АПОСТОЛ ИЗ ГУШАНЦЕВ 4 страница

– Ты! – с волнением проговорил паренек. – Ты умерший.

– Я?! – рассмеялся Замфир.

– Ты! На кресте написано твое имя.

– Но я ведь жив!

– На кресте написано: «Здесь покоится умерший Замфир Попов».

– Ха‑ ха‑ ха! – рассмеялся Замфир. Эхо разнесло его смех по лесу. – Этого им бы очень хотелось, но не так‑ то легко похоронить меня. К тому же я не умру, а, если уж суждено, погибну в бою. И на камне будет написано: «Здесь лежит павший в бою с врагами».

– Но ведь там так написано, и все село в ужасе. Люди спрашивают, верно ли это. Даже домой к нам приходят. Отец отвечает: «Не знаю, не видел его и не слышал о нем! Возможно, умер…»

– И надо же такое придумать! – прогрохотал товарищ Замфира.

– Они никак не могут поймать нас, поэтому и идут на такие уловки, делают ложные могилы. Авось кто клюнет, и власти нападут на наш след, – задумавшись, произнес Замфир.

– И отец сказал мне то же самое. Говорит, не ходи туда. Там, наверное, в кустах сидят шпики и следят за каждым, кто подойдет. И надо сказать, никто не подходит к могиле. Издалека, с дороги, смотрят, но не приближаются.

– Это интересно. Выходит, для народа мы живы, а для них умерли. Но они боятся даже могил павших героев.

– Я видел на могиле цветы.

– Милые мои…

Замфир смеялся долго, звонко, от всего сердца. Развеселившись, тихо запел: «Ах, знала б моя мать, могилу б мне вырыла». Если бы в руках у него была скрипка, он играл бы долго‑ долго.

Юноша стоял и любовался командиром. Как и всегда, когда он возвращался с загона домой, им овладело чувство уважения к этому человеку, ему захотелось так же, как и этот герой, бродить по горам и не быть пойманным.

– Ну что, убедился теперь, что я жив? Иди расскажи всем. Скажи моим старикам.

– Ваши ходили посмотреть на крест и плакали.

– Скажи им, чтобы не плакали.

Замфир нахмурился и, повернувшись к товарищу, сказал:

– Знаешь, какая мысль пришла мне в голову? Эта могила должна стать могилой наших врагов.

И быстро проговорил, повернувшись к пареньку:

– Послушай, возвращайся в село и принеси мне краску.

Паренек обрадовался поручению. Как и вся молодежь не только из их села, но из целого края, он готов был сделать для Замфира все.

– А какой краской написано: «Здесь покоится умерший Замфир Попов»?

– На белой еловой доске черной краской.

– Вот черную мне и принесешь.

Парень задумался.

– Где же найти черную краску? Да и не подозрительно ли это будет? А нельзя дегтем?

– Можно. Принеси деготь!

– Зачем же его приносить из села. Он и здесь есть. Дегтярница висит на балке у входа.

– Очень хорошо, очень хорошо! Иди домой и больше не показывайся здесь.

Но юноше не хотелось уходить.

– Хочу посмотреть, что вы будете делать.

– Ты догадываешься, что мы собираемся предпринять, но как это сделаем – не увидишь.

– Почему? – опечаленно спросил верный ятак[13].

– Потому что мы готовы ко всему.

– И я тоже!

– Да, но, если потребуется, мы можем и в бой вступить.

– Я же ведь комсомолец, дядя Замфир.

– Ты нам понадобишься для другого. Ступай! – Замфир погладил юношу по голове, и тот почувствовал, как от этой ласки обида исчезла. И все же не так легко было расстаться с повстанческим командиром, ставшим легендарным для друзей и грозным для врагов.

– Возвращайся и скажи всем, чтобы не отчаивались. Мы живы, жива и партия, она будет жить и бороться до полной победы над монархо‑ фашизмом.

Паренек пошел в село.

– И не иди через Шумнатицу, иди напрямик, через Гориняк.

– Знаю, спущусь по тропке, и никто не увидит меня.

– И скажи отцу, чтобы этой ночью сидел дома.

Парень медленно удалялся от тайника и загона, шел, оглядывался, пока не скрылся в лесу.

