ЧЕТЫРЕ ПИРАМИДЫ 12 страница

Поодиночке племена не могли одержать верх. Силы были примерно равны, причем у первого поселка они оказывались неизменно больше. Туда переселились все, кто не принял дикарский уклад и не поклонялся менгирам. Дикари же — наоборот, держались подальше от идеологических врагов, а если к ним и приходили, то только жечь и убивать. Их поселения раздробились и рассредоточились, однако они продолжали поддерживать тесную связь, основанную на общем неприятии столицы.

Обстановка накалялась. Поселенцы осознали, что за пределами главного поселка они больше не чувствуют себя в безопасности. Набеги дикарей сделались постоянными, а убийства уже не требовали какого-то особого повода. Стягивая силы и сужая ареал, поселенцы оставили соседние поселки и сосредоточились в столице, благо что ее размеры это вполне позволяли. Получив должный отпор, дикари наведывались только изредка, и на какое-то время все улеглось. Оставаясь в состоянии войны, обе стороны почти не пересекались, что и позволяло избегать кровопролития. Увы, это спокойствие было только кажущимся.

Дикари не затаились и не смирились. Они были слишком примитивны, чтобы маскироваться или разработать какой-нибудь хитрый план, отчего и поступили в меру собственного ума. Затишье вызывалось тем, что они никак не могли договориться. Договориться между собой — всеми теми, кто поклонялся менгирам и видел в поселенцах непримиримых врагов. К сожалению, сами поселенцы тоже не относились к гениям. Они лишь представляли собой наиболее толковые образчики, взращенные стараниями покровителя, но особой дальновидностью не отличались. Они не раскусили, чего хотели дикари, отчего дальнейшие события оказались для них полной неожиданностью.

Договориться дикари так и не смогли, что все-таки не помешало им выступить единым фронтом. Как говорится, враг моего врага — мой друг, а когда сотрем его в порошок, тогда и посмотрим. Разрозненные, поодиночке они не представляли значительной угрозы. Объединив силы, одиннадцать племен имели кратное численное превосходство.

Дикари напали разом, окружив столицу со всех сторон. Со всех сторон они к ней и шли, вырезая все живое на своем пути. У ее стен они все вместе и оказались. На сей раз это было не простое нападение, не набег и не месть. Дикари пришли для того, чтобы поселенцы уже не ушли никуда. Не ушли ни отрядом колонистов, ни ватагой охотников, ни даже одинокой рыбачьей лодкой. Они пришли для того, чтобы избавиться от поселенцев раз и навсегда.

Это была бойня. Первобытные существа, одичавшие без присмотра покровителя, выпускали всю животную агрессию. Они не щадили никого, убивая и сжигая всех подряд. Об этом красноречиво говорили остовы сожженных роботов. Трепеща перед покровителем, дикари ни за что бы не осмелились навредить его слугам. Просто масштаб сражения был таков, что он поглотил все и вся. Кровь лилась рекой, а чудовищный хаос, охвативший первый поселок, сотрясал небо и землю неистовым припадком безумия.

Дикари остановились лишь тогда, когда перебили поселенцев до последнего. Перебили всех и каждого, включая малых детей. Тогда, разрушив их нечестивые жилища, они забрали уцелевших роботов и ушли. Ушли навсегда, с тех пор даже не приближаясь к обгоревшим развалинам. Они были прокляты, как стал бы проклят и любой, кто осмелился бы там жить. Там, или где-нибудь рядом, отчего все соседние поселки окончательно опустели.

Однако поселенцы не погибли. Точнее, погибли не все, хотя конкретно в той бойне не уцелел никто. Дело Экбурна, отправившего множество колонистов, все еще жило. Просто он не знал, где именно. Откуда-то с побережья до сих пор поступала соль. У дикарей достало практичности не угробить тех, кто поставлял столь важный для них ресурс. Они совершали бартер на расстоянии, оставляя товары в условленном месте, но все-таки совершали, предпочитая не соваться на побережье моря. Кроме того, согласно многочисленным свидетельствам, часть поселенцев ушла верх по реке, куда-то вглубь континента, и настолько далеко, что всякая связь с ними потерялась. Однако они точно были живы. Об этом говорила сама река, иногда приносившая какой-нибудь явно рукотворный предмет. Изредка встречались и те, кто не относился ни к одному из племен, но на контакт они не шли и быстро исчезали. Вероятно, они не забыли участь, постигшую главный поселок, и всячески избегали дикарей.

