«В Стране Выброшенных Вещей» 40 страница

– О верный мой! Возлюбленный!.. Не дай им казнить меня! Спаси! Сокрой! Не позволь Тому судить меня! От твой руки, мой славный безжалостный Палач, я алчу обресть избавление.

И свершилось – так Сашка стал невольным свидетелем жуткой и гадкой картины. Меченосный был холодно-обречён, но всё же по-царски спокоен, в отличие от своей падшей госпожи. Палач жадно и сладострастно обнял её своей левой рукой и о чём-то на миг задумался. На своей искалеченной правой руке он носил теперь искусно сделанную стальную перчатку с жуткой когтистой лапой. Воздев её к небу, он внезапно со всей силы ударил в грудь своей королевы и сделал это с неописуемым смачным удовольствием – как истинный мясник. Этим сокрушительным ударом он пробил её плоть насквозь, так что стальные когти вышли наружу. Блаженно и горячо Меченосный впился в уста Маргариты в последнем хищном поцелуе. Она вся вздрогнула, как издыхающий зверь в его руках, и когда королева затихла, обмякла, безжизненно повиснув в его объятьях, он резко даже с некоторым презрением и омерзением отшвырнул её прочь, как использованную старую вещь. Таким был бесславный, горький и гадкий конец её «блаженного царства». Задумчиво без единой эмоции Меченосный обнажил свой меч, изготовившись к бою, и по-волчьи озирался кругом, а на дне его пронзительно голубых глаз сверкало полубезумное наслаждение от содеянного. Сашку невольно передёрнуло от ужаса. Прочие рабы Маргариты из её свиты – самые преданные и верные, узрев такое, после поражения Левиафана спешили укрыться, расстаться с жизнью. Графини Вишни – двойной памятник похоти и уродства – с воем и воплем пронзили свои сплетённые тела, синхронно ударив клинками. Джокер с дремотной сумасшедшей улыбкой достал один из своих многочисленных пистолетов – пёстрый пластиковый игрушечный и, проверяя его, выстрелил в небо, но тот выпустил в воздух вместо пуль мыльные пузырьки – яркие, невинные, радостные – такие неуместные в этом жутком месте среди трупов и крови. Недолго думая, он всё равно приставил дуло к виску, сделал под козырёк и выстрелил. Сашка чётко видел, что это был тот же самый пистолет-игрушка, Джокер не успел его заменить. И всё же… Прозвучал настоящий оглушающий выстрел, и Джокер рухнул наземь с кровью заливающей его мертвенно-бледное лицо. Это был последний розыгрыш безумного проклятого Шута. От неожиданности Сашка едва не подпрыгнул. Но белые как смерть, как ад губы Джокера всё ещё кривила жуткая улыбка, и его хохот разносился над полем боя ещё пару минут. Саша поспешил отвернуться. Не зная, куда деться в этом хаосе, он нервно, отчаянно искал глазами кого-то. Из клубов дымной завесы, как из-за кулис пошатываясь и хромая, вышагивал высокий и тонкий, призрачный силуэт. Так впереди стал прорисовываться человек – вернее жалкие останки человека. Он был как воскресший мертвец в ранах и ожогах, без волос с опалённым лицом. Саша едва сумел признать в этом призрачном скелете брата, – теперь он неприятно напомнил Сашке умирающего Георгия в больнице. Плутон нёс нечто на своих руках, и, казалось, будто бы из его груди вырывалось рыжее неугасимое пламя. Он нёс свою скорбную ношу, прижав её к себе нежно и трепетно, а остановившись, бережно положил на землю, и Сашка понял…

Заморгал, роняя слёзы с ресниц, всхлипнул. Она – их маленькая Панда, как безжалостно сорванный священный цветок, как нераспустившийся бутон, погибший до рождения. Кончилась песнь Навсикаи…

А рядом послышался глумливый, дерзкий хохот Меченосного – Палач живуч, он ещё не хочет кончать со своей проклятой жизнью, он готов бороться, вгрызаться в жизнь до последнего вздоха.

– Что не уберёг свою зверушку? – насмехался он над Плутоном. – Ну, так отдай мне – сделаю из неё чучело. Будет с кем позабавиться…

– Сомкни навеки скверные уста свои. – глухо как из-под земли прозвучал голос юноши.

