мы бежали изо всех сил, пока мама не упала на дороге. Она не дала мне остаться с ней, и теперь она будет ночью одна, и, возможно, ее убьют пруссаки.

Не думайте, что девочка рассказала мне все это сразу, то есть так, как я записал. Она произносила слово или два, преодолевая рыдания и слезы, а я внимательно слушал, стараясь разобрать ее речь. Я не мог уговорить ее уйти до того, как закрыли ворота, и потом мне пришлось обещать ей, что мы придем с ней сюда утром прежде, чем их снова откроют. Она бы проспала всю ночь на ступенях, если бы не я, но, когда стемнело, она сама взяла меня за руку, совсем как сделала бы Сильви, и сказала: «Отведи меня домой».

Я едва представлял себе, как отнесется к этому моя бабушка, но что мне оставалось делать? Как еще поступил бы Господь, если бы Он был мальчиком в Страсбурге? У этой девочки в городе нет друзей, и она всего лишь ребенок, такой же, как Сильви. Однако мне было неловко до тех самых пор, пока я не рассказал все бабушке, умоляя ее ради меня приютить эту маленькую девочку, и бабушка, после короткого раздумья, не сказала: «Да, она может остаться, пока не придет ее мама». Итак, в комнате Гретхен постелили еще одну кровать и подобрали кое-какие старые платья и ношеные вещи Сильви. Немного поев, девочка еще долго плакала, прежде чем заснуть. Так мне сказала Сильви, все это время сидевшая рядом с ней, чтобы она не чувствовала себя одинокой.

Но Гретхен выглядела довольно сердитой и постоянно бормотала, что благодаря моим причудам ей пришлось остаться без ужина.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