НОЧНОЙ ЛИСТОК 6 страница

Потому что они ходили уйтить козлом за порог перед тем, как бар он наново изморотлив, чтобы пожелать уолшибным упортунистам увылени кельеобительные килообиды и пуститься наутечь в Орешникрайнебург от всех недодулин на цветогубных берегах, чрезвест зюйдтак сякост норд, вернув назад, выйдя в дом, у Гробдатской Котловины, и они, разжды, правжды, трижды, чертырежды, после того как прорвалилась сырость вычерпцов (возьмёмте на заметку густогорошних! ), пока они не погнали в таскания (аллейная лежебратия просажирствует! ), все непутёвые обходчики и вся плавуличная мельтешилка.

Вот други! Ах, вон!

Впоследок, сорбратья, гастрогости! За алявитальнораму мутотворнорамы и лужничествораму нашей потоплениерамы.

Зломялся штык и барарабан.

Колпак его оставьте нам,

Трилистной средь его земли.

Измором воты все пошли.

И грай! Свободотважник Дубогор не станет источаять росы, учась тутжить как вуглукоп! Кого сейчас встречает Бурнабоба Финниннинна прошлец анно ланчеванием путьчерпать с его бюргвояжором. Бедношонова Сторожка. Роготруба Дверян Дивизионская. А также свистоважный вор, всем О'Райнам О'Ранн. С её прерывающимся коварным лукавством нигде нет крикливей.

Чертилы старейжилы были ядсолидно водозрительны в печатных водах, искав. Мира! Воины! Мира! Воины! Потому что первый разряд жил на Северном Перепутьево и он искал. Мир! Войн! Мир! Войн! А второй разряд окопался в Фурпусте, что пьюнужнее, искав. Вир! Мойн! Вир! Мойн! А третий подряд – тот спал с Лили Текклс в Ост-торге и он искал. Фюр! Майн! Фюр! Майн! А последний, что на целоллойдовом яслике, тот был пришвартован к утёсу Большое Сигаево на Водозападе, и они все искали и боролись со шкволнами в, болеболюшка со шкволнами в. Вира! Майна! Вира! Майна! Виравира! Майнамайна!

Море.

Подломят якши яргоря,

Лишь Гойстевой задрал бокал:

«Эй, пиратбот, быстрей спеши

Измором к вотам, что ушли! »

{Толпа угрожает кабатчику}

Горлопаны знатностран, возлебродняйтесь!

