Александр Любинский 6 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 6 из 16Следующая ⇒

– Да, так… Это уже никому не интересно.

– И вы… продолжаете писать статьи?

– Нет. Я ушел из газеты.

Допила кофе; резкий стук чашки о стол.

– Я читала ваши материалы.

– И что же?

– Хорошо!

– Я вижу, вы всерьез интересуетесь литературой.

– Я пишу стихи.

– А…

Снова этот прокуренный хриплый смех.

– Забавно, правда? Женщина, пишущая стихи?

– Это не забавно. Это грустно.

Задумчиво качнула головой.

– Но ведь бывают исключения…

– Очень редко.

Посмотрела на часы, поднялась.

– Мне пора.

Я помог ей надеть плащ, потянулся за своим…

– Не надо провожать. Обойдемся без формальностей.

Помедлила.

– Если вам захочется позвонить, буду рада. У меня легкий телефон.

И она назвала номер, который и впрямь звучал едва ли не в рифму.

– Всего хорошего. Спасибо за приятный вечер.

– Это вам спасибо!

Быстро прошла между столиками, исчезла в сырой зыбкой тьме.

…и в этот момент дверь распахнулась. На пороге стояла Герда. В молчании она переводил взгляд с Марка на Стилмаунта, со Стилмаунта на Марка… Хотела было что‑ то сказать, но англичанин опередил ее, сделал шаг, взял руку Герды и – поцеловал ее.

– Вы живете в соседнем доме? Ведь так? – сказал он с уверенностью человека, не сомневающегося в том, что все окружающие должны знать его родной язык.

Герда не отвечала. Она смотрела на Марка.

– Она живет там. Надеюсь, у нее не будет из‑ за этого неприятностей?

Лицо Стилмаунта вдруг изменилось. Могу ли я сказать, – вернее, смею ли, – что свет вспыхнул в его глазах, и свет этот преобразил его лицо? Может быть я поспешил, заявив, что лицо Стилмаунта было гладким, едва ли не бесцветным?..

– У вас не будет никаких неприятностей, – проговорил он и, отвесив общий поклон, вышел из комнаты.

Подождали, прислушиваясь к стихающему скрипу шагов по гравию…

– Я заметила электрический свет и решила, что что‑ то неладно. Ты в порядке?

– Тебе не следовало в это соваться! – сказал раздраженно Марк.

В этот момент дверь вновь отворилась…

Позвонила мать. Сказала, что решила разобрать старые фотографии. «Может быть, если они будут разложены по альбомам, ты их не выбросишь после моей смерти». А фотографию бабушки Ребекки, папиной мамы, она увеличит и повесит на стену в спальной. «Это мой долг перед Залманом, теперь, когда его нет». Знаю ли я эту фотографию? Конечно, знаю. Коричневая, выцветшая, мятая, белесая по краям. И какое прекрасное лицо! Гордая осанка, проницательные, все видящие глаза. И эти крупные, чувственные губы… Почему она все же не ушла от деда? Ведь были поклонники, восхитители ее красоты и ума… Наверное, отец виноват – рождение ребенка гасит порывы. К тому же, после родов – тяжелейшая болезнь. Как же, убежишь! Приспосабливаться надо – всю проницательность, весь ум пустить на домашнее употребление, чтобы выстоять перед лицом такого хищного зверя, как мой дед, не дать сломить себя в изматывающей, продолжавшейся десятилетия борьбе. А крохотный малыш подрастет и через четверть века станет моим отцом. Молодым человеком с рыжими волосами и ресницами, с чуть припухлой – не так явно как у матери, нижней губой. А когда будет лежать на последней своей постели, усталый до смерти, у него – на краткий миг – вдруг страшно помолодеет лицо и станут материнскими – губы.

Три розы. Купил у цветочницы возле стены Китайгорода. И – к ней в библиотеку мимо Большого и «Метрополя», под звон трамваев, лихо круживших вокруг площади. А еще там были конки. Трамваи и конки Но откуда ты знаешь? Да вот же, вспомнил, смотрел какую‑ то документальную ленту – выцветшую, с белыми полосами во весь экран и едва заметными фигурками, которые смешно подпрыгивали на ходу как заводные куклы.