Плутон, почти не глядя, обнажил свой клинок и кинулся на Меченосного. Теперь они на пару – левши, но Палач ясное дело и, будучи одноруким, бьётся не худо. Однако на сей раз исход их битвы стал иным. Измученный раздавленный горем Плутон всё же нашёл в себе силы и в отчаянном прыжке снёс голову противника на лету, и обречённо пал наземь, опираясь на свой окровавленный меч. Даже на Палача нашлась управа, свершился суд и над ним – карающим. Плутон стоял на коленях, глядел в землю, окаменев как скорбное надгробие, роняя на пыльную, залитую кровью землю скупой бисерный град слёз – одна за другой, одна за другой...

«Когда даёшь себя приручить, потом случается и плакать».

Но Саше некогда было утешить брата. Он неожиданно, сам себя не понимая, подскочил и с тревогой заковылял на подкашивающихся ногах куда-то через поле. Куда?.. В поисках кого-то…Кого? Бежал, искал сквозь хаос, дымный сумрак, средь своих, средь врагов – сдающихся и бьющихся до конца, убивающих себя – остервенелых, ненавистных, не имеющих в своих сердцах тяги к свету и ни тени раскаянья… Наконец-то Сашка нашёл его. Цербер корчился в судорогах поверженный на землю, а над ним уже нависала крадущаяся лисья тень – такая трусливая, жалкая, подлая. И его волосы – задорный хохолок рыжел и радостно золотился в чаду. Якоб, хохоча, глумился, упивался своей мнимой властью, обезумев, он стал так похож на свою «мамочку» Маргариту. Держа обеими руками меч, он изготовился ударить, добить умирающего. Он ненавидел Цербера – так люто, до смерти, навеки. Будто уже и, не видя никого вокруг, не замечая того, что его госпожа со всей своей свитой уже потерпела крах, он в это время торжествовал свою главную победу – победу над Цербером. Пока другие из рабов Маргариты спасались бегством, бились за свою жизнь, кончали с собой, сдавались Победителю, моля о пощаде, – Якоб оставался верен своей ненависти, в сладостном предвкушении он смаковал «победу» над вечным своим соперником. Это всё о чём мечталось его мелкой жалкой душонке. Наконец-то Цербер был слабее, у его ног – так беззащитен и беспомощен. Хотя и казалось, что Якоб до сих пор его побаиваться, он неуверенно, бочком подкрадывался к своей жертве, нервно и безумно хохоча. Так гадко! И нет времени подумать… Нет решения… Сашка, на бегу подобрав с земли чей-то меч, молниеносно накинулся на Якоба и с налёту рубанул, почти не глядя, едва ли не разрубив рыжего мальчика надвое, – он прикончил его на месте. Так имя Якоба было навеки стёрто с лица земли.

Рухнул на колени рядом с Цербером… Голова ужасно кружится, мутит. Сашка так много сражался, убивал. Как много крови. Как ужасающе много крови за один день интеллигентного педантичного филолога из Российской Федерации!.. И на руках, и на земле лужи крови – чуть ли не по лодыжку всё поле в крови. Главное не смотреть на мёртвого Якоба, на перерубленные ноги Цербера…

Но удивительное дело – Мастер был ещё жив, даже потеряв так много, много крови – будто только и поджидал Сашку. Несмотря на свой хрупкий болезненный вид, Цербер всё-таки очень сильный, стойкий и привычный к боли – вот и не может никак толком умереть.

– Тихо…Ты только не двигайся. – проговорил заплетающимся языком Саша, и даже заикаться начал от волнения. – С…сейчас мы тебе по…поможем. Сейчас пе…пе…перевяжем…

– Да что тут «пе-пе-перевязывать»? – через силу схохмил Кукловод – он ещё и передразнивает Сашку!.. – Всё – отплясал своё мальчик. Срок годности… истёк…

Откуда у него ещё есть силы говорить?! Как же долго, как нелогично долго и мучительно умирают в Стране Выброшенных Вещей! Всё у них тут шиворот-навыворот – взор умирающего прояснился, будто только сейчас он протрезвел и пробудился. Саша понял, что основную муку причиняет Церберу драная рана в подреберье, умело нанесённая Маргаритой, – он обречён, но ускорить конец никак не получается, ничто не может облегчить эту пытку. А вот перерубленных ног он словно и не чувствует – для него это как отрезать омертвелый ноготь. Потеря механических ног, болевших всю жизнь, для него прошла безболезненно.

