Судьбы актерской кони привередливые (Е. Толоконникова) 2 страница

В лагере случались и убийства. Убивали доносчиков, которые «стучали» начальству. Поэтому, когда кого-нибудь вызывали в особый отдел, никто не соглашался идти без свидетелей. Если его заподозрят в доносительстве — тогда конец, прибьют, как собаку. Чтобы арестованные близко не знакомились друг с другом, их регулярно перебрасывали из барака в барак.

В каждом лагере была КВЧ, так называли библиотеку. Однажды я даже взял из библиотеки несколько томов Джугашвили. Все, кто видел это, умирали со смеху, мол, что это ты вздумал читать, до чего докатился... В нашей бригаде у меня был самый маленький срок — 8 лет, у четверых — по 10 лет, все остальные были осуждены на 25 лет. Кроме того, я был и самым младшим среди них. Наш бригадир, казах, был хорошим человеком, фамилию его уже не помню, он побывал в плену. Он долго работал бригадиром, а меня сделал своим заместителем. Бригадир когда-то встретил в своей жизни осетина по имени Махарбег, и с тех пор у него осталось хорошее впечатление об осетинах. Моя работа заключалась в следующем: получить хлебный паек, миски для каши или борща, раздать бригаде, подождать опоздавших на обед, чтобы не оставлять их голодными. Вечером я должен был отправлять в починку обувь или сушить валенки и ботинки.

Однажды нашего бригадира-казаха отправили по этапу. Меня вызвал нормировщик, один из заключенных, и сказал: «Назначаю тебя бригадиром 41-й бригады». Я отказался, чем вызвал его изумление, мол, люди последнее отдают, чтобы попасть на эту должность, ведь бригадир сам не работает, а ты?.. Нет, сказал я, эта работа не по мне. Чем заставлять кого-то работать, лучше я сам буду вкалывать. «Не люблю работу милиционера», — сказал я нормировщику свое последнее слово и вышел. Бригадиров у нас никто не любил. Хочешь, не хочешь, тебе дают план, и чтобы выполнить его, где прикрикнуть надо, а где и более суровые меры принять.

Лагерное кладбище было рядом с лагерем. Когда нас водили мимо него, каждый невесело думал, что и наш жизненный путь ведет сюда. Могилы были безымянные, только едва заметные небольшие бугорки на всем этом пространстве. Кто похоронен в этих могилах, откуда они, где искать этих несчастных их родным и близким... Да еще один старый имеретинец, работавший в санчасти, однажды сказал нам с Вано Хуцишвили: «Пойдемте со мной, я покажу вам, что здесь вытворяют с мертвыми телами. Труп разрубают на четыре части, только после этого составляют акт о смерти, а затем фотографируют. Когда-то один из заключенных притворился умершим, а когда его повезли хоронить — сбежал. Теперь вот таким образом проверяют, действительно ли перед ними мертвец... При виде такого ужаса мне стало дурно. Боже мой, до какого зверства может дойти человек! Зачем все это?! Или же, как написано на наших папках с делами, «Хранить вечно». Так думал Иосеб Джугашвили со своей бандой, они думают жить вечно, долго-долго... Но не оправдались их надежды. И трех лет не прошло после смерти нашего вождя, а место его в истории уже было определено. Все, что писалось о нем до этого, выброшено на свалку истории.

Нам присылали из дому немного денег, но на руки мы их не получали, только квитанции. Когда изредка в лагерь привозили ларек, по этой квитанции можно было купить немного продуктов: хлеб, сахар, масло, курево, спички. Продуктов иногда не хватало на всех, а курева бывало много.

В начале марта 1953 года все репродукторы в лагере перестали работать. Они были установлены в каждом бараке, но включали и выключали их по усмотрению начальства. Не все нам можно было слушать. По лагерю поползли разные слухи, говорили, наверное, началась война и т.д. От шоферов, подвозивших к нам стройматериалы, узнали, что не война началась, а наш вождь очень серьезно болен. Теперь уже даже те, кто махнул на себя рукой и ничего, кроме смерти, не ждал, поверили в скорое изменение жизни к лучшему. Отныне весь лагерь жил этими мыслями. А радио продолжало молчать...