Встал от компьютера, прошелся по комнате, выглянул в окно. Ребенице возится в своем садике, подвязывает чахлые кустики роз. Скоро она выведет рава Мазиа на прогулку – в белоснежной рубашке и пиджаке. На голове – неизменная черная шляпа с высокой тульей, длинная палка в правой руке. Ребенице возьмет его под левую руку, и они медленно двинутся по дорожке: он – воздев к небу невидящие бельма глаз, она – перегнувшись сухим стручком, бережно ведя его рядом.

В тот раз впервые проводил ее до дома. Она жила совсем близко, тут же на Петровке, наискосок от монастыря. Остановились у ее подъезда со сбитой лепниной над входом. «Вот здесь я и живу», – сказала. «Хорошее место». «Шумно. Но я привыкла… Родилась здесь».

Помолчали, и ему вдруг нестерпимо захотелось дотронуться до ее шелковистого скользкого платья. Вот здесь, на плече… «Может, дадите ваш телефон, и я как‑ нибудь позвоню? » Дрогнули три розы в руках. «Позвоните… У меня легко запоминается».

Но ведь на самом деле все было не так! Была середина февраля, гололед, тьма. Вынырнули на улицу с какой‑ то лекции в проулке возле Ленинки. Разговорились, пошли мимо старого здания университета и Манежной площади. Вокруг, слепя фарами, хороводили троллейбусы и авто. Свернули на Петровку. «Я живу совсем рядом». «Правда? Хорошее место». «Только шумно. Но я привыкла». Дошли до ее подъезда, что наискосок от Петровского монастыря. Над входом среди битой лепнины тускло горел свет. Остановились. Помолчали. И вдруг нестерпимо захотелось дотронуться до ее заячьей шубки. Погладить плечо. «Можно я вам позвоню? » «Позвоните… У меня легкий номер». И правда, он легко запоминался.

Яков вскочил с кровати, заметался по комнате, застыл с гулко бьющимся сердцем, снова лег… Что же там было еще? Ах, да, через всю улицу – транспарант. Оказалось, он был как раз на уровне ее окна. Но заметил уже потом, когда пришел к ней в первый раз…

Кружила пленка. Быстрее кружилась жизнь.

Дверь отворилась, и возник новый гость. Он был высок и тучен. Одет в просторную холщовую рубаху и парусиновые штаны. Голову его украшала широкополая соломенная шляпа. Сквозь заросшее бородой лицо проступал приплюснутый нос. Колючие маленькие глазки метнулись к образам. Осенил себя крестным знамением, повернулся к Марку и Герде.

– Мир вам! – проговорил он низким голосом, и поклонился.

Привстав с кресла, Марк кивнул головой. Герда стояла за креслом, разглядывала пришельца.

– Вы позволите? …

Не дожидаясь ответа, пододвинул табурет, осел на него, обмяк, сложив на животе руки, покрытые порослью жестких волос.

– Грустно, очень грустно посещать дом сей, когда хозяина его уже нет на свете.

(Эта фраза была произнесена на вычурном библейском иврите. Прекрасный иврит демонстрировали спустя десятилетия выученики спецшкол КГБ, по разным причинам посещавшие страну. )

Марк молчал.

– Сказано: прах ты и в прах возвратишься – продолжал посетитель, по‑ видимому, нимало не смущенный тем, что застал здесь Марка. – Жаль только, когда происходит это по воле людей, а не по божественному установлению.

– Да, – сказал Марк.

– Я не спрашиваю, с какой целью проникли вы в дом покойного. Я не собираюсь делать из этого проблему, но хотел бы сказать, что дом и все, что в нем находится, принадлежит местной православной общине. И пребывает под защитой закона.

– О, да! – сказал Марк. – Мне просто негде было переночевать.

– Я понимаю. И вижу, что вы – человек серьезный. Если судить по личности того, кто был здесь до меня.

– Вот как? Вы профессионально работаете.

Герда хохотнула.

Гость устремил на нее взгляд цепких глаз:

– Эта дама должна присутствовать при нашем разговоре?