– Мда… – протянул Цербер, покривив губы в усмешке. – Не хило…поиграли мальчики. Но боюсь, я… уже не подлежу починке. Тогда… – прервался, застонал и опять заговорил, собравшись с силами. – Тогда я прыгнул, решив покончить с собой, но явилась Маргарита и забрала меня… сюда. Я думал, что обрёл Мать. Но и она тоже убила меня. Не везёт чё-то мне на матерей… Зато с другом повезло. – Цербер перевёл взгляд в упор на Сашку – он впервые не косил, на диво ясные разноцветные очи заставили Сашу вздрогнуть. Они как самые многоценные самоцветы во вселенной – правый синее сини, глубже Моря утопающего в золоте заката… а левый – переливчатая малахитовая шкатулка – сокровищница, в которой были заживо похоронены кристальные грёзы и разбитые вдребезги мечты мальчика, которому не суждено было стать мужчиной…

– Тише. Не говори. Не мучься. – шептал Сашка всхлипывая.

– Чтоб заставить Кукловода молчать – надо было ему язык, а не ноги отрубать. – криво, судорожно улыбался тот в ответ. – Тристан…Трис…тан…но ты… всё же прости меня.

– Ну что ты? Перестань! – закусив губу, сквозь рыдания мотал головой Саша.

– Да… прости. – повторил Цербер. – Я боялся опять быть выброшенным… и так хотел понравится… Чтоб ты восхищался мной. И, похоже, малость переборщил… В итоге я вёл себя как полный идиот. Ну и чего ты хнычешь? Когда ты уже станешь мужчиной? Ты же победил…

Умолк, скривив от боли свой небесно-прекрасный лик, и через мгновенье снова заговорил.

– Блин, что ж такое! Даже сдохнуть никак не выходит… – едва слышен был его смех. – Сделай что-нибудь, Тристан!.. чтобы было не так больно. Пожалуйста…

Цербер судорожно вцепился в ладонь Сашки, положив её себе на рану, и прижал, что есть силы. Кровь проступила сильнее, обволакивая, заливая бледную длань парня.

– Тебе так не тяжело? – с содроганием глядя на это, нервно прошептал Саша, проводя другой дрожащей рукой по лиловеющим ланитам друга.

– Нет – мне так легко. Спасибо. – улыбался Мастер. – Но объясни, отчего ты всегда такой горячий, тёплый? Ты такой живой… О, твои добрые, целящие руки! Руки будущего Мастера.

– Нет! Нет. Мастер только один – это ты. – всхлипывая, возразил Сашка. – Никто твоего места не займёт.

– Не спорь. Нет времени на ерунду… – поморщился тот и добавил. – Да, и Беатриче пусть простит… Я думал в ней есть Свет способный меня спасти. Но оказалось-то – Свет был не в ней…

И неожиданно озаренный, радостный взор Цербера обратился куда-то за спину Сашки. Парень быстро обернулся и узрел Самого Озарила. Лик Цербера прояснился, обретя внутреннее свечение, как белошёлковый лилейный лепесток омытый росой – показалось, будто он вовсе перестал чувствовать боль.

– Так это всё-таки… Ты? – шёпотом воскликнул он со сладостным ликованьем, благоговейным страхом и восторгом. – Я искал Тебя всю жизнь. Но так ужасно заблуждался, столько мерзостей сотворил. Все Твои дары я отдал в услужение этой проклятой ведьме. Я покорился ей, и мне уже нет мне прощения. Так это Ты – Великий Мастер всех мастеров, а я твой непутёвый заблудший ученик. Но я же … я всегда в Тебя верил. Просто врал сам себе. Прости! Прости… Услышав Голос Твой, зовущий меня – я убоялся и скрылся. А теперь слишком поздно….