8 марта нас построили на лагерном плацу и сообщили печальную весть о кончине вождя. Предупредили, что завтра, в день похорон, все должны на пять минут прекратить работу и стоя почтить в молчании память вождя. В тот день радио уже заговорило, время от времени передавали короткие сообщения о нем и траурную музыку. 9 марта в 12 часов по московскому времени по всей Караганде загудели гудки заводов и фабрик, паровозов, машин, короче говоря, все завыло в память о вожде. А в лагере после этой пятиминутки все поздравляли друг друга с концом сталинской эпохи. Многие мало этому верили. Не так-то легко освободиться, скинуть ярмо 30-летнего ужаса, с кого можно будет спросить, кто ответит за мучения и гибель людей, за все преступления перед народом. Но время само очищало себя. После смерти Сталина объявили амнистию, выпустили воров, грабителей, убийц. По нашему управлению тоже освободили двух человек, срок отсидки у них был по 5 лет. В мае того же года нам выдали летнюю одежду, номера на ней уже не писали, чему мы были очень рады. Но радость наша была недолгой, уже через две недели мы снова стали носителями номеров. Был я номером ДД-1, стал номером 1-Б-823.

В начале 1954 года заключенных начали освобождать из лагерей по мере рассмотрения их дел. В конце 1953 года нас по этапу выслали в Темиртау, что в 100 километрах от Караганды. Лагерь наш был в четырех километрах от Темиртау. Здесь мы тоже работали на строительстве при морозе до 40 градусов. Лагерники-сиби-ряки зло удивлялись, что за проклятый мороз такой! Люди отмораживали лица, руки, так что выдавали вазелин для смазывания лица, тогда обморожение происходило не так быстро. У меня самого отмерзла кожа под правым глазом. И сегодня, даже после стольких лет, летом, в жару, кожа на этом месте сходит.

Мы разводили на мерзлой земле костры, а когда она немного оттаивала, начинали долбить ее кирками и ломами. От такой тяжелой работы, от недоедания, холода я очень ослаб, часто болел, появилась куриная слепота. С наступлением сумерек я уже абсолютно ничего не видел. Так продолжалось более трех месяцев, пока я не получил из дому посылку. Я поддержал себя салом, которое мне прислали, и через некоторое время уже чувствовал себя лучше.

Этот лагерь мало чем отличался от карагандинского — такие же огромные бараки, на работу нас возили за 15—20 километров, комары и здесь были кровожадны и беспощадны. По утрам и вечерам без телогрейки холодно, а днем палит солнце, стоит удушающая жара. Здесь мы пробыли недолго, потом нас отвезли на 15 километров дальше, в бывшие армейские бараки. Здесь раньше стояла войсковая часть, и условия содержания были лучше. В бараках, где солдаты жили по шесть человек, мы расположились по двенадцать. После ужасных бараков здесь нам казалось, что мы в санатории.

Нам начали платить зарплату, открыли и столовую, есть деньги — питайся. Зарплату нашу распределяли так: заработанное за месяц делят пополам, одна половина — государству, из другой удерживают за питание и одежду. Что остается после всего этого, перечисляют заключенному на сберкнижку. Когда я освободился, мои «накопления» за год составили 260 рублей.

В начале 1954 года я пережил огромную радость, великое счастье — мой брат Саша дал мне телеграмму о том, что он свободен! Сразу же после этого я получил бандероль — три тома сочинений Коста Хетагурова, посылку с продуктами. В ней была спрятана записочка: «Внимательно ознакомься с содержимым посылки». Действительно, в мотке ниток я обнаружил деньги. Саша писал мне, что в обкоме недавно была конференция, на которой народ потребовал от руководства области рассмотрения нашего дела и нашего освобождения. Обком партии направил свое решение в Верховный суд. Стало ясно, что возвращение в родную Осетию приближается...

