Александр Любинский 7 страница

Он вышел на Агриппас и двинулся вверх, вынужденно сбавив темп. Толпа бурлила вокруг него как вода вокруг утеса. Итак, Ребекка не приходит… Может быть, возникла какая‑ то серьезная проблема?

Нет уж, он лично проверит тайник!

Руди был из тех, кто идет навстречу опасности, а не увиливает от нее.

– Вы счастливый человек, – сказал Яков.

Он разговаривал с маром Меиром, сидевшим на высоком стуле по другую сторону прилавка. Разговор шел, как и в прошлый раз английском.

Мар Меир, до прихода Якова читавший «Хумаш»[13], переложил закладкой страницу и закрыл книгу.

– Никогда не думал об этом. Просто делаю свое дело. Мои отец торговал книгами, и дед тоже. Эта лавка принадлежала ему.

– Так у вас можно найти экземпляры столетней давности?

– Наверное… Если хорошо поискать.

Помощница мара Меира Герда – худенькая девушка с золотистыми волосами, расставлявшая книги на ближней полке, рассмеялась:

– Вы найдете, если у вас есть в запасе сто лет!

– Я всегда придерживался такого мнения, что книга находит человека, а не человек книгу! – сказал мар Меир и важно качнул головой. – У Гете, кажется… да, у Гете есть книжка с правильным названием… Книгу я не читал, а название хорошее: «Избирательное сродство».

– DIE WAHLVERWANDSCHAFTEN, – подтвердил Яков.

– О, так вы знаете немецкий?

Девушка обернулась к Якову.

– Знаю… Так уж получилось.

– Вам это неприятно? Вы бы не хотели его знать? – быстро проговорила Герда, и в ее голосе Якову послышалась тревога.

– Нет‑ нет, что вы! Это прекрасный язык! Он ни в чем не виноват!

Ответ прозвучал, возможно, слишком эмоционально.

Герда улыбнулась.

– Вы смешной.

– Я учу иврит, – сказал Яков, – и знаете, это не так уж трудно.

– Все вы приезжаете и начинаете учить иврит, – проговорил ворчливо мар Меир. – Начинают все, но продолжают немногие.

– Я лингвист!

– И у себя на родине, в России, вы были лингвистом? – Герда опять принялась расставлять книги. Она делала это без усилий. Казалось, книги сами встают на нужное место.

– Я преподавал. В школе. Хотел заняться наукой. Но – еврей‑ лингвист… В нынешней России это плохо сочетается.

– И что же?

Яков молчал.

– Девочка, перестань дергать человека, – проговорил мар Меир и потянулся за своей книгой.

– В этом нет никакой тайны… Меня отправили в концлагерь. Это случилось примерно за три года до начала войны. Началась война, потребовалось много квалифицированных переводчиков, и меня освободили… Можно сказать, повезло.

Герда перестала раскладывать книги.

– Если вам неприятно, не рассказывайте. Я знаю, как это трудно – вспоминать…

– Нет, нет, что вы! Наоборот! Я так давно ни с кем не говорил по‑ человечески!

Мар Меир раскрыл книгу, слегка наклонил голову. Губы его неслышно зашевелились. Он читал.

– Я служил при штабе… ну, это не важно… одного из фронтов. И без особых проблем дотянул до конца войны. Я ведь везунчик.

– По вашему виду этого не скажешь… И что же, вам везло и дальше?

– Да! Не знаю, возможно, потому что я подчиняюсь мгновенному желанию… слишком долго не обдумываю свои поступки? Я не мог себе представить, что вернусь в Россию… Там у меня никого не осталось.

– И у меня в Германии тоже…

В лавочке сгустилась тишина.

– Я так устал от своего еврейства! Может быть, хотя бы здесь этой проблемы не будет…

– Вэ яца Яаков ми Беэр‑ Шева, вэ елех харона, вэ ифга бэ маком вэ илен, ки ба ха‑ шемеш, – произнес мар Меир.

Яков обернулся.

– Что вы сказали?