– Он обвязан студениться пеньковать на самодруг за то, что прятал свой видец под козлицовкой. И за то, что сходствоваял столь неискоренимо с муквредным принцем Роджером. Атактакт. Гонец, гонец, из-за морей венец! Ворсистые Брунни Ланно на заросшерсти Бранни Лонни. А задоринка на его заборинке была бы скоблением подложению к предмету того фундаментования для свинюшатника. Остановите его ницрвение. Подчернильте его! Вы посчитаете его Ольдублеником, пусть проставит сбожье, как в теплушке за пазушкой. Долицетворённая дубжертвенность. Когда вели догон, паркстранствуя с метилогической миссией, где ишь дождебронь! И вызывая Рину Ронер Ренетту Ронейн. На что мой ответ – любатка. Ломодворники, жужлоносцы и афишировщики слышали его. Три очка к одному. Эрик Вухус переправлен на яйцесвёрток. Тише воды, винокурня! Сыродворня к победе! Направьте его на заставу Джонса вниз по Аллее Джеймса. Приобретая жену, которая прилучилась его племянницей, когда облачила свои юночасти в трикобтяжку. Тогда-то с ним и случалась дезориелтация. Пока гладкостульные пилилюли не сделали его здоровым как бы. Благодаря его бороне тугих сплавов. Сер Лонгман Рогожка, теперь он маскрывается под галсличными персонами, зато всегда окрылённый Рорк! По размышлении за музычаров, должно быть, ему это низлождалось. Платите по вашим щекам, в чём наша размышка? Штраф, пожалуйста! Так вы узнаете, под бардозором что балбездарь, который нашу просеку шагом крыл. Мы просто поём вверх дном, любуясь черночёртовой молмурмимской алялодией, что она подмещает над вшиголовы. Это не конец этого всего никоим возмужним образом. Кровь посеяв костиственно, плоть пужнёшь обезобразно. Чтобы рассказать, как вы искались, изгалялись, изготовлялись. Все старые детскости Дедсона если кто раскапывает, тот раскопирует, и именно так уморитель странчудак тешится с товарками. Босяцкое транссолированние с достоприхорашивательностями. Ахмн. Вы об этом прочитаете завтра, сразу там, как пир на стол. Токарь на тики и зуд на зоб. Как слушатель узнает. Всё ещё накачивая белосневидные красофары, левкотня. Как предпьеска для Анонимаи и её левомерной палинодии, что паучевидно была входловлена позородительным связательством. Вон скликателям зваки! Вам просителям паки! Посчитайте полушастнадцыточия! Удивительные наглавники и оригинальные покрышки (не по задкорячке ли? ), шажок в шуты! Пискунчик нам скажет совсем нечто разнообразия ради. И вы знаете, что освещает рукобийца в моргрустном дуэликте! Меньше морить, и урывский задлатолицизм, и птички для менестрелей, и швец, и ждец, и надо где скупец. А штаны нестанзнанкой на дощнастиле Дагеройти указывают на мир в доме. Подводя и так, и сяк, прапорядок решает пыллюбовно. Давайте подождём, что скажет епискайский малыш, который витает вкруг вашей почтырской грамотейки! Эпистолотемология для робких рохлей раздумий. Ложась на голый пол, нас добрый сон увёл – прочь от життяжкия труды! Благоостров родимый, благорим, благодань! Неплохая попытка, сладштифт! Баш в такт! Продайте ему контакт разрыва, продадатель, подзакупник! Во-первых, гайда, быро, хваттать! Во-вторых, ударжезливать, удачник! Финнушка Намокушка! Сначала вы были Номад, потом вы были Нормал, теперь вы стали Нарвал и скоро вы будете Нервал. Здесь говорит Вокализиаст. Есть все предознания. Минастырство Иностаротел начало тылодвижения, чтобы завести на вас досье. Дерби уже в Ярде, планирует насчёт вас, основу и по краям, шепчущий полицай за готовщицами, злодетельствуя обознаниями. Редкий в своём роде! Настоящий артист, сэр! И почти даром, соверен на черепушку! Он знает свою Фингубернию вглушь и впухопарк, так что не оленитесь следить за вашей дожественной ренегацией. А скор вой снова размазывает про славных мальчиков, подражающих туземестным. Вы знаете, про кого писали в Оранжевой книге Истчиповых Зал? Про Базила и двух других людей у Сворачивания Короны. Просто прижмите это пироохлаждение к вашему лбу на мину. Окайратнее! Грешное сманивание. Вот и всё. Заплетный Голодовой Всмятковалиссь тепель сказать он говолить галноизляднейсее пелвосолтнейсее доляегосное плостоязысие. Тайные вещи, что другие лица размещают, там не скрыты. Как сагаэпатажно вы пали, словно всакотправович навзлечь. Кинополняя всяконечисть. На этом потому утверждалось, что пальцестрел в пудинг поспел. А вот и свидетели. Крепись к нему, Замогирёв! Донный якорник, Селтольков! А кров и кровожильцы – дому, который построил жуть! Подождите, пока они не отправят вас спать, причёлндаль! Хрещусь истустно! Потом горегородишко Староданфи поджарится на бомбарьерсцене молодым глашатаем, который как однажды будто вы. Он будет нашим избранным в бритасских материях скорее, чем другартур. Поживём – помянем. Царькровные мышефазенды сотен наших мужчинов и женчёлок. Две сотки, два косаря и две мелиорды. И там одни мы, рейнджеры, кого вы встретите на скамье перед двенадцатым исправительным. Единомужно, дампример. Посреди всех барышень Самбугорово с их кровециклами на полмесяца, задыхаясь от голкружбы, чтобы прекраснеть со стыда. Просто держитесь крепче, пока тот, которого мы выкосили, не получит своё годопроизводство! Готовят про закрытых внесудебно! Его Честь Сударь Лясотруд по правой лавочке. Да разгложет вас вой, тормошив на себя трюки. И вам страшно будет препозорно от примана простофили. Вперёд! Один драчливый сын всё болтал с панталыку, а его болезнец был исключён третийским рейхшением. Вы погрузились в разрушения, почему они никогда не воскрастут, не так ли, крюкет? Пока у вас наконец не заревела тылуха! Когда начинают виться заседатели госказначейства, нужен ребёнок, что выявит всех недостарших. Вы молодец, Ричмонд Разбойник! Потасовка кругом, наша сторона! Дайте ему ещё немного промеж расходулек! Отличная игра! Думонасыпь порешит. Трибуна Тарры с Доном Гуабернатором Бакли, выставляя внутренности фрухтины журфинала, а маленькая г-жа Экс-Нарез-Ножицы подкупает полценителей, чтобы молились за её вдовца в его огробном расстяжательстве. Вы на ней, гоп-поди ейтузы, это было бы безумолчное жемчужество! Вы в ваших украденных плетучих накидальнях, Магнутс, и её взятые у Пламенца в поноску циркулисные облакучения. Фон макушечный с вразумоблачённой тайной. Преуменьшая рабскую черту. Что в ней имелось, когда модный перекройщик, собирая верстовые столбы, углядел её скачстельки из далетрав. То ж живое, он сказал, точка тучки. Между Пушим Склоном и Пешим Скатом. В этом росимом Выкрутоярске, в коем он дух не чаял. Где улыбки неистощимы. Если вы перетягиваете меня, заплатите мне, фразуста! Разбойщик подгонит свои крутые шатуны под любую видную кладь. Адрес вертоломный вслед вселженских вязательств. Восторг всех восхитительниц вместе взятых, мей-ей! И самая любведостойная Лима после Инин МакКормик МакКугурт МакКонн О'Бабарык МакКентурио. Только вот у неё немногоовние широкосилёнки. Едем грязше. Вам не сделать лимузинную леди из малогабаритной малютки. Немлите, пока не услышите акцента Средьтинного Мутькорта. Вот балправские расконницы, вот волланские отпущенции, вот фламанн. Брык. Нарамники, чётки и огарок свечи, звукам Гона внемлет Губерт, кружевные шляхи и яйцо Розаристки, все отделки с дерева, что она подняла после того Торфяного Фатерлото, когда О'Брайан МакБорец перебил Норриса Наштана. Расхрустнув его раскокос между своими кклленнями. Борбашка, Спадин Корчмарь, это же чудочкино утро мокрядьбы! У Дельфины непроходимо! Жарсколько под Грыжей! А реал-гименейцы довольно давят стук-стукалки! Пение на мессе с пёстрого листа. Вы должны приять венаградный плод. Всё уз. Вы становитесь загрузнее, на двенадцать пудовиков загрузнее, концеликом на двенадцать пудовиков загрузнее в ваших габаритах всецелого, можете паршествовать, к демъну вас! Ктомушка настолько дядийская, насколько всестранцы братанцы. Затем, Нечака, вы обязаны не потеряться, следуя за Нечаком, раз она хлопнула своё чародельце на него под Желтозельском. Где держи-толкай-пасуй-хватай. Ширучёность у неё в крови, ан ну-тка! Для веснушчатенькой румянощёкой сладкозвучной суховыжималки. И он показывает, как он будет подбирать клочки её причуд. Поцелувка! Поцелувка! Поцелувка! Отличным прыжком спустился, Пауэлл! Чисто над всеми их головами. Мы готовы расцеловать его за подобное, не страсть ли, Гарричка? Намылов ишь тщателен рукоместить неженок. Плешеглав, в погоню! Пока вы не сели койкодурнем на вашей верхушке берёзы снова после тех трёх ударов от важного, спешного и нетверезого. Те самые трое, что доглядывали за вами, Шхерри, Взбал-муж и Сер-друг. А вы там у них атаман шашки. С полной пригоршней буробурной смородины, массы покормить бишь, вас, живых средь смертных. Держите баранку пистолетом, чтобы не кособачить жизнь. И будьте в лучшей из компаний. Морипортач, Ножкатанный Бегун и Роуллер Шустер. А ещё сивый Двулучник, сильный Трюкач и крепкозамковый Жаргонщик. Кланскирда навеки! Топкий Фенн, всем Феннам Фенн! Тугой на ветер, когда заколоколоклинило. Рыбоем! Сейчас не время говорить, как мы есть, где и кто размягчается в каких тростниках. Дева-мия, нукаспи! Зато, разве они никогда не желали с духовки днища, они жалуют его сейчас. Чтоб спеть под скрягсенью. Агнус! Агнус! Агнус! Ключедверомейстер ключей семи дверей заночевальни дома домохозяйства Земьгидвед взглаголил. Чуть ещё, что ещё? Откажитесь, отступите! Обрадушка! Верх вольника, загрудки завоевешенки, глаз голкого! Что бы вы, если бы он. В салунзелёном уголке слуга мукомолотит. Молоток! Парень вышел преманерный. На балах у Ланнигана! Теперь поедем в путь-морской! На Бледной Контуженьке. Не важно, высится ли у вас. Накиньте ваш пеньковый воротник и торбремените свою голову. Никто не узнает и не подгонит вас, Постум, если вы обойдёте жульмартын позади и явитесь передом сонгардин, чтобы попрошествовать в одном из юношёрстных морсюртучков. Трижды троекронно на ребятинник за горбородом девяти. Мы надорвёмся, если увидим, как вы линяете сквозь плеснь мхов. Чирик для старины Скитальца Уэлси! Плёво слово, толковая трясогузка! Теперь пешкай наслонпротив! Дивиграй. Вот уже Сваленный Шарж Мебельсона завёлся как медмесяцать бисгармоник. Распрострите нам «Айви Плющ в Зале Алтына»! Рефинессанс поэзии сваженной музыки. Чувствуете дрожь? С одной головой хорошо, но стреножно, когда подтянут петлю. Теперь ваше никогда! Леледи и Подледи дуэтируют хиханьки за хиханьки, а врученница Паннушка потерялась в своей бериладнонехватьбе. Какой величественный жест вы нам покажете этим горластым днём. Зорче видно, кляну голозабитье! Стремя кароукание следом. Гуллин уже ищет его. Как и Ратфинн. И, замре, вот дроги и четвёрка лошадей с межпровинциальными распятильерами, что кидают жребий внутрь, чтобы узнать, которого будет их мальчресельник, и которича представит новости мамашнего для. Как наш виршеплётчик нагрузился вдрамотан. И кто поставит за то, что он Сынишонка будет, тот флотский мякоть-пышек из Бачтампеннии и все его голые подрыдательные чернолейства, что бросают тень на святличину. Его соцвашналичность это резчерк пера того. О дно. Расстилая скатерть пред аванчлены их. И благодаря рыбу из эписердца их. Чтобы передать распев Ратнощита! Аморфь. Г-н Юстиций Матеус, и г-н Юстициан Маркус, и г-н Юстикиан Лугстриглук, и г-н Юстиниан Джонстон-Джонсон. И сирый скукафалк, смотрите, позади! Гиб-гиб ура! Винокурам на смесь! Перевертигвоздка на чертверых! Срежьте-ка тут, ребята, давайте пронырливее! Они хотят сводиться на босойновой ноге. Так! Тих! Тик! Тук! Тиквтик. Разве не здорово, что он болтается над нами для своего блага и нашего. Летайте воздушными шарами, дэнни и джентльдамы! Он мёртв, как дверной ключ! И Энни Делап свободна! Ища раз. Мы бы вас так и съели, клянусь Бухусом, и накружкались через вас, заверившись в молокодушии бозебога. Одна кладь, одна прыть, пока голосятся звяки верандных. Надыбай прямлянина. Надыбай продлеца. Надыбай правость. Разлучший он грудьсударь Арланнутии подсмотрово, как ему страхслышалось его имя среди гамгромыхивания. Ввврррттткккххх! И виделось красписанным в воскпламессенции среди базарения барышнечающих. П. Р. С. С. Х. К. Р. Л. Слугкороль. Из короллорланской аттиллерии. Тот грёзрядинеполниеносноэлектристукосновагонопроводник! Безымянный неирландскровник, что становится островозеландцем за одну ночь! Затем мы уплавляем предрасстатуэтки из его нутреложноболвашек. Оргмарка, Вострассветлые. Подпись, Содерик О'Конник, Рыкцарь. Словом на перо, Магмаутрата, Кавангаг. Вот где великое обращение, мудруг! Каркартинно! Узнайте кокотклёкот! От Маемфобосамима через Коровеллу с Буйвалом и Трескошумоклад до последнего проделконизводства? Он-таки светится там по-прежнему, Мих свидетель! Ветроносец! Бух! Выносите ваши дела! Бах! Вот так ждите верное время. Бах! Патрик Чертополох супроть С. Мегана, против Бристального дворца, навстречь Уолсолла! Путч! Вотще страховкус мерит, от одра ны есть плотью! Это чумачество скоро пройдёт, крысы! Посул шалей! Вовнимай днесь! Всё, что мы хотеть, это получить покой для владения. Мы немошли уразвенеть, почему вы сказказали про трынаццац до единхлебца, сор, любезно повторите! О сплавьте нас в покои от вашего легкоглотколаяния, олицесвящение, что хочет преблажить нам праздные лютиковые завесы! Шо и Ши огорошены обсценками, так что давайте живче, о белёный сторицею, пожурчите меня жарречью. Вы не можете навязываться таким престобрыканцам, как умы. Каждый таз здесь шкворчит из своих собственных вод. Засилие мы видели в гробу! Смехпокатушка от законов гримматушки! Зато мы полнокаемся эйлигским все-друг. В клопначале ибо словпуск, в сотрясине же плясзвучание, а нижеследом вы в беспознательности снова, втык вбили виваче. Вы жаргоните с датчайшим толком, одиноко мы самодушно поведаем про обструктную тратторию. Тишина в мысли! Проведаем! Макать наискусны в обнаружной елейбурде! Пихпах, главглав! Смешкаради двенадцатки, корждейство! Это было неплохо, ха! Так что всё будет довольно им материально, что Май отец раззявернул для вас, ветх Могущий, как питьдаться выбрателить лезть нарожна. Ха-ха! Вот вам и эхо сиволаяния! Тык-нык, Коскров! Шмыг! Тук сложно не почуять в дверь, ту сложно не почуять вещь, я вас веду вредостеречь. Мы не знаем, тольсыльщик дом кого. Зато вы найдёте, как Курсторадник снимает малотягучие сливки с паршансонниками фирмы «Горн и Моська», и Просессия Лордшагомера пристаканивается под тривесиной. Стойте. Пресс-стойте. Так пресс-стойте. Так все пресс-стойте. И, не надо далеговорить, штанкупается поддержанников, этточно просаловяленое слово! Жих-жух! Саксосиловой, перенасельцы стардатам подарок. Сворачивайте уже, дав волю тому склочному пустоделу! Любой может видеть, сколько такой как вы на этом рыбёхопогонь съел. Давайрещ с ним, Карлогор! Горе черведомым, да, а победителей не будят! Вспомните о Надреаловом вале и Падении лота. Добавьте ему ещё за войлайхайлейграйство! У него погасли ещё не все огни, у старовермута! Спыртырбыр сочистится! С семью дырындами всегда в доме его вещих вещей, в его черпатисной домкрышке его шумпотишных мозглишек. Две Иды, две Евы, две Несси и Руби-юби. Фукак! Не удивительно, парпипки да свитки, что он пропахивал как рейндрогач. Одной ложной ночью у него были делизиумы, что все они только засыпательствовали его. Ну-и-нучка. Ох, хо, хо, хо, ах, хи, хи! Одрложитесь от себя. Нас это козлит до крайкости. Уж нам с ним одни тугости, папапопообминатель, подслеповня сырдня. Ды-с, глуходарь, отчеснами, вы вершить, краскуделицу щадить! Что ж мы ждать быть после? На что ж мы пришли столь изобалованно? Не за вами, лёд-петушок! Вы держите ту куровашку, а её свечконогие позаютятся у тылка. Нам помогут рябиновые утёклышки. Зато из всех ваших низубеждений, вышлите нам ваше кораллокаппивко, и вы будете не таким уж и негодяем. Рожь неплоха для хомутвившихся, зато пшениченный право мил. СТРУХ! Мы безрасхитно верим, что Сдарушка с козлятушками из милой Садстраны не наводила СТРАХ до их малейших тютелек, что ненормально, если в СТРУГ, и мы милольстиво благожелаем для вашего Мегершества СТРЕК СТРИГ СТРУХ, чтобы идти на баркасовую с разными итогразными и того снедобными. Пошёл в последний бой, Мегантик, стращаться как нельзя! Судьбеглец задал крикача, чтобы проведать время. А вот и черномаечницы, все в белом, польнянованные, клянусь баргидом! Правой ножкой, Армитадж! Тэм да Тум, конечно, были на приёме в холле Тимма! Нас немного занесло. Дальше дальних далей. Итак, пусть всё это ляжет на Ключкина, Данелли и Оторопопытенко, трёх мускустёров, в конце этого века, что получили это от Кейти Ключфрау из Вариантов, что получила это от человека Кейти Ключфрау из Вариантов ради брагообразных Белоплёстки и Красноблёстки из Патруля Лиффи Аквасанкты, чтобы прийти к концу и поведать обо всех пробедах после того Маскированному Могуществу в Праздномельничных Палатах.