Вводя коллег в курс дела, Экбурн излагал довольно кратко. Он уложился в какие-нибудь полчаса, однако за этой краткостью стояли месяцы кропотливых изысканий. Шаг за шагом, легенду за легендой, доказательство за доказательством он восстанавливал хронологию прошлого; собирал воедино осколки истории, приведшей мирных, хорошо обученных поселенцев к дикарскому образу жизни — самостоятельному, но агрессивному и неприглядному. К примеру, противостояние между " красными" и " серыми" уже не имело логического смысла. Дикари убивали друг друга просто потому, что убивали. Убивали даже без всякой борьбы за ресурсы или региональные границы, тем более что иного метода договариваться, кроме как стрелой и топором, они не знали. Временное единство, основанное на неприятии столичных поселенцев, давно распалось. Племена то мирились, а то враждовали, и порой эта вражда принимала затяжной и даже перманентный характер. " Мы убиваем вас, потому что вы убиваете нас" — так определил его Экбурн еще там, возле собственного алтаря, когда остановил кровопролитие между " красными" и " серыми".

Выслушав экскурс в историю, директора переглянулись. Экбурн ожидал вопросов, и те действительно прозвучали, вот только совсем не такие, к каким он был готов.

— Нам-то что? — пожал плечами Доохил.

— Как это — что? — невольно оторопел Экбурн.

— Ну, так. Нам вообще какое до всего этого дело? — развил мысль Тумвеоне. — Одни перебили других. Кто-то сгинул, кто-то выжил. Ты же хотел, чтобы они жили и развивались? Ну, вот и наслаждайся. Эволюция, во всей своей красе. Или ты воображал, что топоры им нужны исключительно для того, чтобы вырубить себе музыкальный инструмент и исполнить на нем сонату?

Кажется, поведение дикарей его совсем не удивило. Более того, Тумвеоне находил его вполне естественным. В душе Экбурн и сам это признавал, однако мириться с таким положением вещей не желал. Он уже остановил кровопролитие и добился пусть и шаткого, но мира. Смертоубийства прекратились. Убоявшись гнева менгира, племена слушались его беспрекословно, и теперь ему надлежало сделать так, чтобы они слушались его и впредь. Иными словами, следовали его наказам даже когда, когда Экбурна снова не будет рядом.

— Они возомнили тебя кем-то вроде бога. А ты не придумал ничего умнее, как эту роль и принять, — охарактеризовал работу Экбурна Доохил.

— Ничего подобного! — возмутился Экбурн, подозревая, что коллега, по сути, не так уж далек от истины.

— Ты сам-то себе веришь? — усмехнулся Доохил.

Разговор явно не ладился. Экбурн ожидал от менгиров большего энтузиазма, а тем, как оказалось, на деяния бывших клонов было наплевать.

— Неужели вам совсем не хочется проведать, как обстоят дела у ваших поселенцев? — подумав, осведомился Экбурн. — Как вы могли заметить, я узнал все только про своих. Что происходит у вас — мне неведомо, так как ваши роботы для меня недоступны. Зарядить их, включить и перепрошить теперь можно только вручную, а ввиду расстояния это мне не по силам. Я даже не знаю, сколько их уцелело. Своих я нашел меньше сотни, однако этого вполне хватило, чтобы я вернул над всем контроль.

— Да на кой нам этот контроль вообще сдался?! — сердито бросил Оклслад. — Ты давай развлекайся, сколько влезет, а мы пойдем спать!

— На твоем месте я бы так не спешил, — елейно заметил Экбурн.

— Это еще почему? — насторожился Оклслад.

— А потому, — лукаво усмехнулся Экбурн. — Если у тебя произошло примерно то же самое, что и у меня, я вообще удивлен, что ты до сих пор жив. Это мы спим в пирамидах, а ты, насколько я помню, устроился несколько иначе.

— Проклятье, а ты прав! — живо обеспокоился Оклслад.

И ему было отчего.

Следуя совету того же Экбурна, Оклслад уже давно переместил свою анабиозную капсулу на берег. В центре поселка он вырыл обширный бункер, где разместилось все необходимое оборудование. Сверху бункер превратился в холм, куда подъезжали служебные роботы. Они доставляли энергетические ячейки, забирая их из реактора Обсцеллы. Специальный шлюз, выведенный наружу, позволял транспортировать их в убежище Оклслада. Помещая ячейки в гнезда, роботы забирали оттуда " пустышки" и удалялись, чтобы впоследствии повторить сей нехитрый цикл. Судя по всему, этот цикл работал до сих пор, раз Оклслад действительно был все еще жив. И лучше бы он работал и впредь, для чего и впрямь стоило наведаться на поверхность.