На следующее утро, когда овчар, перекинув через плечо сумку с хлебом, шел к загону, он увидел, что крест, поставленный у дороги возле леса так, чтобы его все видели, по‑ прежнему торчит над могилой. Но теперь после слов «Здесь покоится» была вставлена частица «не», и получилось «Здесь покоится не умерший Замфир Попов». А дальше сверкающей на солнце черной краской было дописано: «…а монархо‑ фашизм». Овчару понравилась эта надпись, но он удивился, кто же осмелился переделать старую. Овчар был первым, кто увидел новую надпись, – люди еще не вышли на работу. Солнце еще только поднимало над горизонтом свою огненную голову. Со стороны села доносились стук колес и пение петухов. Синеватый туман лениво стлался над домами. Овчару очень хотелось увидеть, как люди примут «смену покойников». Это был бунт, призыв к борьбе. Новая надпись была для врага чувствительным ударом. Но где взяли краску? И когда сделана новая надпись? Как блестит эта черная несмываемая краска. Почему она не впитывается в дерево, как всякая другая?

Овчар медленно зашагал к загону. Его царвули развязались. Завязав их, он отломил кусок хлеба, поел, потом свернул к Стубле, напился воды и умылся. Посмотрев на село, заметил, что люди у дороги столпились кучей и о чем‑ то переговариваются. Но вот из села на коне примчался Барбиняк. Он разогнал толпу и ногой повалил крест, затем взвалил его на плечо, сел на коня и поскакал к общинному управлению.

Когда овчар подошел к загону, овцы недовольно заблеяли, словно упрекая хозяина, что он забыл о них. Другие отары уже белели на склонах, а его стадо еще не покидало загона.

– Рррр‑ ба‑ а! – крикнул овчар, овцы узнали его и навалились на ворота так, что те затрещали.

Он открыл ворота и выпустил овец. Собака, свернувшись в клубок, дремала под стрехой. Овчар повесил сумку на забитый в столб гвоздь, откашлялся и, озираясь, направился к лесу. Осторожно подойдя к тайнику, постучал палкой по стволу дерева, но на сигнал никто не отозвался. Жаль, что они ушли и он не может поделиться с ними своей радостью. Вернувшись к сарайчику возле загона, он заметил на земле капли дегтя. Овчар взглянул на буйволиный рог, служивший дегтярницей. Тот висел на прежнем месте, но в рог было воткнуто гусиное перо. По рогу на землю стекали свежие капли дегтя.

– Вот она краска, что так блестит! – И он догадался, кто исправил надпись на кресте. Овчар сразу же растер ногой капли на земле, затем тряпкой вытер черные следы на дегтярнице. Теперь уж ничто не могло вызвать подозрения – следы уничтожены. Овчар успокоился.

Вечером к загону на лошади подъехал Барбиняк и приказал овчару явиться в общинное управление.

– Зачем это я вам понадобился?

– Что‑ то у тебя не в порядке. То ли с поземельным налогом, то ли с налогом на овец. Словом, тебя вызывают.

– На кого же я оставлю овец?

– Хорошо, я скажу Крскяне, чтобы сменила тебя.

Овчар задумался, но ничем не выдал своего волнения. Если это относительно налога, размышлял он, повестку принесли бы домой или сюда. Не хотят ли его впутать в эту историю с крестом? Но ведь он был в селе! И соседи это подтвердят. Когда они приходили зачем‑ то к его жене, он в другой комнате плескался в липовом корыте и слышал, как они спрашивали: «Где твой муж? » Жена ответила: «Здесь, моется». Он ответил Барбиняку:

– Чего же нам играть в кошки‑ мышки? Пойду посмотрю, в какую историю вы хотите впутать меня. – И, загнав овец, старик пошел в село.

Уже смеркалось, когда овчар подошел к управлению. Войдя в комнату старосты, вздрогнул и замер в дверях. В комнате находился его сын. Рядом со старостой стоял полицейский пристав.

– Ну вот, вы оба здесь. Скажите, где скрывается Замфир Попов, и мы вас выпустим. Иначе в тюрьму обоих.

– Не видели мы ни Замфира, ни черта лысого.

– А у нас имеются совсем другие сведения – вы его видели и помогали ему. Выбирайте, что вам дороже – ваша жизнь или его?

– Ничего не знаем. Пусть говорит тот, кто знает.