– Уйди, – проговорил Марк, обернувшись к Герде.

Герда медлила.

– Уйди! Поверь, это лучше для тебя!

Пожала плечами; не глядя на мужчин, с гордо поднятой головой вышла из комнаты.

(Здесь я должен прервать повествование и, дабы не быть превратно понятым, кое‑ что пояснить: я сторонник женского равноправия, но не одобряю крайности феминизма. В наш век разница между социальными ролями полов стала почти незаметна, и это плохо. Женщины теряют женственность, мужчины – мужественность. Однополые браки и вовсе стирают последнюю грань. Возможно, такова тенденция развития общества. Но мне – чисто эстетически – жаль: женская красота неотделима от изящества, хрупкости, нежности, и вот‑ вот уже станет столь редка, что мы сможем наслаждаться ею лишь на картинах старинных художников. Герду оскорбило нежелание собеседников отнестись к ней как к ровне, но мужчина по природе своей склонен оберегать и защищать женщину, и Марк поступил как настоящий мужчина. )

Между тем рассвело. Марк выключил свет и настежь распахнул железные створки ставен. Подошел к гостю. Тот привстал, протянул Марку мягкую ладонь.

– Отец Никодим, настоятель Александрова подворья, что в Старом городе.

– Марк, – сказал Марк и снова сел в кресло. – Насколько я понимаю, вы не с теми ребятами из России?

– О, что вы! Это бандиты! – вскричал отец Никодим. – Они явились, чтобы отобрать у нас последнее! Они покушаются даже на… на… на собор! Да, да, они хотят захватить все, что осталось еще от Русской православной миссии! Но мы это им сделать не позволим!

Помолчал, достал широченный платок из кармана штанов, вытер вспотевший лоб, снова спрятал в карман.

– Я хочу, чтобы вы знали: мы всегда были лояльны к любой власти. К любой! Мы не устраиваем заговоры, не стремимся упрочить здесь чье бы то ни было влияние, поскольку – на все воля Божья – своего государства у нас уже нет… На Святой земле мы представляем лишь общину верующих.

– Но почему вы это говорите мне?

– Думаю, с вами… Вернее, с теми, кто за вами стоит, нам вскоре предстоит иметь дело. Вы молоды и глупы, а, значит, победа будет за вами.

– Ха! Это вы серьезно?

– Вполне.

Вдруг неподвижное тело отца Никодима всколыхнулось, словно дрожь пробежала по нему.

– Послушайте! – проговорил он, и, отделив от живота руку, протянул ее к Марку, – послушайте, отдайте бумаги! Недобросовестный священнослужитель спрятал их, желая, видимо, с выгодой продать. Но они принадлежали не ему, а церкви!

– Что?..

– Глупая женщина принесла их сюда, не зная, что вы здесь находитесь.

– Но откуда вы… я…

– Вам они ни к чему! Это купчие – документы на недвижимость. Зачем они вам? Вы же не собираетесь после того, как захватите власть, покушаться не церковное имущество! Отдайте бумаги тем, кому они принадлежат, не берите грех на душу!

Марк подошел к окну. День только начинался, но из сада уже накатывал жар.

– А вы смелый человек. Если пришли сюда один… И у вас хорошие осведомители.

– С Божьей помощью… Мне сообщили, что Христя направилась сюда… Мы давно за ней следим.

– Может быть, вы даже знаете, кто убил отца Феодора?

– Зачем вам это… Оставьте нам.

– Ладно. Эти ваши русские дела… Разбирайтесь сами.

Марк исчез за дверью соседней комнаты и, вернувшись с бумагами, (о существовании которых читатель уже знает), протянул их отцу Никодиму.

С неожиданной резвостью для столь грузного человека тот вскочил с табурета, схватил бумаги, стал торопливо листать.

– Это есть… И это тоже… – бормотал он по‑ русски. – Но кое‑ чего не хватает! Вы все отдали? – проговорил он, переходя на иврит.

– Вашего мне не нужно.

Отец Никодим молчал, сверля Марка буравчиками‑ глазками.

– Вы все равно не сможете этим воспользоваться!

– Я не знаю, о чем вы говорите.

