Александр Любинский 5 страница

Вдруг что‑ то громыхнуло наверху, и мимо Мины, едва не сбив ее – в последнее мгновенье она успела вжаться в стену – промчался вниз низкорослый широкоплечий парень с лицом в темных подтеках. Это кровь… это кровь! – ахнула Мина, и сразу же внизу раздался грохот: ночной посетитель налетел на трюмо – оно рухнуло, заскользило по ступеням. Шатаясь, держась рукой за стену, оставляя на ней темные полосы, парень перепрыгнул через трюмо, лежавшее поперек лестницы, и – исчез.

Дверь квартиры первого этажа распахнулась. «Матка бозка, матка бозка! » – запричитала женщина в глубине квартиры; и вот уже выскочила на лестницу в подпоясанном кушаком длинном халате. Она стояла, переводя взгляд с Мины на разбитое трюмо, с трюмо – на Мину. «Зачем вы это сделали? – закричала она, – чем оно вам помешало?! » «Это не я! » «Так кто же? » «Кто‑ то выскочил из верхней квартиры! Он был весь в крови! » Несколько мгновений женщина молчала, глядя на Мину потухшим взглядом… осела на ступени лестницы, прикрыла лицо руками. «Как мне все надоело! Этот город, этот проклятый дом! – кричала она, путая польский с ивритом, раскачиваясь из стороны в сторону. – Я не хочу так больше, я не могу!.. Матка бозка, матка бозка! »

Мина стояла в нерешительности. Уйти или, все же, подняться наверх? Там тот человек, и ему может быть нужна помощь? Мина взошла по ступенькам, заглянула в комнату: горела под потолком тусклая лампа, стоящая поперек комнаты кровать; повсюду валялись какие‑ то листки, обрывки бумаги… Мина отпрянула и едва не споткнулась о раскрытый чемодан – он лежал на пороге. Бросилась вниз мимо продолжавшей причитать хозяйки трюмо; стараясь не наступать на зеркальные осколки, выбежала на улицу.

…Что же еще было там? Тяжелые плотные портьеры у входа. Теперь я понимаю – они должны были защищать от шума, доносившегося из коридора, когда возвращался домой пьяный валькин муж, и она вопила, что сдаст его милиции, сил ее больше нет! На следующее утро раздавался его озабоченный голос из кухни: «Валь, щи кончились! » И она бодро кричала в ответ: «Надо варить щи! »

Нет, портьеры не спасали. Как, впрочем, и ковер во всю стену. Он покрывал тахту – на ней я сидел, листая старые журналы, стопкой лежавшие на полке столика, под телевизором. Дед приходил поздно, бабушка подавала еду, и он неторопливо ел – наконец, отодвигал тарелку жестом отрешенно‑ высокомерным (Шимон, ты больше не хочешь? Ты сыт? ) и, не удосужив бабушку ответом, ложился на тахту.

И трюмо там было, большое трюмо с белой кружевной салфеткой, мраморными слониками и одеколоном «Кармен», запах которого стоял в комнате, смешавшись с запахом вишневой наливки, настоенной в трехлитровой банке – ее очертанья проступали на подоконнике за муаром занавески. А на трюмо были еще ножницы и пилочка, и коробочка из‑ под пудры, в которой лежали заколки.

Из окна открывался вид на поле, тянувшееся к горизонту, где, едва различимая, виднелась колокольня Коломны. Летом поле буйно зарастало зеленой хрущовской кукурузой, а ближе, вдоль шоссе росли кривоватые низкие деревья, посаженные, наверное, в целях снегозадержанья. Но снега не задерживали, да и как его удержишь, если он валит и валит весь день напролет, белым покрывалом укутывая все пространство, и тогда зримей проступает на горизонте темный силуэт колокольни

На кругу, заметаемом поземкой, останавливался автобус и отдыхал. Он набирался сил перед обратной дорогой по долгому Варшавскому шоссе – к Серпуховке. Мы с папой, выйдя на мороз, ждали на остановке, когда же он подъедет, и мы нырнем в его тускло‑ желтое чрево. Оно не сразу еще нагреется. Но где‑ то к середине пути станет тепло от дыхания пассажиров, набившихся в салон, и кисловато, и дымно пахнет соляркой.

