«В Стране Выброшенных Вещей» 1 страница

Дробно о кафель свинцовыми каплями сыплются какие-то мелкие предметы. Снова и снова. Мелочь из кармана?.. Выбитые зубы?.. Пилящие душу, звуки музыки… Ах, ну да. Братец же музыкант. Удар и снова… Не глядя, машем руками. Музыка не смолкает. Ах, ну да. Эта, как её? «Токката и Фуга» D Minor. Сашка и сам ходил в музыкальную школу. По стопам брата, так сказать… Снова и снова. Злобные удары. В воздух, в кость. Как придётся… Мелкая хрупкая фигурка мельтешит рядом. Ах, ну да. Мама. Плачущая, вечно родная Мама. А всё же интересно, как вот её отличаешь, с самого незапамятного детства, среди тысяч прочих тёть? Мать – её-то ни с кем не спутаешь. Самая талантливая и искусная мачеха не сыграет эту роль. А вот с матерью словно связан, так глубоко какими-то невидимыми нитями, клейкими, как паучья сеть…

Плачет мама. Из-за её слёз даже драку прекратили. Нет, это не ради её душевного покоя, – на это братьям уже давно наплевать. Просто само звучание женского плача невыносимо, – вот вам музыка пострашнее бормашины, как электрический разряд по голым нервам. Нужно выключить её, как звук в радиоприёмнике. Как угодно надо успокоить её, лишь бы замолкла. «Мы же играем, мама…»

Сплюнув кровь, Сашка мельком бросил взгляд в лицо…в рожу брата. Как обычно у того кровь носом хлещет. Алеет нижняя выпяченная губа. И дробно, капельно, как с порванных бус это алое скользит вниз, о кафель…Торжественное завершение. D Minor. Доигрались, «мальчики»...

С тех пор не виделись два года. Развело наконец-то. С детства братья Горские так же ожесточённо дрались. Чуть ли не каждый разговор для них кончался дракой. Цепляясь за любое слово друг друга, они всякий раз как по нотам разыгрывали этот концерт. Независимо от увертюры схожая кульминация и одна и та же неизменная развязка. От меццо-форте к фортиссимо. И в качестве эпилога финальная ария – поток мамочкиных слёз. Presto… Presto… Всё сплошь синяки, да выбитые зубы. Диагноз, как заключал Сашка, – полная музыкальная несовместимость. Диссонанс деревенского балалаечника и органиста столичной филармонии.

Старший из братьев, – Георгий, – худосочный белобрысый, с запавшими тёмными глазами и длинным шмыгающим носом, был похож на гуттаперчевую куклу. Вечно он раздражал своими шаркающими шагами, нелепыми острыми движениями, а особенно тем, как он бросал на прощанье это своё нервное, суетное «счастливо». Младший, – Александр, – черноволосый бледный, с вампирским взглядом, был сосредоточенно упоён своей готической красотой. Сволочной, стильный Сашка…

Пока он увлечённо занимался укладкой собственных волос, наглаживал свои до неприличия белые рубашки и лениво покуривал тонкие дорогие сигареты (а между делом ещё и успевал учиться в институте…), – Георгий тем временем мотался по свету, пел, танцевал, играл на всех возможных музыкальных инструментах и даже умудрился сознательно с чувством отслужить в армии. Он, как истинное перекати-поле, разъезжал туда-сюда так много и так часто, по делу и без дела, что порой создавалось впечатление, что Георгия охватила некая неизлечимая психическая болезнь. Словно для того чтобы жить, ему необходимо постоянно куда-то бежать, и если он остановится, то непременно умрёт. Между тем он превосходно владел английским и французским языками. По-русски и то хуже изъяснялся: неграмотно говорил и тем более – писал. Его отчаянная, безбашенная жажда жизни, угнетала, буквально разъедала нервы вдумчивого, самовлюблённого интеллигента, коим был Сашка. Непохожие братья были схожи лишь в обоюдной ненависти к отчиму. По сути, и ненавидеть-то было не за что, – нормальный такой, работящий и непьющий мужик. Дело-то было и не в нём вовсе… Это просто пунктик, заноза в мозгу: «отчим – враг». Каким бы антигероем не был родной отец, – пусть он и очень далеко, – а всё ж он остаётся роднее самого Идеального Отчима. Отца ощущаешь, как и мать. Тоже, наверно, связан с ним чем-то липким, клейким против воли и желания…В нём также нуждаешься, тоскуешь, пусть даже бессознательно. Об этом никогда не признаёшься, даже самому себе, – ведь ты Сильный Мальчик, – а ведь порой хочется с разбегу взлететь ему на руки, повиснуть на шее… Но об этом не говорят, и даже не думают. Слово «Папа» безнадёжно глубоко похоронено на свалке постыдных чувств и воспоминаний. Зато на поверхности пышной порослью, вовсю цветёт ненависть к отчиму…ну, и к брату, конечно.

