СТАРОСТА КОММУНЫ

Он ходил в широкополой шляпе и с пышным бантом вместо галстука. Такова была в те времена мода, заимствованная в России. У коммунистов она служила символом любви к свободе, независимости от власть имущих, высокой идейности и самоотверженности – одним словом, всего того, что отличало коммунистов от прочих политиков и объединяло в боевую организацию единомышленников. Внешним обликом они старались подчеркнуть свою принадлежность к когорте пропагандистов коммунистических идей, к народным будителям[2], напомнить людям об их борьбе и заветах. В народе их звали апостолами[3]. Это были представители интеллигенции – учителя, адвокаты и люди других профессий, пользовавшиеся всеобщим уважением.

И в небольшом селе Превала, затерянном в одной из седловин Балканских гор, там, где дорога начинает спускаться к Дунаю, тоже жил свой апостол – учитель Иван Бобанов. Он был любимцем и взрослых, и детей, которые весь день стайками вертелись возле него. Если считать, что в каждом селе есть свой родник, свой гайдуцкий источник, который никогда не иссякает и не становится мутным, то Иван Бобанов был для села таким родником с чистой и прозрачной водой. Если считать, что на каждом участке земли имеется высокое дерево, которое возвышается над всем и служит маяком, то таким маяком был Иван Бобанов. Если у каждого горного хребта есть своя самая высокая вершина, овеянная легендой, то учитель Иван Бобанов был такой вершиной для села Превала. Само название этого горного села как бы подчеркивало, что оно находится на переходе от одной жизни к другой. И Иван Бобанов был человеком, который вел односельчан по крутой дороге от нищеты и страданий к лучшей жизни. Поэтому, когда после первой мировой войны в стране проводились выборы и партия коммунистов, членом которой являлся Бобанов, получила в селе наибольшее число голосов, он стал старостой – первым старостой коммуны. Так тогда назывались общины, где на выборах побеждали коммунисты.

В первый же день Иван Бобанов собрал крестьян и спросил:

– Говорите теперь, что делать. Община в наших руках.

Крестьяне молчали. Они не привыкли открыто выражать свои мысли: раньше их ни о чем не спрашивали – правители делали, что хотели.

– Теперь власть наша, и мы можем сделать все, о чем мечтали.

Но люди смущенно молчали, словно все дело заключалось в том, чтобы покончить с ненавистной властью и поставить своих, верных людей. И когда тяжелая борьба была окончена, никто вот так сразу не мог сказать, что же теперь делать. Староста коммуны хорошо понимал затруднение односельчан и заговорил о самом заветном:

– Ведь больше всего вы жаловались на налоги?

– С налогами теперь покончено! – послышались голоса. – Ни гроша больше не дадим царской власти!

Толпа всколыхнулась. Староста возвышался над всеми, и тень от него перемещалась, как тень от ветвистого дерева, когда оно, стоя на открытом месте и шурша листьями, колышет ветвями. Учитель знал своих людей: если их зажечь, потом не остановишь. Ему удалось задеть их за живое, но как теперь успокоить?

– Книги, налоговые книги дайте! Мы сожжем их! – слышались голоса. – Чтобы и памяти от нашего рабства не осталось! Кто что заработает, все его… Свобода! Ведь ты так учил нас? Так оно и будет.

– Хорошо, я согласен, – староста рассмеялся. – Я буду работать бесплатно. Дороги и мосты будем строить сами, своими руками. Ведь все это для нас. Но как быть с землей?

– Отберем у богатых и отдадим бедным! И не так, как во время правления партии земледельцев, когда решили конфисковать землю у тех, у кого было больше четырехсот декаров. В нашем селе это никого не коснулось. Богачи так и остались богачами…

– Все это так, но для экспроприации нужен государственный закон. А государство еще не в наших руках. У вас только община. Стоит нам посягнуть на чью‑ нибудь землю, суд защитит владельца. И суд не в наших руках. Если же мы будем противиться, явятся полиция и армия, а они тоже не в наших руках. Мы еще не захватили власть в стране и не можем издавать законы.

– Что же тогда? За что боролись?