Поздним августовским вечером 194… года из подъезда дома № 52, что по улице Невиим (за несколько минут до посещения его Миной) выскочил высокий худой молодой человек – его звали Марк. Одет он был в темно‑ серый пиджак, на голове – такого же цвета шляпа. Он огляделся, сделал несколько торопливых шагов в направлении Старого города – остановился, и, видимо, передумав, заспешил противоположную сторону.

В тот вечер я не дежурил у своих ворот – был шабат, ресторан закрыт, и потому я не заметил Марка, тем не менее могу поручиться, что шел он быстро, почти бежал. А поравнявшись с железными воротами с вознесенным над ними крестом, шагнул в тревожно шумящую крылами ветвей тьму. В окне домика в дальнем конце двора горел свет; Марк оглянулся – никого не было в проеме ворот – подошел к двери и постучал.

В глубине дома послышалось шебуршанье, и через несколько секунд, показавшихся Марку нестерпимо долгими, раздалось: «Кто это? » Вдруг он представил, что в доме еще кто‑ то есть, какой‑ то мужчина… И вот сейчас она поднялась с кровати, подошла к двери… Какая нелепость! Почему он вообразил, что она – одна? «Кто это? » – раздалось снова и, помедлив, он ответил: «Марк»…

Звон отодвигаемой задвижки, поворот ключа. Встала на пороге в коротком просторном халатике, взглянула снизу вверх.

– Что‑ то случилось?

– Да‑ да, – сказал Марк, проходя мимо нее в комнату, – закройте, пожалуйста, дверь!

Щелкнула задвижкой.

– Садитесь. И снимите, наконец, вашу шляпу.

– Конечно, конечно…

– Можете положить на стул. Садитесь же!

Сел на старчески скрипнувший стул у стола. В рассеянности положил шляпу на скатерть…

Отошла к керосинке, разожгла, быстро и ловко сварила кофе, поставила перед Марком пахнущую дымком чашку.

– Рассказывайте. Что произошло?

Поднес чашку к губам… снова поставил на стол.

– Мне совсем не хочется выглядеть перед вами этаким хамом!

– Не бойтесь. Не получится.

Улыбнулся, одним глотком осушил чашку.

– Как у вас хорошо!

– Я рада, если так. Что же случилось?

– Я не могу вернуться домой. А вы единственный человек, которого я знаю в этом городе.

Задумчиво качнула головой.

– У вас нет здесь друзей, знакомых?

– Когда‑ то были… Сейчас – нет.

Она вдруг рассмеялась весело и звонко:

– Взрослые мальчики заигрались в шпионов?

– Это не так смешно как вам кажется…

– Извините!

Перегнувшись через стол, взглянула на него в упор.

– Вы решили, что сможете остаться у меня?

Поднялся, взял шляпу.

– Подождите!

Но он стоял посреди комнаты, хмуро поглядывая на дверь…

Помолчала, проговорила раздельно и веско:

– У меня появился план. Пойдемте‑ ка со мной!

– Куда?

– В гости к отцу Феодору. Вы поселитесь в его доме. И никто вас не найдет. Там ведь уже все побывали.

– Не уверен… То, что было связано с этим человеком, всегда опасно… Впрочем, большого выбора нет.

И они двинулись к дому отца Феодора: она – впереди по тропинке, петляющей между деревьями, он – сзади, привычно настороженный; ладонь – на рукояти пистолета.

«Я открыл свой стол и вытащил кольт калибра 38 типа „Супер‑ матч“, я снял пиджак, надел кожаную портупею, вложил кольт и снова облачился в пиджак. Это произвело на индейца не больше впечатления, чем если бы я почесал шею. Мы прошли по холлу к лифту. Индеец вонял. Даже лифтер почувствовал это».