Так что вы там говорили, ребята? В любом случае, что он там?

{Король О'Конор}

Итак, в любом случае, лиморды и достопрошайки палаты артритукладов, чтобы прийти к концу после того приснолетописного междусобойчика на день благословодарения в Долфинниске-что-в-Падине, той годовщины его пиршего сродного возврасчастия, после того как то похлёбкофасольство завершилось, бедный старый гостеприимец зерно- и варенояичноскупщик, Король Родерик О'Конор, верховный вождь полемарх и последний легитимный априори король Ирландии, возраст которого, можете предположить сами, был примерно пятьдесят сень или пятьдесят озимь на данный момент, после так называемой тайной вечери, которую он благородно дал в своём тенистом доме ста бутылей с башней радиолучателя и её гипполубянками, зданиями и верхотрубами, или, по крайней мере, он не был на самом деле тогдашним последним королём всея Ирландии на тот момент по той довольно простой причине, что он был по-прежнему, какой ни есть, выдающимся королём всея Ирландии лично после последнего превосходного короля всея Ирландии, допрежнего забавного старотолка, что шёл перед ним в династии Тагерранна, Король Урс Мокутрохлада Кашлебах кожаных легионцев, ныне частично неизвестных (боже, защити его щедрую песножурнальную душу! ), который положил закромную курицу в котелок бедняка, прежде чем он спрятался под свой подмордасник с мокнущей экземой на радость и горе, пока он не отправился под травяное покрывало за нас, тем не менее в год, когда сахар был в дефиците, ну мы его купали, и выбрили, и завивали, того, что плавал буйчашечкой, а у самого последние три коровы, что для него были пищей, питьём, ходовой и мойкой, что хорошо, раз нам надо помнить об этом, вздумалось коли пойти погуляти, на небе пыхает солнце и снегомятель на поле, вот там и вдовушки Нолана козлик, вот там и девочек Брунов бурёнка, в любом случае, подождите, пока я не расскажу вам, что он сделал, бедный старый Царь Родерик О'Конор, благоприятный непромокаемый монарх всея Ирландии, когда он понял, что он совершенно один в его многохлопотной намследственной груде, после того как все они ушли восвояси в свои дворцы из грязи, как они и жевали, на ретивых двоих, из-за того, что мерин МакКарти носился и протёк, разомкнутым строем, на длину древа от дальней дали, вниз по серпантичному поползню подольного пути Огнекапорнии, понятья игристые где, и незначительные Партолонианцы с бурьпьянистыми Светлучниками, и запритчики во яицех из племён богини Дану, и бродяги с мелхолмов Клэны, и все прочие маловероятники, о которых он не переживал ни царственной капельки из его представительного рта, в смысле, что же вы думаете он сделал, сэр, затем что, правдошлак, он просто каплепоследовал через винопроливки и проеденные раскупорки, которых было по колено вокруг его собственного правильно, царско, кругло и хмельно вертящегося стола, на нём его старая беззастежковая шляпа Родерика Рэндома под наклоном Лихого Лайграя и рубашка Майка Брейди, и бантток из полотнянки Панзелки, и измождённость Гентера, и заносчивость Маклапашни, и предодеяния О'Крайли, и панпрестуберское пончо, раз такое тело, что только пожалеть, раз так повелось на свете, бедняга, который стал сердцем Мидленстера и высочайшим лордом их всех, переполненный, как он и был, разной чернотухой, как губка, вынутая из воды, аллокутируя белькантами для его собственного оливерского общества «Снаводнение Эрджина Адамса» МакГвини и хмурлыкая до конца для себя одного с разнаразными языкорюшками, сквозь свои старые слёзы и его издавние волокитные слова, умощённые самой царственной отрыжкой, как амурлыка из грязнобайковского Ограддомишки, что белозубо скворчит в тон балладу чернобрада «У меня ноготдел многодел всегодня еготля сегодля всемногоделдня», в смысле, что же он пошёл и сделал в итоге, этот преизобильно могущественный Король Родерик О'Конор затем, ан ну-тка, чёртзнайчем, он подытожил опусканием в своё шершавое горло с замечательной полуночной жаждой при нём, принявшись с жаром горчицы, он не мог сказать, что же он эль, и трудоват был с ног до головылей, и, как же ж, как же ж скажешь, бросьте это, на что ирландский люд горазд, если бы он не пошёл, скользящельшумноль крутитсовьётся, и не нарезался, спору нет, как троянец по хлевсчастью, в некоторых особых случаях при содействии его высокочтимого языка, любой избыточной бормотухой, которой горькомного оставляли праздные паршивцы коньякской лиги и пиволюдины на различных донышках различных разнообразных переполонённых сосудов для питья, что оставляли там после себя на месте продажи всей борововедёрной бочоночной семьёй, отошедшие почётные домоходцы и прочие самогоночные пригорожане, как оно и было, шут за шуткой, с пирным мановением его зачарованной жизни, как тосттвердили его агнценевинновидцы, не важно, был ли то шатобутыльный Гиннесс, или стаут пивоварни Феникс это был, или Джон Джемесон и Сыновья, или Коккола Руба, или, коли на то пошло, О'Коннелский знаменитый старый дублинский эль – что ему чертовски хотелось, больше чем камбаловый жир или иезуитский чай, как резерв, или несколько различных количеств и качеств, составляющих вместе, я могу заметить, определённо более доброй половины четвертушки или четвертьпинты имперской меры сыпучих тел и жидкостей, до тех пор, когда, с приветствиями нашими, но вскоре встанет диск зари, когда та кура Небескевина покажет свою окоразунью, и Заловысветлажи выцветят наш пёсдоисторичесхлад, и Фатер МакМайкл отправится чеканить на письморечевую летаргию, и литвийский навестный листок будет явлен очам, допродан и вручен, когда всё будет готово для возобновления после тишины, как его предки до наших дней вслед за ним (пусть же блажегорения их вскуюгнивших богов заботятся о них, об этом молим! ), забортегоположно с ёженным парнем в углу и насупротив вперяльной вглядницы освечённой кольцерины, того украшения его альбома, и народитель всех вместейств, он наспотыкнулся на самое подъягодящее рассиденье в помещании и лучший рундук всех его коспостов, и затем-нибудь, посетив домочаг, где бухтка и шхунишки, глас подъяли, врозь разъяли, Ларри на службаке, Фройш МакХьюсд О'Рогин за штурвалом, выбран тот и вызван этот, менобменно, внесравненно, тут от века, там ли где-то, из всех бухт с бодротой, во весь дух деловой, во весь пыл паровой, ох вертай, ух поймай, винодел из Холмбара наш только что прыгнул на троны.

