Александр Любинский 4 страница

В полумраке, водя ладонью по стене, нащупал гладкую кнопку, осторожно надавил… Не слышно уже плеска воды. Он представил, как она стоит по другую сторону, вслушиваясь… «Простите, – проговорил он как можно внятней и громче, – я ваш сосед с верхнего этажа. Не могли бы вы уделить мне несколько минут? Если вас не затруднит, конечно…» С вязким звуком, словно выдернутая пробка, приоткрылась дверь – он приподнял шляпу – дверь подалась еще, просвет увеличился, и он различил в полутьме очерк женской фигуры.

– Проходите… – проговорил уже знакомый голос.

Он шагнул за порог и оказался в просторной передней, казавшейся однако же значительно меньшей из‑ за многочисленных полок и сундуков, загромождавших ее. В жаркой духоте стоял кисловатый запах лежалых вещей и старого дерева.

– Сюда.

Он прошел вслед за ней по узкому проходу между вешалкой и комодом, и оказался в комнате с тяжелыми занавесями на окнах. Глаза его, уже привыкшие к полумраку, различили большой полированный стол посреди комнаты, кресла с высокими спинками, диван, на стене – картину в витиеватой раме: скалистые горы и водопад.

– Садитесь. Хотите что‑ нибудь выпить?

– Воды, если можно…

Мягкие объятья дивана. Снял шляпу, положил на инкрустированный журнальный столик поверх кипы газет. Вернулась, поставила перед ним стакан с водой. Блики света на поверхности стола, на гранях стакана. Села в кресло напротив. Длинный бесформенный халат, перехваченный поясом. Похоже, под халатом ничего нет.

– Слушаю вас.

– Видите ли… Я снял комнату на месяц, и он кончается.

– И что же?

– Думаю остаться здесь еще месяца на два. Хочу заплатить.

– Ну так платите!

– Я не знаю, кому. Нужно выслать чек на номер почтового ящика, и почему‑ то в Хайфе… Все переговоры тоже ведутся таким путем. В ответ присылается напечатанное на машинке сообщение – без подписи… Это занимает слишком много времени. Если вы знаете, как проще связаться с хозяином, скажите мне, пожалуйста. Вы ведь тоже снимаете?

Подалась вперед, словно пытаясь лучше разглядеть его.

– Снимаем. И таким же способом.

– Но согласитесь, это странно!

– Мы платим раз в год. И в отличие от вас, не спешим. Вы, кажется, из Тель‑ Авива?

– Да.

– И чем занимаетесь?

Улыбнулся, закинул ногу на ногу.

– Снимаю кино. Ищу подходящую натуру.

Хохотнула отрывисто и резко.

– И о чем же фильм?

– Да все о том же. Любовь, ревность, предательство, ненависть… Человеческие страсти повсюду одни и те же.

– А почему именно в Иерусалиме?

– Ну… Я бы сказал так: здесь все воспринимается на фоне вечности.

Медленно встала с кресла, подошла к окну, припала лбом к стеклу.

– Господи, – проговорила едва слышно, – господи, какая бессмысленная скука!..

– Но чтобы бороться с ней и делают кино! Людям нравится, когда на экране красивые герои красиво целуются. Это отвлекает. Вы не любите смотреть фильмы? Никогда не поверю!

Обернулась.

– Это все ложь…

– А что же не ложь?

– Фильм о том, что ничего не происходит. День за днем. Ничего… И никогда.

– Я бы не сказал, что местная жизнь вовсе лишена событий. Например, убийство отца Феодора наделало шуму… В соседнем с нашим доме ребята из «Лехи» провели операцию… Нет‑ нет, вы неправы.

– От этого еще хуже… Видимость кипучей деятельности, за которой – пустота… После ужасов последних лет так хотелось покоя и уюта!

– Рядом со Стенли?

– А хотя бы и так! Только и это не…

Оборвала. Отошла от окна, снова села в кресло.

– Вы из Польши?

– Родилась в Дрогобыче. Там же окончила гимназию… Продолжать заполнять анкету?