В 1954 году отношение к заключенным в лагерях стало заметно лучше. Почти ежедневно кто-то освобождался. Я получал письма от своего отца Кудзи, двоюродной сестры Лоны, которая писала по просьбе моей матери, и от двоюродного брата Жоры. Его письма я читал с особым интересом. Он досконально описывал мне все события, происходящие в нашей области, от жизни моего любимого театра до того, где и как победила наша футбольная команда. В то время писать письма в лагеря «врагам народа» было опасно, требовало большого мужества, поэтому даже и сегодня, спустя много лет, я низко склоняю перед ними свою голову. Их письма давали мне силы стойко переносить все тяготы лагерной жизни.

В одном из своих тайных писем Саша писал мне, как еще в Руставский лагерь к нему на свидание приехал отец. Он незаметно передал ему заявление в Москву и попросил отправить по адресу. Отец вернулся в Цхинвал, попросил невестку Веру Цховребо-ву отпечатать Сашино заявление на машинке. Тогда Вера работала секретаршей в обкоме у Елиоза Джиоева. Оставшись после работы, Вера начала печатать заявление. Она еще не закончила, как кто-то донес Елиозу, что машинистка печатает заявление «врага народа» Саши Бекоева. Елиоз выгнал Веру с работы, даже угрожал более строгой карой, мол, ты что, не понимаешь, кому помогаешь?.. Это было в 1952 году.

Наступил день 22 августа 1954 года. При возвращении с работы в зону нас всегда обыскивали, пропуская по одному. Когда подошла моя очередь, я встал перед надзирателем, подняв руки, и вдруг услышал пронзительный крик одного киргиза: «Бекоев, тебя освободили, ты свободен! Слышишь, ты свободен!». До меня еще не дошел смысл этих благословенных слов, а все уже обнимали меня, пожимали руки, поздравляли... Я был как во сне. Побежал в каптерку, взял свой лагерный чемодан, побросал туда все, что у меня было, то есть трехтомник Коста, скатал свою постель и сел в ожидании. К тому времени бригада вернулась из столовой и, застав меня в таком виде, зашлась от хохота. «Тебе еще отдохнуть надо» — сказали ребята, — ночь на дворе». Действительно, было уже 11 часов вечера. Утром я встал уже отдохнувший, в более уравновешенном состоянии. Когда в 7 утра бригада отправлялась на работу, каждый из ребят подходил ко мне прощаться. Из нашей бригады я первый получил освобождение.

В 9 часов нас троих посадили в кузов грузовой машины, но теперь уже не на пол, а дали нам деревянную доску для скамейки. Под охраной двух вооруженных солдат нас снова привезли в лагерь около Темиртау. В тот день нас сфотографировали для оформления документов. В бараке, куда нас завели, мы увидели лежащего на нарах старого человека. Дневальный рассказал нам, что этот старик отсидел 21 год. Когда неделю назад ему объявили, что он свободен, и завтра может ехать домой, нервы, видимо, не выдержали такой радости, и его разбил паралич. Теперь вот лежит, не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. Слава богу, хоть в себя пришел немного, начал разговаривать.

На другой день нас проводили в каптерку, выдали новую одежду.

Вернувшись в барак, я получил приказ с чемоданом явиться к начальнику лагеря. Он поздравил меня, вручил справку об освобождении, спросил, где я хочу получить паспорт, здесь или у себя дома. Я ответил, что было бы лучше здесь.

— Тогда следуй за мной, — сказал он.

Я пошел, но мне казалось, что я лечу по воздуху, прямо не верилось, что я наконец-то свободен. Сердце от радости не умещалось в груди. Я смотрел на небо, на солнце и мог смотреть, сколько угодно, перед глазами не было проклятой решетки... Сколько лет я ждал этого дня! Свобода! Как ты дорога человеку, как бесценна и прекрасна! Не понять моего состояния тому, кто без вины не отсидел в лагерях столько лег, да и не дай бог кому-нибудь такой судьбы. Наконец мы дошли до одноэтажного домика рядом с лагерем. Начальник лагеря сказал дежурному. «До получения паспорта этот парень поживет у вас. Объяснишь ему, как добраться до города». Все, кто обитал в этом помещении, имели очень маленькие сроки: от трех месяцев до одного года, к политике они не имели никакого отношения.