Яков закрыл книгу, положил на пол рядом со стулом – места на другом стуле и на столе уже не хватало, а книги все прибавлялись. Вчера он купил за бесценок потрепанного Чандлера в книжном магазине, что в самом начале Яффо, у въезда в Старый город. Бородатый еврей в лапсердаке, словно сошедший с литографии прошлого века, аккуратно завернул книгу, вежливо поблагодарил, поинтересовался на сносном английском, какие книги интересуют его нового клиента. «Разные, – отвечал несколько смущенно Яков, – самые разные… Главное, чтобы были хорошие». И впрямь, дожив до сорока семи лет, он так и не нашел ответа на этот вопрос… Что же его интересует? Почему в его стопке, как когда‑ то на полках шкафа, мирно уживаются Флобер и Пруст с манифестом о переустройстве мира, написанном косноязычным языком несостоявшегося пророка, а записки секретаря английского посольства, посетившего Иерусалим лет пятьдесят назад, соседствуют с путеводителем по загадочному миру карт Торо?

Он сидел у окна, и ночной прохладный воздух гладил его кожу. Центр города был освещен, цепочки фонарей тянулись вдоль Кинг‑ Джордж и Яффо, а дальше, до самого горизонта простиралась тьма; ближе – то здесь, то там на фоне беззвездного неба угадывались верхушки деревьев, и ветер, налетая с гор, шумел в их растрепанных кронах. Да, книги… Может быть, они как пятна света в темноте? Нет, это слишком неточно… Ведь интересуют не сами книги, а то, что угадывается за ними; то, что называется словом – душа. И в хорошей книге – о чем бы она ни была – проступают на страницах водяные знаки души. Главное, чтобы души эти, шелестящие ветвями страниц, были родственны твоей. И тогда уже – смерти нет, а есть перекличка и эхо, и звонкие голоса вдалеке, как ночью в горах.

Высокий эвкалипт у окна скрывал луну, но ее фосфоресцирующий блеск серебрил его старую крону.

Я откинулся на спинку стула, прикрыл глаза… Вверх по Петровке спешила девочка в легком платьице. Да‑ да, это было – лето… Девочка возвращалась домой из института, что располагался совсем рядом, за стеной Китайгорода. И, обгоняя ее, неслась куда‑ то конка… Девочка входила в огромный гулкий подъезд с лепниной на потолке, взлетала вверх, стуча сандалиями, по разбитой мраморной лестнице… Где эта девочка, по какому адресу проживает она? Если бы знать! Но ее уже нет, остался лишь звонкий голос вдалеке, и эхо – как ночью в горах.

И вот уже Яков подымается, смотрит вокруг невидящими глазами… По Петровке спешила девочка в заячьей шубке. И обгоняя ее, забрасывая снежной крупой, неслись куда‑ то авто, мерцали окна в высоких домах, озабоченные темные фигуры надвигались, скользили, раскачивались на колдобинах мостовой… Девочка несла коробку с пирожными, купленными в буфете ресторана, что в Петровских линиях, она спешила на встречу со мной, потому что матери дома не было, и мы устроили пир – ели пирожные, и конфеты, которые я принес, а потом долго не спали, и уснули лишь на рассвете, обнявшись, на ее узком диване.

На уровне окна алое полотнище трепыхало на ветру, а потом его сняли, уже перед войной, нет – оно было там, через десятки лет, но только не алое, а белое с каким‑ то приветствием или призывом… И каждый год, седьмого ноября, по Петровке шел военный оркестр, и поравнявшись с окном, воздевал вверх свои сверкающие трубы. И оглушая маршем, не переставая играть, мерно двигался вниз, в направлении Красной площади.

…И они направились к дому отца Феодора, осторожно продвигаясь по едва различимой тропе.

– Тихо! – сказал он.

Остановились, прислушиваясь…

– Показалось, наверное.

– Что?

– Вроде, шорох внутри дома…

Тронул дощатую дверь. Поддалась с легким скрипом.

– Так… Мне это не нравится! – вытащил пистолет, вздернул затвор.

– Вернемся!