– Мы продолжим борьбу до полной победы, до захвата всей власти. А пока справимся с богатеями так…

Все притихли. Хотели послушать, что скажет народный староста.

– Предлагаю обложить их налогом в двойном, тройном размере.

– Но ведь говорили, что налогов больше не будет?

– Не будет для бедняков.

– Тогда другое дело.

– Раз не можем отобрать землю у кулаков, то хотя бы не дадим им богатеть и жиреть за счет бедняков.

В толпе стоял и отец старосты, крупный, сильный мужчина, наделивший сына такой же внешностью и силой. Люди посматривали на него. Он был одним из местных богачей, и это могло подорвать доверие к старосте. Как же теперь повернется дело? Станет ли сын требовать обложения отца бо́ льшим налогом? Или сделает для него исключение? И раньше, когда Иван Бобанов разъяснял односельчанам идеи свободы, ему говорили: «Послушай, учитель, ты вот хорошо говоришь, но ведь у вас большой дом, много земли, вы богаты. Как запрячь в одну повозку сильного буйвола с хилым теленком? На такую повозку никто не сядет. Буйвол разобьет телегу и убьет теленка…» Иван Бобанов отвечал так: «Отец одно, а я другое. У отца нет того, что есть у меня, а у меня нет того, что есть у него. У него – богатство, у меня – идеи. Когда возьмем власть в свои руки, он будет отвечать за себя, за свое богатство, а я останусь верен своим идеалам».

Но докажет ли он это сейчас на деле? Чем кончится поединок между сыновним чувством и долгом?

– Поэтому, дорогие односельчане, – неторопливо продолжал староста, – бедняки не будут платить никакого налога, а с богатых станем брать столько, чтобы им оставалось только на жизнь… Поскольку мы не можем экспроприировать землю, как это сделано в Советской России, отберем у них излишки… Когда же придет время, а оно обязательно придет, без труда справимся с ними: братья большевики показали нам, как это делается. Пока же введем прогрессивно‑ подоходный налог.

– Но скажи, кого считать бедняком, а кого богачом? В этом вся загвоздка. Не окажется ли и твой отец среди бедняков?

Взоры всех обратились к отцу старосты.

– Своему отцу я определил налог еще до того, как мы взяли власть. Он это знает. – Сын пристально посмотрел на отца.

– И какой же?

– Мы обложим его самым большим налогом.

– Правильно рассуждаешь.

– Дело не во мне. Мы сообща решим, с кого какой налог брать, затем и собрались. К самым богатым, таким, как мой отец, я отношу всех, у кого больше двухсот декаров земли. С таких мы будем брать половину урожая. Скажем, получит кто‑ то из них пятьсот ведер жита, оставим ему двести пятьдесят, а остальное – в коммуну, как налог. Если у кого‑ то, к примеру, пятьсот голов овец…

В толпе были и сельский корчмарь, и бакалейщик. Они сопели, вертелись, словно их кто колол шилом, но молчали. Власть у них отняли, и теперь попробуй возразить – только ненависть к себе разожжешь. Поэтому‑ то и молчали. Ведь происходило нечто вроде суда над ними. Здесь издавались законы, осуждавшие их за грабительство и обман. Их словно раздевали догола на осмеяние односельчан. Обсуждение же вопроса о налогах оборачивалось для них ударами розог по голому телу, такими, какими они в свое время награждали крестьян.

– Более низкий налог будет установлен для тех, кто имеет от ста до двухсот декаров земли. Они будут отдавать одну треть урожая…

– Эй, Пешо, наконец‑ то и на тебя надели ярмо! – послышалось из толпы. Раздался взрыв смеха.

Пешо‑ дьявол, как его прозвали, член партии земледельцев, до вчерашнего дня стоявший в селе у власти, стал сейчас объектом насмешек односельчан. Земледельцы были у власти в столице и в околийском центре, но в этих краях некоторые села вырвались из‑ под их опеки и устанавливали у себя свои порядки. Пешо был уверен, что коммунистам вряд ли удастся удержать власть в селе, и крикнул:

– Посмотрим, получится ли что‑ нибудь у вас! Никто этого не утвердит.