Дежурный объяснил мне, как добраться до Темиртау. В городе я нашел отделение милиции. За получением паспорта была очень большая очередь. Здесь я познакомился с одним стариком-чечен-цем, тоже получавшим паспорт. С ним был 12-летний мальчик. Старик рассказал мне, как их выселили, как везли в товарных вагонах, как люди гибли от холода и голода, непосильного труда и издевательств... Тем временем мальчик куда-то исчез, затем появился с какой-то сумкой. Старик взял у него эту сумку и, протягивая мне, сказал:

— Здесь продукты, их собрали для тебя. У меня много знакомых осетин, в нашем роду одна из невесток — осетинка, бери, — и он мягко пожал мне руку.

От смущения я не знал, куда деваться. Сердечно поблагодарив старика, я принял его дар. Начальник паспортного стола взял мои документы и сказал, что паспорт мне выдадут в понедельник. Обратно в барак я вернулся в сумерки. Мои соседи уже были на месте. Мы познакомились, разговорились, затем каждый уединился на своей постели, вытащили какие-то кусочки еды и начали жевать, каждый сам по себе. Я один остался за столом, за которым мы только что вели свои разговоры. Затем я достал мешочек, подаренный мне старым чеченцем, и пригласил всех за стол. Развязав его, я вывалил все на стол: хорошие куски отварного мяса, которого я уже три года в глаза не видел, сыр, около килограмма кускового сахара, чай, сладкие булочки и орешки.

На второй день, в воскресенье, я отправился в Темиртау, долго ходил по улицам. Во многих местах еще стояли заборы и торчали вышки... Ближе к обеду я пошел на базар, выпил чашку кумыса. В одном месте, где торговали вещами, я заметил знакомое лицо. Не поверив своим глазам, подошел поближе. Вот так встреча, это же старшина из карагандинского лагеря. На одном плече — шинель, на другом — китель, стоит, продает. Оказывается, и так в жизни бывает: «Не все коту масленица, бывает и великий пост». Вот и стоит теперь передо мной этот старшина, которого в лагере боялись, как лютого зверя. Теперь он мягче воска, тише воды и ниже травы. Не выдержав, я подошел прямо к нему:

— Начальник, чем торгуешь?

— Я не начальник... давно уже не начальник... я теперь работаю на заводе... Так уж получилось... Не хотел я... заставили.

Он выглядел таким убогим, что мне действительно стало его жаль.

В понедельник я получил паспорт и в тот же день поехал в Караганду, откуда в 12 часов ночи выехал в Москву. Заработанных мной в зоне денег не хватило бы на дорогу, если бы не те, что присылал мне Саша. Они меня очень выручили. В вагоне я большей частью спал, но пассажиры все равно смотрели на меня подозрительно, с недоверием. Сначала я не мог понять, в чем дело, пока старик-кондуктор не пригласил меня в свое купе. Он сказал, что вчера в нашем вагоне многие так и не ложились спать, следили за мной. Они боялись за свои вещи... Ты, мол, не обижайся, но едешь из мест заключения, из лагеря. Я понял, усмехнулся и показал ему документ о моем освобождении. Когда он узнал, по какой статье я сидел, то попросил прощения. За несколько минут мы стали друзьями.