– Ведите их! Раз решили сгноить себя за какого‑ то разбойника, пусть идут в кутузку! Там поймут, кто похоронен – монархо‑ фашизм или их коммунистическая вера!

И погнали отца с сыном, не дав зайти домой, взять белье и хлеб и сказать близким, куда их ведут.

И тогда власти прибегли к испытанному средству – предательству. По селам разнесся слух, что тот, кто выдаст Замфира, получит большую награду. Но черной души не нашлось. Арестовали подозрительных лиц, подвергли их истязаниям, вынуждая признать, что они ятаки Замфира, и сказать, где они его прячут. Никто не проронил ни слова. Позвали Крскяну, воспитанницу отца Замфира. Начальство знало, что отец Замфира, священник, был стойким человеком и, если бы даже он знал, где скрывается сын, ни за что на свете не выдал бы его. А мать, тихая и слабая женщина, могла угаснуть, как свеча, не проронив ни слова. Только на их воспитанницу, Крскяну, власти могли надеяться.

Отцу Замфира не повезло с первыми детьми. Случилось так: когда вернулись с похорон одного ребенка, увидели дома мертвым другого. Тогда, согласно старинному обычаю, взяли на воспитание чужое дитя. Сиротка Крскяна выросла, не подозревая, что она не родная дочь. Ее и замуж выдали как свою. В доме у сестры тайком от отца Замфир устраивал собрания, часто ночевал. В ее доме проходило собрание, на котором приняли решение поднять восстание. А после разгрома восстания, когда арестовали ее мужа и сына, Крскяна носила в лес повстанцам еду.

Только от нее полиция могла узнать что‑ либо о Замфире и его товарище. Люди из общинного управления следили за ней. После ареста мужа и сына она ходила к овечьему загону с пестрой торбой за плечами, пасла овец и украдкой пробиралась в Гравин‑ Дол. Ее несколько раз вызывали в управление для допроса.

– По‑ вашему, человек из дома выйти не может. Чего пристали? Не такая уж я дурочка, чтобы на виду у всех носить в лес еду.

– Мы знаем, что ты делаешь это.

Крскяна уставилась своими зелеными глазами на полицейского начальника в мундире с серебряными аксельбантами.

– А если хочешь, чтобы мы выпустили твоего мужа и сына, помоги нам.

Тогда Крскяна плюнула ему в лицо. Полицейские бросились на нее с нагайками, но начальник, скрипнув зубами, дал рукой знак, чтобы ее не трогали. Крскяну вытолкали из управления, и она снова пошла к загону пасти овец. Слежку усилили. Завербовали в селе людей, чтобы следили, куда она ходит и что делает, но доказать ее связь с подпольщиком Замфиром так и не смогли. Крскяна за день бывала в самых различных местах, и, чтобы проследить за ней, потребовалась бы целая армия агентов, их нужно было бы расставить в каждом овраге, за каждым кустом. Запереть же Крскяну дома было не в интересах властей.

Крскяна гордилась своей неуловимостью. Но вот наступила осень. Следствие против мужа и сына продолжалось. Она ходила и к прокурору, и к адвокатам, и к судьям, но все только пожимали плечами: ничего не поделаешь – ятаки Замфира!

Кровавые расправы прекратились, но суды действовали. Крскяна не знала, что будет с мужем и сыном, помилуют ли хотя бы одного из них, до каких пор ей суждено жить в одиночестве.

Охваченная дрожью, Крскяна вскакивала среди ночи, старалась отогнать печальные мысли. Но коварная приманка, брошенная в ее сердце полицейскими, действовала помимо ее воли. Она разъедала нитка по нитке родственную связь с Замфиром, оставляя в ее сердце только одну‑ единственную – с мужем и сыном.

Женщина чувствовала, что за ее загоном наблюдает все больше и больше глаз. Выгонит утром овец на пашу и сразу видит чью‑ то спину. Спустится к роднику за водой, и там, в чащобе, словно змея, зашуршит кто‑ то. Остановится где‑ нибудь со стадом в полдень, прислонится к старому, корявому дереву, и чудится ей, что это не овцы возятся вокруг, а хищник принюхивается где‑ то совсем рядом. Стемнеет, она решит переночевать в загоне, сразу же начинает мерещиться, будто кругом стая волков. Уселись перед входом и ждут, подняв оскаленные пасти.