– И вышел Яаков из Беэр‑ Шевы, и пошел в Харан. И очутился в одном месте, и остановился на ночлег, потому что солнце зашло. Это не я сказал. Так написано.

Яков поднял голову. Солнце зашло, звезды выступили на небе. И вдруг закружились сверкающим вихрем, подхватили Якова, оторвали от земли!.. И почувствовал он, что дышать все трудней, ибо там – нет воздуха!

– Вам плохо? – донесся до него словно издалека встревоженный голос Герды.

– Нет‑ нет, все нормально, все нормально… Еще не пора… – грустно улыбнулся. – Мне еще многое нужно сделать.

Руди отошел в тень и сел на выступ стены так, чтобы видеть дверь закусочной. Он уже знал, заглянув в немытое стекло, что за тем столом сидит женщина, положив перед собой номер «Джерузалем пост». Больше в закусочной никого нет. Где‑ то он ее уже видел… Но где? Руди достал из одного кармана пиджака трубку, из другого – кисет, неторопливо развязал, набил трубку пахучим табаком, примял его. Чиркнул зажигалкой, втянул горьковатый, щекочущий горло дымок. Руди любил трубку. Она успокаивала и придавала солидный вид. В свои двадцать два года Руди не хотел выглядеть юнцом. Да… где же он видел ее? Что‑ то связанное с Ребеккой… Ну, конечно! Ребекка как‑ то шла вместе с ней – родственница, подруга? Руди глубоко затянулся, окутался дымом… Значит, сама Ребекка прийти не может.

Вышла, наконец. Остановилась, поправила шляпку. Руди терпеть таких не мог – маленькая, полная. Из породы еврейских клуш. Заспешила вверх по Агриппас, к рынку. Руди выбил трубку, спрятал в карман. Движения его были размерены и точны.

Пересек улицу, открыл дверь. Подошел к прилавку, за которым сидел толстый грязный араб. При виде Руди тот дернулся и встал: он видел этого посетителя в первый раз, но почувствовал сразу: вошел тот, кого следует обслуживать стоя. Глядя куда‑ то поверх его головы, Руди купил сто грамм лукума, повернулся, направился к выходу… Вдруг споткнулся, пакетик с лукумом упал на пол – одной рукой Руди поднял пакет, другая же, словно желая опереться на стол, скользнула вниз, нащупала бумажку, оторвала ее… Мгновенье – и Руди скрылся за дверью. Араб покачал головой, снова опустился на свой табурет. Казалось, он обрел прежнюю неподвижность, но пальцы, перебиравшие четки, подрагивали, и полузакрытые глаза посверкивали тревожно.

А Руди между тем возвращался домой. Он шел другим путем – вниз по Агриппас до ущелья, где кончались дома, и вбок, по тропинке, петляющей между валунами. Здесь было пустынно, и потому слежка обнаружилась бы сразу. Но все спокойно. Солнце слепит, ботинки скользят по камешкам, ссыпающимся вниз – туда, где масличные деревья растут по склонам, и к серым, почти слившимся с окружающими камнями стенам монастыря ползет запряженная осликом арба.

Снова начались дома. У подъезда его дома по‑ прежнему сидел старик в черной кипе; дремал, опершись подбородком на набалдашник палки. Руди поднялся по широкой лестнице, открыл дубовую дверь, вошел в свое полутемное прохладное логово. Не спеша снял пиджак, ополоснул лицо, сел за письменный стол. Бумажка прилипала к пальцам. Руди осторожно развернул ее, положил перед собой, достал «Хумаш» и, открыв книгу на главе «Вэ яца Яаков ми Беэр‑ Шева», принялся за дешифровку.

Минут через двадцать он уже сидел, откинувшись на спинку стула, и задумчиво смотрел в окно… Может, ему привиделось будущее здание Кнессета на противоположной стороне ущелья, или Музеон Исраэль, на строительство которого через десятки лет он соберет многочисленные пожертвования? Но Руди думал о другом… В городе появились русские и, преследуя свои интересы, вломились на чужую территорию. Выгодно это или невыгодно – ему? Да, выгодно… Безусловно, выгодно! Ребекка сообщает, что в город приехал контролер… И, конечно же, он вынужденно займется русскими – они мешают проведению операции… И у него не останется времени на свои дурацкие проверки… Более того, хочет он того или нет, он обратится за помощью к нему, к Руди!