С этого момента отношение ко мне пассажиров резко изменилось. Все наперебой старались пригласить меня за свой стол, на чай, другие несли мне свои нехитрые угощения... Я снова почувствовал себя нормальным человеком. Наконец доехали до Москвы, где я сразу же отправился на Красную площадь. Я с детства мечтал попасть сюда, и вот, наконец, стою в самом центре знаменитой площади. Конечно, по моей одежде все узнают во мне недавнего лагерника, взгляды прохожих не самые приветливые, но теперь я уже не обращаю на это внимания, иду прямо к мавзолею Ленина. Бесконечная лента людского потока тянется к входу. На фронтоне мавзолея слова «Ленин», «Сталин». Какое кощунство, думал я тогда, убийцу, разбойника положили рядом с великим Лениным. Ко мне подскочил милиционер: «Ваши документы!». Я предъявил ему свой паспорт. Он внимательно просмотрел его, затем, возвращая, сказал: «Гражданин Бекоев! Вы не имеете права ни на один день пребывания в Москве. Торопитесь продолжить свой путь домой». Я взял паспорт, подхватил свой чемодан и бросился на вокзал.

С Курского вокзала отправлялись поезда: на Сухуми — утром, на Тбилиси — вечером. Я не стал дожидаться вечера. Абхазы нам издавна братья, и поезд их приятней для души, на него я и сел. Тогда же дал домой телеграмму.

Время в поезде прошло быстро. Я познакомился с одним абхазцем из села Лыхны, с которым мы разделили хлеб-соль. На второй день мы прибыли в Сухуми. Мой попутчик очень сердечно и настойчиво приглашал меня к себе в село, но я с сожалением отклонил его приглашение. Он оставался со мной до тех пор, пока я не сел в свой поезд. Да, абхазы настоящие наши братья!..

Ночью, пока я ехал до Гори, написал письмо в Кахетию, матери Вано Хуцишвили Даро, что сын ее был вместе со мной в лагере, чувствует себя хорошо. Я обещал это Вано, и свое обещание сдержал. Рабочие вокзала устроили меня на куче строительного камня в товарном поезде, и я бесплатно доехал из Гори в Цхин-вал. Было около 8 часов, когда я уже шагал к своему дому. Иду, оглядываю все вокруг, перемен особых не заметил, только деревья за три года сильно подросли. Не встретил ни одного знакомого лица, хотя очень хотелось.

Дойдя до Богиры, свернул по улице, ведущей к театру. Увидел, наконец, дорогое мне здание, молча стоял перед ним, и сердце заполняла безудержная радость, счастье и какая-то легкая, светлая грусть. Но и здесь настроение мне подпортил воплощенный в камне образ этого изверга, воздвигнутый перед театром, и я поспешил домой. Иду по улице Исака, свернул на Кехвскую улицу, на ней — ни души. Я уже почти подходил к своему бедному дому, когда навстречу мне из ворот выбежала моя мама. Ей никто не сообщал о моем приезде, она сама, не зная почему, вышла на улицу. Материнское сердце подсказало ей: «Твой сын здесь, рядом!». Чемодан выпал у меня из рук, и я крепко и нежно обнял свою мать. Ее слезы омочили мою грудь. Мама... бесценны твои слезы, безмерна твоя любовь! Это она грела меня в холодных сырых бараках и карцерах сталинских лагерей. Спасибо тебе, мама!

***

Вернувшись из ссылки, я оказался в теплых объятиях родных, близких, знакомых и даже незнакомых людей. Объятия, поцелуи, слезы радости — этим проявлениям счастья не было конца. Одна пожилая супружеская пара сердечно поздравляла с возвращением: «Вы — осетинские декабристы, наш народ вас никогда не забудет». Впоследствие я узнал, что это говорил Будзи Бязров, настоящий патриот, болеющий душой за свой многострадальный народ. Мы стали большими друзьями и оставались ими до самой его кончины. Как говорят, слава отцов остается в потомках. Так и два сына Будзи хранят честь и приумножают славу своего отца.

В день моего возвращения к нам в гости пришли из театра мой друг Андрей Гелдиев и Варя Чабиева. Они сказали мне, что сцена ждет меня.

На следующий день в 11 часов утра я уже был в театре. Это была удивительная, незабываемая встреча! Сколько добрых рук, теплых объятий, трогательных слов приветствия и поздравлений... К тому времени появилась и Сона Джатиева. Увидев меня, она в первую минуту онемела, затем ее словно прорвало:

— Сынок, — она крепко прижала меня к груди, и я услышал ее судорожные всхлипывания... Сердцу стало больно... невыносимо больно. — Знай, что отныне ты — мое дитя, мой четвертый сын.