– Мы утвердим, народ! – ответил староста. – Мы здесь законодательная и исполнительная власть.

– Правильно, Иван!

Пешо умолк, но на его лице все еще играла усмешка. Он не терял надежды: считал, что власти не дадут его в обиду. Не может ведь одно село перевернуть все порядки в государстве!

– Тех, у кого от пятидесяти до ста декаров, мы обложим двадцатью пятью процентами налога, то есть будем брать с них четверть урожая. Налог, конечно, будет меняться – чем больше урожай, тем больше налог. Словом, прогрессивно‑ подоходный налог. Вот так.

– А тех, у кого, скажем, сорок девять декаров, к беднякам причислишь?

– А это как вы скажете. А теперь – кого мы запишем в бедняки? Кроме безземельных имеются малоземельные. Они едва сводят концы с концами…

– Освободить и их!

– А до скольких декаров будем считать малоземельными? Высказывайтесь, чтобы не говорили потом, что староста все решил самолично. Мы сейчас вроде как парламент. Что решим, то и будет для села законом.

– По‑ моему, надо освободить всех, у кого меньше двадцати декаров! – крикнул малоземельный Фико.

– О себе заботишься! А как с теми, вроде нас, что имеют двадцать декаров с небольшим? Из‑ за этого клочка земли налог платить? Разве мы не малоземельные?

– Хватит торговаться. Освобождаем тех, кто имеет до двадцати декаров земли, а с остальных будем брать по одному проценту с каждого лишнего декара. Что такое один процент? Это значит, из ста початков один отдать общине. И ведь все на общее благо. Завтра воду проводить придется, трубы покупать, вот и пойдут деньги от налога для нашей же пользы. Дети в новую школу пойдут, парты понадобятся, пособия разные… Надо слушать нашего старосту, учителя. А уж он знает, что делать.

– Правильно, пусть богатеи призадумаются. Теперь и им придется подтянуть пояса.

И взоры всех обратились к сельским богатеям, среди которых был и отец старосты. Но теперь он уже не разделял их – старосту и крестьян, и, возможно, поэтому у крестьян появилась жалость к старику. Если бы сын каким‑ нибудь ловким маневром попытался защитить отца, отнести его к малоземельным, отношение к последнему было бы совсем иным – его проводили бы смехом, свистом, как прочих сельских кулаков. Но сын остался верен тем, кто поддерживал его, своим избирателям, и без колебаний поставил отца в один ряд с другими богатеями. И эта восторжествовавшая правда, которой все ждали, еще выше подняла в глазах односельчан сына и в то же время вызвала чувство жалости к отцу: ведь это все‑ таки отец, они живут в одном доме, один хлеб едят. Все понимали, что теперь жизнь отца и сына под одним кровом станет нелегкой. Наверняка произойдет разрыв.

Разрыв произошел уже на следующий день, когда комиссия отправилась перемерять землю. Чтобы избежать уплаты налогов, богатеи укрывали много земли, своей и захваченной, прирезанной из общинного фонда и не вписанной в земельные книги. Так же обстояло дело и со скотом.

Комиссия проверила все, и село заволновалось, как потревоженный муравейник. Раскрылись многие беззакония. Так, за Волкодавником было записано сто голов овец, а в действительности их у него оказалось шестьсот. И это не считая двух отар, спрятанных в леске. Разоблачить кулака помогли овчары. Мало‑ помалу удалось раскрыть все злоупотребления, в том числе и с приусадебными участками. Начались стычки, чего прежде не было.

Вспыхнула ссора и у Ивана Бобанова с отцом.

– Я на тебя буду жаловаться, не посмотрю, что ты мне сын! Пошел на поводу у голоштанников и лодырей! Трудились бы как следует, и у них был бы достаток. Село погубишь, если не откажешься от своего. Оставайся учителем, проповедуй свои идеи, но чужой собственности не трогай!

– Ты рассуждаешь, как и все. И кулаки хотят, чтобы я не занимался политикой, а главное – чтобы не затрагивал их интересов. А так ведь нельзя. Политика – это интересы людей, их жизнь и будущее. Политика коммунистов – забота об интересах трудящихся. Неужели ты не понимаешь этого? Мы взяли власть не для того, чтобы сидеть сложа руки, а чтобы делать мировую революцию.