Так плыла крепкосудинка Нанси Рулевесло. Лишив себя Лиффи. На Ложесланды. Вернётся, кто ушёл. До скорой встречи, до впереречи! Плотчальте, прощайте!

И мы вперёд пойдём по Стожаров горсти!

Глава 4

{Песня морских птиц}

– Тремя кварками Мастьсера Марка!

Его жизнь даже не полубархат,

Что ни есть – то ни шатко, ни валко.

Зато, о Птицарица небесная, ён уже что-то накаркал –

Словно старый баклан щегольнёт он пред нас в темноте своей майкой!

Как охоч он пред нас брюк крапчатых достать среди Палмерстан-парка!

Хохохо, перья сыплются с Марка!

Вы чуднейший петух, что вываливался вон из Ноевой барки,

Говоря, что он вольная птаха.

О парящая дичь! У Печальничка более юная хватка

Попадать, наподдать, нападать на неё

И отпасть, не моргнув ни хвостом, ни пером –

Вот как просто получит парнишка тот славу с достатком!

Высигорнее криковизголикование. Неровнопесенные лебеди. Крылящие. Морской сокол, морская чайка, кроншнеп и ржанка, пустельга и тетеревятник. Все птички синего моря, они перепели даже бодрогульника, когда они смаковали птицеловывание Привычальника с Вызолотой.

{Тристан и Изольда}

А ещё там были они, ввечеру на хуторе, покаместь здесь волны чаще с бурунами, раз столь корабль их нескор, а зефир поднимается, и ношашеся волной судьбин, летел на бой бычок, полагаясь на милость г-на Туткрашнего Глубинского Саллиманджаро, подслушивая, насколько они могли, в Таборе Хапарщины, ишь мрак, возле турныра ваттопадов с их буйволнами, и они рекоединились весьма держокейски (лишь четверть бакса с черепушки на последних актах) к олушам и сикоморам, и диким гусям, и гусаркам, и мигрирующим, и милым белозобым, и благокрылым, и всем птичкам баюбейбибутсболокеаналазного моря, вместе вчетвером, оханьки да аханьки, и слушая. Мореил голосил!

Они были большой четвёркой, четыре маастерские волны Эрина, всё слушая, вчетвером. Там был старый Мэтт Грегори и потом подле старого Мэтта был старый Маркус Лион, четыре волны, и частенько они распевали совместно, ничего не скажешь, жыццесмерць, в Экквартале Миражион; вот теперь мы тут вчетвером: старый Мэтью Грегори, старый Маркус и старый Лука Тарпей; мы тут вчетвером и, конечно, слава Богу, мы тут и пропадём; и теперь, конечно, вы не пойдёте и не забудете, и не пропустите и другого товарища, старого Джонни МакДугала; мы тут вчетвером и мы тут и пропадём, итак, а теперь передавайте рыбу ради Христа, аминь; так они обычно распевали перед рыбой, повторяя себя, после Авгурсбургских интеримов, за старъ издревний векъ. И вот там они были ладан в ладонях, как в далешествии пригодимца, перенапрягая уши, красслушая и слушая океаны любызаний, их глаза блистают, все четверо, когда он обнимацал, прижеманился и кадрилировал хоть куда со своей белокурой и светлоголосой девочкой, оскарная сестра, на пятнадцатидюймовом диванчике, позади баюточки вождессы-стюардессы, героиня гэльского чемпиона, её единственнейшего избранника, её голубкоокого спутника женщины, ни крупный безобразный, ни малый приятный, что значил всё что душе угодно для неё тогда, с его болевым управством, бравым и любоприкладным, противно положенный её футбаулам атак же регбитным, на носу ли, на корме ли, в игре ли, вне ли, секстивтулковый обожженец солью, ханьшонший и гунншемный, что было неощупительно неправильно и наощутитечно неуместно, и прижимаясь к ней, и прицеловывая её, шармантётеньку, в её ансамбле недетской лазури, с накидкой из сети, окрашенной позолотками, Небесноисола, и шепоча, и лепеча ей про Небылопечальника, как шип был тот, кто был как два, но пили две, раз тот как три, и замаскировывая себя, с его поцелувкой как Аннютка Поцелувок, дорогая-дорогая аннуальная, все они вчетвером скопоммнили, кто сотворил мир, и, как они имели обыкновение в то время нашей эхологической опушки, прижеманясь и обнимацая её, после съестного возхрястанья в Точке Пола Коллена, из-под своей особой беломелы и целуя, и слушая, в добрые старые былые деньки Дайона Бусико, старейшины, в «Аннютке Поцелуев», в потустороннем мире передачи ключа от Туман-храма, с Ношем, носителем слова, и с Мешем, резцом тростника, в одной из стародальностей, в чёрные как смоль века, во времена «кто создал мир? », когда они знали О'Клери, человека на дверях, когда они были все четверо школярами в кредит, под близостью нордсадника Задремландов, белые ребята с дубовыми сердцами, от Тима Подглядчика до Тома Рассветчика, что кутить не жалели, пока горячились, с их табличками и торбами, исполняя басни Флориана с комическими сочениями и вульгарными дрябями для максимешанных членов, в Ольстерских Колледжах Королевы, плюс ещё один товарищ, первоочередник, Всяк Разин, и платя горшочек кровтрибуций Борису О'Брайену, службителю при Дровянике, две фунтицы и два перевёртыша с (одной) кроной, чтобы поглядеть, как тот датчаннус ест самопитом. Вольф! Вольф! Или как он распускает язык в змеюшник. Ах хо! Госпожи помилуйтесь! Это пробудило дорогие доисторические сцены вновь, свежие, как и во время оно, Матт и Маркус, с природной любовью к природе, с её наклонностями и рефлексиями, а после того теперь там был и тот, чей рот полон хваток, посвятивший себя истинной красоте, и его Аннютка Поцелувок, когда она, откашлявшись, шелестяще дала свой твёрдый приказ, пожалуйста, если он не возражает, напев сбацать-спеть из любимых лиричных национальных ростков Лугов Любвильды, для наблюдения самой ситуации, выпивая махом чисторедкий воздух и веселясь среди нетронутой природы, в присутствии тех четырёх, одной прекрасной ясной ночью, покамест звёзды ярки очень, её светлость, его лунность, тень где шла стародубровам, милым бесится бедово, и плачевидный эффект заключался фактически в том, что было в целом, волнужение тел столь шокирующее и скандальное, но теперь, слава Богу, там больше нету их, а он всё челомкался и челомкался, как Морестранец кланяется своей погрейбашкой или Штопальщик Штилли шамкает шпаклю из номера Лежедремника Арктических Новостей, вот где они были, как штырь-мачтеры удильных архивов, прислушиваясь к мрачноумытым море-оссианским сводкам Орландо (Матерь Божия, это было чересчур шикарно, и тот расход милого оттенка, что чарами искусства осенён был, и очень хорошо выполнен, и в милой манере, и все ужасные рудные шумы, запертые в мерзкой коморке! ), и насколько они были уставшими, три весёлые пьяницы, с мокрыми устами, все четверо, хитрые брачные старцы морские, ямбегая вокруг с их старым понтометром, в их вдесятисложках, Лука и Джонни МакДугалл, и всё желаючи хоть чего-нибудь из времён забытых дней, из времён леса и времён бесшумья, из времён молов и времён морюшек, вином чтоб вспомнить старину, четырьмя давнишними полными лимондамскими бокалами, и они, все четверо, слушали и напрягали уши к тысячелетию, пока их уста всё больше мочились.