Голос ее дрожал, подрагивала рука, нащупавшая в темноте его руку. Сжал ее в своей.

Встали на пороге. Сквозь неплотно прикрытое железной ставней окно пробивался лунный свет; проступали из темноты, и снова погружались во мрак стол со свисающей до пола скатертью, кресло с высокой спинкой, серебристо сверкнувший канделябр…

Марк подошел к окну, плотно закрыл его ставней – резко щелкнула задвижка – взял канделябр с огарком свечи, достал из кармана спички – полыхнуло дрожащее пламя… В углу, прямо напротив двери – большая икона в тяжелом окладе: матерь Божия, ребенок‑ Христос с неподвижным, не по‑ детски внимательным взглядом… На квадратном обеденном столе – вспоротая консервная банка, ошметки хлеба, жестяная кружка. В соседней комнате – широкая, небрежно застланная двухспальная кровать, тумбочка с ночником. Третья комната, служившая, по‑ видимому, кухней и одновременно кладовкой, была совсем мала, и до самой двери заставлена тазами, кастрюлями, ведрами…

– Он ушел через окно. На подоконнике – следы ботинок.

– Я боюсь! Пойдем назад! – и, после короткой паузы, – можешь переночевать у меня…

Вернулись в столовую. Марк молчал, внимательно оглядывая комнату. Поднял с пола окурок сигареты, осмотрел – отбросил в сторону.

– Я останусь. Он может вернуться.

– Кто?!

– Один очень навязчивый тип.

– Боже, и все это здесь, рядом со мной?!

– Иди. И не волнуйся. А утром я приду.

Сел в кресло, поставил канделябр на пол.

– Иди же! Все будет хорошо.

Качнула медвяной головкой.

– Хотелось бы верить!

Беззвучно выскользнула во двор. Оглянулась: едва заметный мерцал свет сквозь прорези ставни, а когда подошла к своему дому – погас…

Пришел к ней в библиотеку. Забрал книги, которые она принесла из дома и считает моими: надписи на полях, подчеркивания… Это ее волнует. На прощанье вдруг улыбнулась – беспомощной жалкой улыбкой. Никогда не видел у нее такой… Весь день, стоя у ворот ресторана под оглушительный гром йеменских тамбуринов – с размахом праздновали бар‑ мицву – вспоминал эту улыбку, и боль сжимала горло.

Возвращался домой по ночной Эмек‑ Рефаим под темной колоннадой эвкалиптов. Поднялся по выщербленной лестнице мимо квартиры рава Мазиа (после ограбления он перестал играть), открыл дверь, нащупал в темноте выключатель…

Нащупал в темноте выключатель – передумал, лег на кровать, закинул руки за голову, прикрыл глаза. Как это было? Пришел к ней в библиотеку, поздравил с днем рожденья, принес три алые розы…

А все началось в июне, по Петровке летел тополиный пух и пахло разогретым асфальтом. Возвращался из института и вдруг решил заглянуть в библиотеку, что на углу Петровских линий. Худенькая девочка с серыми глазами, тонкой шеей и тяжелым пучком темно‑ русых волос уважительно отнеслась к просьбе: поискать статью Плеханова об искусстве. А еще – сборник статей Луначарского. Он тогда всерьез решил заняться разработкой марксистской эстетики – в самом деле, все, чтобы было написано по этому поводу, звучало так вульгарно и плоско! Видимо, на девочку произвела впечатление серьезность молодого человека. «Вы увлекаетесь искусством? – спросила уже вполоборота, помедлив у стойки. – А что вам нравится? » Он никогда не мог точно ответить на этот вопрос. «Ну… – проговорил он задумчиво, – в общем‑ то я люблю классику». «А я люблю античность! – сказала она, и улыбнулась. – Конечно, это несовременно. Любить античность во времена ЛЕФа…». Он подумал, что у нее профиль – как на античной гемме. Но не сказал – это прозвучало бы как комплимент, а он не умел говорить комплименты. Она принесла сборник статей Луначарского, статью Плеханова не нашла. «Приходите в начале следующей недели, – сказала, – я закажу в Центральной», – и посмотрела ему в глаза.

