ПРИМЕЧАНИЯ 24 страница

— Не надо, не надо так…

Ли, кивая головой, твердил:

— Ну, только одну штанину…

В итоге он спустил-таки штанину. Но на сей раз Линь Хун больше не взывала к Сун Гану. Она повернулась на бок и обняла Бритого Ли, а тот, как заводной, принялся за свое дело. Все опять продлилось около часа. Линь Хун вновь ощутила теплую волну, правда, всего одну. Потом на ватных ногах она вышла вслед за Ли из клуба и в полубессознательном состоянии поехала к нему домой. Там, устроившись на кровати, они посмотрели вдвоем гонконгское кино. Было почти три часа утра. Линь Хун, привыкшая обычно засыпать рано, уже еле могла разлепить глаза, но Ли вновь, придавив ее к кровати, пустился во все тяжкие. Она уже больше не отстраняла его. Смирившись, Линь Хун не почувствовала больше горячей волны, ей было только немного приятно, зато потом внутри заболело. Через час Ли наконец-то отстал, и она провалилась в сон. Всего через два часа он растолкал ее, потому что вспомнил, что они так и не открыли портрет. Линь Хун сползла с кровати и неровной походкой последовала за Ли обратно в офис. Только там она, считай, проснулась. Тут она заметила, насколько роскошно обставлен его кабинет. Она подошла к гигантскому портрету и стянула с него красный бархат. Картина была размером с целую стену. Бритый Ли, затянутый в костюм, улыбался с холста, упираясь головой в потолок. Линь Хун поглядела на портрет, потом на самого Ли и сказала, что нарисовано очень похоже. Тут Ли снова уложил ее на расстеленный на полу красный бархат и занялся своим излюбленным делом. Это был уже четвертый раз за прошедшие десять часов. На этот раз она чувствовала только боль. Ей казалось, что Ли словно лупцует ее хлыстом, и внутри все горело, как обожженное. Линь Хун, стиснув зубы, терпела и ойкала, а Ли думал, что ойкает она от удовольствия. Он раздухорился так, что никак не мог закончить, а меж тем время уже перевалило за час, но Ли не обнаруживал никаких признаков усталости. Линь Хун не выдержала и шумно выдохнула воздух. Ли спросил ее, чего это она вздыхает, и тут только Линь Хун созналась, что уже на стенку готова лезть. Ли тут же остановился и, разведя ее ягодицы, заглянул между ними. Там все было красное и опухшее. Тут Ли набросился на нее: чего ж она раньше не сказала? Да если б он знал, что ей больно, то ни за что не стал бы продолжать, даже если б ему посулили запись в Книге рекордов Гиннесса. Потом он накрыл себя и Линь Хун красным бархатом, сказал, что потеха кончилась — пора спать, и отключился. Так они и проспали до обеда. Только когда бывший Писака забарабанил в дверь, они проснулись.

— Кто такой? Чего надо? — проревел Ли.

Лю робко отвечал из-за двери, что ничего не надо, просто он целых полдня не видел господина директора, вот и забеспокоился, стал в дверь стучать. Ли сказал «ага» и громко добавил:

— Все отлично. Я еще сплю тут с Линь Хун.

В полдень Линь Хун покинула офис Бритого Ли. Он хотел вызвать свое белое авто, чтоб отвезти ее домой, но она отказалась. Линь Хун подумала, что это, во-первых, слишком, а во-вторых, лючжэньцы станут над ней потешаться, и сказала, что как-нибудь доберется сама. Она медленно побрела но улице. Каждый шаг отзывался внутри болью. Линь Хун наконец-то поверила ходившим по поселку слухам, что Ли — настоящая бестия и что каждая женщина покидает его постель, словно убежав со смертного одра.

Когда она подошла к дому, несколько соседей, гримасничая, оглядели ее, но Линь Хун сделала вид, что ничего не заметила, и, оказавшись в квартире, захлопнула дверь. Прямо в одежде она плюхнулась на кровать и не вставала до темноты. В голове у нее была полная каша — Линь Хун размышляла обо всем, что случилось этой ночью. Каждая подробность ясно рисовалась перед ее внутренним взором. За ними следовали двадцать лет совместной жизни с Сун Ганом. После его отъезда, когда он оказался за тысячи километров от нее, эти воспоминания, как и сам Сун Ган, становились день ото дня все дальше, а вот прошлая ночь с Бритым Ли представлялась ей четче не бывает. Вспомнив мужа, она залилась слезами, но в глубине души ей было ясно, что после этой ночи — несмотря на весь стыд и угрызения совести — их отношениям с Ли было положено начало.