Оклсладу повезло дважды. Во-первых, его главный поселок никто не спалил. Он основательно изменился, однако до сих пор существовал. Во-вторых, служебных роботов не затронула проблема обновления. Приписанные к пирамиде, они не занимались вопросами поселенцев, запрограммированные только на нужды анабиозной капсулы. Именно поэтому они и не деактивировались, исправно продолжая выполнять свои обязанности. Все это Оклслад усвоил тогда, когда подключился к ним напрямую, а затем, обозрев окрестности, осмелился выйти из своего убежища.

В целом, Экбурн оказался прав. Прав в том смысле, что поселенцы каждой пирамиды, оставшись без своего покровителя, повели себя схожим образом. Сценарии, однако, разнились. Племена Оклслада тоже враждовали, тем паче суровые края заставляли вести суровую же жизнь. Тем не менее, войны на уничтожение у них не произошло. Поклонение высшему существу приняло у них своеобразный характер. Холм, насыпанный Оклсладом, они приняли за погребальный курган, и устроили вокруг него капище. Священное для всех, оно считалось местом взаимного ненападения, где были запрещены любые выяснения отношений. Когда же этот курган вдруг разверзся и оттуда показалось усопшее, а ныне воскресшее божество, дикарей охватила религиозная истерия.

Хочешь не хочешь, Оклсладу пришлось навести некоторый порядок. Все-таки речь шла об его собственной шкуре, если дикари каким-либо образом нарушат обслуживание анабиозной капсулы. Именно дикари, поскольку быт и поведение поселенцев скатились примерно к тому, что творилось у Экбурна. Развитие у них сочеталось с примитивизацией, то есть в чем-то они продвинулись вперед, а где-то основательно опустились едва ли не до животного уровня. Это Оклслада не беспокоило. Пользуясь абсолютным авторитетом, он мог отдавать любые приказания, требуя чего угодно. Проблема заключалась в том, кому именно их отдавать.

Как и у Черной пирамиды, поселенцы Белой расселились далеко окрест. Настолько, что о многих из них теперь ходили только слухи. Например, несколько новоявленных племен ушли к побережью океана, перейдя на кочевой образ жизни. Они посчитали его наиболее подходящим. Зачем им постоянно куда-то возвращаться? Возвращаться куда-то туда, откуда регулярно приходилось таскаться обратно. Добывая рыбу и морских животных, они мигрировали вдоль берега, останавливаясь там, где вели промысел. Там они и жили, пока не сворачивали стоянку и не уходили в другое место. Стационарные поселки практически перестали для них существовать.

Иные племена удалились под покров дремучих лесов, держа путь подальше от сурового океана. Им больше импонировала чаща, нежели холодные седые волны, а морской добыче они предпочитали сухопутную, не брезгуя и собирательством. Обживая новые края, они постепенно продвигались вглубь континента, где их следы начинали теряться.

Наиболее тесная связь поддерживалась между теми племенами, которые проживали у водных артерий. Они более-менее общались, обмениваясь различной продукцией и заводя смешанные семьи. Остальные же все больше выпадали из этого социума, что выражалось в нараставших отличиях. Например, в языке, быту и повадках. Наречие кочевников развивалось в одну сторону, оседлых дикарей — в другую, а тех, кто ушел далеко в леса, уже вообще мало кто понимал, когда с ними доводилось встретиться. Казалось бы, каким же образом такое могло произойти всего за сотню лет, когда изначально все поселенцы владели единым языком и какой-никакой культурой? Ответ лежал на поверхности. Они владели ЗАЧАТОЧНЫМ языком и такой же культурой. Разделившись, они развивались самостоятельно, самостоятельно же обогащая и свой язык. Слово, введенное в обиход где-то среди кочевников, просто не могло совпадать со словом лесного племени. Оно отличалось по звучанию, даже если совпадало по смыслу. Это касалось и повадок, и повседневного быта. То, что было естественным для переносного жилища, становилось образом жизни, но этот образ решительно не подходил для поселка у реки, и уж тем более для дремучего леса. И наоборот. Передавая свой общинный уклад из поколения в поколение, племена все больше разнились, отчего автоматически друг от друга и отдалялись. Это становилось причиной нараставших недоразумений, а они, в свою очередь частенько заканчивались враждой. Враждой тем более продолжительной, чем меньше у сторон было точек соприкосновения.