Однажды в середине лета я заглянул к Мине на Земляной вал. Мой визит обрадовал и взволновал ее, хотя она знала, что я наведаюсь к ней. Она тотчас выложила перед мной все богатства своего холодильника: салат из свежей редиски и огурцов, серебристую воблу, черешни, купленные на рынке к моему приходу. А еще был фаршмак, приготовленный с вечера, и куриный бульон с рисом, если я снизойду и всерьез захочу поесть.

В подвале было полутемно, свет возникал и пропадал в такт ритму ног прохожих. Она смотрела, как я уплетаю черешни – молчала, подперев рукою голову, а потом вышла меня проводить. Я привычно чмокнул ее в щеку и пошел к Садовой по старомосковскому ржавокирпичному, пропахшему известкой и пылью переулку. Пройдя с десяток шагов, почувствовал взгляд – обернулся. Она стояла возле арки, ведущей во двор, и, прикрыв ладонью глаза, смотрела на меня. Я помахал ей рукой и больше не оглядывался – я знал: она все еще там, стоит у арки, прикрыв ладонью глаза. Я знаю – она все еще там, стоит и смотрит мне вслед.

Резкий звук!.. Марк с усилием разлепил веки; вскочив с кресла, скрылся за дверью спальной. Шорох гравия на тропинке перед домом, медленные тяжелые шаги… Припав к узкой щели между стеной и дверью, Марк различил чью‑ то тень. «Боже, да куда он подевался? – вскрикнул сдавленно женский голос. – А, вот он! » Чиркнула спичка, заметался по комнате свет… Она стояла посреди комнаты с канделябром в руке и оглядывала ее – женщина с выпирающим животом и расплывшимися чертами лица. «Сдвинули все, испоганили, лиходеи проклятые! » – запричитала она. (Как я уже заметил выше, Марк не знал русского языка, но в данном случае пользы от этого знания было бы мало).

«Сдвинули все, испоганили, лиходеи проклятые! » – запричитала женщина, опустилась на колени, обернувшись лицом к образам. Равномерно раскачиваясь, она била лбом об пол, осеняя себя крестом. Свет канделябра, который она поставила на пол, придавал всей сцене колорит, сходный с тем, который так завораживает зрителя на картинах Жоржа де ла‑ Тура.

С трудом поднялась, оправила платье на животе… Восьмой‑ девятый месяц – определил Марк (на сносях, если выражаться по‑ русски). Подняла канделябр и – вдруг двинулась прямо на Марка! Вжался в стену, прикрытый дверью. Вошла, огляделась… Вид кровати вновь разбередил ее чувства. «На кого ты меня покинул, зачем ты оставил меня?! » – снова запричитала она и, подойдя к кровати, дотронулась рукой до ситцевого вылинявшего покрывала… Помолчала, достала что‑ то из‑ за лифа, где размещались ее необъятные груди (она стояла к Марку спиной), приподняла тюфяк и – сунула под него. «Целее будут, – проговорила, – здесь уж все перерыли, не станут искать». Повернулась, и Марк увидел совсем близко ее круглое и пористое как блин, лицо. Прошла мимо к входной двери и, остановившись на пороге, оглянулась. Слезы стекали по щекам и капали ей на платье, она не смахивала их. Задула свечу… Шорох гравия на тропинке, медленные удаляющиеся шаги.

Марк подбежал к кровати, сунул руку под тюфяк – это была пачка бумаг, на ощупь тяжелых и плотных. Достал из кармана спички, торопливо, обжигая пальцы, зажег – погасла – снова зажег… Да‑ да, это, несомненно, юридические документы: тонкая вязь арабского, размашистость кириллицы, слева наверху – российский орел, а справа – еще один герб, незнакомый Марку: перекрещенная древками буква Р, и по ободу – надпись на чужом языке, то ли славянском, то ли греческом.