{Джонни}

Джонни. Ах, в смысле, конечно, так и надо (пик), и так оно и случилось, там был бедный Мэтью Грегори (пик), их отец семейства, и (пик) другие, и теперь, в самом (пик) деле, они были четыре дорогие старые мужлады, и правда они выглядели ужасно красиво и столь мило и оптиктабельно, и после того они вооружили свои глубоглаза, чтобы узнать все глубины, с их полуцилиндром, прямо как тот старый Аргамаркиз Фуражпоста, старый непреклонный деспот (пусть бельяж будет ему с духом! ), лишь для вытеснения морской воды, или аукционист беспробугром, перед тем местом около О'Клери, в перлозлорадном домкурганте, возле той древней Дамской улицы, где статуя г-жи Даны О'Контры, проституирующейся за Троичным Колледжем, что организует все аукционы драгоценных коллегий, – Сёстры Береггати, как и аукционные Сёстры Пересбыта, серпотребные подгрядчики, – что продаст всё, и высвобождённую статую, и цветочный форпуск, Джеймс Х. Тикель, мирсудья, из Седельной Школы, что забил свою центурию, по пути на теплотесную верхоконную выставку, перед наводнением утлых номадов, ещё с другим товарищем, активно импальсивным, и ваксильщиками, и красноголовиками, и плебеями, и петьколодниками, и подгрудничными карапуцинишками, Седушками и прочими (богоплаки! ), с сухожиликами за ними, высокошагивающими линии расщелин и дроблений, семь пять три вверх, три пять семь вниз, чтобы убраться с его пути, поскользку их подкормные условия никак не могли быть улучшены (во славу дубленца! ), как гоплитопитеки, развергаясь округ их Судзи-Ямэня, со всеми трёхсотлетними лошадьми и священноохотниками из Верещатника, и исподвольниками, и авторитетами, и скотуводчеством пивничных амерыков и пивденных афрыков (так они говорят), всеохватно как тиара инкогнива, а на нём и его серый полуцилиндр, и его янтарное ожерелье, и его малиновая сбруя, и его кожаная парусина, и его ловчиненая власяница, и его скотобритый пояс, и его периплагианское глазовооружение (доброго вам дня, мирсудья, Носвышний! ), чтобы разузнать обо всех неуместных коллегиях (и вам доброго дня, г-н Джеймс Дамчанус! не стойте у меня на дороге! ), и вилобородых, и синезубых, и ботелых, и бескостных, от Поймалиффи, и Айлсбурга, и Нортумберленда, и Англси, со всеми тотализаторгами йехугуртов и всеми скокоприимными силами. Затем, говоря теперь о датчармиянах и воблакологии, и о том, как наш пенорождённый остров появился на светуарии (эксплутонатор, три андезрителя и две пантелларии), это напоминает мне о манустериумах бедного Маркуса Лионского и бедного Джонни, патриция, и что же вы думаете о наших четверых, вон они где теперь, неизменно слушая, четверо морских вдовцов, и всё, что они могли препонмнить, давным-давно в стародавние времена Мамонстров, всечасно тёмное унынье где витало, в принцкрасный день, когда Светлая Маргритка посчиталась с Виллемом Семишвидким, а Лалли под дождём, чёрным спринтом, ныне исчезнувшим, после рушения воя бойманнов, пока бармены цедят, когда моё сердце не знало хлопот, а после того тогда была официальная высадка Леди Люты Кейсмат, после потопа в год 1132 SOS, и крещение Четвёртой Королевы Перебалтово и Перетрутнево, согласно Её Райности, старшей епископше, сойдя с квёлого буравля, а потом было потопление фараноево и всех его пешеходов, и они все совершенно потонули в море, в красном море, а потом бедный Март Корнинголл, официальное лицо Замка на пенсии, когда он совершенно потонул у Островов Эрина, в то время, Шур его знает, в красном море, потом милая траурная бумага, и, слава Богу, как Нектор сказал, больше нет его. И вот так вот оно и имело место быть. Арзурные воды его глупоглубушкости кроют. А его сивка-вдовка чешет свою бормотрафию как грациознейшее петьношение для Мужемесячной Гастрономии. Чаш силовик Громыко от Глазиры Лучицкой! Кругстог и Знакомпания. Пресс нового мира. Где царствзвывал старый петьдружок, пойствуют молодянки. Уход из застенков ковров, Крам из Ллоунрока, был чудакороль-с, а стар клад нищенский. Вхожделие окнолестницей, Плиданник, сметкий сердцестрел, и пылжарная выходка в одном нечаянном белье. Сальтосмотались. И кума рябая Лиза трясётся как её поджинки. Зайключённая в негополюбимые обнятия. Что джентльмен посчитал бы забугропристройным. Вот штраф для глуполаски сонвершил Соблазнитель. Мало нам с ним встречаний. Фин вам. Как новые изловители в их старой эльдраме «Колорадский распроб». Джазофона, Миримолюбимка и Наподдавала, но у ней трал худой. Крайнец. Ей-ей! Плаксибо. Вот он был каков. Упасибо.

{Маркус}

Маркус. А после того, не стоит забывать, ещё была фламандская армада, целиком рассеянная и официально полностью потопленная, тут же, одним прекрасным утром, после всемирного потопа, около одиннадсадка тридцати двух (не так ли? ), невдалеке от берега Каминдома, и Святого Патрика Анабаптиста, и Святого Кевина Озёрного, где сборы с натуги, а бедность не в ловкость, после обращения всего Фурпуста и самой Доны, наших родоначалых, и Лаполеона Всадника, на его сбелой лучшади Гуннорёва, что поднимал трофейные булаты над Кабинхоганом и всем, что они скокоммнили, а потом была франкская плотилия Нойшаланды, из Идальголанда, около хлебнусольского года Нотр-Дам 1132 PPO, или около того, вернисаживаясь из-под Мамледи Генерала Бонашваба (порочь коколицизм! ) в его полусерой традиционной шляпе, вуаля в ось вiнэля, и после того там он и был, такой земной, как Ножнциссарь, челомкая её скандально и очень дурно, ту деву, в одиночном бою, под сикоморами, среди лишнепуда с дровосины и всех изгнездоввысельников в «Аннютке Поцелувок», такой лесорубливый, подле Колледжей Королевы, на улице Брайана или Брачной 1132, позади веквратника на дверях. И потом, опять же, они часто давали славеликие панвёрстные всемимирные хибарышнические лекции о панархиде из доксархологии (привет, Гиберния! ) от моря к морю (Матт говорит! ) в соответствии с видовой открыткой, вместе с сиксном гриммактики, в римской истории Латимера, где Латимер повторяет себя, от вицекралевы Лорда Хьюго Лейсинанта, пока Бокли не заткнул раджского подрыдалу и Рагнапарк не свернули (Маркус Лион говорит! ), для целых океанов недельных школяров, и высших классов, и бедных учеников, и всех старых сенатских тринитариев, и святых, и советчиков, и плимутской братии, подзуживая дребезжательную нараспеснь, кивая и засыпая там, как незабудки, пред ней покорно жужжа, вокруг их двенадцати столешниц, в язвенных и блошиных ранах, в четырёх троичных колледжах заработнозаучебной Эрин, где добреют конечности, в Больстере, Нямстере, Лунстере и Колкряхте, в четырёх величайших колледжах, по-над эйрыцарскими мытарствами, из Всеобители, из Всегубители, из Всехубители и из Кельеобители-в-боях, где их роль была рулеводить штурвалом, что Ролло и Рулло перевращали. Вот такие были те величайшие гинеколлежские истории (Лукас вызывает, оставайтесь на линии! ) на универсилее джендатской Леди Разносказовны для сыздревнезнакомыхъ всехъ (эта унитарийская леди, потрясающая прелестница, Пайпанна Пышних Полочек, дожила до преклонных лет у или в или около бывших No. 1132 или No. 1169 дробь два, по Окружности Фицмарии, где её многие видели и широко любили), чтобы преподавать той женщине Фатиме историю фатеротца семейства, повторяя себя, для коих прицелей духа природы, что тождейственно разработана во времени псивотефоломией, будущие и настоящие (Джонни МакДугалл говорит, передайте трубку, мисс! ), настоящие и отсутствующие, прошлые, настоящие и совершенные битвы ревмужни поют. Ах, други, други! Завыть о бренных датах! О, евушки у траты! Главное, что затем всё эддак валвернулось к ним, если бы они только могли углядеть, гнуихглупых, и послушать его там, как он обнимацая прижеманится к ней, вслед за ногоотёчным Галашляпом, с его пэрочкой лединервов и троядой питьжадников, так нечестиво, с его востишенности в один ярд, одну сортню и тридцать дверь линии, перед нами четырьмя, в его римско-католических руках, пока его кручиннопучинные очи действовали, чествовали и ошарашизосшествовали в её топкосиплые своеорландовские мореошиянные водопадины глаз от Корнелия Нерода, Мнерода. Почтеникогдама. Наполегло.