– Не обижайтесь… Мы страна эмигрантов. Все когда‑ то откуда‑ то приехали. Если не мы, то наши родители. Просто увидел книгу по‑ польски… На журнальном столике.

– Это моя. Стенли не знает польского. Мы встретились в Германии, когда меня выпустили из лагеря для перемещенных лиц…

– А сам он откуда?

– Говорит, из Англии. А на континент попал вместе с оккупационными войсками… По торговым делам.

– У вас отличный иврит.

– Спасибо. Я быстро схватываю языки. А Стенли – тугодум… Хотя и знает иврит с детства.

Полосы света на полу, на картине с неслышно грохочущим водопадом. Дотронулась рукой до лба.

– Извините… Голова с утра болит… Мигрень! Даже дома пришлось остаться.

Поднялась.

Марк взял шляпу со столика. Встал.

– Вы сейчас совсем другая… Я имею ввиду… чем там, в ресторане.

– И какая же лучше?

– Та, что сейчас.

– Что делать… Там у меня – другая роль. До свиданья!

Наклонилась, поправила газеты. Мелькнуло в прорези халата голое тело, полная грудь с острым соском…

– Всего хорошего, – Марк тронул рукою шляпу. – Извините за вторженье и будьте здоровы!

Он вышел на лестницу, поднялся к себе. Все как всегда: вылинявшие обои в цветочек, колченогий стол, стул, кровать… Вытянул чемодан из‑ под кровати. Никто не открывал. Неужели и впрямь его содержимое никого не интересует? Лег на кровать, не раздеваясь.

Шум мотора, затихающий вдали; ритмичный цокот копыт… Женский крик: «Яков, Яков! Где ты, Яаааков?! Домоооой! »

Белый потолок стал гаснуть, словно заволакиваться пеленой…

Марк спал.

В дневные часы в ресторане – мало посетителей Стенли руководит Фаядом, заготовляющим салаты на вечер, Лена за стойкой бара разгадывает кроссворды, ведет длинные разговоры по мобильнику друзьями и подругами, а я сижу под навесом во дворе. Передо мною – каменная стена, полускрытая вязью веток с белыми и красными цветами. Над ней – терракотовая крыша; длинная как свеча, пихта, и дальше – крест эфиопской церкви.

Дом, в котором я поселил Стенли с Теей – за моей спиной. В нем никто не живет. Правда, вчера вечером я заметил в одном из окон тусклый свет… Я вышел за ворота. Железная дверь, прикрывающая доступ к парадному входу, была распахнута настежь. Я заглянул вовнутрь. Узкий проход завален грудами гниющего мусора, разбитые ступени со ржавыми перилами… Послышались голоса. Я отпрянул. Прошли мимо меня: женщина покачивалась, подрагивала сигаретка в худых пальцах; мужчина тоже шел нетвердо, что‑ то говорил, обернув к женщине стертое как пергамент лицо. Сегодня я видел их снова: они возвращались с коляской, по‑ видимому украденной из супермаркета, доверху заполненной пустыми банками и бутылками, предназначенными для сдачи. Звеня и стуча, сгрузили добычу и снова пошли на дело, покачиваясь как от ветра, не обращая внимания на машины, словно были одни во всем мире и шли по пустой земле.

В перерыве перед вечерней сменой отправился бродить по городу. Спустился к Яффо, пересек ее, пошел вверх в направлении Агриппас. Закатное солнце, зависшее над горизонтом – еще немного и канет в невидимое отсюда море – слепило. Я вышел на Агриппас, сверкавшую нежаркими лучами, и двинулся к рынку.