– Ошибаетесь! Голодранцам не под силу сдвинуть горы.

– Вместе и горы свернем. Так ведь народ решил. В Советской России вышло, и у нас, как видишь, выходит. Примирись и одумайся, пока не поздно. Приговор вам подписан историей.

– Подпишут и твой. И против тебя принимаются меры. Думаешь, тебе так и позволят мутить воду?

– Ладно, оставайся с нашими противниками. Среди них твое место.

После этого разговора староста почти не жил в родном доме и все время проводил в общинном управлении. Решения общего собрания стали законом. Кулаки озлобились, тайно собирались по ночам, готовили заговор. Отец Ивана Бобанова еще не решался присоединиться к ним. Он затаил обиду, даже плакал по ночам, чтобы никто не видел. Боролся с самим собой, не решаясь примкнуть к кулацкому заговору. Однако не мог примириться и с тем, что собственный сын выступил против него. «Как, глупец, не может понять, что ведь сам себе яму роет! » – размышлял он.

Власти пытались всеми возможными способами разогнать коммуну. Приезжали представители из города с полицией, пытались сбросить новую власть в селе, но жители были начеку и давали отпор пришельцам.

Разве можно иссушить родник, бьющий из глубины земли? Разве можно свернуть горную вершину? Разве можно одним рывком свалить дуб‑ исполин? Коммуна в Превале выстояла, и ею продолжал руководить красный староста Иван Бобанов. По окрестным селам разносились вести о том, что он сделал в Превале. Посмотреть на коммуну приходили люди из других сел и уходили окрыленные, готовые к любым тяготам борьбы.

Но когда однажды Иван Бобанов отправился в город, его неожиданно остановили двое штатских и трое полицейских и предложили пойти с ними в околийское управление. Сказали, что начальник хочет поговорить с ним. Когда Иван Бобанов отказался подчиниться приказу околийского начальника распустить коммуну, его арестовали. Напрасно односельчане ждали старосту с новыми вестями и планами, с которыми он всегда возвращался из городского партийного клуба. Поняв, что произошло, село поднялось, чтобы защитить своего избранника.

А что же отец Ивана Бобанова? Он долго колебался – идти ему в околийское управление с жалобой на сына или нет. Добром с ним, видно, не сладишь, надо с помощью властей заставить нового старосту изменить порядки в селе. Отец всем сердцем желал, чтобы сын взялся за ум, отказался от своих идей. Пусть уж детей учит. В школе Иван на своем месте, только бы бросил эти несбыточные мечтания.

Старик Бобанов так представлял себе «операцию» против сына. Он пойдет в околийское управление. Начальник знает его, у того тоже большой участок земли, и он знаком со всеми зажиточными людьми, на которых власть всегда может рассчитывать, – они его опора. Начальник встанет из‑ за стола и, как всегда, обрадуется встрече. Хоть и большой он человек, но в городе ходит в крестьянской меховой шапке. Поздоровается и предложит сесть. Потом начнется примерно такой разговор.

«С чем пожаловал? Что нового в Превале? »

«Потому и пришел, что нет больше терпения. Ладно, вы издали закон, отобрали кое у кого по куску земли и отдали неимущим. Пусть будет так! На здоровье! Земледельческое правительство не могло поступить иначе – надо же чем‑ то отличаться от буржуазных партий! Хорошо. Мы примирились. Но теперь, когда нас снова бьют по карману, я не посмотрю, что он мой сын, и ударю его по рукам».

«Что тебе сказать? Вы голосовали за него, сами теперь и расхлебывайте кашу. Мы вас предупреждали».

«Я не голосовал. И дело не в том, что он мой сын. Я знал, что нас ждет. Он же дома все время болтал об этом. Но кто же думал, что вы, власти, допустите беззаконие! Я думал, слова так и останутся словами, брошенными на ветер. Но слова оказались пулями. Они попали прямо в сердце. И не от чужой руки, а от руки собственного сына. Вот и пришел я к тебе, господин начальник, высказать свою боль. Больше мне поделиться не с кем. Начнешь говорить сыну, он повернется спиной и слушать не станет. Ничего, кроме своих идей, не признает. К чужим людям, беднякам, ушел, голодает с ними, а о доме забыл! »

«Но что мы можем сделать? »

«Все. Кнут ведь в ваших руках, усмирите бунтовщиков. Арестуйте их и не выпускайте, пока не одумаются».