Однажды вечером, только она собралась уходить, перед ней вырос человек. Она вгляделась и обомлела; знакомое лицо с подпухшими глазами и маленькими усиками.

– Не бойся, Крскяна, – с улыбкой проговорил незнакомец. – Я тот, в кого ты плюнула, помнишь?

Женщина подняла голову. На мужчине не было ни полицейской фуражки, ни мундира с аксельбантами. Его появление в такой час, да еще переодетым, не предвещало ничего хорошего. Начищенные до блеска сапоги и коварные глаза пугали женщину.

– Пришел узнать, не одумалась ли ты. Кого больше любишь, мужа, сына или того, в лесу?

Лицо Крскяны побелело. Скулы выступили резче, подбородок заострился и задрожал. Потрескавшиеся и высохшие на ветру губы угрожающе скривились.

– Не упускай этой возможности, Крскяна, – прошептал появившийся из‑ за плетня Барбиняк, сельский шпик. Все знали, что он шныряет по улицам, подслушивает и потом доносит в городскую полицию. Этим он и зарабатывал себе на хлеб после восстания – несчастьем людей.

– Сейчас как раз выпускают последних задержанных! И стоит начальнику сказать слово – освободят и твоих, – быстро проговорил Барбиняк. Это был ленивый человек с серым сонным лицом, но сейчас оно оживилось, и его маленькие колючие глазки округлились.

– Убирайтесь прочь с глаз моих! – резко сказала Крскяна.

– Не кричи, не кричи! – прогнусавил Барбиняк. – Мы с начальником оказались здесь случайно. Вот и решили заглянуть к Крскяне, посмотреть, что она делает. До каких же пор ты будешь, бедняжка, куковать одинокой кукушкой? Не одумалась ли, не захотелось ли снова зажить с мужем и сыном?

Голос Барбиняка, как нудный осенний дождь, щемил сердце женщины. Она вздрогнула и повернулась спиной. И верно, опустел ее дом. Она и не задерживалась там. С тех пор, как арестовали мужа и сына, в доме стало сиротливо, страшно, как в тюрьме. Поэтому ей не сиделось дома, не работалось, и она спешила к загону. В поле было просторно и светло, когда же она виделась с Замфиром, на душе становилось легче. Но вот уже второй раз ей говорили о том, что, стоит ей согласиться, в доме воцарится покой и счастье. Ядовитые слова все сильнее действовали на измученную женщину. Крскяна почувствовала, как у нее закружилась голова. В глазах потемнело.

– Отнесешь ему простокваши. Ведь ты его этим кормишь? Другим ведь нечем? И насыплешь в нее вот этого порошка.

Она широко раскрыла глаза и закричала:

– Отравить его?!

Эхо разнесло этот вопль по Гравину‑ Долу.

– Да нет же, Крскяна, – засуетился Барбиняк, ехидно поглядывая на начальника. – Никто тебя не заставляет травить его! Это не яд. От него только помутится голова. Он нужен нам живым, живым его и выпустим. Таков приказ, царь слово дал. Кто же посмеет посягнуть на него?

Крскяна застонала, закрыла глаза и отвернулась к стене, а Барбиняк незаметно сунул в карман ее выцветшей шерстяной кофты порошок. Женщина не чувствовала ничего и только всхлипывала:

– Замфир, братец!

Душераздирающие крики отпугнули Барбиняка и полицейского начальника, а женщина, словно окаменев, осталась стоять возле загона.

У Крскяны было такое чувство, словно собрались отравить не Замфира, а ее. Теперь она не находила себе места и здесь, на просторе. Куда пойти? Дом – тюремная камера. Здесь в загоне – западня.

И Крскяна замкнулась в себе. Страдала молча. Сидела мрачная, злая на всех и на себя. Порошок, который нашла потом в кармане, бросила на пол. Вошла собака и стала обнюхивать его. Женщина подняла отраву и хотела выбросить. Но в этот момент словно кто‑ то схватил ее за плечи. Она сжалась, испугавшись, как бы не отравить птиц или овец, и сунула порошок за балку. «Может, крысы передохнут», – подумала она и успокоилась.

Однако с тех пор как порошок исчез в щели, жизнь ее в загоне стала невыносимой. Со всех сторон к ней ползли одни и те же слухи: «Мужа твоего скоро выпустят и сына…» Ее даже позвали в управление. Староста подал ей стул, дал успокоиться и только тогда шепнул:

– Крскяна, не раздумывай! На этих днях некоторых выпустят. Решайся!