– Ладно. Разберемся…

Сунул бумаги в карман своих безразмерных парусиновых штанов.

– Спасибо за помощь, – сказал.

И вышел из комнаты.

Она ходит по дому – и молчит. Переставляет стулья, с грохотом моет посуду на кухне. Она делает все это яростно, словно сражается с невидимым противником, хочет доказать ему что‑ то. Ее тяжелый неподвижный взгляд иногда скользит, не останавливаясь, по нашим лицам. «Тея, – говорит отец, – ты можешь, наконец, успокоиться? Перестань шуметь! У меня всего один день, я имею право отдохнуть? » Не отвечает. «Ноги! » – вскрикивает она вдруг, и мы послушно задираем ноги на диван, на котором сидим, – и она также яростно и молча трет тряпкой, уничтожая следы наших тапочек на мокром полу.

Она оживает только с приходом гостей, смеется, кокетничает, поет. Какая очаровательная женщина! Она словно вырывается под софиты из тусклого мирка, в котором живет. В этом мирке она каждый день ездит на работу на другой конец огромного города, весь день, не поднимая головы, считает какие‑ то цифры, возвращается вечером – усталая и злая, и ее неподвижные темные глаза, не замечая, смотрят мимо меня. Нет‑ нет, она делает все, что должно. Более того, она чувствует в сыне то же стремление – поверх барьеров – вырваться куда‑ то, что‑ то резко изменить, и это ее беспокоит. Он талантливый? Тем хуже. Не нужно высовываться. Это опасно. Порывам нельзя давать воли! «На безрыбье и рак рыба», – выговаривает она ему, словно бьет по голове. И это его стремление вечно забегать вперед, читать книги не по возрасту, размышлять о чем‑ то… Почему он все время сидит, сгорбившись, под торшером в кресле, и читает? Это так неполезно! Лучше бы пошел погулял. И вот, приходится задерживать взгляд на сыне, тревожно вздрагивать…

А Залман говорит ей: «Тея, ты ничего не понимаешь! » Водянистые глаза его, окаймленные рыжими ресницами, суживаясь, приобретают стальной оттенок, рот с чуть припухлой, как у матери, нижней губой, кривится. Он ходит с папочкой, в которой носит бумаги, и четок как механическая машинка с безотказно крутящимися шестеренками. На самом же деле, ему хочется – оградиться от жены, от того темного, что колышется в ней, подымается, вот‑ вот выплеснется! И не нападает он, а защищается. Сказал ли он ей хотя бы раз в жизни что‑ то хорошее? Какой‑ нибудь комплимент? Похвалил? Вряд ли… Только когда лежал на своей последней постели со сносившимся, отказавшимися крутиться шестеренками, выговорил: «Я хотел бы видеть как можно дольше твое прекрасное лицо». Наверное, даже он в конце концов понял, что и ему нужно умереть…

Было утро, но воздух стремительно тяжелел, наливался жаром.

Проскочив мимо дома Герды, Марк вышел на улицу, зашагал по Невиим. Ворота ресторана были еще закрыты – я прихожу позже, – но во дворе Лена уже расставляла столы.

Из боковых служебных ворот наперерез Марку выбежал Залман: водянистые его глаза смотрели прямо перед собой (прямая как палка спина, кожаная папочка под локтем). Едва не налетел на Марка, отпрянул – несколько мгновений они в недоумении смотрели друг на друга – продолжили свой бег.

Марк вошел в подъезд соседнего дома, поднялся по лестнице.

Протиснувшись мимо трюмо с разбитым зеркалом, (оно уже снова стояло у стены), приблизился к двери, прислушался – позвякивала посуда, плескала вода… Проскользнул неслышно наверх. Вошел, огляделся… Отодвинул ногой чемодан, поднял лежащий посреди комнаты стул. Перевернул. Сел. Из чемодана торчал рукав рубашки. Встал, снял пиджак и шляпу, повесил на стул кобуру с пистолетом, стащил пропахшую потом рубашку, переоделся, нацепил кобуру, надел пиджак, шляпу, снова сел. Внизу стукнула дверь. Встал, подошел к окну. Из подъезда вышел Стенли. Сверху была видна аккуратная круглая лысина. Засеменил в сторону Русского подворья. Приостановился, пропустил дряхлый грузовик, тарахтящий по Невиим; пересек улицу, скрылся за углом.