Как ведь? Что как?

Ах, други-други-други! Блицман обриттает обрученницу, гдесь гусигусин гагамбит. Махерь Блажия! Было так обжигающе жаль всех целых дважды двух наших четверых с их близким другом, добавляемым к всеубьёму, и Лали, когда тот потерял часть своей половины шляпы и всё принадлежащее ему в его поморщицкой судьбе, вороты и баштаны с подъёмными местами, и, повторяя себя и рассказывая ему, так, во знанье Напосыльных Нахвостных листков и россправы на Святого Бриса, чтобы забыть прошлое, когда один из банды прищучил гнусного нефтедрала, и противореча во всём насчёт Лалли, балластмейстера из Усть-Людограда, а ещё тут его старый товарищ, Ленстерал, в Мздоморском Маяке, что светочухнул порцией дугоперил и лежмял пойвыше, лестнично взвинченный, и тот стародавний вертун и его заботное преждепесенное гласкругление, позадушевный друг, Келлюха, из резины чьё брюхо, у кого есть и кольты, у кого есть и кельты, у кого легковесные разные кильты, и все наплечные поганки, что у него когда-либо были в большаге от Улицы Арткишок, с ним Маялс и Махмулла Мулларти, человек в погонах Голубой мечети, и кров родных уединенных, и Дигнан, и Лаполь, и великая конфарреация, согласно картулярию Крупнеечника, из полнизших архивов, и он не мог прекратить смеяться над Фомкой Фимкой Тартарпейским, валлийцем, и четырьмя вдовцами средних лет, Сангелем, Юнгелем, Зангелем и Вангелем. И теперь это напоминает мне, не забыв четыре валлийские волны, что смещаясь смеялись, в их переулке им. Люмбаго, над старыми Пирспортом и Бармендомусом в их полуримской шляпе с древнежреческими заметностями на ней, на аукционе Чичестерской Школлегии и, слава Богу, все они были разведены в суммарном порядке, четырьмя годами ранее, или так они говорят, их дорогими бедными женомужьями, в дорогие словодатные дни (о, не грусти о них! ), чтобы больше не видеть дождевую воду на полу, но они всё равно разошлись, под смех дождевой воды, клянусь Мочегонителем Льювиозом, толико временно, на лучших условиях, чтобы их забыли, гребечто и было просто предсловлено их старой паломничьей раковинородной песней, что они пели по всей Влаж-Индии, «Ехал я однажды в Архиобщепитовку, встретился нам дарень, что зовётся Слюдин», как и в другом месте, по их ортодоксальной поговорке, как оно там говорится, «Тот старый товарищ вечно обжигается на молоке и млечно дует на воду». Так они и расстались. В торном рядике Долкиманта. Ой-ёй. Хорошие идут, а дурной остаётся. Зло не спит, как Лжа бежит. Ай-яй. Ах, в смысле, значит так тому и быть. Как сент-женщина из Кнутхата сказала герр-лешему из Валощелья. Ради его злобоговременной заптенчивой потиции. Лимон. Дам. Партия. Ей-ей. По окончательному постановлению.

{Лукас}

Лукас. Кроме того, или так они могли скопоммнить в то время, когда Науду Золотой Рывок был в градстве Польшаника, г-жа Вдова Судья Шлёпингерр, председница, в её затыльном парике и бороде (Эрминия горних стай! ), в, или округ, или в околокрестностях негоже малоластимого года 1132, или 1169, или 1768 до М. Ж. Х. О., в суде Женатых Мужей Домушников Аукционистов из «Миннутки Прижимушек». Бедный Джонни из клана Дугалов, бедный шаландец (хоханнес! ), в высшей степени амурничающий, не дай нам забыть, такой напуганный (дзжик! дзжик! ) насчёт её затыльности (неисказимая злотекательность! ), что добавляет милостей в его графолетие, и четыре маастера, хор конём, и жребий им в маслак, потому что он так неохотно щёткал её башмагию за неё, когда он ухаживал за её светлостью, вместо того, чтобы вчесаться в доверие к её матери семейства как следует, как любой старый методист, и все разведённые, и иноведный интердикт, посреди тампля, согласно с их доброверными. Ах, теперь, было очень скверно, очень скверно и прочно до крайности, со всеми этими бельмосудействами; и бедный Марк или Маркус Формпоста, с бурого бугра в неладных ландах, бедный старый хронометр, всепреследуемый с аллейным застрельщиком всеми, по окончательному постановлению, через Гребносельдь, потому что он забыл себя, сходив против воды и ветру, и наделал нептуновских делов из своего целого, галаня через веслопровод бриллиантов, и потому что он забыл вспомнить подписать старую утреннюю доверенность, писание с просьбой поступать как ей косморассудится, на броннанолеуме со штампом, от Роунео для Жиллетт, перед распеванием перед рыбой здесь и сейчас, и сейчас здесь уже старый Дион Кассий Власяной, тоже весь потопленный, перед всеми, от мужа до элиты, потому что это было совершенно неприлично и неправильно, когда он попытался (в смысле, он был поразительно беден своим здоровьем, он говорил, пока с него сыпались винтики), потому что он (ах, теперь, в смысле, благо есть уэдмир да горох и с сердцем да не смолчите в песне вашей, как мы говорим в Спазмах Дэвиса, и мы не будем очень жестоки с ним, старым манским пресвитерианином), и после того, краснее Росса, он оставил своё последнее завещание и пошёл на исповедь, как генерал Беркелитов, на кромке каморки, на своих голых коленных чашечках, к Её Милости его Матери и Сестре Евангелической Суийни, в неприкайенскую спалночь, и ему было так жаль, правда было, потому что он оставил башсмачную пуговицу в духулётном экипаже, и теперь, по правде сказать, не имей стан другзлей (она была его первой месс дожессой, и по хорошу мил, и по меху, и там были проступки с обеих сторон), в смысле, он пытался (или так они говорят), ах, вот, прости и прощай (а мы не такие? ), и, конечно, он только веселился со своими первоандрейцами, и его старый возраст находил на него, в смысле, он попробовал или, коннаходец, он хотел апропо опробовать некие фамильярности гунночек, выкусив абыкарпа в багримом океане и, не приведи госпиталь, его намертво сморило в кровать (это было правда очень скверно! ), её бедного старого разведённого мужа, под благоприимным кровом для легкорадующихся у Мартир Миссис Маколеюшки, где в то время он горбатился и гербатился, чтобы взяться за медглядчицкую руку (ах, бедный старый подлиза! ) и сосчитать пуговицы и что в руке, возмущаясь абыкрабом, и грабастался скопоммнить, в каком бденьи они вродились и кто сонтворил храп. Ах други-други-други!

{Мэтт}

А где вы живаете, Мэтт Заслужилый? Подруководитель Аббатскопатино? И экс-филолух ффранцузского и геррманского. Сей страх! Они так прогорчились за беднаградного Мэтта в его шапке с солью морской волны, с короной Баринна, ой, из которой она выросла, слишком большая для него, от ого Мнерода с его полукомбинезоном, всё валится на неё складками – конечно, у него душа не лежала к тому, чтобы поднять их – бедный Матт, этот старый перегрим, матриарх и выступающий словно цаца мужчина (да даруется им папфарское благозардение! ), сидя там, как подмётка всего установления, во сырой земле, для искупительного обряда, для постулирования его причины (кто скажет? ), в её бобровом чепчике, король Костякских гор, сам себе семья, под строгим гейсом, Омелистокл, на его многоязычной надгробной плите, как Преткновенный Омфал, и она, благодаря парню, как душе с тем угорошено, на смертном одре, в поле зрения богадельни, и обретя ржавый покой среди окисьрудных буйвалов, под благоприятным крылом, среди треска града, красокрутобогоцветокренясь, с её шапочкой, убранной плющом, и хватая старые щипцы для завивки, что принадлежали г-же Дуне О'Кэннел, чтобы ими вышибить ему мозги, пока на высотах Нагорландии не услышат о бристольной хате, с банкой чая, сумкой альфредовых пирогов от Энн Линч и двумя кусочками чёрного хлеба Шеклтона с водоросцами, ожидая, когда настанет конец. Гордон Бравый, только подумайте об этом! Смердодурость! Ах хо! Это было очень скверно до крайности! Всё поглощено активными полремонтёрами, достойнословив, о пинкодамах и по всем статьям запаха Шеколатона и стартовой оплошадки, и его уста были мокры от кислоты и шёлкоголя с признаками соли, и теперь передавайте хлебы ради Христа. Аминь. А что? А всё.