– Дорогой Мой сынок, во Мне никогда не бывает «поздно». – нежно молвил Озарил, склонившись рядом с ним и, положив руку на рану Цербера, погладил его по голове. – Я давно уже зову тебя. Маргарита ведь наврала, что спасла тебя. Она украла тебя у Меня. Это я уберёг тебя, когда ты младенцем был выброшен в помойку, это Я не дал тебе погибнуть, когда ты выпрыгнул из окна в детдоме, это Я послал тебе Ксению…

– Да, да… – радостно подхватил Цербер. – А потом Ты послал мне Тристана, который так наивно и упрямо твердил, что я хороший. … О, мой Господин, мой Озарил, мой Мастер! – прости мою вину и сними её с меня, возьми Себе то, что от меня осталось… Я, правда, уже ни на что не годен…

– В моём Царстве твоё мастерство ещё обязательно пригодится. – утешил его Озарил и, кивнув в сторону, промолвил. – Воззри, вот она – твоя Истинная Мать.

Мегетавеель, подошедшая к ним, опустилась рядом с Цербером на колени и ласково обняла его со слезами в широко распахнутых рубиново-алых очах. Скорбящая Мать взыскала своего блудного сына.

– Сыночек мой хороший, наконец-то я нашла тебя. – напевно шептала она, озаряя всё кругом свежим звучанием своего всеблагого, нежно-любящего голоса.

– Мама? Так вот ты какая. Какая же ты у меня красивая…Мама. Спасибо, Господин, что дал мне нечеловеческие силы, чтоб дотянуть до этой встречи. Во мне жил зверь – этот проклятый цербер, выгрыз меня изнутри, сожрал мою душу. Но теперь зачарованный Принц проснулся. Меня расколдовали. С добрым утром, Тристан… не реви, братишка.

– А теперь нам пора Домой. – тихо произнёс Озарил.

– Домой? – весело как беззаботный мальчик, Цербер улыбался незрячими очами и едва слышно прошептал, словно засыпающий, измотанный человек на пороге забвенья. – Да… я готов идти Домой. Ну что ж, Папа, пойдём… пойдём скорее. Только мне теперь не на чем… мне нечем ходить ….

– Не переживай. Я отнесу тебя на руках. – с улыбкой отвечал Озарил и ласково коснулся устами виска Цербера. Дрожь оставила хрупкое тело мальчика, боль ушла, он успокоился, затих, будто уснул. Его прозревшие, широко раскрытые очи замерли, обращённые к небесам, по которым так тосковала его искалеченная душа.

«Время лотосу уснуть».

Так впервые Александр Горский узрел, как душа от тела веет. Бессильно на карачках он подполз к телу друга и сгрёб его в охапку, судорожно прижав к груди. Да, теперь он видел это ясно – перед ним и вправду был всего лишь мальчик-подросток. Ведь когда он решился выпрыгнуть из того злополучного окна, ему от силы было не больше пятнадцати лет. Он так и остался ребёнком – болезненно-хрупким, изысканно-красивым, безумно талантливым. Пьянка, дикий разврат и даже неистовое кровопролитие – не сделали из него мужчину. Как оказалось он творил всё это не по врождённой склонности души, а лишь из назойливого желания что-то кому-то доказать. Только ради этого он ломал, мучил сам себя. И в итоге самой горькой жертвой беспощадного Кукловода оказался он сам.

Озарил, тем временем, перевёл скорбный взгляд на мёртвого Якоба и тихо молвил:

– Я долго звал его. Ждал, когда он возвратится. Отныне же место и достоинство, отвергнутые им, принял другой. Утешься, сынок. – обратился он к беззвучно плачущему Сашке. – Цербер обрёл то, что искал всё жизнь.

Но Саша не мог сдержать рыданий. Острая колкая влага застилала его глаза – больно смотреть. А думать – так ещё больнее.