С рюкзаком за спиной, карабкаясь вверх, спускаясь вниз, залитый потом, с бьющимся сердцем, я хожу по этим улицам, словно отправился в дальний поход. Но похода нет – есть бесконечное круженье по улицам, возврат и повтор, и снова круг. Но сегодня у меня есть цель… Не доходя до русского магазина, свернул в проулок. Вот он, двор: стена – вся в зеленых усиках винограда, чугунная витая лестница. Внизу, по периметру двора – кадки с цветами. Я стою долго, так долго, что привлекаю внимание детей, играющих неподалеку. Перестали с криками бегать друг за другом, смотрят на меня… Это девочки. Они все в длинных платьях и темных чулочках. Они похожи на маленьких старушек, и лица их бледны, словно никогда они не покидают этого переулка, где всегда тень от нависающих домов, а рядом – такой же переулок, двор, просвет меж каменных стен… Может быть, всего‑ то и нужно: осмелиться взойти по лестнице, открыть дверь – и увидеть своего двойника с седыми растрепанными волосами, неотличимого от меня – и все же другого? С другой, завершившейся полстолетия назад, судьбой?

Снова вышел на Агриппас. В этот сумеречный час подымается ветер, дремавший весь день среди отрогов Иудейской пустыни; расправляет могучие плечи, прочищает глотку, и набрав побольше воздуха, принимается дуть в трубы Иерусалима. Рыночный сор кружит по улице, взвиваются шляпки и кипы; кажется, еще немного, и меня подымет, подхватит ветер, унесет в фиолетовое, набрякшее темнотою небо.

Холодно, даже под одеялом. Встал, согрел чай, включил компьютер. Ветер постукивает оконной рамой. Ему тоже холодно, он просится в дом. Низкие облака летят над землей, но кажется, что летят не они, а луна – мчится, то появляясь среди их ватных растрепанных волокон, то снова скрываясь. Это иллюзия: ее мертвый зрак недвижим.

Вот уже несколько дней я не слышу музыки рава Мазиа. Я так привык к ней, что без нее с трудом засыпаю. На днях его квартиру обокрали, когда в конце недели он вместе с женой, сухонькой старушкой, похожей на надломанный посередине стручок, уехал в гости к дочери. Влезли через окно, раздвинув прутья решетки. Окно находится прямо под моим, но я ничего не слышал. Утром по дороге в магазин увидел распахнутую дверь его квартиры. Заглянул. Он сидел за столом, разговаривал с соседкой. «Кто это? » – крикнул он, обернув к двери полузакрытые веками, пустые бельма глаз. Я назвался. «Меня обокрали. – сказал он. – Утром в шабат. Взяли золотую цепочку жены. И двести шекелей. К тебе не заходили из полиции? » «Нет, – сказал я, – не заходили…»

Яков открыл тетрадку, записал: «Сегодня вечером небо было темно‑ синим, в алых подтеках. Перистые облака закрыли восточный окаем. Под их прикрытием разрасталась тьма. Она наползала, и вот уже алые полосы стали бордовыми как венозная кровь. Они исчезли, и проступило блеклое бельмо луны».

Он делал такие записи каждый день вот уже несколько месяцев. И за все это время вид неба ни разу не повторился! Даже в однообразно‑ ослепительные, жаркие летние вечера небо гасло каждый день по‑ новому, но требовалась особая сосредоточенность, чтобы заметить это. Он садился за кухонный стол у распахнутого окна, открывал клеенчатую тетрадку и казалось, – нет, взаправду! – становился частью грандиозного действа, вершившегося в глубине небес. Сердце переставало дергаться и замирать, дыханье становилось глубже, и позже, когда он вытягивался на своей лежанке и закрывал глаза, душа его, покидая во сне тело, медленно и упорно, как большая сильная птица, стремилась ввысь… Но к середине ночи наползала тьма, проступали стены камеры, наглухо закрытая дверь: (сколько ни зови – не откроется…) Или это был узкий коридор, размеченный по длине вереницей ламп. Он шел, шел, шел по нему, а коридор не кончался, и уже не было сил! Он кричал – открывал глаза… Утро, тарахтенье телеги в проулке, возбужденные голоса, ровный гул торговой Агриппас. И комната, которую нужно каждое утро обживать заново.