Встал со стула, закинул руки за голову, с наслаждением потянулся… Как всегда, последнее слово будет за ним.

Встал со стула, прошелся по комнате: от телевизора в одном углу – до книжного шкафа в другом, и дальше, мимо окна до дивана, и снова – к компьютеру.

Вчера вечером встретился с Владой. Нашли ресторанчик в переулке возле Яффо. Было холодно. Сидели в зале, у окна. Светила луна, и ветер, налетая с гор, ерошил кроны высоких эвкалиптов. Влада поеживалась в своем пушистом свитере, пила крепчайший кофе. И все спрашивала. Когда вы написали это? А что вы хотели сказать этим? (Можно на ты? Разумеется! ) Шла кругом голова – никто еще столь серьезно не интересовался тем главным, что я делаю в жизни.

Я заказал два бокала красного вина, мы пили, и я все говорил, говорил… Наконец, она протянула мне несколько листочков со своими стихами. Пока я читал, смотрела в сторону, курила; уголки розовых губ подрагивали.

То, что я увидел, было неожиданно, сильно, ново!.. Верлибр, но не обычный студенистый текст на уровне плохой прозы, а сжатый как пружина, разворачивающий созвездие метафор, неожиданных, и все же с неотменяемой внутренней логикой связанных друг с другом. И это ощущение пустоты, пустыни… А, может быть, бескрайней степи, горько и сладко пахнущей выжженной травой?

– Как интересно! Ничего подобного я не читал!

Засмеялась своим хриплым низким смехом. На всем скаку всадница осадила коня. Прянул, взвился на дыбы.

– Принеси еще! Как хорошо, что нет у тебя этой укачивающей, навевающей сон хорейно‑ анапестовой метрики, где все заранее известно. И чувство места… Только не знаю, этого ли?

– Я приехала в Иерусалим. Только в Иерусалим. Я хочу здесь жить

– Ты еврейка?

Задумчиво качнула головой.

– Со мной можно запутаться. Папа наполовину поляк, наполовину еврей. Мама наполовину русская, наполовину татарка.

– Ага, то‑ то я чувствую в тебе что‑ то баскакское! Подскочить на коне, накинуть аркан, приторочить к седлу!

– О, нет, я не столь жестока, – взгляд на часы. – Но мне пора.

Я расплатился. Мы вышли на ветреную улицу, спустились к Яффо, и она вдруг стала рассеяна. На углу Яффо и Бен‑ Иегуда остановились

– Дальше не провожай. У меня встреча с подругой. Она приехала из Германии. Очень милая, но в ужасной депрессии!..

– Я позвоню?

– Да, да, конечно.

Улыбка, взмах руки. Заспешила, исчезла в толпе.

Что ей нужно? Неужели всего лишь статьи о ней? Но для этого не требуется таких усилий! Снова закружил по комнате, остановился… Выжженные холмы бредут к горизонту. (Которое уже столетие поэты их сравнивают со стадом овец? ) И за невидимой чертой нисходят к Мертвому морю. Не надо туда идти – водой Мертвого моря не напьешься.

И вдруг начинается прежний бред… Летняя Москва, мальчик с девочкой, бредущие по бульвару. Или нет, зима, темнота, скользь и склизь под ногами. Не надо туда идти, заболит сердце, и будешь уже в который раз как рыба, выброшенная на берег, ловить воздух открытым ртом!