– Я же молил Тебя!.. – едва ли не с упрёком горько шептал он. – Молил спасти его. Но Ты не внял…

– Именно это Я и сделал. – безгневно, сочувственно возразил Озарил. – Неужели ты так и не понял, какой жуткой пыткой и мучением была жизнь для Цербера? Он не чаял избавиться от этого тягостного бремени, жаждал её конца. Но без Меня его конец был бы невообразимо ужасен. Ему бы пришлось разделить проклятую участь Маргаритиных рабов, он был обречён на вечную неизбывную тьму. Но благодаря тебе, он всё же успел встретиться со Мной, и Я привёл его к лучшему и блаженному концу, который есть Начало всех Начал – к самому порогу его истинного Дома. И теперь он действительно счастлив. Разве ты забыл? Во Мне нет смерти. Жизнь здесь для Цербера была преисполнена страданий и боли, а теперь Я дал ему иную жизнь в лучшем месте. Не зря Я умирал – и для Цербера тоже. Он – Мой. И с каждым мигом он становиться всё счастливее – уже прямо сейчас. Да, твоя скорбь велика – она соразмерна твоему неверию. Если бы ты доверял Мне сильнее, ты бы радовался за друга. Я знаю как он дорог тебе. Но не печалься, ибо разлучились вы ненадолго. Жизнь в том мире, где ты родился, как и в Стране Выброшенных Вещей кратковременна, исполнена горестей – она лишь миг. Пройдёт – и не заметишь… Так что Я сделал для Цербера всё, что мог. Выполнил свою часть нашего с тобой договора.

– Договора? – недоумённо переспросил Сашка.

– Да, Я помню твой обет – отдать свою жизнь в уплату за друга. И Я возьму её Себе.

– Да будет так. – обречённо, бесстрастно согласился парень. – Возьми мою жизнь. Теперь я готов даже умереть.

– Ты неправильно Меня понял. – с мягкой улыбкой заметил Озарил. – Ты думаешь, Я хочу тебя умертвить? Но так поступала лишь Маргарита со своими обманутыми рабами. Мне же нужна не твоя смерть, а твоя жизнь. Жизнь во Имя Меня. Жизнь за двоих – за друга и за себя. Ведь частичка его навеки осталась в твоей душе. Теперь ты должен жить.

Жить?.. Жить. Но что же это такое? Только теперь Сашка с горечью признал, что никогда раньше он и не жил по-настоящему. Значит, придётся с нуля постигать эту нелёгкую науку.

Все чувства словно разом омертвели. Бесстрастно потерянно озирался Саша по сторонам, взирая на скорбное побоище, погружённое в хаос. Мегетавеель – смертельно уставшая сокрушающаяся Мать оплакивала потерянных, погибших детей – тех, кого обманом похитила Маргарита. Небо разверзлось, разгрозилось. Стрелы дождя безжалостно впивались, пронзая насквозь, распростёртые тела тех, кто и без того был повержен. Вот они – павшие девочки-стрекозы с перебитыми стеклянными крыльями, лежат сломанные в лужах крови средь витражных осколков своих доспехов. Подле них лилейные отроки с жемчужно-белыми ликами, подобные скошенным цветам под беспощадной косой смерти. Так много крови. Свои – чужие… Какая теперь разница?

Рабы проклятой воли Левиафана, лишившись его власти, сделались так ничтожны, беспомощны. После его падения рушится, гибнет всё созданное им – его грозная башня, кошмарный сад, все эти ужасные твари – детища его извращённости и порока. Все куклы – те, кого сотворил Цербер и оживил силой своей крови – они его верные марионетки, внезапно потеряв своего Мастера, не могли продолжать своего существования, они были обречены. Без его воли они попросту рассыпались на глазах, превращаясь в груду бесполезного хлама. Те же из них, кто был обращён марионеткой из живого человека при содействии тёмных чар, – теперь освобождённые от кукольных оков, – пробуждались от этого колдовства и недоумённо с ужасом и слезами, как новорождённые дети, не знающие зла, взирали вокруг себя. Дурман развеялся, как наркотический бред, – исцелённые от своей одержимости они бессильно рыдали. Звери Левиафана – рассеиваются, как жуткие видения, тут же увяли, сгнили его цветы, а те из его рабов, что продали ему свои души безвозвратно, обнажили свою демоническую сущность, будучи уже не в силах придать себе прежний соблазнительный, блистательный облик. Истина наконец-то открылась.