Марк снова оглядел комнату. Что‑ то не так… Ах, да, бумаги… На полу валялись ничего не значащие бумажки, дешевая приманка. Теперь их нет.

Вышел из комнаты, спустился на пролет вниз. Резко надавил на кнопку звонка. «Кто?.. » – проговорил женский голос. «Ваш сосед. Хотелось бы поговорить». Тишина. Шорох. Звон цепочки. Дверь приоткрылась. На пороге стояла Тея. Посторонилась, пропуская Марка. Она была в темном облегающем платье с короткими рукавами. «Я спешу на работу». «Я тоже», – проговорил Марк, проходя по знакомому уже коридору в салон, где со стены по‑ прежнему низвергался неслышный водопад.

Марк опустился в кресло, Тея села наискосок на диван. Она сидела на краю дивана, подобрав ноги, и смотрела на Марка… Он вдруг почувствовал, что скользит вниз, в мягкую глубину кресла, веки его отяжелели… Дернул головой, расстегнул ворот рубашки.

– Немного устал… И не выспался…

Улыбнулась.

– Вижу. Хотите есть?

– Хочу, – сказал он, и снял шляпу.

Когда она принесла из кухни сэндвичи на тарелке и большую чашку с дымящимся кофе, он сидел, откинувшись на спинку кресла, прикрыв глаза… Вздрогнул, подался вперед:

– Я забыл, вам ведь надо на работу…

– Ничего. Есть еще полчаса. До первых посетителей.

Стал жадно есть. И, пока ел, молчала, разглядывала его.

Доел сэндвичи, допил кофе.

– Хотите еще?

– Нет, – подняв голову, он посмотрел ей в глаза. – Не понимаю, зачем они вам нужны?

– Кто?

– Эти англичане…

Передернула плечами, отвела взгляд.

– О чем вы?..

– Я разговаривал этой ночью с вашим начальником. Стилмаунтом.

Сморщилась как от кислого, выщипанные брови скакнули вверх.

– Не понимаю…

– Он сказал, что недоволен вашей работой. Топорно и непрофессионально. Так что денег от него больше не ждите.

Хохотнула, подалась назад, мелькнуло заголившееся бедро.

– А вы, оказывается, шутник!

– Большой шутник.

– С вами не скушно. Да снимите же пиджак!

Протянул руку, взял ее влажные, подрагивающие пальцы, крепко сжал.

– Больно, – сказала, но не выдернула руку.

И тогда он снял пиджак, и ремень с кобурой, и пересел на тахту.

Позвонил ей из автомата в аллее (между двумя линиями хрущовских домов), засаженной хилыми, так и не принявшимися тополями. Не хотел звонить из дома, чтобы слышали отец и мать. Стянул перчатку, протолкнул монету в щель. Железный диск промерз, крутился с трудом. Она ответила сразу, словно ждала. И ощущение, что – ждала – было самым острым на протяжении всего тревожно‑ возбужденного, хаотичного разговора.

Вышел из будки, вдохнул полной грудью колкий февральский воздух. Слегка кружилась голова. Огромный кооперативный дом нависал над аллеей. Поднял голову и наверху под самой крышей отыскал два окна, неотличимых от других. За одним из них стояла тахта, стол с лампой под зеленым абажуром, шкаф с книгами. Каждую субботу, не доверяя ему, мать сама убиралась в комнате и, скользя взглядом по корешкам книг, пожимала плечами: «Ты и правда все это читаешь? » «Читаю», – отвечал он. Как ей объяснить, что он чувствует, когда читает книги? Словно нет времени, или все времена – одно. И нет больше отчаянья и смерти, а есть – перекличка и эхо, и звонкие голоса вдалеке как ночью в горах.

Поднял от компьютера голову – за окном вьется белая улочка, слепит солнце, а вдалеке восстают и уходят за горизонт холмы, и кажется, где‑ то там, уже за невидимой чертой, сливаются с небом.