Слухи о связи Бритого Ли с Линь Хун мгновенно облетели весь поселок. Лючжэньцы при встрече тут же начинали трепать языками и перемывать им кости. Ли, начиная со своего выступления в суде, дал нашим простакам целых четыре повода для восторга: тут тебе и выверт с его свидетельством, и конкурс красоты, и иностранный художник со своим портретом, и, наконец, Линь Хун, сдергивающая покров с его картины. Жизнь у народа стала от этого жуть какая насыщенная, каждый день, считай, был свеж, словно восходящее солнце. Кто б мог подумать, что срывать торжественный бархат с портрета пригласят в итоге вовсе не генсека ООН, а Линь Хун. Все знай себе охали да ахали. Говорили — вот тебе и темная лошадка! Потом лючжэньцы задумались: ведь когда-то этот самый Ли отправился на операцию по перевязке, угробив все свое будущее потомство, именно из-за этой Линь Хун. А теперь выходит, что вся шумиха с церемонией была обманкой, зато переспал он со своей мечтой — правдивей не бывает. Вот тебе и пустил камень в чужой огород! Когда Бритый Ли — как гром среди ясного неба — взял да и уложил Линь Хун в койку, вышло, что он исполнил свое собственное предсказание: «Где упал, там и поднимусь». В конце концов его недюжинные усилия увенчались успехом. А подумав так, лючжэньцы напускали на себя вид умудренных жизнью и говорили:

— Вот вроде не угадаешь, зато как складно вышло.

Глава 44

Ли отпустил Линь Хун отдохнуть четыре дня. На самом деле уже вечером третьего ее тело пришло в волнение — она стала вертеться и так и эдак, мечтая оказаться в этот миг под Бритым Ли. Двадцать лет брака с Сун Ганом желание глубоко спало в ее душе, и вот теперь, когда ей исполнилось сорок, Ли внезапно разбередил его, и оно захватило Линь Хун. Так она вдруг открыла сама себя и обнаружила, насколько сильным было это желание. На четвертый день, под вечер, черный «мерин» Бритого Ли подкатил к ее дому. Услышав, как сигналит машина, она задрожала от волнения. На подкашивающихся ногах Линь Хун вышла из дому и нырнула в черный автомобиль.

С тех пор роскошные машины Бритого Ли каждый день приезжали за Линь Хун: иногда днем подруливала «бэха», иногда посреди ночи появлялся черный «мерседес». Утопающему в делах Ли вечно не хватало времени: когда у него выдавалась свободная минутка, он использовал ее, чтоб поразвлечься с Линь Хун. А она уже больше не изображала недотрогу: сразу душила его в объятьях и порой сама начинала срывать с него одежду. Бритый Ли не предполагал, что Линь Хун окажется такой порывистой. Он с изумлением говорил ей:

— Мать твою, да ты еще круче меня.

После урока, преподанного ей в первую ночь, Линь Хун поняла, что не выдержит непрерывного напора. Поэтому заключила с Бритым Ли джентльменское соглашение: не больше одного раза в сутки, ну, максимум — два. Потом она добавила еще одну фразу, от которой Ли чуть живот не надорвал:

— Хоть на пару лет дольше проживу.

С того дня Линь Хун, как по расписанию, три месяца занималась любовью с Бритым Ли: у него дома в постели, на диване в его кабинете, в ресторане, в клубе, один раз даже ночью в «мерседесе». Бритому Ли так приспичило, что он не захотел ехать ни к себе, ни в офис. Тогда он велел водителю сходить в туалет — хочет он ссать или нет, пускай пойдет посидит на толчке с полчасика, а потом возвращается. Так они вдвоем устроились прямо в тесноте салона и, постанывая да покрикивая, пропыхтели целый час.

Спустя три месяца этого безумного любовного марафона, Ли вдруг решил, что ощущение новизны покинуло его. Он имел Линь Хун на кровати, на диване, на полу, в ванне, в машине, стоя, сидя, лежа, на спине, на животе, на коленях — во всех возможных позах, выжимая из нее все возможные звуки. Когда все это приелось, Ли стал вспоминать прежние деньки и сокрушаться, что не разложил Линь Хун на двадцать лет раньше. Он рассказал ей, что тогда, едва на поселок падала тьма, он представлял себе пару-тройку частей ее тела и принимался за рукоблудие.

— Да ты знаешь вообще, сколько дней в году я продрочил из-за тебя? — спросил он.