– Что?! – вскрикнула она.

– Покажи, где они скрываются, их все равно ведь поймают. Граница закрыта. Теперь не так, как во время мятежа. Часовые повсюду стоят. Птица не пролетит.

Крскяна видела старосту словно в тумане.

– Самое большое с месяц еще проскитаются, а потом их все равно поймают. Власти объявили их разбойниками. Спасения им нет. Только тебя погубят и дом твой разорят.

Крскяна заколебалась.

– Они все равно обречены. Рано или поздно им все равно смерть. Так зачем же твоему мужу и сыну погибать за кого‑ то другого?

Крскяна вышла от старосты вся в слезах.

– Слово тебе даю, если другим не веришь. Сам к тебе в дом приведу и мужа, и сына, – поддержал старосту Барбиняк. – Иначе не увидеть их тебе никогда!

Крскяна сбежала по ступенькам, и какой‑ то вихрь понес ее прямо к дому. Все здесь напоминало о муже и сыне. Все было сделано их руками. Что же будет, если они не вернутся? Развалины, кладбище… Зачем же она мучилась и страдала, рожала и растила сына! Такова уж душа человека: сколько из нее ни вырываешь, все равно останется в ней какая‑ то живинка, какой‑ то корешок, который вдруг пробудится и оживет. Что будет с ней, если муж и сын не вернутся? Она все время думала об этом. На одной чаше весов – муж и сын, на другой – Замфир.

Таково женское сердце: милосердное и жалостливое при виде капли крови раненого, разрывающееся на куски, когда умирает кто‑ нибудь из близких. Муж и сын. Муж – человек, который дал Крскяне то, что называется счастьем. А сын? Это ведь ее родная кровь, то, без чего не может жить мать. Отнять его – значит остаться без сердца, оставить плоть без души.

«А Замфир? Это человек, которого жаль как брата. Он ведь борется за меня, за сына, за мужа, за всех людей, – размышляла Крскяна. – Ради других он рискует жизнью, отказался от отца и матери, от личной жизни. Я люблю его, страдаю за него. Но когда надо решать – я или он, меня словно сжимают какие‑ то темные пальцы, хватают и сдавливают так, что я не могу пошевельнуться. Я или он? » Внутренняя борьба разрывала Крскяну. Муж и сын – это она сама! Замфир – второй после них. Он должен жить так же, как и она, но раз нет возможности жить обоим… И Замфир начал постепенно все больше и больше удаляться из ее сердца, пока совсем не стал чужим человеком, который может существовать без нее так же, как и она без него. День ото дня нити, связывавшие их, становились все тоньше и слабее, рвались под тяжестью переживаний за судьбу мужа и сына.

Крскяна побежала к загону, но и там сердце ее не успокоилось. Однажды до нее донеслась песня – грустная, тягучая, старинная. Она звенела колокольчиком, рассказывала совсем об ином, но тоска еще больше охватывала Крскяну, усиливая ее душевные муки.

Все мне дорого на свете,

но всего дороже дитятко родное…

Какая‑ то сила толкнула Крскяну к балке, где лежал порошок. Она протянула к нему руку и замерла. Но песня, хоть ее уже не было слышно, продолжала звучать в ее ушах:

Но всего дороже дитятко родное…

«Он и без этого… – нашептывал ей голос из темноты. – Зимой он все равно не сможет скрываться, и его поймают».

Крскяна взяла порошок и вздрогнула, словно обжегшись об угли. Но не отбросила яд, а посмотрела на него невидящим взглядом. Потом подняла голову, как бы прося у кого‑ то прощения, зажмурилась, высыпала порошок в простоквашу, судорожным движением размешала. После этого закинула за плечи сумку с хлебом и направилась к притихшему, словно онемевшему от ужаса лесу. Время от времени она останавливалась, охваченная страхом. Но слова песни «дитя мое, кусочек сердца» гнали ее дальше, в глубь леса.

Замфир с товарищем прятались невдалеке. Под дуплистым деревом они вырыли землянку и прикрыли ее сверху ветками и листьями. Крскяна не входила внутрь. Она всегда оставляла еду возле дупла и тотчас же возвращалась.