Теперь Сашка смотрел на всё сквозь завесу, пелену слёз, как через грани отточенного бриллианта, как сквозь призму он видел весь мир преломлённым в переливах радуги. Смаргивая эти горючие слёзы, он чувствовал, как они обжигают, буквально обдирают зрачки до боли, язвя их в кровь.

Где-то впереди зазвучал таинственный перезвон благовеста, словно призыв к заутрене. А за пологом дождя показалась призрачная полоса света – неужели после такого ещё может быть рассвет?! Небо, раскрывшись шкатулкой растворив туманные створки, извлекло из своих недр новорождённое Солнце, почтительно возведя его на место старого. Яро и ласково расцвело расписное как шёлк полотно зарницы. И вдруг Сашка ушам своим не поверил – Плутон играл на своей дудочке, превозмогая боль и горечь, а после этого сквозь слёзы завёл свою рассветную песнь. От дождя и света, от народившегося Солнца и песни Плутона неожиданно по всему полю боя начали расти лилии, прямо сквозь тела павших детей Озарила, погребая их под собой, словно мать, нежно укутавшая ребёнка в колыбели. Будто храмовые колокола звенели эти цветы, отпевая их души, – они творят свои лилейные молитвы и тоже славят Озарила вместе с Плутоном. Снова все следуют за ним – за золотоголовым Глашатаем в этом поклонении, сливаясь в едином мотиве, – он ведь всегда ведёт их за собой в пении, в хвале, как и в сражении. Скорбные головки священных цветов, очищенных кровью, – очищенье ведь всегда приходит через кровопролитие, через жертвоприношение, – молитвенно обращены вверх, они тянутся к небу, моля о прощении. Новый Лилейный Лес – Лилейный Сад был рождён на месте этого страшного поля боя. А Плутон всё пел… В этом пении была хвала Озарилу, память павшим, плач по Навсикае… Он слагал песнь на ходу, а дождь и растущие лилии звенели на ветру, помогая Плутону творить эту музыку. Он шагал сквозь лилейное море и улыбался сквозь слёзы – как Солнце из-за туч. И от его песнопения всё стало преображаться – свершилось чудесное восстановление всех руин и развалин, вместилище новоявленного Солнца – Небо было заново перекроено и сделалось во стократ бездоннее, чище и яснее. Осквернённое Море очистилось, возвратив себе первозданную невинность – дар Озарила. И даже бесчисленные раненные воины исцелялись прямо на глазах. Так величественная сила Озарила явилась, когда Плутон, преодолев себя, восхвалил своего Господина. Только благодарное сердце могло узреть обновлённую Страну Выброшенных Вещей.

В тот миг силы окончательно оставили Сашку. Откинувшись наземь, он отчаянно свернулся калачиком, как мальчик в своей колыбельке пробуждённый после кошмара – только его кошмар был въяве, и от него нельзя было так легко укрыться. Закрыл очи переполненные слезами, зажмурился что есть силы – так устал, так больно… И Цербер, и Навсикая – лучшие из лучших пали. Всё рухнуло, столько потерь, столько крови на руках. Разве может он теперь радоваться? Нет. Отныне нет ему успокоения. Такая боль вовеки не пройдёт и не залечится.

…Где-то когда-то в неком Саду, вкусив запретный сокровенный плод, – дети, знавшие Добро и возжелавшие чего-то большего, познали зло… Но где же?! – где, в каком Саду растёт то Древо, вкусив плоды которого, мы наконец-то сумеем забыть зло, забыть грех, забыть боль?!.