Старший сын Сона Знаур хорошо известен в Южной Осетии. Оба других — военнослужащие, полковники. Один из них был в числе первых, кто встречал Гагарина, вернувшегося из космоса на Землю.

— Мы, Гоги, уже оплакали тебя в ночь после твоего ареста. Для тебя больше нет смерти...

И мне рассказали, что было тогда. После спектакля в селе Тбет актеры садились в автобус. Вот все уселись, и водитель завел машину, собираясь тронуться в путь. И тут кто-то из женщин воскликнул:

— Ты куда?! Гоги еще не сел!

Никто не произнес ни звука. Все молчали.

— Андрей, ты младше нас, сходи, позови Гоги. Сколько можно ждать его, — сказала Нина Чабиева.

Андрей даже не сделал попытки встать со своего места. И снова тишина, ни звука.

— Андрей, ты что, не слышишь? Нина же попросила тебя позвать Гоги, — укорила его Зарета.

Что оставалось делать Андрею, с трудом шевеля онемевшими губами, он сказал, что Гоги нет — его арестовали, увезли... Спустя некоторое время запричитала Сона:

— До этого арестовали его брата, а теперь и его. Бедный Куд-зи, остался один, без сыновей, без опоры и помощи...

— За что его, а?! — громко спросила Зарета. Не сдерживая более своей злости и ненависти, она сама ответила на свой вопрос:

— А за что взяли моего брата Александра, или моего мужа Николая, или других порядочных людей, ни в чем не виновных? За что?.. В чем их вина?..

И в этот миг раздался уверенный голос одного из актеров: — У нас, в Советском Союзе, без вины никого не сажают, поэтому прекратите говорить ерунду!..

Никто не ответил ему... Все знали его темную, гадкую душонку, поэтому все затихли.

— Мы так оплакивали тебя, Гоги, я думала, ты, как и мой, уже не вернешься, — улыбаясь сквозь слезы, говорила Сона.

Я думаю, что еще очень долго на осетинской сцене не будет подобной женщины. Красивая, интеллигентная, с высокой культурой, открытая, обладающая большим талантом. Она была поистине Мастером в искусстве. На сцене она не играла, а жила.

В тот же день я встретился с Левой и Зауром. Они вернулись раньше меня. Нам было теперь о чем поговорить. Не вернулся пока Хазби Габуев, и мы ходили встречать его к поезду. Поезд из Тбилиси прибывал ночью, в 11 часов. Вместе с нами приходили к поезду и наши семьи, от мала до велика.

В тот день Хазби не приехал. Не появился он и на второй день. Прошла неделя-вторая, его все не было. Мы поняли, что бессмысленно уже ждать его приезда, и были очень встревожены этим. Неспроста все это, что-то случилось... Но что?..

Тяжело было смотреть на его убитых горем мать Нанион и сестру Замиру. После долгих усилий Гафеза от имени правительства была направлена телеграмма с запросом в лагерь, где сидел Хазби. Ответ получили быстро. В нем сообщалось, что свой первый срок Хазби Габуев отсидел полностью, но в конце срока в лагере что-то произошло, и он получил новый срок — 15 лет. Это было ужасно. Нет слов, чтобы передать состояние матери и сестры Хазби.

Три года ждать его возвращения и вот, когда, казалось, все мучения позади, как обвал, новая беда — еще на 15 лет растянули палачи их горе. Полных 10 лет отсидел еще Хазби в этом лагере. Мы, как могли, поддерживали его мать и сестру, обнадеживали, уверяли их в том, чему сами уже не верили. Ничего другого мы придумать не могли, но старались поддерживать их и материально, и морально.