По большому счету, взаимоотношения дикарей Оклслада волновали мало. Его проблема заключалась в том, что свою волю он мог донести только до части племен. До тех, кто чтил священное капище, то есть его бункер, и поклонялся ему безоговорочно. С остальными же поди договорись, особенно если никто толком и не знает, где их искать. Чертыхаясь, Оклслад был вынужден задержаться среди дикарей, поступившись желанием вернуться в анабиоз. Не безразличный к собственной безопасности, он понял, что по-настоящему ее обеспечит только тогда, когда уладит некоторые проблемы бывших клонов. А это вынуждало его заниматься примерно тем же, чем занимался и Экбурн, с той только разницей, что без всякого энтузиазма.

Тумвеоне также отложил свой дальнейший сон, но совсем по другой причине. Он соблазнился охотой. На дикарей, в которых превратились и его подопечные, ему было по-прежнему наплевать, однако с анабиозом он повременил. Мол, раз уж все равно проснулся, можно немного и размяться, заодно потешив свое самолюбие и страсти. Высунув нос из пирамиды, Тумвеоне обнаружил, что дичь никуда не делась и шатается вокруг в изрядном изобилии. Сделав несколько вылазок, он не мог не столкнуться с бывшими клонами, которые, как выяснилось, тоже ему поклонялись, однако не так, как тому же Экбурну или Оклсладу.

Расселившись на огромной территории, племена Тумвеоне жили вполне неплохо. Они, конечно, тоже существенно отличались, а заодно и враждовали, но эта вражда у них носила специфический характер, схожий с охотничьим. В междоусобных стычках они, скорее, закалялись, нежели желали перебить друг друга всерьез. В некотором смысле, боевые столкновения имели спортивный характер, без всякой примеси геноцида. Как правило, враждующие стороны испытывали взаимное уважение, каковое по-прежнему испытывали и к добыче, убитой в процессе охоты. Из этого же уважения и выросла их зачаточная религия.

Каждое животное олицетворялось с некой сверхъестественной сущностью. Те, в свою очередь, взаимодействовали с сущностями природы и ее явлений, среди которых менгир занимал особое положение. Он не владел всеми остальными и не был их отцом, зато он был отцом всем дикарям, и именно благодаря ему они заняли свое место в этом мире. Несомненно, могущественный, менгир выступал их прародителем и покровителем. Он даровал им силу, способную повергать животные сущности, и защищал от тех, которые были им неподвластны, вроде небесного грома или болезней.

Роль, приписанная ему дикарями, Тумвеоне вполне устраивало. Его же собственное поведение вполне устраивало дикарей. Великий прародитель снова обрел телесную форму и явился в мир поохотиться. Он занимался тем же, чему научил своих детей, что сделал смыслом их жизни. И они воздавали ему должное, всячески почитая и помогая всем, чем могли.

Ненадолго выбрался наружу и Доохил. Ему стало любопытно, прижились ли его сельскохозяйственные культуры или нет. Результат не впечатлил. Дикари, проживавшие недалеко от Обсцеллы, забросили сложное земледелие и перешли на самый примитивный уровень посадок. Рис, столь любимый Доохилом, превратился в дикое растение, произраставшее само по себе. Ни о каких полях речь уже не шла, и то, что он вообще уцелел, было даже удивительно. Возможно, другие племена его все еще выращивали, но Доохил не стал это выяснять. Дикари, и без того ему безразличные, теперь окончательно ничего не значили. Он столько всего им дал, а они не сумели этим как следует распорядиться. Разве что успешно плодились, не забывая поклоняться своему менгиру, но сердце Доохила это ничуть не трогало. Не трогало даже тогда, когда он видел большие земляные пирамиды, насыпанные в честь его Обсцеллы. Ритуалы, проводимые подле них, Доохила не впечатляли и даже раздражали. Вероятно, это раздражение как-то выплеснулось, причем неоднократно, иначе с чего бы дикарям посчитать его злым богом? Тем, кому поклоняются так же истово, однако делают это совсем по другой причине. У Экбурна и Оклслада дикари искали милости и помощи. Пирамиды Доохила они ублажали для того, чтобы тот не принес им великих бед.