Они дрались с детства, как все мальчишки, только как-то агрессивнее, жёстче. Сашка до сих пор лелеял застарелую обиду, памятуя о том, как однажды брат не хотел пустить его на порог, за то, что он в свою очередь заявился домой за полночь. Уж и подробности этой истории стали забываться, – ведь тогда они были ещё подростками, – но Саша усердно пытался хранить это в своей памяти. Родители были тогда в отъезде и ничего про это не знали, так что роль карателя в тот раз взял на себя Георгий. Крайне редко, по особому вдохновению старший брат переставал быть пофигистом и, пренебрегши своей суетливой занятостью, пытался умничать, и воспитывал младшего.

Георгий… «Победоносец»… чтоб тебя… – именно так и никак иначе думалось Сашке о брате.

Но вот уже обоим благополучно перевалило за двадцать. Жили врозь, и необходимость общаться, и как следствие – драться, теперь отпала. Увиделись братья лишь спустя несколько лет, да и то мельком… Георгий заметно возмужал, не то, что Сашка, хотя и оставался таким же тощим, подвижным, нелепым – точно мальчик на шарнирах. Небритый, обросший с теми же тёмными глубокими глазами, он поразил брата каким-то новым озарённым выражением. Сашка хоть и удивился, но всё ж не особо проникся его просветлённой физиономией. Георгий тогда, – верх любезности! – предложил брату о чём-то всерьёз поговорить. Однако Сашка в свою очередь от такой возможности малодушно увильнул. Знал он, чем обычно эти их «разговоры» кончаются. Пускай преобразившийся Георгий и светится, как лампочка… Пускай «мальчики» и выросли, и отчасти поумнели…Но несмотря на все перемены во вселенной, Саша свято верил в несокрушимую НЕВОЗМОЖНОСТЬ примирения с братом. Горбатого, как известно, могила исправит… Кое-как Сашке удалось отделаться от брата. И, в общем-то, казалось тут и не о чем жалеть…

…Звонки от матери, подобно вою сирены средь ночи, всегда тревожным гулом отдаются в голове. Ну, какой нормальный парень обрадуется, когда на мобильном высвечивается зловещее: «МАТЬ»? Саша уже давно оборвал все контакты с семьёй.

Он так жаждал вырваться из-под отчего крова, что теперь, сбежав оттуда сверкая пятками, совершенно не желал оглядываться назад.

Ах, ну да. Мама. Снова плачет. Что ещё?.. Сквозь всхлипы матери прорезался её дрожащий голос: «Георгий… Авария… везут в больницу…»

Словно умолк многоголосый оркестр, подобно некстати оборвавшейся капелле, тишина оглушила Сашку, буквально окатила его с ног до головы. Прочие мысли, имеющие значение ещё минуту назад, оборвались, иссякли. В мозгу что-то лопнуло, щёлкнуло. Сорвался, побежал… А страшная музыкальная пауза сменилась отчаянно грохочущей полифонией звуков. Стало даже больно думать от шума в ушах. В голове замелькали, будто усмехаясь, бешеные мысли и жутковатые воспоминания. Вот, зараза память: то не можешь вспомнить, то не можешь забыть. Она самое страшное проклятие на род людской, лучше палача и не придумаешь…Сашке так некстати вспомнилось, как однажды после очередной драки он сам твердил словно в безумии, вослед уходящему брату: сдохни! сдохни! сдохни! .. Воспоминание яркое до тошноты эхом отдаётся в голове и жалит раскалённые нервы. Теперь с нервно дёргающихся губ срывалась мольба, неизвестно к кому обращённая, этакий жалкий протест в адрес смерти: НЕТ! НЕТ! НЕТ!..