Но с тех пор, как возникла та женщина, что‑ то изменилось… Прошла неделя, а она не приходила. Все же он не терял надежды. Иерусалим – город маленький, и все пути ведут на рынок. Если с ней ничего не случилось, они встретятся рано или поздно… Да, лучше рано, чем поздно. И все эти дни Яков вставал с постели, и умывался, и даже брился, и спускался вниз по лесенке… Денег не было, но не было и безнадежной глухой тоски, от которой останавливалось сердце. В одной из овощных лавочек, напротив входа на рынок, он нашел работу: целый день перебирал овощи, перетаскивал ящики, а потом, уже поздно вечером, когда улица опустела, сгреб метлой мусор в большой железный бак. И сердце, как ни странно, билось упорно и ровно.

На следующий день он работал там же, а в конце дня, получив десяток лир, купил козий сыр, банку оливок, немного зелени и круглый лаваш. Даже хватило на поллитра дешевого вина. Он вернулся домой, разложил все это богатство у открытого окна, и стал медленно, с наслаждением есть, разрывая руками податливую мякоть лаваша, пачкая руки в масле оливок, ощущая языком и гортанью вязкую горечь вина… Ночная чаша неба сияла звездами, воздух был прохладен и чист. Клеенчатую тетрадку открывать не хотелось, и он не стал пересиливать себя.

Кружилась голова, кружилась пленка. Быстрее кружилась жизнь.

…Пришел домой с ночной прогулки, снова сел за компьютер. Часа полтора назад, описав пиршество Якова, вдруг почувствовал голод. Полез в холодильник – пусто! Было уже далеко за полночь. Спустился вниз и мимо садика рава Мазиа вышел на улицу. Белые тихие дома с их балконами и надстройками были едва различимы среди темной завесы деревьев и кустов. Но главная улица квартала в эту ночь кануна субботы не спала: проносились машины с грохочущей музыкой, на углу у распахнутой двери Мифаль ха‑ Паис[6], играли в нарды, пили водку и пиво, людские тени, отбрасываемые яркой лампой у входа, покачивались на заплеванной шелухой мостовой.

Я купил банку пива, пачку чипсов, заглотнул в сухую гортань пенную горечь и, доедая чипсы, двинулся в направлении перекрестка, где возле бензозаправочной станции за разломанной изгородью из железных прутьев проступали, посверкивая под луной, рельсы железной дороги. Опустился на скамью… Усталая земля, отдавая дневное тепло, дышала травяным настоем, и я дышал вместе с ней.

Однажды вечером, много лет назад, тревожно‑ багровое солнце посверкивало из‑ за деревьев, насыпь с телеграфными столбами уходила за горизонт, резко пахло болотной осокой, и вдруг – словно из‑ под земли – надвинулся поезд. Надрывно, тревожно простучал он над головой. И снова – тишина. Почему я запомнил именно этот вечер? Заходящее солнце, столбы с их покосившимися крестовинами, словно бредущие ниоткуда – в никуда…

Встал со скамьи, медленно двинулся в обратную сторону мимо яркого света Мифаль ха‑ паис, под которым румынские рабочие пили пиво и теплую водку из бумажных стаканчиков, предвкушая, должно быть, групповую утреннюю поездку на такси в Тель‑ Авив. Такси высадит их у Центральной Автостанции, возле какого‑ нибудь входа, задернутого бордовой шторой, и, деловито‑ озабоченные, они скроются за ней. Хочу ли я знать, что будет дальше? Совсем не хочу.

Вернулся в квартиру, включил компьютер… Вот он, мой дом – мерцающий экран размером с печатный лист.

Яков проснулся от стука в дверь.

– Подождите! – крикнул он, но ждать не стали – в комнату бочком протиснулся полный лысоватый господин в белом парусиновом костюме. Бесцветное лицо его украшали очки в круглой золотистой оправе. Если бы здесь находился Марк, он тот час бы узнал своего знакомца из кафе «Европа». Но кто знает, что поделывал в это утро Марк? Как бы то ни было, Яков, раздраженный и все еще сонный, влез в штаны и сел на кровати.

– Что вы хотите? – проговорил он на иврите с той интонацией, которая подразумевала, скорее, не вежливое «вы», но базарно‑ хамское «ты»!