«Да, но не придешь ли ты потом просить за своего сына? »

«Не приду. Не выпускайте его, пока не избавите нас от этих мук, пока не выйдут на волю наши стада, чтобы запертые в хлеву коровы не мычали. Долой коммуну, пусть вернется старое, а тогда можно будет и смутьянов освободить…»

Так думал ночами старик Бобанов, а когда рассветало, решимость идти в город оставляла его. Однажды вечером, когда он встретил сына – тот вел комиссию в их дом, в родной дом, – крикнул ему:

– Свернешь себе шею, так и знай!

Люди поняли угрозу, поняли, что отец готов предать сына.

Старик всю ночь ворочался, не мог уснуть. В нем зрела глухая ненависть к сыну. Ведь накануне комиссия описала все – свиней, овец, коров.

И едва рассвело, старик собрался в дорогу, решив пойти в околийское управление. Но лишь только он закинул за плечи сумку и вышел из дому, ему показалось, что вместе с сумкой закинул он и люльку, в которой когда‑ то качал сына. Старик свернул с дороги, перешел вброд реку и направился в поле. Но и там не нашел покоя. На его нивах и лугах распоряжались чужие люди, хозяйничали они и в его загонах. Уж сколько раз он зарекался, что пойдет к начальнику: пусть сына задержат и заставят отказаться от того, что он начал делать. Отец чувствовал себя прирезанным бараном, которого повесили на крюке посреди села, а люди проходят мимо и смеются. И зарезал не кто иной, как родной сын. «Раз так, и я прирежу его…»

Но вдруг неизвестно откуда налетевший порыв ветра словно унес эти мысли. Если он предаст сына, пощады тому не будет. Одно дело он, отец, другое – там, в полиции. Отец может и пожалеть, полицейские же своего противника не погладят по головке. В ход пойдут плетка, хлыст, дубинка, пока не хлынет кровь, а потом – на тебе труп твоего сына. Бери его… Приходи за ним… Сыноубийца! Нет, никогда! Но почему же сын стал отцеубийцей? Кто из них двоих имеет право убить другого – тот, кто дал жизнь, или тот, кто получил ее? Кому легче?

Нет, не может отец предать сына. И старик вернулся домой. Еще день назад он ходил в город на базар – кое‑ что надо было продать, кое‑ что купить. Околийское управление притягивало его. Хотелось войти просто так, поздороваться. Но отец знал, что произойдет потом, и не решился войти. Просто‑ напросто убежал, испугался самого себя. Другие сельские богачи заходили в управление чуть не каждый день. Те, что готовы были сжечь старосту живым, если он попадет к ним в руки, разорвать на куски. Каждый день заглядывал в управление, словно в корчму, и Пешо‑ дьявол: он доносил начальнику обо всем, что происходило в селе. Занимались этим и другие. И отец решил не вмешиваться, а, вернувшись домой, предупредить сына, что ему готовят, напугать его, глядишь – и откажется от своей коммуны.

И когда старик узнал, что сын арестован, ему стало легче. И не потому, что сын исчез с его глаз, а потому, что он сам не поддался искушению предать его. Совесть его теперь была чиста: сына упрятали те, кто имел с ним свои счеты. Теперь никто уже не мог сказать: «Сын поднял руку на своего отца, а отец всадил ему нож в спину…» Теперь он сам расплачивается за свою дурость. Старый Бобанов был даже доволен, что так получилось. Подержат сына, а за это время, глядишь, и коммуну разгонят. Хорошо, очень хорошо все получилось! Пусть поймут все, кто поддался искушению, что есть еще государство, власть и законы. И не может каждый делать то, что взбредет ему в голову.