Георгия везли по коридору больницы, когда подоспел Саша. Даже его железобетонного, хладнокровного и ко всему равнодушного передёрнуло от этого зрелища. Георгий – дранный, как старая, истерзанная жестокими детьми игрушка, с пробитой головой, лежал, словно уже покойник, со скрещёнными на груди руками. Перед глазами у Сашки всё поплыло: белые халаты врачей, ревущая мать, слипшиеся от крови белобрысые волосы брата. В желудке заклокотало, затрясло, подкатило к горлу. Бьющуюся в истерике мать с трудом оттащили подальше. Медсёстры со скучающим видом стояли возле операционной, в ожидании невесть, где шляющегося главврача. И над всем этим больничным смрадом и белыми простынями парило нездешнее, странно заострённое лицо Георгия. Его опрокинутая голова царапала, рассекала пространство треугольником давно небритого подбородка. Какой же он всё-таки по-нечеловечески худющий! Похоже, что все деньги он проматывал на переезды и телефонные разговоры, – а на еду и не остаётся ничего…

Тоскливый свет больничного коридора странно озарял эту невесёлую картину. И его белобрысая шевелюра, и светлые брови, и заросшая верхняя губа, и многонедельная щетина – всё это безобразие золотилось в больном свете и излучало сияние, сродни солнцу. Закатное, умирающее солнце…

Улучив минутку, Сашка склонился над братом. Настороженно вслушиваясь, всматриваясь, словно сверяя ноты, он уловил едва заметное дыхание Георгия. И совсем не к месту перед его глазами возникло яркое воспоминание: выпускной концерт брата. О, как же Георгий не любил эти выступления, выверенные до миллиметра, подчинённые строгим канонам! Его угнетали эти скучающие люди в зале, те которым вовсе нет никакого дела до его музыки. Он мечтал о ЖИВОЙ музыке, которая как вода, как море. В неё словно можно погрузить ладонь, как в источник, и побрызгать ею на окружающих. А как он уморительно краснел в этих ненавистных, выглаженных до скрипа рубашках! От смущения он становился неуклюж и неповоротлив, словно на него напялили скафандр. Вопреки их вражде Саша почему-то всё ж присутствовал на том концерте. Может лишний раз хотелось посмеяться над нелепой рассеянностью брата… Сидел он так близко, что явно слышал, как Георгий перехватывал дыхание, играя на какой-то дудке. Что это было?

Флейта?.. Кларнет?.. Паузы в его дыхании заполнялись музыкой, а музыку сменял резкий, порывистый вдох. Вдох… И музыка… Вдох… Музыка… И казалось, в мире больше невозможна тишина. Для Сашки тогда словно открывалась вечность, и он даже забывал, что ненавидит брата.

Теперь в больнице Саша так же жадно прислушивался к музыке его дыхания. А эти растреклятые музыкальные интервалы так ужасающе растягивались! От вдоха до вдоха так много драгоценных секунд. Секунд?.. Ну, да секунда, терция, кварта, септима, октава и прочая дребедень, в которой так хорошо разбирался Георгий. Вот Сашке вся эта музыкальная грамота не так легко давалась. Однако болезненная музыкальная чувствительность осталась. Неизлечимо… Да, вспомнил! Это был кларнет. Концерт для кларнета с оркестром. Моцарт… Ну, или ещё кто-то из них. Георгию очень нравился кларнет. Он ещё пытался Саше что-то объяснить про звучание каких-то нижних регистров. А теперь Сашке заместо музыки стало дыхание брата.

Георгий с трудом разлепил залитые кровью веки и судорожно зашептал заплетающимся языком:

– Не успели…Но ты дождись меня…Найди. Он придёт…Озарит…Ищи Озарила…

А я…я не замедлю…

Слушая безумные бредни брата, Сашка сам чуть не заревел. А Георгий ещё и пытался корчить свои бледные губы в улыбке.