Входная дверь протяжно скрипнула – Марк торопливо сунул документы на прежнее место…

В один из немногих свободных от сторожевой службы вечеров я выбрался на лекцию о Кавафисе[9] в Русскую библиотеку. Был ноябрь, подступала зима, в зальчике, до потолка заваленном пыльными подшивками газет, разместились на стульях несколько человек, в основном, пожилые женщины из тех, кому любое мероприятие подойдет – лишь бы не сидеть в одиночестве дома. Да и кого мог особенно заинтересовать Кавафис?

Лектора я знал: тучный и высокий, с седой гривой волос, в маленьких очках без оправы на круглом лице, он сидел за столом и листал проложенную закладками книгу. Мы кивнули друг другу. Безуспешно прождав еще несколько минут появления очередного поклонника Кавафиса, он поднялся и приступил к лекции. Голос звучал авторитетно – с отрывистой, словно лязгающей интонацией. Я знал повествование наизусть, вплоть до заключительного аккорда, когда покинет бог Антония[10]. Зачем я пришел сюда? Неужели и я уже превратился в бездомного старика?

Я сидел на заднем ряду, и потому не сразу заметил маленькую фигурку у стены. Пересел на стул вперед – благо, свободного места хватало – и всмотрелся… Золотистые волосы свободно падают на узкие плечи, худое лицо, нос с горбинкой… Интересно, какой у нее цвет глаз? Неужто зеленый? Она сидела неподвижно, закутавшись в шерстяной шарф, и, слегка наклонившись вперед, внимательно слушала докладчика, – качнула головой, наверное, почувствовав мой взгляд, но не обернулась. Лекция текла своим чередом. Наконец, дело дошло и до «Антония…» – стихотворения, которое лектор прочитал с особым чувством. Будут ли вопросы? Вопросов не было. Задвигали стульями, вставая; заговорили разом. Она надела пальто и обернулась. У нее были серые глаза и маленькие бледно‑ розовые губы. Пошла к выходу. Выждав немного, я двинулся вслед за ней.

Она стояла на пороге под каменным навесом, вглядываясь в темноту, перечерченную в свете лампочки у входа сеткой мелкого дождя. Я остановился рядом. Она едва доставала мне до плеча. Вынула из сумочки пачку, извлекла сигарету. Длинные узкие пальцы подрагивали; не глядя, протянула пачку мне. «Извините, не курю. А после такой лекции от чувств и без сигареты першит в горле». Засмеялась. Низкий хриплый смех. «Вам не понравилось? » «Нет, почему же… Все как у людей». Неторопливо закурила, с наслаждением затянулась… Мимо – одна за другой – проходили посетительницы. «Извините за наглость, но… не возьмете ли вы меня под свой зонт? Я забыл свой…». Подумала, кивнула головой, достала из сумочки складной зонт, протянула мне. «Владейте. » Этот низкий голос, капризный излом губ. «Пошли! » – сказала она и взяла меня под руку.

Марк шагнул вперед, выхватил пистолет…

– Не делайте глупостей и зажгите, наконец, свет. Вы и так всю ночь просидели в темноте, – проговорил по‑ английски властный и резкий голос, – слева от вас, на секретере, настольная лампа.

Не выпуская пистолета из правой руки, левой Марк нашарил лампу, внизу – кнопка выключателя…

– Да зажигайте же, и не бойтесь! Я пришел не для того, чтобы вас арестовать. Если бы я хотел, я бы давно это сделал.

Марк нажал на кнопку. Комната озарилась светом, и в ярком круге, вспыхнувшем перед глазами, он едва различил человека в кресле. «Спрячьте ваш пистолет и садитесь», – сказал гость и указал рукою на табурет у стола. Удивляясь своей послушности, Марк заправил пистолет под ремень и сел. Перед ним в кресле, в лакированных штиблетах, закинув ногу на ногу, привольно расположился господин средних лет. У него было гладкое, не без приятности лицо. Несмотря на столь поздний – или наоборот – ранний час, он был одет в темный костюм, без единой складки облегавший его по‑ юношески стройную фигуру.