Отдохнув немного, я вернулся на работу в театр, актером с зарплатой в 310 рублей — 3,1 рубль в пересчете на нынешние деньги. Мало что можно было купить на эту сумму в то время. Так трудно жил весь наш народ, лучшей жизни мы не знали, да и не надеялись на нее. Народ слепо верил в идею «светлого коммунистического будущего», которую вдалбливали в наши головы, и мы, не считаясь с нашей нищенской жизнью, героически преодолевая все трудности, шли «вперед — к победе коммунизма», в «рай».

В тот год Ладик, студент второго курса, был вынужден перевестись на заочное отделение, чтобы иметь возможность работать и помогать матери Козиан. Они жили только на ее зарплату. Какой оклад у медсестер сейчас, и какой был тогда — общеизвестно, только-только с голоду не умереть. Целый год проходил Ладик в поисках работы, но увы! Рабочие места были, но для него не нашлось ничего. Раньше он хоть стипендию получал, а теперь на целый год лишился и этого, пришлось ему возвращаться на дневное отделение.

Но вот окончен институт, получен диплом о высшем образовании, но работы снова нет. Снова начались поиски, обивание порогов учреждений и организаций, но для него ничего не находилось. Как же! Подопечный КГБ вернулся после отбытия срока, но свою «лапу» эта страшная организация снимать с него не собиралась. Печально, что не нашлось в Цхинвале ни одного человека, чтобы помочь пострадавшему парню устроиться на работу. Это говорит о деградации нашей нации, мы уже не понимаем, где свой, где чужой, где друг, где враг. Что это за Осетия, в которой нет места настоящему осетину?.. Мой друг вынужден был уехать на работу в дальнее высокогорное село.

Спустя два месяца после моего возвращения мы собрались у моего дяди Коста отметить праздник 54-летия Великого Октября. Хозяева постарались на славу — стол был полон яств, всего вдоволь. Тосты следовали за тостами, а как же иначе! На одной из стен комнаты, где мы пировали, большой портрет Ворошилова, напротив — нашего вождя Джугашвили с маленькой девочкой с цветами на руках. Мой дядя, убежденный старый коммунист, как всегда, провозгласил тост за того, кто дал нам эту «счастливую» жизнь, за нашего любимого вождя. Он произнес свой тост и выпил полный рог араки до дна. Младшие, подражая старшему, поднесли свои бокалы в честь «любимого вождя» в благодарность за счастье и процветание в жизни и тоже осушили их до самого донышка.

Я сидел рядом и слушал, ничего не говоря. До этого я выпил несколько бокалов и был немного смелее, чем обычно.

— Выпей за нашего дорогого вождя, — предложил мне дядя.

Я не выдержал и со злостью сказал:

— Видишь девочку на руках у усатого? Так вот эта девочка сейчас по его указу сидит в тюрьме, а ее отца он приказал расстрелять в 37-м году. Вот он какой, наш любимый вождь Иосиф Джугашвили.

Сидящие за столом онемели, услышав такое «кощунство» в адрес «отца народов». Все побледнели и со страхом смотрели на меня. Мертвая тишина опустилась на наше застолье.

Дядя покраснел, как вареный рак и, утирая внезапно выступивший на лице пот, огляделся вокруг, нет ли чужих... Потом вскочил со своего места и дрожащим от страха голосом сказал мне:

— Ты можешь так погубить мою семью. Ради бога, я же тебе ничего плохого не сделал, лучше уходи, оставь нас.

Но на этот раз я набрался наглости и не подчинился дяде, не ушел. Я старался доказать ему, что правота на моей стороне. Спустя два года, когда лицо Джугашвили предстало перед всем миром в своем настоящем обличье, мой дядя часто вспоминал тот случай, когда, испугавшись, хотел выгнать меня из дома, и каждый раз каялся и просил прощения.

Осенью того года мы отмечали пятидесятилетний юбилей нашего театра. Инициатором этого мероприятия выступил Васо Цаба-ев. Вообще, Цабаевым был собран обширный материал по истории осетинского театра, он даже подготовил и выпустил к юбилею книгу. Конечно, в этой книге не упоминалось, к сожалению, об Елбыздыко Бритаеве. В то время его кем только не называли: и буржуазный националист, и меньшевик и т.д. Поэтому на юбилейном вечере его имя не было произнесено — каждый боялся за себя, хотя между собой, шепотком, говорили о нем немало.