Наконец-то словно свершилось явление Архангела, – в коридоре возник, идущий вповалку, заспанный хирург. Он ещё и между делом умудрялся болтать по мобильному телефону. Если бы от этого урода не зависела теперь жизнь его брата, Сашка бы с удовольствием прибил незадачливого «айболита».

…Когда-то в детстве братья Горские любили играть в больницу. И как они лечили игрушки, так вот теперь и Георгия перекроят и заново сошьют…

Пока оперировали брата, Сашка метался по коридорам, разбил кулаки в кровь об стены, обматерил всех медсестёр…Ему пригрозили, что свяжут и обколют снотворным, если он сам не успокоится. И тут он вдруг к своему удивлению обнаружил в кармане упаковку с каким-то лекарством. Ну, да конечно! Это же те самые дрянные таблетки друга, которые он недавно забыл у Сашки. Какое-то там сильнодействующее успокоительное, не без побочного эффекта, как водится…

Вот и кстати. На истерике Саша сожрал всю пачку, только это похоже мало помогло. Метаться он перестал, но внутри неудержно колотило, так что он едва мог усидеть на месте во время бесконечно долгой операции. После того он смог увидеть Георгия лишь мельком, когда его перевозили в реанимацию. Бритый наголо, в бинтах с резко заострившимся лицом, – или вернее даже ликом, как у великомучеников на иконах, – он уже не выглядел, как человек. Восковая кукла, заботливо укутанная в саван.

Мать, не переставая, о чём-то всё расспрашивала врача. Он даже каким-то чудом сумел её успокоить, напичкав ложными надеждами. А вот Сашка никаких вопросов не задавал. Синие тени на лице брата, ледяной приговор в глазах врача, – он им уже неинтересен, завтра спишут на свалку, – вот вам и ответ на все вопросы. Георгий нежилец.

Саша остался один, поверженный в хаос звуков. В его голове назойливо звучал по-фальшивому весёлый мотив, что буквально выворачивал мозг наизнанку. Сашку снова колотило, только теперь он едва сдерживал истеричный хохот, который был готов прорваться наружу и задушить его, разодрать на части. Музыка играла… Скрипка. Сколько же лет Саша угробил, занимаясь ею, прежде чем бросил! Поистине, скрипка была изобретена в качестве орудия пыток. Ничего страшнее для Сашки нет. Как бросают ненавистную работу, как оставляют старую сварливую жену, как стряхивают с руки какое-нибудь гадкое насекомое – так он от всей души отшвырнул музыку. Он надеялся, что перехитрил её и теперь она утихнет, замолкнет навек, перестанет его мучить. Но Саша обманулся. Скрипаческое детство не давало о себе забыть. Он с прежней чуткостью постоянно ощущал музыку. Она всегда звучала в его голове. Музыка – словно стратосфера его жизни, никуда от неё не деться, она как проклятье, нависшее над головой. Сколько лет он винил в этом Георгия, словно тот некими незримыми «флюидами» влияет на его жизнь. Даже через расстояние он будто бы давил на Сашку этим бесконечным сплетением звуков, сводил с ума этими неразрешимыми уравнениями из октав, аккордов, тактов…Сашка, как современный последователь учения нидерландского Братства Богоматери тоже считал праздную музыку, чуть ли не смертным грехом. Правда ничего больше про этот орден, к которому принадлежал сам Иероним Босх, он знать не знал. Но сама мысль о том, что все эти бездельники-музыканты будут гореть в аду, казалась ему занятной. Даже, несмотря на то, что ни в какой ад Сашка естественно не верил.