– Нам пора познакомиться, – проговорил гость, – я Роберт Стилмаунт, руководитель местной контрразведки. А вы, насколько я понимаю, э…

– Марк. Моя фамилия вряд ли вам что‑ либо скажет.

– Как и имя, правда?

Засмеялся неожиданно звонким мальчишеским смехом.

Марк вежливо улыбнулся.

– А вы лихо расправились с бедным Джони.

Гость одобрительно кивнул головой.

– Зачем вы напустили его на меня?

– Проверка боем, проверка боем… Надо же было узнать, с кем мы имеем дело.

– Он и здесь наследил. Когда‑ нибудь я его прибью.

– Пожалуйста, не надо! Это уже лишнее. Я сделаю ему внушенье… Мне понравилось, как вы разделались с этим русским. Конечно, вы действуете несколько э… импульсивно, но с годами это проходит.

– Надеюсь дожить до пенсии.

Снова засмеялся. Вдруг подался вперед, посуровел… Он был хороший актер, этот Стилмаунт.

– Давайте о главном… Вы прибыли в Иерусалим, как кажется, для того только, чтобы сунуть нос в русские дела. Как это… в русскую печь, да? Они дерутся друг с другом, как все и повсюду, за деньги и власть. А в последнее время стали просто путаться под ногами! Вас и впрямь интересует, кто убил отца Феодора?

– Да.

– Не верю.

– Это ваше дело.

– Вы приехали не за этим… Хочу вас предупредить… Не делайте глупостей! Это тупик.

Глядя на испачканный в грязи носок ботинка, Марк молчал.

– Я знаю, что вы из «Эцела»[11].

– Похоже, вы знаете больше меня.

– Такова уж должность… Послушайте, я хочу установить связь с вашим руководством. Это всегда может пригодиться… Я не хочу бессмысленных жертв ни с вашей, ни с нашей стороны.

– Вам следует обратиться к «Хагане». Они вас поймут…

– Как бы то ни было, вы должны будете сообщить о нашем разговоре. И не принимайте необдуманных решений!

Марк по‑ прежнему напряженно всматривался в носок ботинка.

– Возможно, вы захотите со временем установить контакты и с русскими… Но зачем? Они вам не помощники. Во всяком случае, сейчас, поскольку целиком заняты своими делами.

– Англичане приходят и уходят, а русские остаются.

Стилмаунт внимательно разглядывал Марка…

– Да, мы уйдем, – проговорил он тихо, – но мы уйдем, чтобы вернуться… Мы оставим вас на съеденье арабам. И в конце концов вы запросите о помощи. Вы завопите о помощи! Но будет поздно… Они уничтожат ваше созданное на песке государство. И тогда вернемся мы, поскольку лишь мы одни умеем с ними ладить.

– И русские.

– Русские слишком ленивы, чтобы создать мировую державу. Американцы – слишком самоуверены. Но мы забрались чересчур высоко, а нас ждут наши маленькие дела… Нам нужна надежная связь с вашим руководством… Знаете ли, пока внизу дерутся, наверху говорят…

Марк не отвечал.

– А хамское поведение русских уже начинает раздражать… Вскоре они начнут путать и ваши планы. Советская разведка здесь совсем ни к чему. И если вы их э… немножко припугнете, мы не станем возражать…

– Уничтожить?

– Что вы! – Стилмаунт даже привстал с кресла, – просто прозрачно намекнуть, что не все сойдет им с рук. Способов хватает…

– Почему бы этого не сделать вам?

– Ну, все таки… – развел руками, вздохнул, – бывшие союзники… Нам не нужны неприятности на уровне государств.

Встал, одернул пиджак.

– Вы производите приятное впечатление. И надеюсь, доживете до тех времен, когда сможете в полной мере реализовать ваши способности…

Помолчал.

– Мы всегда будем готовы вам в этом помочь.

Повернулся, сделал шаг в направлении двери…

Она взяла меня под руку, и мы двинулись к Яффо. Она шла рядом легко и спокойно, словно мы ходили так вместе уже много лет. Шуршал дождь о купол зонта.