Село взволновалось. Коммуну разогнать не удалось: полицейских в село не пустили. Превала превратилась в крепость. Когда приехала конная полиция и остановилась перед общинным управлением, на площадь сразу же высыпало множество людей. Кричали женщины, махали палками мужчины, толпа стащила с коней полицейских, на них разорвали одежду и полураздетыми прогнали из села.

Но сын Бобанова все еще находился под арестом. «Что будет дальше? » – думал отец. А между тем жители села, вооружившись дубинками, собрались в колонну и двинулись в город. Процессия растянулась на целый километр. «Куда это они? Уж не восстание ли вспыхнуло? » – размышлял отец. Потом понял: люди отправились выручать его сына, которому грозила смертельная опасность. Те, кто бегал с доносами в управление, сделали свое дело. Видимо, власти готовились судить сына. Как хорошо, что он, отец, не вмешался и не предал его. А мимо его дома все шли люди и пели песни – те самые, которые пел сын. Они приближались к городу, словно грозовая туча. Мог ли старый Бобанов усидеть дома! Теперь он уже не колебался. Надел безрукавку, нахлобучил шапку и, как другие, взял палку. Зачем она была нужна? С кем он собирался драться? Старик не думал об этом. Раз другие шли с грубыми, неотесанными дубинками, должен и он так идти. Старик догнал односельчан, но пошел сзади, стараясь остаться незамеченным. И когда толпа остановилась на городской площади, он притаился в одном из переулков. Никто не видел его, потому что взгляды всех были обращены к управлению. Люди кричали:

– Освободите нашего старосту!

Отец не помнил, чтобы так заступались за кого‑ нибудь другого. Но из здания управления никто не выходил. Вокруг сновали полицейские. Они окружили собравшихся, и старик тоже оказался вместе с другими. Так он, человек, который хотел предать сына, неожиданно оказался среди его освободителей. Все произошло настолько быстро, что он не понял, как это случилось.

– Расходитесь! – кричали полицейские. – Иван Бобанов поднял руку на отечество и пойдет под суд!

Дубинки заплясали в каком‑ то страшном танце. Воздух огласился свистом.

– Не уйдем, пока не выпустите нашего старосту!

– Это незаконный староста, и он будет отвечать за это!

Площадь загудела, дубинки оказались сильнее винтовок. Полицейские стали стрелять в воздух, а потом отступили. На площади собралось около полутысячи мужчин – плечистых горцев в бараньих шапках, с дубинами, топорами, серпами и вилами – кто что схватил. А возможно, под одеждой скрывались короткие ружья, так называемые обрезы, или кремневые пистолеты еще гайдуцких времен, или ножи.

Наконец появился околийский начальник.

– Мы выпустим старосту, если распустите коммуну, – заявил он.

Раздались крики. В воздух полетели палки, комья земли, камни.

– Это наш староста, мы его выбрали, и никто не может навязать нам другого! Так и в конституции сказано. Отпустите старосту или…

Крики усилились. Снова полетели камни. Начальник, защищаясь, поднял руки и исчез в дверях. Но люди не расходились. Прибыла новая группа полицейских, но и ей ничего не удалось сделать. Шум постепенно утих. Люди сели на землю, и вскоре площадь превратилась в огромный обеденный стол. Крестьяне стали доставать из сумок кто что захватил из дому. Куда бы ни шел крестьянин, он всегда берет с собой еду. Сейчас же все знали, что идут на трудное дело и не скоро добьются своего. Сели перекусить. Кто кучками, делясь едой, а кто в одиночку, отвернувшись, ворча и ругаясь.

Только отец Бобанова стоял в стороне и озирался. О еде он и не подумал, потому что считал: как только они придут в город, сына сразу освободят. Потом, помирившись, он и сын пойдут в харчевню, как когда‑ то…

– И ты здесь?! – только теперь заметили старика односельчане.

Бобанов пожал плечами. Кое‑ кто рассмеялся.

– Иди садись, закуси с нами. Дело обернулось так, что, видно, здесь и заночевать придется.

Старику стало стыдно. Он преследовал этих людей, презирал их, называл нищими, голытьбой, лодырями, обжорами. Как же теперь может он подойти к ним, разделить с ними трапезу?