Роботы коллег, возвращенные в строй путем ручного перезапуска, передавали немало ценной информации. Старательно ее анализируя, Экбурн получал представление о развитии бывших клонов в целом. Итак, персонально он вроде бы не был в чем-либо виноват. Поселенцы одичали повсеместно, приспосабливаясь к жизни без покровителей. С другой стороны, бессмысленные убийства зашкаливали именно у него, и Экбурн подозревал, в чем могла заключаться причина.

Другие менгиры давали поселенцам только то, что им было нужно для жизни, не отягощая их всякими излишествами. Тот же Тумвеоне научил их охоте, и сделал эту охоту едва ли не смыслом жизни. Доохил относился к ним как к безликой массе, натаскав удовлетворять свои потребности, но не более. Оклслад обустраивал их в суровых краях, а там на досужих раздумьях не забалуешь. Ты либо все время при деле, ведя борьбу за выживание, либо загибаешься от голода и холода. А вот поселенцы Экбурна жили в благоприятных условиях, несмотря на близость пустыни. Само по себе это вряд ли бы как-то повлияло, как не повлияло у Доохила и Тумвеоне, если бы он не предъявлял к ним слишком высокие требования. Иначе говоря, Экбурн прививал бывшим клонам то, к чему они были попросту не готовы. Их уровень развития не позволял осознать, что и зачем он учил их делать. В известном смысле, это походило на дрессировку, когда пойманного хищника заставляют прыгать через огненное кольцо. Да, он прыгает, но только пока дрессировщик рядом. Стоит же ему оказаться в дикой среде, как про всякие трюки он тут же забудет и вцепится в глотку первой же попавшейся добыче. С поселенцами Экбурна примерно это и произошло. Оставшись без постоянного надзора, они быстро отринули то, что в принципе не понимали, а с остальным поступили в меру своего развития. В том числе с теми, кто хоть как-то, но следовал заветам Экбурна, сохраняя легкий налет цивилизации.

Размышляя о своей вероятной ошибке, Экбурн пытался извлечь из нее урок. Как бы ему ни хотелось, пожалуй, лучше не возвращать дикарей на путь истинный. Какое-то время они продержатся, но однажды, в конце концов, снова примутся за старое. И снова уничтожат все, чего не понимают. Нет, тут требовался иной подход. Вопросами высокой морали придется поступиться, как директора уже поступились равноправием. Если Экбурн и впрямь хотел как-то облагородить дикарей, подталкивая их в развитии, ему следовало действовать сообразно их представлениям о мире. Так, как невольно получилось у Тумвеоне и Оклслада, плюс частично у Доохила. Он не желал превращать своих поселенцев в послушную однообразную массу, где есть лидер и все остальные, как это вышло с клонами Желтой пирамиды. В глазах Экбурна все они были личностями. Суровая борьба за выживание, присущая клонам Белой, ему тоже не подходила. Он хотел наделить своих подопечных более богатой культурой. Путь Красной по-своему выглядел привлекательным, однако его специфический менталитет Экбурну решительно не нравился. Поселенцы Черной пирамиды пойдут своей дорогой, где выживание станет сочетаться со смыслом, ради чего оно вообще делается.

Экбурн не придумывал культ — дикари уже сами ему следовали. Теперь его оставалось лишь развить, провоцируя их двигаться в более прогрессивном направлении. Для этого он сочинил несколько легенд, основанных на дикарском видении мира. Поданные должным образом, они произвели надлежащее впечатление, расширив существующий культ и наделив его более глубоким смыслом.

Все породило Солнце. То самое Солнце, которое каждое утро восходило над одной стороной горизонта и к ночи исчезало за другой. Это был цикл перерождения, как цикл жизни и смерти. Тот цикл, что присущ всем его творениям. Дикарь, умиравший здесь и сейчас, уходил к своему создателю. Уходил на погребальном костре, уносясь в его ярком пламени к великому божеству. Но плохо будет тому, кто не следовал в жизни великим заветам Солнца. Не вознесясь в огненных сполохах, он опадет на землю ничтожным пеплом, и уже никогда не воссоединится с пытающим светилом.