Если они в этот момент были там, сразу же выходили и брали пищу. Если же их в землянке не оказывалось, Крскяна через день‑ два приходила и забирала провизию обратно. Ей и сейчас хотелось, чтобы их не было в землянке, и поэтому она пришла в неурочное время. Может, их не окажется там.

Но вышло так, что Замфир поджидал ее, даже вышел из землянки. Она увидела его, сильного, обросшего густой бородой, и замерла на месте. Он стоял на ярком солнце и казался веселым. Стоял, напевая что‑ то. Крскяна споткнулась и чуть не расплескала простоквашу. Услышав шум, Замфир обернулся и посмотрел на тенистую дорожку. Он стоял стройный, с взлохмаченной шевелюрой, в расшитой узорами подаренной ею рубашке. Увидев сестру, Замфир бросился ей навстречу и поднял на руки, как когда‑ то, когда она была девушкой. Кустарник у старого дуба был расчищен, а земля даже подметена. Она здесь была утоптана, как на гумне перед молотьбой. Крскяна присела и опустила голову. Замфир жадно смотрел на нее, а она прикрыла лицо рукой, как от яркого солнца.

– Какие новости? Выпустят их?

Крскяна, смертельно бледная, как в кошмарном сне, прошептала:

– Выпустят.

Потом из ее груди вырвался не стон, а какой‑ то звук, будто треснула сухая ветка, и она заплакала, уставившись в землю.

– Почему же ты тогда плачешь? От радости? Поплачь, поплачь. А мы закусим. Сегодня ты что‑ то запоздала.

Вылез из землянки и товарищ Замфира. Он был меньше ростом, тоже небритый, обросший рыжеватой щетиной.

– Опять простокваши нам принесла, тетка Крскяна! Побелею я от нее, не узнает меня полиция, – прозвучал его певучий голос.

Крскяне показалось, что он как‑ то подозрительно осмотрел горшок. А Замфир, веселый, напевая вполголоса, взял ложку.

«Стой! » – хотелось крикнуть Крскяне, но перед ней встали остекленевшие, жаждущие жизни глаза томящихся за решеткой мужа и сына, и это сдержало ее порыв.

– Сегодня наш последний день здесь, сестрица! – проговорил Замфир, чтобы успокоить ее, и первым поднес ложку ко рту. – Уходим за границу, и больше нас не увидишь.

В душе Крскяны что‑ то оборвалось. Что же она наделала? Подождала бы только один день. Лучше бы сегодня ушла куда‑ нибудь, и они спаслись бы.

– Поешь и ты с нами, сестрица! Может, не завтракала еще, – приглашал ее Замфир. Ему было тяжело оставлять родной край, близких. А Крскяна морщилась от боли, будто сама приняла яд. Ведь Замфир всем делился с ней, защищал ее перед отцом и матерью, выбирал для нее самые лакомые кусочки, самое спелое яблоко, самую первую гроздь винограда.

– Дедушка Тодор, овчар из Саточино, пугает нас, – заговорил Замфир, с аппетитом допивая простоквашу, – дадут вам, говорит, молока где‑ нибудь, а вы сначала заставьте попробовать того, кто принес, а потом уж ешьте сами. Отравят вас, говорит. И показал нам порошок. Такой, говорит, раздали всем пастухам, чтобы отравить вас.

Крскяна сжалась в комок, а он смеялся, не замечая, что она старается спрятать перекошенное от ужаса лицо.

– А я ему отвечаю: нас, дедушка, Тодор, народ любит. Никто нам не сделает ничего худого!

Крскяна уже не слышала его слов. Ее сердце разрывалось. Как могла она посягнуть на жизнь Замфира, которого все любили и берегли? Как сможет она смотреть в глаза мужу и сыну? Решившийся на такое – не человек, ему нет оправдания, нет для него жизни. Все отвернутся от нее, даже самые близкие не поймут и не простят. Никогда она уже не сможет глядеть людям в глаза, говорить с ними, все будут бежать от нее… Грех будет мучить ее, и боль, охватившая сердце, никогда не утихнет! Она потеряет сон, не сможет ни на миг выбросить все это из головы.

– Что с тобой, сестрица? Ты сегодня что‑ то не в себе.

Она не слышала его слов, он окликнул ее, и она встрепенулась.