…Итак, всё начиналось со скрипки. Её трагичный скрежет перепиливал душу, а из глубины её звучания вырывались отдалённые весёлые голоса, поющие на чужом языке. Ну, что у них за жизнь!.. Всё от меццо-форте к фортиссимо. Crescendo. А какое было нежное, невинное вступление, но опять обманка. Всё быстрее и быстрее, и чем быстрее, тем веселее, а чем веселее, тем фальшивее пели кукольные голоса. Но тревожный голос скрипки всё твердил своё – о смерти, заглушая все прочие звуки…

Сашку словно пронзило насквозь, вдруг вспомнилось: он же всё-таки любил брата! Хотел с ним общаться, в чём-то даже походить на него. Да и тот в свою очередь вправду пытался, заботиться о нём, рад был возиться с ним в детстве, оберегать. Как же они умудрились до такого докатиться, всё сломать и стать врагами?!. Саша принялся клясть судьбу, возненавидел в миг всех живущих на свете. Почему они завтра будут так же беззаботно жить, радоваться и смеяться, а Георгий быть может не переживёт и эту ночь?.. Разве это справедливо? Какое они все имеют право жить, если он умрёт? Почему это случилось именно с ними? Да, пусть хоть все попередохнут, – Георгий должен жить! Должен же быть у братьев Горских шанс всё исправить. Как всё-таки нелепа, ничтожна эта их дурацкая война. Там, где нос к носу сталкиваются жизнь и смерть, теряют значения такие мелочи.

Саша резко осознал, как многое он потерял. Он шёл по жизни, спокойно разбрасываясь людьми, как старыми непригодными к употреблению вещами, как игрушками, что вышли из моды. И всё, что он вынес из жизни – это свод глупых никчёмных правил: «Уходить надо без оглядки», «Вслед, уходящим не смотри», «Не догоняй», «Не зови», «Сам не звони», «Надо быть мужчиной», «Не проси прощенья», и так без конца… А когда пытаешься отыскать, тех, кого в своё время выбросил, оказывается уже поздно. Их нет здесь… Осталось только одиночество в этом провонявшем плесенью больничном коридоре. И Георгий в реанимации…

Наметавшись, как бешеный зверь в клетке, Сашка всё же притих. Таблетки, наверно, помогли. Жалко такие без рецепта не выдают. Славно башню сносит…

Как узник, ожидающий казни на рассвете, – с той же обречённостью Сашка дремотно поглядывал на пургу за окном. Безмолвная, бархатная чернота была растревожена буйным вальсом беспечных снежинок. Фонари на это суетное веселье, напоминающее шабаш, смотрели с немым упрёком. Наверно, просто завидовали. Сами-то они не имеют права покинуть свой пост. Фонари, как монахи, молитвенно склонившие свои скорбные лики к земле, слабо освещали жалкий клочок земли. Они явно не справлялись со своей миссией на это мрачном балу. А среди этих почти померкших светочей, подобных одичалым аскетам, парила Она. Пугающе прекрасная, пленительная женщина – королева, правящая этим балом… Завороженный своим видением, Саша стал медленно погружаться в сон. Веки отяжелели, и его словно убаюкали, будто кто-то пропел колыбельную шуршащим, снежным голосом.

«Отличные таблеточки! Вот вам и побочный эффект – галлюцинации». – сквозь дрёму с усмешкой подумалось Сашке, прежде чем его затянуло в сон.

Однако вопреки ожиданию он не почувствовал того благотворного эффекта, на который рассчитывал. Легче ему не стало. Не оправдалась надежда забыться, как обычно бывало во сне. Ему-то хотелось, чтоб сознание отключилось, хоть на время дав передышку раскалённому мозгу. Сашка вроде бы и уснул, но все ощущение остались прежними, как и наяву. Реальность не выпустила из своей когтистой лапы, а просто бредово смешалась со сном.

Плавно, как на парашюте Саша опускался на съёмочную площадку разыгрываемого там действия. Словно запись на видеоплёнке, чётко перед ним предстала их первая с Георгием драка всерьёз. Только всё это не было похоже на обычный сон или воспоминание. Всё происходило в режиме реального времени, и Сашка смотрел на это не со стороны, а изнутри. Так остро он ощутил себя снова маленьким. Как же давно он забыл, что это такое! Этот худенький, нескладный мальчик с чистой головой и сердцем, словно с осуждением глядел теперь внутрь себя самого. И как же этот грязный, пошлый тип проник в него? Сашка почувствовал себя внутри этого мелкого мальчишки, в его теле, ощутил взахлёб эту давно утерянную, беззаботную лёгкость и восторг. Ведь ему тогда было всего лишь десять лет, а Георгию около двенадцати. Вот эта такая знакомая, старая тельняшка брата, а у самого Саши белая рубашечка, – это ведь было перед его первым выступлением. Тогда он ещё учился с братом в музыкальной школе. Так всё же, за что он так возненавидел музыку?.. Неужели за то, что Георгий её так любил?...