Дикари поверили. Их представления о дне и ночи ничуть не противоречили услышанному, вполне вписавшемуся в примитивную картину мироздания. Кроме того, как тут не поверишь, когда об этом толкует сам посланник Солнца? Ведь именно так Экбурн себя и представил, внушая трепетавшим дикарям, кого и как им следует почитать. Что ж, тем стало понятно, откуда у него была такая сила, преображавшая одно вещество в другое, дарившая неуязвимость и разившая ослушников божественным огнем. Плазменный заряд, испускаемый пистолетом, получил в глазах дикарей более чем очевидное объяснение. Получил его и синтезатор материи, послушный воле посланника Солнца. Окончательно обрели его и машины, как верные слуги и вместилища священной искры, дававшей им силу и могущество, пока эта искра не угасала.

Учение, втолкованное дикарям, требовалось оберегать и поддерживать. Недолго думая, Экбурн обучил особых служителей, фактически положивших начало потомственности жрецов. Им вменялось следовать велению Солнца, соблюдать традиции и следить за их исполнением в племени. Прежде культ возглавлял вождь, сочетая это занятие с управлением соплеменниками. Экбурн разделил обязанности. Отныне вождь занимался только своими прямыми делами, а всеми вопросами Солнца, заветов и всяческих обрядов заведовал жрец. Именем Солнца он даровал вождю власть. Именем Солнца он провожал его в последний путь, устраивая достойное огненное погребение. Провожал он и всех остальных, старательно следя за этим чрезвычайно важным ритуалом.

Огненное погребение Экбурн заимствовал у Оклслада. В его краях, частенько скованных льдом, оно было довольно практичным, особенно с учетом обилия древесины. Экбурн усмотрел в нем свою пользу. Антисанитария, присущая его дикарям, кратно усиливалась проблемой с трупами. Их либо относили в заросли, что было не очень хорошо, либо сбрасывали в реку, что выглядело едва ли лучше. В наихудшем случае тела гнили где-нибудь неподалеку, иной раз уложенные в отдельной хижине. Это провоцировало распространение всякой заразы и трупных ядов, не говоря уже о запахе и насекомых. Огненное погребение раз и навсегда решало вопрос с мертвой плотью.

Омовение стало частью ритуала. Вода не очень уживалась с огнем, поэтому Экбурн не слишком усердствовал. Он лишь хотел, чтобы дикари хотя бы иногда умывались, а близость реки вполне позволяла им это делать. Ополаскивание совершалось на восходе либо на закате, когда воды реки окрашивались в золотой или багровый цвет. Таким образом, они якобы насыщались силой солнца, и дикари видели эту игру красок собственными глазами. В урочный час река становилась для них святилищем, которым традиционно выступал все тот же менгир. Совершая омовение, дикари и впрямь ощущали себя свежее и лучше, что ощущало бы любое умывшееся существо. Этот эффект, однако, они приписывали солнечному благоволению, заставлявшему их хоть как-то следить за гигиеной. Прежде практически заброшенная, она вновь вошла в их жизнь, заметно сократив число заболеваний. Само собой, столь наглядный результат дикари интерпретировали в пользу культа.

По большей части, заветы Солнца регламентировали примитивную дикарскую жизнь, упорядочивая ее до зачаточных цивилизованных норм. Среди них Экбурн замаскировал главное. Отныне дикарям запрещалось друг друга убивать. Убивать без веской на то причины, ибо он прекрасно понимал, что совсем от этой пагубной практики те не откажутся, а если не можешь остановить процесс — направь его. Означенное преступление отныне носило двоякий характер. Если кто-то лишал жизни соплеменника, он должен был понести наказание, определяемое жрецом и исполняемое вождем. Если же речь шла об убийстве чужака, решить судьбу преступника предписывалось жрецам обоих племен. Тот же, кто убивал во время самообороны, от всякого наказания освобождался.

Отдельным вопросом фигурировала межплеменная вражда, способная вылиться в войну. Экбурн долго соображал, но так ничего однозначного и не выдумал. Он не хотел, чтобы дикари воевали, но при этом был не в состоянии постоянно контролировать их лично. Тогда он пошел по упрощенному пути. Дикари имели право защищать свою территорию, но им запрещалось захватывать чужую. Если же дело доходило до конфликта, им требовалось запросить благоволение Солнца. Таковое благоволение должен был явить менгир, то бишь алтарный камень, либо его служитель. Прекрасно зная, что камень ничего не явит, Экбурн сделал ставку на робота, под которым и подразумевал служителя. Приставленные к каждому алтарю, они были запрограммированы должным образом, чтобы держать культ в приемлемом подчинении. К сожалению, он не учел, что в роли служителя дикари могут воспринимать и жреца, особенно если робот по каким-либо причинам окажется не у дел. Увы, эту свою промашку Экбурн осознал лишь со временем, а пока, наладив поклонение Солнцу, пожинал его плоды, удовлетворенный наведенными порядками.