– Прошу прощения… – лысоватый господин огляделся и осторожно опустился на единственный стул, вернее, край стула, поскольку все остальное пространство его занимала стопка книг. – Я не хотел вас тревожить, – проговорил он вдруг по‑ русски, – но дело неотложное!

– И здесь отыскали… Что вам от меня нужно? – губы Якова скривились в презрительной усмешке. – Так знайте же, я вас не боюсь!

– Вы можете чувствовать себя вполне спокойно… Я понимаю, вы настрадались, и, возможно, не вполне справедливо, но к моему посещению это не имеет никакого отношения.

– Не вполне справедливо… Три года лагерей!

– Я в курсе… Но вас же освободили еще в начале войны, и вы служили… Сразу после войны вы скрылись и, как оказалось – смогли добраться до Палестины. Но поверьте, у меня нет к вам никаких претензий! Более того, мне бы хотелось, чтобы мы стали друзьями…

– Друзьями… Друзьями?! – вскрикнул Яков, – и схватился за грудь.

Торопливо гость поднялся со стула.

– Успокойтесь, успокойтесь ради бога! – приблизившись к Якову, вложил в его дрожащую ладонь таблетку, которая, казалось, лишь ждала своего часа в его руке. – Да возьмите же… Под язык! У меня нет никакого намерения вас травить!

И впрямь, это была всего лишь таблетка валидола. Непослушными пальцами Яков положил ее под язык, откинулся к стене.

– Вы совсем не заботитесь о себе, – говорил гость, оглядываясь по сторонам. – Понимаю, денежные затруднения… Но этой беде можно помочь.

– Мне ничего от вас не нужно…

Лысоватый господин придвинул стул вплотную к кровати и сел на него, слегка подавшись вперед. Он напоминал доктора, участливо склонившегося над пациентом.

– Мы можем поговорить как два интеллигентных человека… Не правда ли? Мы ведь интеллигентные люди… Вы знаете, я тоже не в восторге от Советов… Да‑ да! – он скорбно качнул головой. – Но умный человек остается умным человеком при любой власти.

Снял очки, отчего лицо его вдруг приняло беспомощно‑ рассеянное выраженье, достал из кармана белейший платок, не спеша и тщательно протер линзы, снова водрузил очки на нос. Яков, напряженно следивший за действиями своего гостя, вдруг почувствовал, что им овладевает странное и необычное для него состояние расслабленности.

– Как говорится, de principiis non disputandum, не правда ли? А вы, батенька мой, совсем заплесневели. Нельзя так, право! Вы должны заняться собой, – наклонившись, коснулся прохладной мягкой ладонью голого плеча Якова, – вы один из нас, не забывайте этого!

– Что вы имеете ввиду? – проговорил Яков, с трудом удерживая разлепленными отяжелевшие веки.

– А то и имею, то и имею, что ничего, кроме талантов своих не имею! Omnia mea mecum porto! Мы с вами принадлежим к особому племени сынов человеческих, вечных странников на этой земле. А что есть у странника, кроме проницательности, спасающей его в трудную минуту, трезвости и ясности ума, способности любую ситуацию подчинить себе и использовать в своих интересах? Какой‑ нибудь дурак скажет, что это – эгоизм и гордыня людей беспочвенных и жестоковыйных. И будет неправ. Ибо правит нами великая печаль… – гость замолчал, то ли думая о чем‑ то своем, то ли что‑ то вспоминая… – Помните? Life's but a walking shadow, a poor player… И все равно – в каком веке эти люди живут, на каком языке говорят, они – одно.

Расслабленность исчезала. Но, похоже, гость Якова сам впал в состояние прострации! Щеки его ввалились, нос заострился, тени легли под глазами.

– Out, out brief candle… – проговорил он еле слышно и печально качнул головой.

– Послушайте, что вам от меня надо?