И все же, что происходит в яростные дни, когда планеты замирают в небе и земля останавливает свой бег на краткий миг, когда этих двоих сотрясает дрожь, и они приникают друг к другу. А потом опадают, смежают глаза. На узком девичьем диване на Петровке, или в кооперативной квартире в комнате, где тахта, книжный шкаф, письменный стол, зеленый ламповый свет… Мать ходит по коридору, из гостиной доносится шум телевизора: там отец дремлет в кресле, вернувшись с работы… Но на этот раз ему не до дремы: он тоже топает по коридору, покрикивает на мать. Звезды, холодные февральские звезды останавливают свой бег и заглядывают в комнату, где он гладит ее лицо, бережно, словно боясь разбудить. Где‑ то в необъятном страшном просторе вспыхивает новая звезда, и новая жизнь начинает дышать, расти, набухать как почка – на узком ли диване между шкафом и дверью, на тахте ли в комнате, где зеленый ламповый свет. Под шаги в коридоре или вопли на коммунальной кухне, под вознесенными во тьму крестами Петровского монастыря…

Девочка откроет глаза, улыбнется. Скажет: «Мне пора». Они откроют дверь, выйдут в коридор, где их ждут уже отец и мать: тревожные взгляды, перекошенные от волнения лица. «До свиданья, – скажет им девочка, – пока мальчик будет неуклюже помогать ей натянуть заячью шубку, – до новых встреч! » И мимо однообразно‑ бетонных домов – до метро. «Я позвоню завтра утром? » «Позвони! » Теплые губы, дыханье. Взмах руки.

И снова было утро. В проеме подъезда одного из домов по улице Невиим возник Марк. Надвинул на лоб шляпу, засунул руки в карманы пиджака. Похоже, на сей раз он никуда не спешил. Прошел до йеменской фалафельной, купил питу, туго набитую хрусткими шариками вперемежку с салатом, и, усевшись на скамью, принялся с аппетитом есть. Вход в клинику доктора Коэна был всего в нескольких метрах от него. Если бы он повернул голову, то несомненно заметил бы, что стена у входа изрешечена, как оспой, следами от пуль. Но Марк смотрел прямо перед собой. О чем он думал? Трудно сказать, но можно предположить, что в этот момент он не думал ни о чем.

Но вот он встал, достал платок и вытер губы, и, вынув из кармана мелочь, заплатил за питу с фалафелем. Помедлил – заказал еще стакан апельсинового сока, и пока юркий хозяин с лоснящимся от пота лицом выжимал дольки апельсинов под железным ручным прессом, стоял неподвижно, казалось, не обращая внимания на снующий вокруг разноцветный и разнополый люд. С наслаждением выпил он сок, взглянул на часы. Пора!

Пересек улицу и по переулку, мимо ресторана с вывеской Old friend прошел до Сергиева подворья. Вход на площадь был перегорожен патрулем. На сей раз – четыре человека. Автоматы. По два запасных рожка. Неужели что‑ то заподозрили? Нужна связь, связь! Любой ценой – связь! Спустился по проулку вниз, вышел на Яффо, и мимо здания с каменным львом на крыше прошел к почте. Остановился у входа. Пусть следят. От слежки можно уйти. А пуля в затылок пока не угрожает: он им всем нужен.

Солнце уже палило. Он передвинулся в тень. Смахнул пот со лба. Женщина с кошелкой. Двое молодых арабов в рабочих робах. Господин с усиками. На голове – красная феска. А, вот… Неужели… Ко входу шла полная женщина в шляпке, с маленькой сумочкой, перекинутой через руку в перчатке. В другой руке она сжимала свернутую в трубку и перевязанную желтой лентой газету. Увидела Марка, остановилась. Поспешно отвела взгляд. Медленно пошла прочь. Повернула за угол. Он двинулся за ней и едва не натолкнулся на нее – она стояла там, возле круто нисходящей с холма лестницы. Подняла на него большие тревожные глаза. Выдохнула – «книжный магазин Меира, через полчаса! » и, ухватившись за поручни лестницы как за спасительную опору и осторожно переставляя полные усталые ноги, стала спускаться вниз.

Повернул направо во двор, сжатый серым полукругом блочного дома. Шагнул в подъезд. Подождал, выглянул наружу… Вот он – тот слепец с рынка! Стоит у входа во двор, прислонившись к стене. Но уже без палочки в руке. Почему именно он? Не хватает людей или Стилмаунт хочет, чтобы точно было известно, кто идет по следу?