— Нет, — покачала головой Линь Хун.

— Триста шестьдесят пять. Даже на Новый год и в праздники. — Сверкая глазами, он проорал: — А ты тогда была девушкой!

Прокричав так три раза, Ли решил отправить Линь Хун в Шанхай сделать операцию по восстановлению девственности. После этого он хотел заняться с ней любовью по всей форме, причем сделав вид, что все происходит за двадцать лет до этого. А там уж они больше никогда не будут спать друг с другом. Размахивая руками, Ли объявил:

— Потом верну тебя Сун Гану!

Линь Хун, осознав, что пришло время расставания, вдруг почувствовала боль утраты. Она с лихвой утолила свое бешенство в безумии Бритого Ли. Ее тело и душа отделились друг от друга так далеко, словно между ними лежали моря и горы: душа каждый день стремилась к Сун Гану, а тело жаждало Бритого Ли. Она не знала, как сможет сносить бесконечные ночи без его мощи. Ее желание, словно лесной пожар, было никак не погасить. Она с горечью ощущала, что уже не сможет вернуться к прежней ясности души и умеренности страстей. За это она ненавидела себя, но ничего не могла с собой поделать.

Интуиция подсказывала Линь Хун, что Сун Ган скоро вернется. Чжоу, утащивший его с собой, уже месяц назад внезапно объявился на пороге закусочной семейства Су. Линь Хун слышала об этом. Увидев его, она хотела было подойти и вызнать все про Сун Гана, но едва заметила подъехавшую белую машину Ли, как вся ее смелость растворилась, словно дым. Потом она попросила бывшего Писаку расспросить как и что. Так Линь Хун узнала, что Сун Ган пока домой не собирается и что он по-прежнему ведет на Хайнане свой бизнес по торговле БАДами. Чжоу Ю поведал Писаке, что Сун Ган разбогател и возвращаться в Лючжэнь ему теперь ну совершенно неинтересно.

Но на сердце у Линь Хун по-прежнему было неспокойно. Каждый день она боялась, что внезапно нагрянет муж, и от этого ее желание стало мал-помалу остывать. Вспоминая о Сун Гане, она заливалась слезами и казалась себе преступницей. Так она стала меньше желать Бритого Ли. Ей казалось, что трех месяцев, проведенных с ним, вполне довольно. Когда же вернется Сун Ган, она станет заботиться о нем пуще прежнего, ведь она знает Сун Гана — самого доброго мужчину на свете, который все равно будет неизменно любить ее, какое бы предательство она ни совершила. Потому-то Линь Хун надеялась разорвать свои отношения с Ли до возвращения мужа. Вот она и согласилась без единого звука на операцию.

На следующий день Бритый Ли отправился с ней на «бэхе» в Шанхай. Он собирался на целых полмесяца укатить по делам в Пекин и на севера. Ли знал, что операция займет не больше часа, и велел Линь Хун дожидаться себя в Шанхае. Шофер с шикарным авто остались в полном ее распоряжении. Ли наказал ей ничего на себя не жалеть: есть, пить, развлекаться, гулять по магазинам и затариваться шмотьем.

А Чжоу Ю объявился в Лючжэни в октябре, в самый разгар золотой осени. Как и в первый раз, он вышел из здания автовокзала с двумя картонными коробками в руках, но теперь в них покоились не импланты, а детские игрушки. Чжоу кликнул велорикшу и влез на сиденье, словно блудный сын, нежданно вернувшийся домой. Всю дорогу он пялился на идущих мимо лючжэньцев и разочарованно говорил вознице:

— Да ничего не поменялось, считай. Те же рожи.

Когда велосипед добрался до закусочной Сестренки Су, Чжоу вылез наружу и заплатил рикше на три юаня больше, чем надо, чтоб тот потащил за ним увесистые коробки. Сам он важно вплыл в закусочную и, заметив за кассой Сестренку, сделал вид, что вернулся после коротенькой командировки, а не целого года загадочного отсутствия.

— Дорогая, я вернулся, — нежно проворковал Чжоу.

Сестренка Су побелела, как полотно, словно увидела привидение. Видя, что Чжоу как ни в чем не бывало идет к ней, она с дрожью выпрыгнула из-за кассового аппарата и побежала на кухню. Чжоу с улыбкой развернулся, оглядел заведение и увидел, что все посетители застыли с открытыми ртами.

— Вкусно ведь, а? — спросил он хозяйским тоном.