Мэтт. И хлебов. Такой вот был конец. Тут ничем не поможешь. Ах, смилуйся над нами, Боже! Бедный первоандрейский Каннингем! Переведите дух! Ей-ей!

{Четверо}

И как бы то ни было в то время наследных дней старого королунга Спаситрика Жалкопраздного и Баркаминистра Брада, когда они сделали отрытие и пожинали призруки, в старом Гладоброде-у-Мола-Тины, там, встречен где ты мной, песня путь-рекой отманя летит, и финно-угри, и ноевые ковсадки, и бычехвостые слизечерепахи, как меткое карри и с муравою винегретые щи бульяств, и как он росттянул его за его полый водрот и получил много шума о своём имени в честь деннодухов из гнездома, загранколоний и властодержавы, тогда-то они постоянно, с содействующей благодатью, думали (пик), не забывая про неделю шлей и шалей, где старъ издревний брегъ (пик), их четырёх супряжей, которыми были четверо (пик) красивых сестромистера, ныне счастливо обручённых, со старым Голстонбрюхом, и там они постоянно считали и противоречили каждую ночь досадного утра милые лупоглазые перлопуговицы, согласно питьзлейшему отрезку их анахронизиса (тик раз, тик два, тик раз, тик четыре), и после того там теперь была она, в конце концов, соль литрами и прочее, квадросивые сёстры, и то было её куросорное республиканское имя, несомненно, от атома и аве, и они часто поднимались снизу, в их гирляндах из домотки и тканья, со всеми заботами дыбом у них в волосах, на кукарекубурный трельзвон, на который отзывалось всё зло внутри них (захотите, заходите, паршивые овцы! ), внутри их бедной старой цоколокольни Шандона (выходите на свет адский, пархатые хлопцы! ), такие напуганные, из-за лязгубности, как где-то вдали, на изморе ноги, ровной тесьмой где ходил крюкобой (ис! дас! ), в любой час еженощно, бегая умело, с четырьмя старыми стариканами, посмотреть, пришёл ли Тренерский Постскриптум, с их прадушечками у них под ницмышками, совершенно ошеломутные и мифинфицированные, как забортяг мотало по всем ветрам, когда никто не позволял им даже починку за минуту при исполнении их гостьпесен, сживая их ночлег в ужасающей тишине, когда они витали в местах о былом, стоя за дверью, или выгибаясь из стула, или присаживаясь за креслокрывалом, и подавая хлебсольницу, вставляя у себя на пути что-нибудь варварское, меняя единственную мокрую баюбайковую конвибрационную кровать, под кой ей они ночепали, когда никакой надежды уже не оставалось, и надевая их пол шляпы и спотыкаясь от всех синоптычков с панегириком, и повторяя себя, с перессохшими усстами, как в то время, когда они отцебегали от того куретчинного повара, который преследовал их, ища-свища по всем столбинетам, ходя повсеместно для смеха, чтобы высечь агонь для всех ранцетов, чтобы побольше наскрести по гумусекам, из продавлений перероды среди духов времени по всем саженям пространства, ветронюхивая повсюду в армяке и банных тапочках, и чтобы отправиться к Старпатрику или повидать доктора Пустохода. И после того так рады были они получить свои ночные щупы, и там они и были, шлёпая и колеся, тонлопачивая круголяп, всевыносливо, вокруг баркасов немаленьких, пока своих поимок ждёт их старый добрый Фён никак, хоть они и были путьставшие, на их ширях ветров на длинах волн, клиперстрой и пять четырёхмачтников, и Лалли Раскошельковый Дрязгометр, и Роу Разовошуток, пересаживая блох от одного гостя к другому, с артропософией, и он распродал ему прежде, чем он забыл (о изостров! ), предверняка дефлегмировав на дне нёбные квакотания, с легкоточными ответрысками в его ушном сосальце, пока дорогуша умоляла колендруга своим векобитием, несомненно не долу опущенным у него в разумысле, пока он не стал нечаянником и не стал привечальником, сестрина душа в братовой руке, раз те предметы их настоящая страсть, один, что только из-под коровки, о том, как Эйни Мабейник сватал ревмятик, и ещё один из Саги о Гравёрсунгах про одногота, что сулил горзлатые яйца, и парковые проделки лучших леди, масляная масленица, по выбору знати Горьконожья или Губера и Церемона, или так когда, вслед за ты (ч-ч-ч! ), глазольдабы бинокулизировать, массоткровеннейший эготеизм баздознательно ощущает высьявственней депрофундаментальности мультиматематических нематериальностей, вот по чертям в панкосмическом порыве всенеотъемлемость того, кто в-себе и в-себе един (слушай, выслушай завывы Горбылии! ), воплощается в этом сейчастном мире в виде разъединённых створных, житькосных и фугасооблавных тел с (скажи, наука! ) женчуждо-бледными страстносопящими плескопротяжными интуициями воссоединённого самодовления (млачная муть, пролей чутьтучку! ) в высокопеременное безличное Всё-в-себе, втебяшность Нарцальника в меняшность Идольи, и рассказывая Джаланду МакГалли, дорогому магистеру Иоанну, запоздалому и взъерошенному, что колотит угрюмо по тюку парчи, и всем прочим аналистам, а тут ещё пароходы, муравьём и дамские четвёрки, погоре, подолу, хлоп-перехлюп, днолобзательно (двуколкой дальше будешь! ), как зачертоколёсные шхуноучители, и их пара зелёных очей, и всматриваясь, как они говорят, как нарколептики на озёрах Комы, сквозь запотевшие окна в каюты медового мясяца на борту больших паромодоров, созданных Парокуром, и совримерные туалетные комнаты салунных леди, обшитые креветочным шёлком, стирая солёные катаракты с окошек и, охохошки, слушая, в качестве комитета бедных старых квакеров, дзверь домкрыта, видя всех бедовобесящихся ганночек и первоклассных леди, мнешающих, о лиса венков ваших фантазий, и ей его листогда не оставить, с ухаживаниями среди одеял, в семейственном кругу, и, ококошки, всенеуместно, в милом утраурном туалете, для цветосрывателя, трепетобудителя, вздоходушевителя, с тем оливковым пульсом, что сидел на его нагошее, и, качаясь и ворошаясь, большое спасибо за крошечную цитату, согнём другднями деву, и всё что ни поесть опять стало гораздо более привлекзастольно и верноумно с её стороны, у которой добра порядочность, под всеми их фамильярностями, из-за предваряющей благодати, забывая распевание перед плескодомом, перед тем, как ложиться вплавь с раздевами из храмин отмыкания утр Номы Хнатута, так передавайте безе ради блага. Аминь. И все, ахахах, тряслись, ужас нам, и ходили охохох ходуном. Худо нам. Ей-ей.

{Поцелуй}

Ведь такогда-то и случилась чудесная вещь для чистого отвлечения, возможно, когда его угодливая пясть, в рассамый момент, словно, вероятно, какой-нибудь смелый стряпуша холопнул кышкрой на порции прохлёбки, рукрыла его утковорота, живая девочка, сморённая любовью (ах, конечно, вы знаете её, наше ангельское существо, одну из романтически необморачиваемых чудоженщин, и, теперь конечно, мы все знаем, что ваше обожание её есть до сметы! ), эдакисловизгласив криксос раджойсти, она вернулила их разъединённые, с алоярыми губками за елевялыми дужками (други, о други! ) и прекрасной возложностью, которую врозьлюбленному ни в жизнь упускать, когда, с быстротой матчбольнейшей, Поубедитель Аморик, одним буреважным наподдарцем, вывел масслание мужедостижения прмкмчрз обе линии полезащитников (Губивния пала, ребята! ) стозастуковылстрелив гол в её гёрлодку.

Добраво!