Огляделся. В таких домах должен быть запасной выход… Так и есть – за мусорным баком. Пахло кошачьей мочой. Расстегнул ширинку, с наслаждением облегчился. Моча к моче. Нащупал ручку двери. Поддалась… Открыл ее и вышел в соседний двор.

Жили летом у холодного моря. Только девочка осмеливалась купаться, и Таня должна была идти вместе с ней, по колени входя в стальную, с редкими голубыми разводами балтийскую воду.

Шли обедать в стекляшку под соснами, отстаивали очередь, чтобы получить, наконец, заправленное томатной пастой харчо или суп с выступившим по краям тарелки жиром. А потом надо прохаживаться – степенно и чинно, по берегу, чтобы не сразу отправиться в поход по магазинам, а лишь надышавшись впрок соленого, пахнущего гнилыми водорослями воздуха. Звезды замерли в небе, казалось, раз и навсегда. Ничего не происходит. И не произойдет. Так в середине пути жизнь останавливается и замирает.

Я выторговал себе право вместо походов по магазинам сидеть с двух до четырех в читальном зале местной библиотеки. Она тоже стеклянная. К прозрачной стене тянутся цветущие ветви боярышника, подступает трава, и стальное, с голубыми разводами небо смотрит в упор, нависая над невидимым, скрытым дюнами морем.

Так и надо, так и надо, наверное, тянуть невод дней – день и ночь, день и ночь, и снова день. Но почему мерещится другая жизнь, а там вокзал, и ночь, и еще далеко до рассвета?.. Какая‑ то история, рассказанная бабушкой Ребеккой летом, на терраске возле кухни. Даже не рассказ, а намек, прочерк, как белый сгиб на старой фотографии. О том, как они познакомились с дедом. Он, де, скрывался у них в доме в местечке на Украине. Скрывался? Ну, не скрывался… Так получилось, что жил довольно долго. А в доме девушка на выданье… Неудобно как‑ то. Ну, вот он и решил жениться на мне. А ты? Что я… Отчаянная была. Красивая. И кавалеры вокруг… Да все сгинули куда‑ то: кого убили, кто сам пошел убивать. А дедушка во всем этом не участвовал. Умный был. Хотел спастись. И спасся. Деловой! Даже на собственную свадьбу опоздал! Улыбается своими бордовыми как перезрелая малина губами. Лущит горох, и горка кожуры на столе растет.

Через много лет я дам тебе другую жизнь – в другое время, в другой стране. Дам тебе другую судьбу. Но ты об этом никогда не узнаешь. А пока я всего лишь осторожно иду по твоему следу, и подступает, надвигается темный, переполненный беженцами вокзал, и человек, который очень хочет спастись, пробирается к выходу, как талисман сжимая завалившийся под подкладку кармана последний – тяжелый николаевский кругляш.

К четырем часам погода меняется, порывы ветра налетают с моря, и когда я выхожу из двери библиотеки с исчирканными, покрытыми синими разводами листками в руке, две девочки на скамье – побольше и поменьше – ждут меня, уже одетые в теплые кофточки.

Вышел в проулок, остановился. Быстрый взгляд через плечо… Все спокойно. Посмотрел на часы. Магазин Меира… Ах, да, внизу, неподалеку от Старого города. Там работает Герда. Забавно!

Была середина дня. Дома едва угадывались сквозь слепящую солнечную завесу. Марк нашел жестяную вывеску с изображением совы и надписью над нею «Людвиг Меир», толкнул звякнувшую колокольчиком дверь. За конторкой сидел старый еврей и читал книгу. Обернулся всем телом к Марку, осмотрел с ног до головы. «Вам туда, – сказал, и ткнул рукой в дальний конец комнаты, скрытый книжными полками, – дама уже ждет». Она стояла там, в светлом шелковом платье, затканном алыми цветами. В одной руке – неизменный китайский зонтик, в другой – раскрытая книга.

– Так это вы?..