– Следят за мной, едва смогла вырваться, – прошептала Крскяна, озираясь.

И кудрявые кусты, и загон, и все вокруг выглядело сейчас чужим, далеким, холодным. Женщина почувствовала вдруг, что катится куда‑ то вниз, в яму, которую сама себе вырыла. Ноги ее подкашивались, она качалась вправо‑ влево, как кривое колесо в глубокой колее, из которой нельзя выбраться. Она задыхалась…

Крскяна взяла ложку.

– Вы едите с таким аппетитом, что и мне захотелось! – промолвила она удивительно спокойным голосом и съела ложку простокваши. Потом подняла глаза и посмотрела на Замфира. Ее глаза, такие усталые вначале, стали ясными. На какой‑ то миг они оставались пустыми, безжизненными. Однако вскоре в них загорелась какая‑ то искорка, отражение робкого света, пробивающегося сквозь листву. Она оперлась ладонями о холодную землю и поднялась. На лице ее появилась странная улыбка.

– Замфир, прощай! – засмеялась она сквозь слезы, обняла брата и поцеловала.

– Ничего, наступит день, когда мы увидимся. Не плачь! – попрощался с ней Замфир.

Она отскочила от него как ошпаренная. Слезы брата словно вернули ей разум, и она убежала.

Как только Крскяна появилась в селе, Барбиняк бросился ей навстречу, взял за руку, отвел домой и усадил на стул.

– Идите в Гравин‑ Дол. Они там, – прошептала Крскяна и потеряла сознание.

Когда полиция и солдаты спустились от Рстинки в Гравин‑ Дол и осторожно приблизились к землянке, то увидели на поляне Замфира. Он лежал на опавшей листве, закинув руку вверх и устремив безжизненные глаза в холодное небо. В смерти он был так же красив, как и в жизни. Товарищ его чуть поодаль корчился в последних муках. И хотя оба они уже не представляли опасности, каратели всю ночь не смели приблизиться к ним…

Глашатай объявил, что главарь разбойничьей банды Замфир Попов и его товарищ обнаружены и убиты в перестрелке. О яде никто не узнал.

Все это произошло во время жатвы. Пекло солнце. Словно гром, пришла в поле весть о гибели командира повстанцев. Жнецы выпустили из рук серпы. Люди бросились к селу. Со всех сторон туда стекались встревоженные крестьяне. Долго стоял народ на площади. Казалось, со стороны Петрохана на поля обрушилась буря и уничтожила все, что было собрано.

На следующий день люди с раннего утра уже были в городе – пришли взглянуть на Замфира, проститься с ним. Оба повстанца лежали на площади. Люди, сжав губы, со слезами на глазах проходили мимо двух тел. Замфир лежал с разбитой головой. Его окоченевшая правая рука была поднята вверх, словно он хотел схватиться за что‑ то, чтобы подняться и ринуться в бой. Так и в смерти он запечатлел неутомимую жажду жизни и стремление к борьбе. Молодчики из шпиц‑ команды пинали труп ногами, били прикладами поднятую вверх руку, но она не опускалась. Временами казалось, что командир вырвется из когтей смерти…

Замфир был мертв, но враги следили за ним, как когда‑ то за живым во время собраний. А в памяти людей жили его слова: «Мы отступили, но рано или поздно победим, потому что на свете есть Москва! » Он всегда, когда говорил, выбрасывал руку вверх.

Тела двух героев, погибших из‑ за предательства, куда‑ то унесли. Но казалось, что там, на площади, осталась поднятая рука Замфира Попова. Командира уже не было в живых, а все словно видели его сжатую в кулак руку. Когда на площадь приходил кто‑ нибудь из лагеря врага и старался увидеть эту руку, она исчезала, чтобы появиться снова, когда подойдет свой. Народ говорил об этой руке, как о легенде. Это пугало убийц. Полицейские приходили на площадь даже ночью, чтобы посмотреть, правда ли это. Но руки не видели, а видели только людей, собравшихся на том месте, где когда‑ то лежали убитые. Люди стояли, тихо переговариваясь. Огоньки цигарок светились в темноте.

– Расходись! – прокатывалось по площади, и люди уходили.

«Как мы могли допустить это? Мы ведь потеряли нового Левского»[14], – звучал издалека, из Москвы, голос Димитрова.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