Вскоре Доохил вернулся в анабиоз. Ему никто не препятствовал. Пресытившись охотой, вторым последовал Тумвеоне. В поисках новых трофеев он забирался все дальше, уводя за собой сопутствующие племена. В итоге эти трофеи стало некуда девать, а дикари Красной пирамиды обосновались далеко за пределами домашнего региона. Более того, воодушевленные примером прародителя, они ввели за практику свои дальние походы, превращавшиеся в экспансию. Таким образом, они заходили все дальше, осваивая новые земли, и продолжали это делать даже тогда, когда Тумвеоне отправился в очередную спячку.

Вот Оклслад задержался. Он потратил немало времени, модернизируя свое убежище, и даже подумывал перетащить туда реактор, однако вовремя отказался от этой сумасбродной идеи. Учитывая технические сложности, она почти наверняка закончилась бы ядерной катастрофой, способной повлиять на весь холодный край планеты. Однако Оклслад нашел, чем его заменить. Вокруг холма он установил что-то похожее на мегалиты. Для дикарей это были культовые сооружения, составлявшие часть погребального ансамбля, неотъемлемую структуру капища. По факту же Оклслад обзавелся солнечными батареями, дополнительно аккумулировавшими энергию. В случае чего, они обеспечат ему аварийный источник питания, если энергетические ячейки из Обсцеллы перестанут поступать. Изготовленные весьма кустарно, они обладали низкой эффективностью, чтобы полностью заменить поставки из реактора, да и солнце светило отнюдь не круглосуточно. Тем не менее, они представлялись полезным дополнением, подстраховывая Оклслада на случай какой-либо неожиданности.

Шлюз, ведущий в убежище, дикари воспринимали как врата в подземный мир. Суеверный страх у них сочетался с благоговением. Эти смешанные чувства они испытывали и к Оклсладу, который с легкостью перемещался туда и обратно. Тому же было без разницы, как дикари относятся к его персональному бункеру — лишь бы не лезли и не мешали. Пользуясь создавшимся ореолом, он навел среди племен надлежащие порядки. Отныне им поручалось заботиться о священном холме и его служителях, приходивших из холодных вод, то есть служебных роботах. Более того, им вменялось защищать их от посягательств чужаков, если те осмелятся приблизиться. В отличие от Экбурна, Оклслад не предотвращал войну и насилие, а наоборот — всячески поощрял, если они преследовали его собственные шкурные интересы. Преданным дикарям доверялось обращение всех неверных, буде те встретятся на их пути. Тот, кто откажется от почитания капища, будет либо изгнан с этих земель, либо уничтожен, если не пожелает уходить. В чужих же краях культу Оклслада следовало вести только миссионерскую деятельность. Там, за неимением численного превосходства, применение силы грозило гибелью уже самим культистам. Само по себе это Оклслада особо не трогало, однако он прекрасно понимал, что его последователи должны уверенно доминировать, обладая незыблемым авторитетом.

Прознав про деяния коллеги, Экбурн выразил протест, но поделать ничего не мог. Впрочем, он не особо и старался. В конце концов, Оклслад все-таки навел порядок среди своих адептов, пусть и использовал их исключительно в собственных целях. К тому же он был единственным из директоров, кто хотя бы иногда вставал на сторону Экбурна, и затевать с ним конфликт было бы очень неразумно. Многие его новшества также приносили немалую пользу, неизменно перенимаемые Черной пирамидой. Увы, идея солнечных батарей не получила дальнейшего развития. Пустыня представлялась для них идеальным местом, где Экбурн мог бы развернуть огромный комплекс. Все уперлось в ресурсы. Каждый мегалит требовал очень много Ц-24, обладая при этом крайне низкой эффективностью, а ничего более совершенного директора изготовить не могли. По большому счету, Оклслад и так совершил техническое чудо, когда без всяких чертежей, по памяти, сумел соорудить хоть как-то работающую солнечную батарею.

⇐ Предыдущая 24 25 26 27 282930 31 32 33 Следующая ⇒