– Я! – сказала она, и, положив книгу на полку, грациозно кивнула красивой головкой. Она пахла духами – приторно и сладко.

– Значит, это вы! Я должен был раньше догадаться! Однако же… Поселить меня в соседнем доме! Наши тель‑ авивские друзья большие шутники!

– Мне сообщили о вашем приезде. Вы хорошо работаете.

– Я делаю свое дело.

– У каждого – свое дело… Надеюсь, вы не зря потратили на нас свое время?

Нахмурился, надвинул шляпу на лоб.

– В городе действует русская разведка.

– Знаю. Они уже допрашивали меня.

– Вот как? Поэтому вы ушли и даже не оставили сообщение?

– Да. Я заметила слежку…

Первое впечатление обманчиво. У нее жесткие, даже резкие черты лица. Своим тщательно продуманным макияжем она пытается сгладить их. Только вот губы… Красивые, полные. Кажется, они живут на лице своей отдельной жизнью.

– Схватили на улице. Запихнули в машину. Отвезли куда‑ то в Бакка… Там рядом – железнодорожная линия на Тель‑ Авив. Допрашивал их главный – бритый, полный, в круглых очках. Похож на Нордау…[14]

– Что?

Хохотнул. Снял шляпу, водрузил на свободное место между книгами.

– Это вы точно сказали!

– Вы его видели?

– Мельком… Угрожал? Применял силу?

– Нордау играл джентельмена, но держал больше суток в духоте, без сна…

Вздрогнула. Подняла на Марка широко раскрытые глаза.

– Хотите сказать, что вы всего лишь слабая женщина?

Потупилась с видом провинившейся курсистки.

Звякнул колокольчик. Вошел пожилой полный бородач с палкой. С порога, энергично и шумно заговорил с маром Меиром.

– Так что его интересовало?

– Какие‑ то русские документы. Он почему‑ то считал, что я знаю, где они.

– И вы знаете?

– Позже я выяснила, что они находятся у Христи, моей кухарки. А к ней они попали – от отца Феодора, того самого…

– Да‑ да… Слышал уже. Эти русские мешают всем. Что еще? …

– Спрашивал о вас… Наверно, я смогла убедить Нордау в том, что ничего не знаю. Или он сделал вид, что поверил мне… Его ребята довезли меня до Старого города. Вот и все.

– Снова звякнул колокольчик. Марк обернулся. Полыхнули золотом волосы. Герда! Остановилась на пороге, всматриваясь в полутьму; сошла по ступенькам. Заметила, заметила… Ну так что ж?

– Я хотел сказать… – проговорил он и тронул ладонью лоб.

– Слушаю. Я вся – вниманье.

Слова прозвучали с насмешливой фамильярностью.

Догадалась… Уж точно догадалась!

– Вы уверены, что англичане вас не подозревают?

Вопрос прозвучал как выстрел.

Напряглась. Потупила голову.

Он чувствовал спиной, как Герда кружит где‑ то рядом.

– Это не праздный вопрос. Русские ведь как‑ то вас вычислили.

– Их интересовали документы. Следили поначалу за мной как за хозяйкой дома. И поняли, что в их сети угодила рыба покрупней… Я где‑ то прокололась?

– Нужно все проверить. Мы играем во взрослые игры… Вы понимаете это?

– Вполне!

– Во всяком случае, почтовым ящиком мы больше пользоваться не можем.

Он вдруг увидел Герду у соседней полки. Повернувшись к нему спиной, она расставляла книги.

Наклонился. Приблизил губы к пахучему ушку, скрытому гладким завитком.

– Командир отряда – некто Полак?

– Да. Он занял это место всего два месяца назад. После того, как Цви…

– Я знаю… Цви был настоящий боец. А что Полак?

– Умен. Храбр… Но не такой отчаянный как Цви. Трезвая голова.

– Информацию вы передаете ему?

– Да.

– Вот что…

Протянул руку за шляпой, надел ее.

– Скажите этому Руди… Да… Скажите ему, что операция пока откладывается. Я сообщу точную дату. Кстати, его адрес?