Протянул руку к телефону, помедлил – снял трубку. Отец не войдет и не спросит, почему закрыта дверь. (С годами он все больше жаждал общения с сыном. Но о чем и как общаться? И металлический голос начинал дребезжать как спущенная струна, водянистые глаза смотрели тревожно). Да и мать не ворвется, не станет волозить тряпкой по полу.

Идти никуда не надо. Некуда идти.

Опустил трубку на рычаг – прошелся по комнате – снова поднял.

– Да? – сразу ответил низкий хрипловатый голос. Похоже, она ждала. Среди сумбурного путаного разговора, который свелся к уточнению места встречи – послезавтра у Машбира в семь, а там посмотрим – все смотрел в окно, где белые домики как птичьи гнезда, прилепились к склонам холмов.

За просторным дубовым столом с толстыми ножками‑ бочками пили крепкий чай с соевыми конфетами, которые он принес. В коридоре вопила, плескала и пела коммуналка, вот‑ вот должна была вернуться из магазина мать… Успел заметить – между платяным шкафом и железной кроватью – несколько полок с книгами. И еще книги – стопками на полу. Она их подбирала, бездомных. Сказал, времена такие, что людям не до книг, это ужасно, сказал она, сколько их пропало, о, да, сказал он, не меньше, чем людей. И они замолчали, допили чай и вышли из комнаты в коридор, и мимо тазов, сундуков, велосипедов на широкую лестницу – прочь, а потом на вечернюю Петровку, где еще минута, и вспыхнут фонари.

От Страстного монастыря спустились к Трубной. Звенел трамвай, в летних сумерках перекликались возбужденные голоса. По Трубной летели конки, шарахаясь от автомобилей; горели вывески ресторанов, и все это было опьяняюще‑ ново как лавки, полные продуктов, и старухи‑ цветочницы, которым высшим указом разрешили торговать.

Он купил ей три фиолетовых ириса с желтыми разводами понизу, словно подсвеченные фонарем, три тяжелые головки на тонких упругих стеблях. Она несла их перед собой, слегка наклонив голову с тяжелым пучком волос.

Квартира была их – до Октября. Вернее, отца, Гаврилы: у него был чайный магазин на Петровке. Потом все кончилось. На последние деньги он купил два домика в Томилино, которые летом оккупировали его сестры с многочисленными детьми, а ему, возвращавшемуся на последней электричке с какой‑ то бухгалтерской работы, на которую он с трудом устроился, не доставалось иногда и стакана молока. Но он не жаловался, пристрастился к скачкам. И однажды, выиграв большую сумму, привез на дачу целый оркестр, и гулял несколько дней, пока оставались деньги. Он умер полгода назад, от инфаркта. А мама после его смерти почти не выходит из дома. Да что говорить! Даже в коридор боится выйти…

Они взошли уже по горбатому Трубному бульвару к Сретенке, а он все еще не решился взять ее за руку. Так и не решился в тот вечер Она сказала, что ей пора возвращаться домой. Засмеялся. Что, строгая мама? Я не хочу, чтобы она волновалась, пойдем уже. Он проводил ее до подъезда с тусклой лампочкой среди битой лепнины. И ему снова, почти нестерпимо, захотелось погладить ее по плечу. Приоткрыла дверь, помедлила… Я позвоню завтра? Конечно, позвони.

Он дошел до Сухаревки, сел в трамвай, и пока тот плелся по всей длине Мещанской, все думал о девочке, и не заметил, как задремал. «Эй, последняя остановка! Вылазь! » И он вылез, и мимо косых домишек предместья дошел до своей халупы, где снимал комнатку, переделанную под жилье то ли из курятника, то ли из хлева.

Поднялась, надела халат, вышла из комнаты… Он натянул плед и так лежал, бездумно глядя в высокий потолок с хрустальной люстрой посередине. Вернулась, села на диван, положила руку ему на грудь.

– Тебе нужно идти. Он может что‑ то заподозрить.

– Ну и пусть!

Наклонилась, поцеловала прохладными губами.

– Спасибо.

– Оставь… Это тебе спасибо.