Сейчас в своём безумном полусне Сашка очень живо ощутил слабенькие, острые удары брата. Он и сам махал кулачками, да так серьезно, будто всё это и не сон вовсе… Тогда их тоже разнимала мама. Плача, утирает кровь, – носом хлещет у Георгия, а у Сашки, как у маленького, хорошенького вампирчика окровавлены губы.

– Это мы играем, мама, – зло скалясь, утешали они эту растерянную, уставшую тётю.

Голос её прозвучал обречённо, пронзительно, как сон из другого сна:

– Вы снова мучаете мать. Жестокие мальчишки.

Сашку невольно передёрнуло, он тряхнул головой. Нет, определённо – пора просыпаться. Уж лучше назад в больницу, лучше там закатить очередную истерику, орать и биться о стены, – только не допустить продолжения этого бреда. Проснуться, проснуться… Но ничего не вышло. Он зажмурился, пару раз ущипнул себя, но сон не развеялся, напротив стал ещё реальнее, чётче.

Мать ушла, а Сашка тревожно покосился на брата. Пронзительно громкое молчание Георгия лишь всё усугубляло. Не выкарабкаться. Болезненный, липкий страх нахлынул, наполз на Сашу – уже хотелось кричать. Но наконец, спасительный резкий голос Георгия разрезал тишину:

– Мы же раньше играли иначе. Помнишь?

Он говорил не по-детски всерьёз, с улыбкой в темнющих глазах, – как солнце со дна колодца, душу согрело.

– Помнишь наших солдатиков? Наши книги?.. А медвежонок… Помнишь?

Сашка совсем не понимал, к чему брат завёл эти разговоры. Но сам того не ожидая, он поддался странному, очарованному настроению Георгия. Нахлынуло, как говорится. Неожиданно он рассмеялся и вдруг отрешённо, как в забытье, произнёс:

– «Маленький мальчик будет всегда, всегда играть со своим медвежонком…»

Ну вот, и откуда это вспомнилось? Не в пример Георгию, Сашка с самого детства питал дикую страсть к книгам. В его голове отложилась масса обрывочных фраз и образов, хоть он уже и не помнил, откуда они взялись. Цитаты то оттуда, то отсюда назойливо всплывали в его памяти. Не легче, чем с музыкой…

А Георгий зачем-то продолжал не к месту ворошить эти воспоминания:

– Помнишь, как мы на стенах рисовали, «лечили» игрушки…

– Ну да! Ты разрезал их, потрошил и вшивал внутрь пуговицы заместо сердец, – захохотав, подхватил Сашка. – Ты тогда хирургом стать хотел… А интересно, куда все наши игрушки подевались? Отчим, наверно, повыбрасывал… Ему вечно наш «хлам» мешал.

– А теперь пришло время сыграть в другую игру, – вдруг серьёзно произнёс Георгий, – Только на этот раз всё по-всамделешнему. Пошли.

И он строго, по-солдатски зашагал по коридору. И Сашка только теперь, оглядевшись, сообразил, где они находятся. Вот оно живое воплощение самого гадкого и тошнотворного из всех детских кошмаров!.. Школьный коридор.

– Эй, постой! – закричал Сашка вслед, уходящему брату. – Я, конечно, не против ещё поболтать с тобой прежде, чем проснуться… Но всё же по-моему этому бреду пора кончиться. Может, поможешь проснуться? Я даже не обижусь, если ты меня чем-нибудь треснешь по голове…

– Идём. Нет времени, – скомандовал Георгий, скрываясь в сумраке коридора.