– Абарбанель, 3.

– Он живет один?

– В каком смысле? …

Улыбнулся.

– Я не знаю, какой смысл вкладываете в этот вопрос вы, но меня интересует лишь, кто постоянно проживает в квартире.

– Он там один… Отец умер от рака несколько лет назад… А мать… мать куда‑ то уехала. Кажется, снова вышла замуж…

– Не ищите меня. Я сам найду вас, если потребуется. До свиданья.

Сложила губы в привычно загадочной, но на сей раз – вымученной улыбке.

– До свиданья…

Не оборачиваясь, Марк прошел к конторке. Из темноты глаза Герды неотрывно следили за ним. Мар Меир заворачивал книгу для толстого бородача с палкой. Молча Марк поклонился ему.

– Да хранит вас Господь! – услышал он, когда уже закрывал дверь.

Вот и пришла Ханука. Вечерами в окнах вспыхивают свечи – как когда‑ то в другой жизни огни новогодних елок. Сегодня в ресторане мало посетителей, Стенли отпустил меня раньше. Но вместо того, чтобы отправиться привычной дорогой домой, я спустился по улице рава Кука и вышел на Яффо.

На Кикар‑ Цион, под оглушительную музыку из старенькой машины, измалеванной разноцветной краской с крыши до колес, несколько фигурок в развевающихся белых одеждах пляшут, взявшись за руки. Подпрыгивают в такт, без остановки, словно их кто‑ то дергает за плечи и ноги, не давая остановиться. За ними на постаменте перед зданием банка «Ха‑ поалим» полыхают огромные свечи главной городской меноры. Вокруг пляшущих харедим – десятка два зевак, в основном, молодые американцы в кипах, сдвинутых на затылок, и их подруги – длинные юбки, накрашенные губы, выслеживающие добычу блестящие кошачьи глаза. Одна из них не выдерживает, приподняв юбку, бросается в пляс, увлекая за собой товарища: он неуклюже топчется, из бутылки, зажатой в руке, плещет на тротуар, пенится пиво.

«Совсем эти жиды с ума сошли! » Знакомый голос. Оборачиваюсь. Ба! Да это Лена! Она не видит меня, заслоненная каким‑ то хипастым с прыщеватым сальным лицом – их много здесь, толкущихся на площади в поисках наркоты. Рядом с Леной – плотно сбитый, широкоплечий, в кожаной куртке. Молчит, кривится. Ему неприятно, противно даже, но что поделаешь – надо перетерпеть. Сегодня у Лены выходной – когда мало клиентов ее подменяет юркая маленькая эфиопка: она строит мне глазки, но я делаю вид, что не замечаю.

Уже давно Лена отставила Итамара, его сменил хлипкий француз, потом пропал и он, и замелькали русские – все на одно лицо. А Стенли – вдруг – разом постарел; ходит, с трудом переставляя ноги.

Холодно. Под зимним беззвездным небом пляшут харедим, грохочет музыка… Да не город это вовсе, а Ноев ковчег, плывущий по океану времени с пылающими на корме огнями меноры! И меня – уже который век – носит по волнам вместе с ним. Смыкаю глаза, словно погружаюсь в сон без сновидений – очнувшись, оглядываюсь кругом: новый язык, иные одежды, другие улицы и дома. И место называется по‑ другому: Севилья, Багдад, Вена или Москва… Только я все тот же, устало‑ внимательный, настороженный и – несмотря на отчаянное биение сердца и уколы памяти, – странно отрешенный…

Немного уже осталось, совсем уже скоро смежу глаза на мокрой от пота простыне больницы Хар ха‑ Цофим, и снова очнусь – где, когда?