Гость приоткрыл глаза и посмотрел на Якова, словно припоминая…

– Извините, ради бога! Время от времени со мной такое случается. Приступы болезни… Прицепилась, проклятая! Но вернемся, как говорится, к нашим баранам… Я не спрашиваю, кого вы видели несколько дней назад. Не прошу описать мне этих людей. Я и без вас знаю. Но вы, воленс‑ неволенс, оказались втянуты в известные отношения… Возможно, кто‑ то вновь появится. Возможно, вы столкнетесь с ним снова в другом месте… Прошу вас лишь об одном – будьте осторожны! И ради вашей же собственной безопасности сообщите мне… Да‑ да, не смотрите на меня столь пронзительно! Я не собираюсь вербовать вас. Я говорю совершенно серьезно: ради собственной безопасности будьте добры, поставьте меня в известность.

Голос звучал отрывисто и хрипло. Капелька пота стекала по виску. Снова достал платок, вытер лоб, медленно сложил платок, сунул в карман пиджака.

– Не думаю, что молодой человек в шляпе… да, в этой его шляпе… заявится снова. Но слепец может возникнуть. И ради вас он не станет рядиться… Будьте начеку.

– Я не хочу вас знать! А вы снова тянете меня в свое болото!

– Поймите же, наконец, – едва ли не с тоской произнес гость, – Москва далеко, и у нас здесь свои игры… Я говорю с вами, как человек с человеком. Неужели же вы не чувствуете этого? У нас, странников безродных, один выбор: либо погибнуть, либо идти в услужение. И не доказывайте мне, что эта земля, этот город – ваши, что вам здесь хорошо. Убеждайте себя сколько угодно – меня вы не обманете!

Встал, подошел к столу у окна, достал из внутреннего кармана пиджака несколько бумажек, сунул под стакан с недопитым чаем.

– Это лиры. Они вам пригодятся. И запомните адрес: Бакка, Гидеона 12, очень просто… Меня зовут Генрих Ильич. Да, Генрих Ильич, – повторил он с медлительной вескостью, – буду рад снова увидеться с вами…

И исчез.

Но что же случилось с Миной? Если б я знал это сам… Раскаленным полднем и прохладным вечером, стоя у ресторанных ворот с оттягивающим ременный пояс пистолетом или по дороге домой ночной звонко‑ знобкой Эмек Рефаим, бродя по субботам вдоль заросшей крапивой и колючками железнодорожной колеи, кружа по улочкам Бакка[7] (где же Гидеона 12? ), все думаю, что же случилось с Миной? Почему не появляется она у Якова, ведь обещала же! Мина, Мина, почему ты не приходишь? Я знаю, ты ушла так же тихо как жила, много лет назад, из подвала дома, что на Земляном валу, ушла, куда все уходят – в память, зарастающую выжженой, опаленной травой, а может быть, в какое‑ то новое, непонятное мне, но вполне явственное существованье, ведь я разговариваю с тобой, думаю о тебе, ты для меня настолько реальна, что в сравнении с этим меркнут реалии моего беспокойного, смутного дня. И вот сейчас я воображаю тебя здесь, в моем городе. Здесь ты жила много лет назад, ведь ты не умираешь, ты повторяешься как вечный мотив, возвращающийся на круги свои, и такова судьба каждого человека.

Ах, я догадался, наконец! Ты не приходишь к Якову, потому что Ребекка, еще молодая, без распухшего к старости тела и тромбозных ног, лежит в своей комнате на верхнем этаже иерусалимского дома, и ты ухаживаешь за ней! Вчера вечером она добралась, вернее, с трудом доползла до ворот, смертельно усталая… Проскользнула неслышной тенью между столиками с гогочущими американцами, исчезла за домом, там, где черный вход, лестница на второй этаж и кухня, откуда прогоркло воняет мясом (Стенли вымачивает его в уксусе и скармливает своим гостям).

Я стоял, глядя на темные, с болтающимися ставнями, окна верхнего этажа, и мне показалось, что в одном из них мелькнул свет – узкий луч электрического фонарика. Возможно, Махмуд что‑ то ищет среди коробов и мешков, которыми завален второй этаж… Но почему такая срочность? Свет больше не появлялся, я отвернулся к воротам, как мне и положено по инструкции, и представил Ребекку: она лежит, распластавшись, на неразобранной постели…

Ребекка лежала, распластавшись, на неразобранной постели. В спальне горел ночник, шторы окна – плотно задернуты. Вошла Мина.