– Хорошо, что пришел. Посмотришь, послушаешь, кто что думает о твоем сыне. И поймешь, где правда.

А он продолжал стоять, смущенный, растерянный. Его обуревали противоречивые чувства. Он весь измучился, пока наконец эти пятьсот горцев не вытащили его из болота сомнений и не протянули ему руку.

– На, поешь… – Одни давали ему хлеб, другие – брынзу.

Старик присел возле односельчан, и несколько мгновений ломоть хлеба с куском брынзы дрожал в его руке. А люди вокруг, словно по какому‑ то знаку, стали приподниматься, а дальние даже вставали на ноги, чтобы удостовериться, он ли это. Увидев старика с хлебом в руках, улыбались, снова садились. И эта улыбка вернула Бобанова к ним, к сыну. Он поднялся, словно молил о прощении или согласии принять его, и наконец поднес кусок к растрескавшимся губам – кусок хлеба из чужих рук, из рук тех, кого совсем недавно ненавидел, но кто пришел освободить его сына. И сладость этого черствого бедняцкого хлеба он почувствовал не устами, а отцовским сердцем.

Смеркалось, но люди не расходились. Ночные патрули уже не угрожали, а просили собравшихся разойтись: начальник, мол, связался с кем надо по телефону и ждет ответа.

– Будем ждать ответа! Выпустите старосту – вот ответ!

Никто не ушел. Появились бурки из грубой шерсти, их, как полотнища, растянули на палках, и под ними, как на фронте, собралось по десяти человек; люди могли укрыть только голову, а сами оставались под открытым небом. Ни дождь, ни гроза не смогли бы заставить их отступить. И в Превале перед общинным управлением тоже дежурили люди, охраняя красное знамя. Дежурили и женщины. А это немалая сила: ведь это они раздели полицейских и выгнали их под общий смех, отбив и у других охоту трогать коммуну.

Всю ночь люди не покидали площади, а в селе толпились у общинного управления. Весть об этих событиях разнеслась по всей околии. В селах, где тоже образовались коммуны, люди готовились прийти на помощь.

Около полудня снова появился околийский начальник. И на этот раз он предложил собравшимся разойтись.

– Вашего старосту мы выпустим, но он должен дать кое‑ какие показания. Надо выяснить, сообразуются ли его действия с законом.

– Сообразуются! С нашим законом, который мы сами провозгласили!

Толпа снова загудела, и на балкон, где стоял околийский начальник, полетели палки.

И вторую ночь крестьяне провели в палатках из бурок. Новый восход солнца застал их на ногах.

– Захватим управление и силой освободим нашего старосту! – заревела толпа и бросилась к зданию, когда начальник вышел на балкон. Но тот поднял руку и крикнул:

– Стойте! Вот он…

Дверь открылась, и на балконе появился Иван Бобанов в своей широкополой шляпе, с длинными волосами и пышным бантом. Он улыбался. Крики «ура» разорвали воздух, но они не были похожи на те, какими встречают на параде полководца. В этих дружных звенящих возгласах чувствовалось что‑ то более сильное и радостное, потому что шли они из глубины сердца. Люди размахивали руками, дубинки колыхались в воздухе в победном танце.

Начальник едва слышно произнес:

– Выпускаем его, создавайте вашу коммуну, но в рамках закона.

Весь город, свидетель трехдневной борьбы, вышел на улицы. Когда Иван Бобанов, освобожденный народом красный староста, вышел на волю, первое, что он увидел, – сгорбленного, притаившегося в стороне человека с посеребренной головой. Удивленный, он взволнованно воскликнул:

– Отец!

Глаза старика увлажнились. Сколько лет – с тех пор, как Иван стал на путь борьбы, отец не слышал этого слова из уст сына. И вот теперь он услышал его. Рука сына обожгла его и потянула вперед вместе с остальными.

Так отец пошел рядом с сыном, вырвав из своего сердца страсть к владению нивами, лугами, стадами. Слово «отец» заполнило сердце и покорило его.

Вместе с сыном он встретил восстание тысяча девятьсот двадцать третьего года. Гибель любимого сына, красного командира Ивана Бобанова, явилась для него тяжелым ударом.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