А теперь, ну-ка, прямо добавь им! И шалуйста будьте честны! И впритяните к себе, как мужлиженали к сам-другим! Вопрос без пристрастия! К слову о славе. Ны-ка, компание и вие! Жила-была одна, как-нибудь её там, ядрёная современная старая древняя ирландская предцесса, ни то ни сё ладоней росту, ни много ни мало фунтиков веса, в своей мадаполамовой сорочке, зато под её шляпкой не было ничего кроме купины рыжих волос и толоконного лба (а ведь вы знаете, что это правда, в грубине вашей души! ) и первоклассной пары пастельных глаз, самой неистоведимой голубизны (как же все мы слабы, все до одного! ), с очарованием нежности полного согласия! Как вы можете винить её, мы спрашиваем, из-за одного псевдологического момента? А что бы Евы сделали? С тем утомительным старым недойным бараном, с его утомительным причмокиванием и его мелкими бронхами, с его утомительным старым папросшим бобриком из шафранфуфая, в его утомительных старых двадцатишестижильных и шерстипенсовых горбатых модельноисправных станнижках, с его тридцатишильными и девятипенсовыми фалдочками, плюс головной упор! Верахрустомирье! Всё это было слишком чрезмерно по правде говоря, как предложить недоброму сидневидвауму скуримый сор на лапоть. Вольгарнее не бывает! С незаплаванных трясин Эдама. Нет, нет, как перед небом, но совсем тебе по-другому, если всю эту вневывальщину недорассказить, кто бы ни был наивиновен, какая бы ни была цельность, двуразные всевместно, и имея мглаиболее несусветское натравье, они делали ла-ла ло-ло дрыжь-дружь, раз ле-ле, два дражь, три ли-ли, четыре дрожь. И то был пятвратный момент для бедных старых хронолишаистов, что тиктакали, на дедсаде счётом. Пока искра разжигания не пощадила удушонка, которую он сжимал, и тогда (сладострасточка, как скоротки твои страстьдания! ) они смогли, они смогли услышать подобие злостноязычия, то был её рыцарь живопечальный в словесах, что всхлипнул из её залов отсиддеев, откуда он пошёл и схлопнул делослужение. Хлюп.

{Четверо слушают}

И теперь, было страхвершенно ужаслающе, мямляшутовщина! А потом, после того как они были такими забывчивыми, считая перимутровые пуки (тик раз, тик четыре), чтобы скоромнить её еликолестное сорвременное девичье имя, для навреднения, с помощью сна женщины-основидицы, в сорока землях. От Грега и Дуга до бедного Грега, а также Мата, Мара, Лу и Джо, ныне счастливо погребённых, наших четверых! Там она и была просто-напросто, это загляденье просто запросто, суженая белокурая деточка, как в дни довольства, прошлого Грегория. Стрикровия. Не загуляй с моих советов, Орвин! Ей-ей.

Затем, конечно, это мне сейчас напомнило, как другая невыбывальщина, повторяющая вас, как они бывали в любовной летаргии, уже после конца всего этого, в то время (пик) постоянно, уставшие и прочее, уже сделав доммышью работу и помирившись, были заняты общинным песнопением, стараясь достичь (пик) гортаньлавины, про Мамалуя, как граждане кулис о мёртвушках-наплакушках, присев кружком, по двое, четыре соучастника, с Пудреным Парусничим, к самой заслонке влажности воздуха в Доме Престарелых, в Переулке Тысячелетия, венчая себя лаувровыми ветвями, у них холодные колени и бедные (пик) четверо ног, голосонные и уже выряженные для их одеял и распашных кашне, и шарканцев, и их тарелки жёлтого шекеля с молочком и комками бутермяска, то аховый суп, то суть гороховый, заворот от ворот, за ворот отворот, вином чтоб вспомнить старину, врозь держась от рукоприятства и доглядки, лишь касаясь едьбы, милой мушкары орехиса для запахмеля, и ожидая подтолпнуть и побудить бедного Маркуса Лиона, чтобы не обосглаживал костелоб как на духу Ихвисея, а затем передавал зубы ради хруста (о, мы! ), когда так получилось, они уже были все в бзикамурах, забот ниспали с них оковы, со времени флегманских босяков, ради всего ложмочного, уже вкусив абыскорбь и джонванн-да-марью, и чесав за тылом жалкие пролежни, с маканой свечой, их ласкальной пучиной из магнигносия, и читали письмо или два каждый вечер, перед тем как пойти додрёмывать всебеспробудно, в их колпаках с китками, в сумерках, главбуква для дальнейших крылогаданий на их старой одностраничной чтивописной книге в канун старого года 1132, M. M. L. J. по старому стилю, их Шенхус Мор, пред его товаркой, г-жой Шеманс, в её летнем распродомашнем с образчеком, с каракульчовой горжеткой, её туттильный турнюр, финальное постобеденное издание буфф, в регатных покровах, нампригодных от разнителя, чтобы они сновали бдениями через инкубацию, и Лалли, через их гангреносные щупочки, и всё хорошее, тось они сделали в своё время, ригористы, для Роу и О'Малхнори Конри ап Мула или Лапа ап Мориона и Глушиллера ап Мэтти МакГрегори, для Маркуса на Хвостексе от Папаши де Вайера, старого борщеметра, бычков и мелкопомещиков, черни и вассалов, в общем говоря, септа и владения, один за другим, пели мамалую. Для тебя, заступнейший воитель Гибернии, для вас, его брошеребята Правейн, Гонейн да Гонн.

А после того, теперь, в будущем, слава Богу, после неуголовного начала, всё повторяя нас самих, не лимбствуя речами, оттуда, где он занял свою полезную руку касательной, что следовала на юг её западного плеча, до самого смертельного и любовного объятия, с интересной болеземной комплекцией, и теперь все объединённые, бессемейные, давайте обратим слова долу с молитвой склоняшись, малый том в наиздание, уже полностью оценив полезность опыта глубоко внутриконтинентальных занятий, за петрометра к храму вздрёмы, за стар издревние знакомства к Перегрину, Майклу, Ферфесе и Перегрину, за навигаторов и пилигримствующих во всех старых морях империи и Фионнахана и за тех, кто не прочь до моды, к Мисс Ддас, ах вы чародей, спойте страстоходофрегатом для прележенских глаз, тут Пельник и Гульси, восхитительно наши, в её уто-круто милом синем, он сматывает удочки и как она бежала, когда бело-дело вырвалась, умильна в ямочках и довольна как бык, очень рада, что мы никогда не забудем, фте дни миновалися, по-прежнему они любят юные мечты и старого Луку с его королевской личиной, очень даже стоящего того, чтобы взглянуть, и Шенхус Мор, облагающийся очевидной дурной славой, и ещё одного из звездохватов, не называя прочих, от которых ожидали великие свершения на кинохалтурном поприще, это не Лазарь ни в какие ворота, ни в старъ лукавый векъ, и она окликликликнула своего кохинорского кружищу приялетеля насчёт стоигрыша пристаднища шанхайки.

{Песня}

Слушай послушно, Белая Изольда! Печальник, грустный герой, слушай! Барабан Ламбега, дудочка Ломбыта, свистнулька Люмбага, ломаный бас Лимбога.

В год блаженного Господа нашего ввек Иисуса Христа.

Девятьсот девяносто и девять мильонов в валюте лежит в самой иссиня-чёрной темнице, что в ольстерском банке.

Миловидная мелочь и залежи фунтов златых, мы в достатке, девчушка моя, воскресенье тебя приоденет.

Никакой пусть оболтус тебя не начнёт добиваться, не то, клянусь матерью Духа Святого, свершится убийство!

О, ну где же вы, милые нимфы подгорного пляжа, придите, чтоб развеселить Обручённую Горькую нашу царицу, явившуюся от Сивиллы верхом на прибое.

Ложем ей берестянка, что вся в перламладшеньких раковинах, а укрыта она своей мантией цвета лунзорь в серебре поднебесном.

Её воды венчают, чело её в горечи моря, она им станцует свою неизменную джигу, изменница милая.

Да миннутку, на что же ей дружен тот Сор Слабосильнейший или ни сизый, ни серый, ни сивый амбарный клоктун?

Вам не быть одинокой, любимая Лиззи моя, когда ваш благородный преступит ко шмату останков мясных да с горячей муштрою.

Подниматься не нужно зимой, о наградушка-вдомушка, зане ваш храп жду в моём сюртуке балбригганском.

Ну а как же ж, не против ли взять меня вы, начиная от, скажем, средины грядущей недели, исправить баланс моих дней, за бесценок (зачем же? ), своим медоглядчиком?

Целый лес редкомахов сражались и пали в борьбе – зато кто, моя думушка, кто захотел бы просить медяков ради вас?

Я то дело забросил – и прежде гораздо, чем все остальные.

То случилось дождливой одной страстопятницей, время утюжить как раз у неё, и сейчас понимаю, всегда что железно любим я был ею весь от голомоды до ног.

Мы бесились с гусь-жиру до крайности, следом же ночь напролёт на кровати гагачьего пуха пикник получился.

Свят Крест Конга, – сказала она, поднимаясь в субботу с потёмками из-под меня, – Майкл ли, Встречник ли, или Морока, иль как вас там звать, моесамый приятный вы парень, что мне попадался пока из баронства Большаг.

Матфи-а, Марки-а, Луки-а, Иоанни-а-и-а! Хо! И тем не менее свет движется вдоль реки. И не менее тёмные водяные не слезают со своего бочонка. Сия чаша полна. Тот путь свободен. Их жребий сброшен. Итак, к джону за джоном, жжённая жужелка, плыть по сему!

[1] https: //muse. jhu. edu/article/707932

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 9 10 11 12 1314