– Что с тобой? Что случилось? – проговорила Мина, подходя к сестре.

Ребекка молчала.

– Где ты пропадала? Я хотела сообщить в полицию, но твой замечательный братец…

На пороге возник Залман в ночной пижаме. Он щурился от света, его усики подрагивали. Протянул руку с указующим перстом в сторону постели:

– Я знал, что все этим кончится! Я предупреждал!

– Что ты знал? О чем предупреждал?

– Твои ночные похождения!.. Драная кошка на службе сионистской революции!

– Перестаньте! Нашли время выяснять отношения!

– Она не больна. С ней ничего не случилось… И не случится! – крикнул Залман и вышел из комнаты.

Мина села на постель, обняла сестру за плечи.

– Я позову доктора Рабиновича. Он свой. Ему можно довериться.

– Не надо доктора…

Высвободилась из объятий Мины.

– Ты уверена?

– Не надо!

– Тебя должен осмотреть доктор. И дать заключение. Нужно заявить в полицию!

– Он прав, этот крот… Ничего не случилось. Просто‑ напросто не спала больше суток. Ни секунды. Заперли в какой‑ то комнатенке. Беспрерывно допрашивали… Эти сволочи – профессионалы. Умеют работать и заметать следы.

– Англичане?

– Нет.

– Но что они хотели от тебя?

– Интересовались документами…

– Какими?

– Не надо тебе знать. Много знания, много печали.

Мина подошла к окну, приподняла занавеску.

– Что там?

– Ничего. Пусто и тихо… Послушай, – прошлась по комнате, снова села на постель. – Я никогда не просила тебя разъяснить твой образ жизни… Каждый имеет право на свободу. Но теперь это затронуло семью.

Ребекка взяла руку сестры, сжала в своей.

– Тебе нечего сказать?

– Я не хочу втянуть вас в опасную ситуацию.

– Похоже, ты уже втянула…

Ребекка откинулась на подушку, прикрыла глаза

– Они считают, что эти документы – у нас в доме.

– Вот как… Прекрасно! И какие же это документы?

– Они имеют отношение к имуществу местной русской церкви

– Так это русские! Погоди‑ погоди… Но ведь Христя…

Ребекка вскинулась:

– Ну, конечно! У меня от усталости помутился разум… Христя, господи, Христя!

И Христя, обхватившая руками непомерный живот, возникла на пороге. Ребекка приподнялась на локтях:

– Тебе что‑ нибудь известно о русских документах?

Христя молчала, уставясь в пол.

– Говори сейчас же! Или завтра ноги твоей в доме не будет! Откуда они у тебя?

Христя молчала.

– Ты ведь была близка к отцу Феодору? А его убили… Из‑ за этих проклятых документов? Да?

Лицо Христи налилось кровью. Из горла вырвался судорожный хрип.

– Думаешь, мой братец защитит тебя? Как бы не так! Нагуляла ребенка – и иди на все четыре стороны!

– Подожди, – сказала Мина, – не кричи…

И взяла Христю за руку.

– Послушай, Христя, ты подвергаешь опасности всех нас. И, прежде всего, саму себя. Ты не в таком состоянии… Ты должна подумать о своем будущем ребенке! Ты слышишь меня? Если документы и вправду у тебя, освободись от них, и как можно быстрее! Это опасно!

Христя подняла на Мину глаза, медленно и важно кивнула головой. Вышла из комнаты. Ребекка снова опустилась на подушку.

– Интересно, что у нее было с отцом Феодором? Впрочем, это уже не имеет значенья… Думаешь, ее проняло?

– Надеюсь… Сейчас мы, хотя бы, начали что‑ то понимать.

– Правда? Приятно слышать.

Помолчала.

– Хочу попросить тебя об одном одолжении.

– Каком?

– Пойди в соседний дом. Там на втором этаже живет постоялец… Посмотри, все ли в порядке.