На юбилейные торжества собралось много приглашенных со всех уголков страны. К показу гостям мы подготовили отрывок из пьесы Касболата Кусова «Сын народа». Это о том, как Коста встречается в горах с бедным чабанам. Роль Коста играл Степан Газза-ев, чабана — я. На второй день обе газеты должны были выйти со статьей о вечере и нашими фотоснимками. Но мое фото изъяли, не разрешили печатать. Мне сказал об этом главный режиссер нашего театра Гриша Кабисов. Все было понятно: не забывают обо мне, внимательно следят за каждым моим шагом.

1 мая 1955 года, я хорошо это запомнил, я стоял на театральной площади, смотрел демонстрацию, когда ко мне подошел Кад-зах Чочиев и сказал:

— Лжппу, ты знаешь, что меня рано утром вызывали в МГБ...

Он не успел закончить, как я продолжил за него:

— И спрашивали обо мне...

У Кадзаха глаза полезли на лоб.

— Откуда ты знаешь? — удивленно спросил он.

— Знаю, Кадзахмат, знаю...

— Да, меня спрашивали, как ты относишься к КГБ и т.д.

Кадзахмат выразил им свое возмущение, и в результате был изгнан. Все мое прекрасное настроение от юбилейных торжеств было испорчено. Но что поделаешь, приходилось терпеть...

Отец рассказал мне, что после нашего ареста его несколько раз снимали с работы, хотя он был простым билетером у входа в парк. Сколько раз через суд приходилось ему восстанавливать справедливость. Очень ему помог тогда, всеми правдами и неправдами, тогдашний начальник отдела культуры, бывший актер Андрей Жажиев. Кое-кому он так прямо и заявил, что пока он жив, никто не снимет Кудзи с его работы. А что сыновья его арестованы, так не за воровство или мошенничество, надо же это понимать.

— И не только морально, но и материально помогал мне Андрей. Часто, приходя в парк, он клал мне в карман деньги, мол, помоги своим мальчикам, хоть посылку отправь им, — рассказывал отец. — Или был еще Кудзи Бязров. Не было случая, чтобы, встретив меня, он не подошел и не спросил о вас, не сказал добрых, обнадеживающих слов. Или Сона Джатиева, изболевшаяся женщина, тревожилась за вас, как за родных сыновей.

О многих хороших людях рассказал мне отец, всех и не упомнишь. Но об одном случае, рассказанном с печалью отцом, не забуду до конца дней своих. Я писал отцу из лагеря, что от голода и истощения я начал слепнуть, просил прислать мне хотя бы немного жира и более питательных продуктов. Будучи инвалидом, мой отец получал мизерную пенсию и зарплату. А что на них можно было сделать, ведь посылать-то деньги и продукты надо было обоим сыновьям... Не найдя другого выхода, он обратился со слезной просьбой о помощи к своему близкому родственнику: «Мои сыновья погибли в лагере, им надо купить гробьт. Один я сумел приобрести, а на другой не хватает денег. Очень прошу, помоги мне». Куда там! Тот и бровью не повел, не пришел на помощь.

***

Сейчас очень много пишут о приходе к власти и правлении Хрущева. Безусловно, он сделал много хорошего. Его деятельность еще ждет своей достойной оценки. Именно по приказу Хрущева были арестованы Берия и группа его пособников. А кто предал гласности преступную деятельность Сталина и тех комму-нистов-бандитов из политбюро, которые работали с ним: Молотова, Маленкова, Кагановича, Ворошилова и других, им подобных? Тоже Хрущев. А кто освободил колхозников от изнурительных налогов, знает каждый — Никита Сергеевич. Он вернул на родные земли высланных Сталиным людей разных национальностей: чеченцев, ингушей, балкарцев, немцев, крымских татар... Но, главное, Хрущев освободил людей, безвинно томившихся в сталинских лагерях смерти.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