…Но Сашка ошибся. Оказалось любая боль рано или поздно проходит. И всё излечимо на этой земле – этот закон исправно действует по обе стороны сна и реальности, как в нормальном Сашкином мире, так и в Стране Выброшенных Вещей. Жгучая боль от бесчисленных потерь – казалось бы, неисцелимая – эта отчаянно кровоточащая рана необвязанная, открытая – постепенно стала затягиваться, утихать. Горечь сменилась светлой печалью, озарённой глубокой благодарностью, которая не померкнет в их памяти во все дни жизни. Залечивались раны, многие из тех, кто, казался, уже безнадёжным исцелились силою Озарила. Их совместный, общий труд, вдохновлённый песнями хвалы под предводительством Плутона, восстанавливал Страну – она возрождённая из праха и руин стала ещё прекраснее, ещё роднее. Их дорогая Страна стала свободной, незапятнанной, но цена этой свободы была столь высока, что многие и средь общего торжества и ликования не могли сдержать слёз. Тем дороже сделались для их сердец теперь эти светлые поля, беззаботный пёстрый Полис, обновлённое море и даже небо. Весь их мир словно был заново рождён, как прекрасная бабочка из невзрачной гусеницы. Страна Выброшенных Вещей вскоре стала такой как прежде – яркой, шумной, безмятежной, но Сашка уже никогда бы не смог быть таким как раньше. Теперь это веселье, красота и довольство было для него всего лишь неким фоном, декорацией, настоящая жизнь была только внутри его – на грани воспоминаний и смутных грёз о чём-то навек потерянном. До него с трудом будто бы откуда-то издали, как сквозь завесу доносились лишь слабые отголоски их жизни – сам Сашка был далеко-далеко-далеко. Куда яснее он слышал голоса тех, кто не мог ничего уже сказать. Все эти незатейливые монстряшки, безродные малявки и ползучки в большинстве своем, похоже, даже толком и не поняли, что произошло – для них будто не было войны. Что ж, хвала Озарилу – пусть будет хоть кто-то, кого эта боль обойдёт стороной. Всегда будут те, кого мы должны спрятать, защитить от этой горечи, пусть на нас её придётся вдвое – это ничего, мы выдержим, мы сильные, а теперь так ещё сильнее. Поэтому внешне Саша попытался сохранить спокойствие, чтоб не удручать никого своим унылым видом. Отныне он не смел, позволить себе такого эгоизма – устраивать целый спектакль из своего плохого настроения. Пройдя через войну, сквозь смерть и мрак, Александр Горский совсем разучился рефлексировать.

Как выяснилось чуть позже, с их стороны были не такие большие потери, как показалось сначала. Многих удалось спасти, и даже большая часть обманутых рабов Маргариты, наконец, прозрели и обратились к свету. Озарил принял их раскаянье, и не было предела ликованию прощённых заблудших детей. Теперь было не различить слёз горечи от слёз радости – рыдания преисполнили их души. Это было время всеобщего покаяния и обновления. Как омертвевшая, спящая всю зиму почва нуждается в весенних живительных дождях – без них ведь не наступит цветение – так и их сердца нуждались в этом периоде сокрушения и скорби. На несколько дней небо над Страной затянули тяжёлые тучи, обрушились ливневые златозвончатые дожди – будто небесные рыданья. На месте их последней битвы разросся пышный сад – он покрыл всю скверну Маргариты и Левиафана, залечил раны истерзанной ими земли. Этот преображённый, цветущий новый мир был прекрасен как призрачная мечта прерафаэлитов, райский сад грёз. Но главное с ними теперь был их Озарил. Без Озарила и радость не в радость, а с Ним и горе оборачивается благом.

И камни расцвели. Плачущие скорбящие камни дали цвет невиданной красы. Лилии цвели сквозь тела павших, творя собой живой лес. Вместо кладбища явился сад, где не было холодных надгробий и скорбных земляных насыпей. Здесь они стали едины, как дети, уснувшие в одной колыбели, и вместо могильных плит их кутали светлые лилии, осиянные танцем неусыпных светлячков. Тела их обратились камнем и поросли цветами, а вековечный благоуханный благовест создавал впечатление, что павшие воины поют – они навсегда живы, и их гимн не умолкнет вовеки. Нет, это место не может нести горесть, вопреки всему – это место славы, которая никогда не померкнет, место победы, что превозмогает смерть, и каждый кто попадал туда, ощущал величье того места. Пройдут года, но каждый приходящий в сей сад ощутит благоговенье, словно он коснулся чего-то великого, постиг, как блаженны те, кто отдал себя ради их будущего.