Потом он заметил Тетку Су, которая застыла, как громом пораженная, с четырехмесячным младенцем на руках. Чжоу, улыбаясь, подошел к ней и сладким голосом пропел:

— Мам, я вернулся.

Тетка Су задрожала не хуже собственной дочери. Тогда Чжоу взял из ее безвольных рук младенца, поцеловал в обе щеки и мягко спросил:

— Соскучилась по папе, дочурка?

Потом он велел рикше открыть коробки — игрушки заполнили целый стол. Чжоу водрузил дочку в центре стола и принялся играть с ней, словно вокруг не было ни души. Бесхитростная Тетка Су пораженно наблюдала, как Чжоу непринужденно обихаживает посетителей. Народ в закусочной только-только начал приходить в себя. Все поняли, кто обрюхатил Сестренку Су, и заржали на разные лады. Кто-то, указывая на маленькую девочку, обратился к Чжоу с вопросом:

— Это твоя дочь?

— А то, — недвусмысленно ответил тот.

Посетители переглянулись.

— А ты Сетренку Су замуж брал, что ли?

— А то, — не менее уверенно парировал Чжоу.

— Это когда же? — допытывался любопытный.

— Да давно, — отделался от него Чжоу.

— Давно? — смутился посетитель. — А чой-то мы ни сном ни духом?

— Как же так? — Чжоу напустил и на себя смущенный вид.

Младенец загукал и засмеялся. А обманщик Чжоу тем временем заболтал народ так, что все вконец запутались и отдельные товарищи даже начали верить его россказням.

— Да они и правда поженились, — твердили эти легковерные.

Тетка Су качала головой и думала про себя, как это проклятый Чжоу врет и не краснеет. А Сестренка Су, сбежав на кухню, так и не вернулась в зал. Когда стемнело, до нее по-прежнему долетали звуки его голоса, в чем-то вдохновенно убеждавшего лючжэньцев. Ей стало совсем стыдно перед людьми, она вышла через черный ход и потихоньку пошла домой. В одиннадцать вечера закусочная закрылась и Чжоу, прихватив уснувшую дочурку, как ни в чем не бывало побрел с Теткой Су. Всю дорогу он радостно трепал языком, но Тетка Су молчала, понурив голову. Она несколько раз хотела отобрать у него внучку, но Чжоу вежливо отводил ее руки со словами:

— Мама, давайте я.

Так они и пришли домой. Тетка Су не стала сразу запирать дверь. Она в раздумьях окинула Чжоу взглядом, и в конце концов ей стало жалко выставлять его на улицу. Чжоу проспал три ночи на диване в гостиной. Все три дня Сестренка Су сидела у себя в спальне, не высовываясь наружу, но Чжоу вел себя так, словно ничего не случилось. Поутру он радостно отправлялся с Теткой Су в закусочную, а поздно вечером так же радостно возвращался в квартиру. Сестренка Су в закусочную не ходила — все три дня она проторчала дома с ребенком. Чжоу подошел к делу с редким тактом: хоть ему и не показывали собственного ребенка, даже когда он приползал в ночи из заведения, он не говорил ни слова на эту тему, а всякий раз покорно укладывался на диван. На четвертый день Тетка Су вошла вечером в комнату дочери и села на кровать. Так она просидела, считай, целых полчаса, мягко повторяя:

— Не важно, что там между вами было, твой мужчина хоть вернулся.

Сестренка Су выла в постели. Ее мать вздохнула, взяв на руки крепко спящего младенца, вышла из комнаты и подошла к дремлющему на диване Чжоу. Тот мгновенно вскочил на ноги, готовый выхватить младенца из ее рук, но Тетка Су покачала головой и кивнула в сторону спальни дочери. Тут Чжоу заметал, что дверь прикрыта, но не заперта, и, поцеловав дочку, торжественно прошествовал в спальню. Закрыв дверь, он привычным движением подошел к кровати, будто бы ночевал здесь каждую ночь, скользнул под одеяло и, щелкнув выключателем, потушил свет. Сестренка Су лежала к нему спиной. Чжоу неторопливо привалился к ней боком и обнял ее. Посопротивлявшись немного, она все-таки позволила ему себя обнять, но Чжоу не предпринял больше никаких действий, а только скупо произнес:

— Больше в командировки неохота.