За окном загрохотала повозка: звук приближался, нарастал – казалось, заполонил все пространство – замер вдалеке…

– Почему ты с ним? Не нашла никого лучше?

Рука, лежавшая на его груди, напряглась.

– Я хотела уехать из Европы. Ты не представляешь, какой это кошмар! Я была одна, у меня никого не осталось. А тут и подвернулся Стенли…

– Он уже тогда работал на англичан?

Отдернула руку.

– Зачем ты об этом?

– Погоди, погоди… Я хочу понять.

– А что здесь понимать, матка бозка! Он может работать на кого угодно, лишь бы платили! Англичане пришли первые.

– Здесь? Или еще в Европе?

Встала, прошлась по комнате. Села в кресло.

– Неужели этот ужас никогда не кончится?

Покачал головой.

– Ничто не может кончиться, покуда жив человек. Все только повторяется. Снова и снова.

Фыркнула.

– Философ!

– Читал когда‑ то книгу… И возвращаются реки к истокам своим.

– Никуда я не хочу возвращаться!

– Только вперед?

– В жизни должно быть что‑ то постоянное, прочное…

– Что? Дом, семья, мебель?

– Хоть что‑ нибудь!

Скинул плед, натянул брюки, встал.

– А Стенли работает грубо. Зачем нужно было подбирать с пола бумаги? Прошу тебя, держись подальше от этих дел.

– Если бы все было так просто!

– Ты ведь приехала сюда не для того, чтобы вокруг тебя снова стреляли, правда?

Замотала головой, прикрыла лицо руками.

– Это ужасно!

Перебросил через плечо перевязь с кобурой, надел пиджак, потянулся за шляпой…

– До свиданья. Мне было хорошо с тобой.

Сказала, не отнимая ладоней от лица:

– Мне тоже.

Он вышел на лестницу. В полутьме пахнуло влажной затхлостью. Хрустнул под ботинком осколок стекла. Постоял, прислушиваясь… Поднялся наверх. Вошел в комнату, пододвинул к стене кровать, поправил матрац и подушку, рухнул поверх одеяла, не раздеваясь. Торопливые шаги на лестнице, удаляющийся цокот каблучков…

Положив руку на теплую рукоять пистолета, Марк спал.

А в это время из соседнего дома вышла Мина с большой хозяйственной сумкой в руке. Можно было подумать, что она направится прямиком на рынок. Но вместо того, чтобы пройти по Невиим к рынку, она спустилась вниз к Кинг Джородж и, дойдя до угла Кинг‑ Джордж и Агриппас, остановилась… В это пятничное утро в центре города было много народу – евреи покупали, готовясь встретить шабат; арабы торговали, настороженные патрули англичан неторопливо двигались сквозь толпу.

А вот и место, которое она ищет!.. Ребекка описала все точно. Мина толкнула задребезжавшую дверь, вошла в узкое помещение с низким потолком и несколькими столами. В дальнем конце горел огонь. Возле него расположился на низком табурете жирный араб в грязной куртке (по‑ видимому, она была когда‑ то белой). За одним из столов сидел единственный посетитель – молодой, в рубахе навыпуск, с узким бледным лицом, проросшим понизу жиденькой русой бородкой. Мина села к нему спиной, за ближайший ко входу стол. Вынула из сумки свернутый в трубку номер «Джерузалем пост», положила на стол. Подошел хозяин, Мина заказала турецкий кофе и шербет, взглянула на часы. Хозяин принес кофе в серебряном сосуде с длинной ручкой, перелил в фарфоровую чашку. Поплыл пряный щекочущий ноздри дымок. Мина стала пить, поглядывая на дверь. Молодой все не уходил. Вошел бородатый еврей в кипе, купил кофе в зернах; вышел, не глядя по сторонам. Мина собрала по тарелке ложечкой крошки шербета, снова взглянула на часы… Все, уже не придет.

Наконец‑ то русобородый расплатился с хозяином, скрылся за дверью. Мина вытянула из‑ под широкого браслета на руке маленькую клейкую бумажку и быстрым легким движением пальцев прикрепила ее к низу стола… Кажется, хозяин не заметил! Обернулась. Тот сидел, сложив на коленях руки, мерно посапывал… Подошла, бросила на медную подставку несколько монет. Не открывая глаз, потянулся, сгреб толстыми пальцами.