Дойдя до перекрестка, остановились.

– Посидим в кафе? – сказал я.

– Но здесь нет кафе.

– Я знаю одно. Возле автостанции.

– Хорошо. Пойдем.

Мы свернули направо, прошли мимо ярко освещенных дверей станции, где в этот час охранников было больше чем пассажиров, и вошли в кафе, расположившееся в глубине дома рядом со станцией. Я бывал здесь пару раз, и уже знал верткого хозяина в кипе, обрадованно вскинувшего голову при нашем появлении. Кафе было пусто, мы сели за столик у дальней стены и, сняв мокрые плащи, развесили их на спинках соседних стульев. Подошел хозяин. Мы заказали кофе и несколько печений. Как оказалось, у нас были разные вкусы – она пила крепчайший двойной эспрессо, я же пробавлялся кофе с молоком.

Достала сигареты, закурила, осторожно выпустила в сторону колечко дыма.

– Не знаю, можно ли здесь курить… Но сейчас ведь никого нет.

– Кроме нас.

Хрипловатый грудной смех.

– Тонкое замечанье.

Хозяин принес кофе. В молчании мы пригубили его.

– Совсем неплохо!

– Давайте, наконец, познакомимся! Вы…

– Влада, – проговорила она своим низким голосом и протянула мне через стол маленькую ладонь. Осторожно я сжал ее в своей.

– А я – Женя. Так вам нравится Кавафис?

– Слышала краем уха… Показалось интересным.

– Ожидания сбылись?

– Даже на знаю… Лектор такой зануда!

– Но он пишет хорошие стихи.

Посерьезнела, отпила из чашки, снова затянулась… Поплыл над нашими головами сизый дымок.

– Я читала его книжку. Тяжеловесно и учено. И все какие‑ то греки.

– О, да!

Быстро дотронулась пальцами до моей руки.

– Я вас чем‑ то огорчила?

– Нет… Просто жаль, что так все закончилось.

– Что – все?

– Очередная детская игра… в слова. Но бывают слова, ставшие стихотворением… А оно уже обладает каким‑ то магическим действием! Правда, случается такое очень редко.

– К сожалению, вы правы. И что же?

– Одно из таких стихотворений написал Кавафис, и отныне оно отбрасывает свет на всю его жизнь, переиначивая, возвышая ее… И вот, приезжают мальчики на это побережье, вдыхают соленоватый горький воздух, читают Кавафиса…

– И начинают ему подражать?

– Не то, чтобы подражать… Им кажется, что он вручил им некую путеводную нить, придал смысл их пребыванию здесь. И они воображают себя александрийцами, и Средиземноморье становится их домом, и начинают они писать по‑ русски и как бы уже не по‑ русски стихи и велеречивую византийскую прозу, тяжеловесные как свитки александрийской библиотеки. А потом один из них умирает.

– Вы имеете в виду…

– Да‑ да, именно.

Сизый дымок сложился в колечко, истончился, исчез.

– Вы были знакомы?

– Встречались иногда. Я его поругивал в местной прессе. Мне претили его снобизм и всезнайство. Наверно, я был неправ. У него в доме на стене висело то самое стихотворение Кавафиса.

– Покидает бог Антония?

– Да. Он жил одной идеей. И сгорел… Вдруг оглядываешься и видишь вокруг пустоту. И чувствуешь, как постарел. И пустым кажется все, чем жил раньше. И начинаешь понимать, что писал‑ то, оказывается, вот для этого человека, ради него… А теперь его нет.

– А с этим, вторым, вы знакомы?

– Шапочно. С тем они, вроде, дружили. Если есть такое явленье, как дружба литераторов. Понимаете, совсем необязательно дружить или встречаться, чтобы делать общее дело. Мы даже на расстоянии чувствовали друг друга. А общались с помощью статей, в которых скрытый обычной журналистской шелухой, шел разговор, явный лишь нам…

– Тайное общество!

– Ага… И я в роли Балтазара[12].

– А кто такой Балтазар?

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