– Да, стой же ты! – судорожно передёргивая плечами, крикнул Сашка и нехотя поплёлся следом. Ему всё же совсем не хотелось оставаться здесь одному.

Силуэт Георгия тем временем почти потерялся из виду в полумраке. Свет почему-то начал гаснуть, вызывая самые мучительные воспоминания. Сашка никогда себя трусом не считал, но как выяснилось, в глубине его подсознания сохранились те же детские фобии. Вот он ещё один кошмар из детства – про гаснущий свет. Он ещё и не угас, светит так тускло, так мерзко, что уж лучше бы его и не было вовсе. Бывает же такой свет, который хуже кромешного мрака.

Нервозно ёжась, Сашка кинулся за братом, но его силуэт уже едва виделся вдали.

А коридор всё тянулся бесконечным лабиринтом. Саша метался туда и сюда, находя и снова теряя брата. И вот когда он почти нагнал его, – уже можно было рукой дотянуться до Георгия, – в этот миг пол под ногами стал разъезжаться. Каменные плиты расселись и как ворох листвы разлетелись, взмыли вверх. Георгий окончательно скрылся из виду, а Сашка, потеряв опору под ногами, с диким воплем рухнул вниз.

«Когда падаешь, всегда просыпаешься…» – попытался успокоить себя Саша. Но представив, как сейчас шарахнется о землю, он с ужасом сжался в комок. Однако приземления он прождал гораздо дольше, чем думалось. Давно уже была пора хоть куда-нибудь, да упасть, а он всё падал, и падал, и падал… Так что даже тревога стала отступать, сменившись усталостью. На Сашку нахлынуло странное ощущение полёта, словно он не упал, а напротив взмыл вверх. Он так стремительно летел вниз, что пятно света, – отверстие, откуда он упал, – быстро удалялось. Это отверстие сверкало, как колодец полный света, как дыра прожжённая солнцем в небе. Тьма вокруг Сашки сомкнулась. Бесконечная, неисчерпаемая бездонность оттягивала его вниз, а вес пустоты, льющийся из колодца света, придавливал сверху, как толща воды утопающего. Сашка нелепо махал руками, пару раз перекувыркнулся и полетел вниз головой – приятного было мало. Вместо светлой дыры теперь перед глазами сплошная темнота. Барахтаться он вскоре перестал, – понял, что бесполезно, – он же не птичка: сколько руками не маши, вверх не взлетишь. Глаза стали привыкать к темноте, хотя радоваться явно было нечему. Дна этого туннеля всё равно было не видать. Тьма приветственно расступалась, гостеприимно сжирая Сашку в своих объятьях. Но всё это падение что-то остро напоминало ему. Из детства что ли?.. Где-то, с кем-то всё это уже было… И если бы Сашка хоть на миг мог остановиться и перестать падать, он бы обязательно вспомнил.

По круглым стенам этого колодца находились полки, заваленные всяким хламом. На некоторых висели пёстренькие гирлянды – неожиданно яркий свет в этом царстве тьмы слепил глаза до боли. Меж полок тянулись какие-то ветки, корни, торчали потёртые дорожные знаки. Сашка тщетно пытался ухватиться за них, но все они рассыпались в его руках.

Внезапно в густой тишине послышался пугающе знакомый шум из глубины колодца. Он всё нарастал, приближался, пока Сашка не рассмотрел, что это такое. Снизу, навстречу ему из мрака туннеля, вопреки всем законам физики и здравого смысла, на него нёсся поезд. Вытаращив глаза, он в ужасе судорожно зажмурился и выставил вперёд руки, словно прячась от летящего на него футбольного мяча. Да, Сашка катастрофически не любил и не умел играть в футбол. Ребята всегда смеялись над тем, как он по-девчоночьи прятался от мяча, не умел отбивать, так что от него даже на воротах было мало проку… Все эти нелестные для его самолюбия воспоминания пронеслись вмиг в его голове. Зато возникла надежда, что от такого удара он точно проснётся… Хотя эту «надежду» тут же сменил вполне обывательский, липкий страх. Сашка аж с жизнью успел проститься. Однако ничего страшного не произошло. Поезд промчался мимо. И только тогда Саша понял, что поезд-то был игрушечный, у них такой был в детстве. Но не успел он с облегчением вздохнуть, как на него, откуда ни возьмись, выпорхнула целая стая летучих мышей, а следом за ними огромные стрекозы с фиолетовыми крыльями и задумчивыми глазами. Удары их крыльев оглушили Сашку, но ему всё же удалось их благополучно миновать.