Вышла на Агриппас, заспешила в сторону рынка, и вдруг замерла… Прямо через дорогу – тот узкий проход между домами. Может, зайти? Обещала ведь! Представила, как он лежит на кровати, беспомощный, и ждет… И почему‑ то вдруг тревожно застучало сердце… Смешно, в ее‑ то годы!

Пересекла улицу, свернула в проулок; уже не раздумывая, вошла в затененный виноградными листьями двор, и – вверх по чугунной лесенке… Стукнула в дверь. Тишина. Еще раз – и снова ни звука. Медленно спустилась вниз… Нет‑ нет, с ним ничего не случилось… Наверное, куда‑ то вышел… Не стоит огорчаться. Она как‑ нибудь зайдет… В другой раз.

Но пора, наконец, познакомить читателя с новым героем. Не в пример Марку он высок и широкоплеч, у него светлые волосы и голубые глаза. Скажете – не похож на еврея? Но почему вы считаете, что еврей должен обязательно походить на карикатуру из какой‑ нибудь нацистской газетки? Еще в начале прошлого века появилась эта порода, выведенная в первых кибуцах вместе с коровами повышенной дойности. Именно он, этот гордый израильтянин, держал алый стяг, шествовал впереди первомайских демонстраций; именно он, наш новый Маккавей, первым шел в бой в рядах бойцов за возрожденный Израиль.

Правда, родители Руди Полака никакого отношения к кибуцам не имели – они приехали из Германии сразу после Первой мировой войны. Возможно, кто‑ то из них был, (если так можно выразиться), не совсем еврей? А если так, что в этом страшного? Конечно, евреи и немцы в равной степени озабочены чистотой своей расы, но ведь сердцу не прикажешь! Во всяком случае, даже малой толики арийской крови могло оказаться достаточным для появления Руди.

Однако, вернемся к нашему рассказу…

В ту же пятницу конца августа 194… года, когда Мина отправилась в город, Руди Полак вышел из подъезда дома, где он жил, и направился к центру города. Читатель уже привык, что все дома, из которых выходят наши герои, находятся на улице Невиим, но на сей раз это не так, поскольку дом Руди располагался на улочке, вьющейся вдоль поросшего кустарником холма. Внизу была неглубокая лощина, в дальнем конце которой стоял древний монастырь – в нем, по преданию, завершил свой земной путь Шота Руставели. В наши дни на противоположной стороне лощины по склону холма возведено здание Кнессета, безвкусно пародирующее афинский Пантеон, за монастырем видны белые кубики Музеона Исраэль. Я иногда прихожу к дому Руди, сижу на скамейке у входа, смотрю вдаль…

Быстрым упругим шагом Руди миновал старика в черной кипе и чистой белой рубахе, сидевшего на скамье, и свернул в переулок, ведущий в Рехавию. Над белыми невысокими домами воздевали свои кроны сосны и кипарисы, воздух с едва ощутимой примесью хвои был прозрачен и чист.

Вот уже вторую неделю подряд Ребекка не навещала Руди, и потому он решил проверить тайник, который использовался в случае невозможности личной встречи. Согласно инструкции Руди не должен был сам входить в сумрачное кафе на углу Агриппас. У него было достаточно людей. Руди располагал реальной силой, как стальная пружина готовой в любой момент распрямиться. И ребята в Тель‑ Авиве знали об этом, и не могли не считаться с Руди. Жизнь не могла не считаться с присутствием Руди, и в конце концов уступала, подчиняясь его напору и воле. Он шел уже по центру Рехавии, где всего лет десять назад появились первые дома, но уже все было застроено основательно и плотно. Правда, улицы еще не заасфальтированы, – думал Руди, – водопровода нет. И мусор повсюду! Нужно коренным образом менять отношение к городу, изничтожить этот грязновато‑ сальный восточный колорит! Думалось само собой. Не потому, что в этот момент судьбы города волновали Руди, просто по природе своей Руди был – Хозяин.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