Яков купил бутылку красного в лавочке напротив входа на рынок и, выйдя на улицу, не сразу направился домой. Он стоял, уставясь в землю, и ветер, просыпающийся на закате, трепал его спутанные волосы. Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что Яков решает проблему закуски: что лучше – теплый лаваш и банка оливок или несколько головок зеленого лука в придачу к белой ноздреватой брынзе… А может, купить того и другого? Но все обстояло не так‑ то просто… Яков не хотел идти домой. В сумерки две его комнатки становились серыми от вечерней печали, и потому в конце концов приняв решение, он свернул в ближайший проулок и вышел к крохотной площади, окруженной покосившимися домами со ржавыми решетками на окнах – когда‑ то в конце прошлого века, может быть, они и были новыми, но в это верилось с трудом: казалось, они и родились уже дряхлыми, как старый еврей в ермолке.

На заплеванных скамейках в сквозной тени тощих кустов сидели, как всегда, несколько пьяниц – кто спал, повалившись на скамью, а кто продолжал выяснять отношения, с сумрачным блеском в глазах то хватаясь за стакан, причмокивая и громко икая, то протягивая руки к собутыльнику. Сюда забредали румыны и балканцы, бывали и русские с братьями украинцами и белорусами – все, кого случайно занесли в Палестину волны военных невзгод и еврейской репатриации. Бывали здесь и местные – беглые монахи, недоучившиеся ешиботники. Сегодня звучал их базарный иврит вперемежку с цитатами из Танаха.

Яков сел с края, и сколупнув пробку‑ бескозырку, стал медленно пить из горла – денег на закуску нет, так что надо вкушать не спеша, ощущая небом и языком терпкую горечь, приникая к ней, сливаясь с ее вязким темным потоком. Откуда‑ то, из дальних краев прилетают темные птицы, кружат, кружат над землею и вдруг – ныряют вниз, опускаются на гнущиеся под их тяжестью ветви. Они склевывают ягоды, одну за другой, и клювы их становятся красны от сока…

– Эй! Ты можешь подвинуться?

Он открыл глаза. Прямо перед ним стояла женщина, и она говорила по‑ русски.

– Могу, – сказал он, – только зачем?

– Я хочу сесть, – сказала она.

– Но разве здесь мало места?

– Но они все чучмеки какие‑ то. Ты один похож на человека. Видишь, и по‑ русски говоришь.

– Говорю, – сказал он. – Только какой в этом прок?

– Ты всегда задаешь глупые вопросы или только сейчас? – проговорила она раздраженно, и села.

Не отвечая, он приложился к бутылке.

– Дай, – протянула руку, и он вложил бутыль в ее теплую ладонь. Припав к горлу, сделала пару глотков.

– Фу… Какая кислятина!

– Много ты понимаешь,

– А ты откуда, такой ученый?

– Ниоткуда.

– Нет, правда…

– Правда. Я ниоткуда. И никто.

– Такого не бывает. Вот я, например, из Твери.

– Хороший город. Там приличная пересылка.

– А… так ты сидел?

– Сидел. Как тебя зовут‑ то?

– Лена… – проговорила она нараспев и, задрав высоко бутылку, сделала глоток. Закашлялась.

– О, черт! – ударил с размаху по ее тощей спине. – Не умеешь, не пей!

– Ты, я вижу, большой умелец! – прохрипела она, и умолкла. Темнота сгустилась. На соседней скамье под тусклой лампой, зависшей среди ветвей, спал, посвистывая и свесив на грудь кудлатую голову в кипе, разбухший от перепоя и неподвижности ешиботник.

– Улетели…

– Кто?

– Птицы.

– Какие птицы?

– Бог с ними… Лучше скажи, как ты попала в Иерусалим?

– Как богомолка. У них договоренность какая‑ то есть.

– Ха! Не смеши меня! Ты что, верующая?

Распрямилась. Важно кивнула головой.

– Да!

– Ладно… Пора домой.

Поднялся, помедлил… Она смотрела на него снизу вверх – поджав губы, не мигая.

– Ты один живешь?

– Один, – сказал он.

Надо было уходить. Но он все стоял, глядя на ее худое, с остреньким носом, лицо.

– Ты что?

– Так… Ничего.

– Мне негде ночевать, – проговорила она сухо, и встала. – Пригласи меня к себе!

– Как это…

– Так это!

Одернула кофточку.

– Пошли. Но только без глупостей, ладно?

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