Когда всё стихло, Саша успел оглядеть полки. Чего же там только не было!.. На лету он зачем-то схватил дутый аптечный пузырёк из зелёного стекла. К горлышку была привязана бирка, которая гласила: “Ad usum internum. Temperantia”. Но пузырёк оказался пуст. И Сашка беспечно обронил его, однако тут же спохватился, – мало ли кому по голове шарахнет. Но пузырёк вопреки ожиданиям неспешно истепенно, с чувством собственного достоинства полетел вверх, как воздушный шарик или набирающий высоту вертолёт. Саша лениво удивился и попытался вспомнить, что о таких явлениях говорят Законы Физики. Скорость падения…

Ускорение… Сила тяжести… Мда, это похлеще нотной азбуки или английской грамматики. Закоренелый гуманитарий Сашка никогда не дружил с точными науками.

Продолжая свой полёт, Саша присмотрелся к стенам туннеля. Между полками он увидел скопище всякого хлама: тут и куклы, и деревянная лошадка-качалка, книги и сломанные игрушки, какие-то обломки, обрывки, ленты и подарочные обёртки. Казалось, всё это барахло было строительным материалом, из которого был сложен сам туннель, подобно муравейнику или гнезду. Тем временем мимо пролетели три белых кролика с красными глазами. На лету они махали косами и стройно пели.

«Ущипните меня…» – вяло буркнул Сашка, уже устав удивляться.

Едва увернувшись от кроликов, он чуть не столкнулся с пролетающей мимо девочкой. Та пела и вовсе что-то несуразное. Очень уж музыкальный и весёлый народец собрался в этом дурдоме… Однако дальше эта оживлённость сошла на нет. Стихли все звуки, и вся эта толкотня и веселье остались позади. Падать уже настолько надоело, что даже страх отступил перед скукой. Перестав напрягать глаза, пытаясь разглядеть, что там внизу, Сашка едва не задремал на лету. Никогда раньше он не засыпал во сне. И когда Саша уже почти успел отключиться, он вдруг со всего маху рухнул о землю, разметав своим внушительным падением целый ворох прошлогодней, жухлой листвы. Быстро подскочив на ноги, как в школу по будильнику, он отряхнулся и огляделся по сторонам. Он неожиданно оказался внутри шестиугольной зеркальной комнаты, подобной хрустальной шкатулке. Стены и потолок были совершенно гладкими, без единой трещины, так что было совершенно непонятно, как сюда попал Сашка. Его буквально задавила торжественная, музыкальная тишина, словно перед началом какой-то мощной арии.

Но самым жутким оказалось то, что он увидел в зеркале вместо своего отражения.

Оттуда на него смотрел очаровательно-испуганный, хрупкий мальчик-куколка, будто марионетка на шарнирах. Его беленькое, аккуратное личико, словно со стеклянными вставными глазками, казалось нарисованным. Мальчик шарахнулся от Сашки и, передразнивая его, обхватил голову руками. Ещё до падения сюда, в разговоре с Георгием, он ощущал себя ребёнком – это уж куда ни шло. Но такого кошмара он и представить себе не мог.

Страшный, игрушечный мальчик с ужасом взирал на Сашку из глуби зазеркалья, – и его образ множился, отражённый о стены и потолок, будто водя хоровод вокруг него. Переводя взгляд с отражения на себя самого, он снова убедился, здесь нет ошибки, – он и вправду выглядит теперь, как кукла. Его маленькие, словно фарфоровые пальчики нервно треплют белую рубашечку с жабо, одёргивают багровый бархатный камзол. А ноги в красных сапожках со шпорами так и дрожат, стуча стальными каблучками по стеклу.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