– Уже поздно. И что я ему скажу?

– Не надо ничего никому говорить! Просто посмотри, все ли в порядке!

– Это странно. Но раз ты просишь…

– Очень прошу! Иди! И возвращайся поскорей.

На следующее утро, подойдя к ресторану, я увидел полицейскую машину, стоящую у тротуара. Возле меня лихо тормознул мотоцикл, и двое полицейских в кожаных куртках, с пистолетами за поясом и автоматами за спиной стремительно ворвались во двор. Поспешно вытащив из рюкзака пистолет, я воткнул его за пояс и встал возле ворот. Посетителей еще не было. Стенли стоял во дворе в шлепанцах и испачканной мукой рубашке и, задрав голову, смотрел вверх, на окна второго этажа. Послышался звон упавшей канистры, затем словно что‑ то обрушилось. «Вон он! Держи его! » – раздался крик. Из бокового, глядящего на соседний дом, окна, выглянул человек с длинным изможденным лицом. На голове – желтая полотняная шапка с козырьком. Оглядевшись, он вдруг прыгнул, уцепился за ветви раскидистого платана, еще мгновение – и сиганул вниз, исчез за кучей мусора по другую сторону забора.

Полицейские выбежали во двор, стремительно перемахнули через невысокий забор. Один побежал вокруг дома, другой – скрылся в его подъезде. С визгом тормозов подъехали еще две машины, и четверо полицейских с автоматами наперевес один за другим скрылись за настежь распахнутой дверью.

По Невиим, ни на секунду не останавливаясь, двигался поток машин, шли люди, слепило солнце. Я встал в тень возле куста, Стенли вернулся на кухню… Примерно через полчаса, когда в ресторане появились первые посетители, из подъезда соседнего дома вышла процессия и двинулась по улице: впереди шествовал полицейский. Он тяжело дышал, синяя рубашка была темна от пота. За ним, толкая перед собой супермаркетовскую коляску, груженную пустыми банками и бутылками, двигался тот, в желтой шапке; вослед, толкая такую же коляску, груженную двумя спортивными сумками и рюкзаком, нетвердо покачиваясь, однако же сохраняя направленье, шел старик в рваных джинсах; замыкала шествие женщина – худая как палка, одетая на манер религиозных: в длинном платье и с платком на голове. Как и положено женщине, уважающей себя, она шла лишь с легким пластиковым пакетом. Взвизгнул мотоцикл, скрылся за поворотом со своими лихими наездниками, одна за другой отъехали полицейские машины. И снова – гул, привычная толпа: харедим в черных шляпах и сюртуках, юркие монашенки, молодые арабы, намеренно громко разговаривающие, разглядывающие меня..

Из двери ресторана вышел Стенли – уже в робе с закрытым горлом и длинными рукавами, напоминающей то ли короткую сутану, то ли сталинский френч. В ней он колдует возле гриля, где поджаривается мясо. Подошел ко мне, постоял, глядя на улицу:

– Утром поступило предупреждение о террористе‑ смертнике. Поэтому они так быстро приехали.

– Его задержали?

– Да. Где‑ то в районе Шоафата[8].

– А эти через несколько дней вернутся. Место хорошее, в центре…

Поджал губы; заложив руки за спину, прошаркал в зал.

Мина открыла тяжелую дубовую дверь – та поддалась не сразу, (бронзовая ручка в виде птичьего крыла была слишком мала для нее), – шагнула в переднюю, нащупала выключатель… Вспыхнул свет: узкая лестница, на площадке первого этажа – старое двустворчатое трюмо, почти перегородившее проход. В глубине его зеркала – входная дверь, маленькая полная фигурка, поджатые губы, съехавшая на бок шляпа… Может быть, не идти? Еще на подходе к дому заметила, что все окна второго этажа темны, только в окнах первого теплится свет. Но что делать? Придется разбудить! Вздохнула, заправила волосы под шляпу, протиснулась мимо трюмо; осторожно, стараясь не шуметь, стала подниматься по лестнице…

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