Но двоих из погибших они провожали особо…

К закату все собрались у берега обновлённого Моря. Пристань – всегда была вечным местом их сретенья и единения, и как оказалось – оно же место прощанья и расставания. Кому-то уже пришла пора отправляться в путь. Цербер и Навсикая с любовью и почтеньем были возложены на две хрупкие ладьи из белого невесомого дерева. Их опустевшие тела, осыпанные цветами, – теперь как пустые коробочки из-под подарков, оставшиеся после шумного праздника. Какие светлые, какие чистые… Смерть оказалась довольно-таки избирательной дамочкой и забрала самых лучших. Но теперь Саша знал – она награда, для избранных. Они восхищаются от земли, от зла. Блаженны чистые сердцем, слишком, нездешне чистые…

Цербер похож на трогательного, шаловливого мальчика, который баловался весь день, а теперь вот притомился, устал – притих, смежив тяжёлые веки, задремал, всё глубже погружаясь в волшебный сон. Такой прекрасный грустный мальчик, спящий мальчик, с удивительно просветлённым выражением, замершим на его личике-иконке. Он улыбается – не скалиться, не ухмыляется, он всё-таки научился улыбаться. Да, все шалости ему теперь простились…

Навсикая остаётся всё той же нелепой куколкой на ниточках – будто мертворождённая, она снова лежит в позе эмбриона – ломкая, искривлённая фигурка с востреньким и не по годам серьёзным личиком, словно эта девочка прожила уже целые века, переболела всю боль, все скорби и победила их. Такая безобразно-хорошенькая, трогательно-агрессивная панда, ставшая для Сашки младшей сестрёнкой. Червивая вредная Роза его брата… А ведь Саша зрел её удивительное явление из цветка, словно присутствовал при её рождении – и вот теперь он провожает её в смерть или точнее в иную им доселе неведомую жизнь… Так до нелепости, катастрофически мало живут разве что бабочки. Ну и панды наверно тоже.

Склонившись, Саша судорожно коснулся пересохшими, онемевшими от боли губами виска Навсикаи, возлагая цветы ей на грудь. Но подойдя к Церберу, он уже не мог сдержаться, глаза застелила пелена, из дрогнувших рук на его грудь посыпались нарциссы, нарциссы, нарциссы, укутавшие своего возлюбленного Мастера ослепительным шёлковым покрывалом. Хотелось забрать его с собою, никому не отдавать. Почему они не убежали, не спрятались подальше от этой проклятой войны?.. Ну, и куда же ты уходишь, куда собрался?! И почему без меня?!.

Жители Страны Выброшенных Вещей, стоящие на берегу в этот торжественный и скорбный закатный час воспели прощальный гимн. На сей раз Плутон не вёл их – они пели сами, сбивчиво как могли. Его уста словно онемели. Широко, словно удивлённо он распахнул чёрные дыры своих бездонных глаз, провожая взглядом хрупкие лодочки, что вопреки логике и законам физики, отчалив от берега, сами собой стали подниматься вверх и, подхваченные небесным течением, слились со звёздным потоком. Вверх по Млечному пути, рассекая вышние воды, они как две стрелы пронзили собой звёздную завесу, пройдя сквозь неё, минули Авалон и взмыли ввысь в небесную твердь, отправившись – как говорила Беатриче – и дальше, дальше, дальше, дальше, дальше……

Когда они скрылись в пологе сине-зелёного северного сияния, все потихоньку в благоговейной грусти стали расходиться, и вскоре на берегу остался только Сашка с братом. Плутон не отводил взора от неба, а на его длинных и тощих перебинтованных руках копошилась, прячась у его груди, малютка-панда – вскормыш Навсикаи. Она повисла на нём, тёрлась носиком о его шею, щекоча своей чёрно-белой шёрсткой. Казалось и она тоже оплакивает свою королеву – её чёрные лапки были, как чёрные траурные перчатки, а тёмные круги вокруг грустных глазок казались заплаканными. Но Плутон стоял как изваяние, не шевелясь, – словно ничего и не чувствовал боле, как сухое, иссушённое злыми ветрами, омертвевшее древо без жизни, лишённое листьев. Саша осторожно обратился к брату, положив слегка дрожащую руку ему на плечо, и тихо с трудом выдавил из себя:

⇐ Предыдущая 35 36 37 38 394041 42 43 44 Следующая ⇒