Глава 45

А Сун Ган той осенью продолжал скитаться по Хайнаню с оставшимся «Супербюстом». Когда Чжоу оставил его, он совершенно потерялся — смелости заголять свою приставную грудь больше не было, и он, как заколдованный, торчал на улице, безмолвно, будто дерево, а банки с кремом аккуратненько покоились в коробках. Прохожие с любопытством поглядывали на мужика с некислыми батонами, который час за часом проводил на одном месте, как истукан. Некоторые бабы подходили к нему и, наклонившись, глядели на ровно уложенные в коробках баночки. Потом они вытаскивали одну-другую, внимательно читали, что на них написано, и, бросив взгляд на пышные прелести Сун Гана, прыскали со смеху. Им было неловко спросить его про сиськи. Они то и дело переводили глаза с банки в руке на завидные округлости, ища связь между этими двумя, и осторожно спрашивали:

— Ты им, что ль, пользовался?

Сун Ган начинал стремительно краснеть. Он по привычке поворачивал голову в поисках Чжоу Ю, но кругом были одни незнакомые лица, и вопросы, на которые должен был ответить Чжоу, доставались ему. Он нервно кивал и еле слышно шептал:

— Да.

Тетки тыкали в Сунгановы сиськи, а потом в банки «Супербюста» и продолжали допрос:

— С него, что ль, так надуло?

Сун Ган смущенно опускал голову и тихо отвечал:

— Да.

Этим-то своим смущением он и тронул немало женщин. Им казалось, что он мужик надежный и искренний. Так и вышло, что даже без краснобайства Чжоу Ю «Супербюст» разлетался, как горячие пирожки. Но клевали не только бабы — прохожие мужики, не ходя вокруг да около, принимались пялиться на высокую грудь Сун Гана, словно наглотавшись возбуждающих средств, от чего глаза у них собирались в кучку, как перед микроскопом. Оторвав наконец взгляд от округлостей перед носом, они, тыча в них пальцами, интересовались:

— Да это у тебя мужичья грудь или бабьи сиськи?

Сун Ган вновь начинал по привычке искать глазами Чжоу, который к тому моменту уже очутился в постели Сестренки Су и стал официально жить с ней как со своей женой. Меж тем Сун Ган в одиночестве стоял на краю земли и, краснея до ушей, слушал, как его обсуждают на все лады местные мужики. Он понятия не имел, как отвечать на их вопросы. Хорошо, что нашелся какой-то умник, что ответил за Сун Гана:

— Что ни говори, — вскинув руку с кремом, сказал он, — была раньше грудь, а намазался этим, как бишь его, «Супербюстом» — так сиськи и наросли.

Под гогот толпы Сун Ган только скромно промямлил:

— Да.

После исчезновения компаньона Сун Ган проездил по Хайнаню больше месяца. У него в груди начали твердеть импланты. Ни о чем не догадываясь, он только чувствовал, как приставная грудь день ото дня становится все тверже, словно каменная. К тому же его легочная болезнь снова взяла реванш. Вообще-то кашель давно оставил его, но с тех пор как он бросил пить лекарства и стал таскаться по стране, усталый до чертиков, в груди по временам появлялось давящее, тревожное ощущение. Он часто просыпался посреди ночи от кашля, но о себе не беспокоился — его страшило будущее. Банки в коробках таяли на глазах, и в конце концов осталось всего пять штук. Сун Ган загоревал: он совершенно не представлял, что толкать дальше. Без Чжоу его скитания лишились цели, и он словно превратился в гонимый ветром оторвавшийся с ветки лист. Тут-то он узнал по-настоящему, что называется одиночеством — компанию ему составляла только Линь Хун на фотокарточке. Сун Ган таскал ее с собой, но взглянуть не отваживался. Ему до смерти хотелось вернуться домой, но заработанных денег выходило маловато — на безбедную жизнь для Линь Хун их не хватило бы. Ему оставалось только продолжать носиться по волнам, как одинокий листок.

Стоя на площади какого-то городишки, он сбывал с рук последние пять банок крема. Рядом непонятный мужик, на вид лет пятидесяти с хвостиком, надсаживая глотку, рекламировал разные ножи. Он разложил десять видов в рядок на тротуаре — были там и кухонные ножи, и тесаки, и ножички для фруктов, и перочинные, и даже штыки, кортики и кинжалы для метания. Сжимая в руке тесачище, он орал:

— Перед вами нож из вольфрамовой стали. Разрезает углеродистую сталь, штамповую сталь, нержавейку, литье и титановый сплав. Нож протыкает насквозь, и зазубрин не остается…

При этом он опустился на карачки и принялся подтверждать свои слова действием: сперва разрезал толстую железную проволоку, потом поднялся на ноги и, высоко воздев тесак, сделал круг, давая толпе возможность убедиться, что на лезвии не осталось ни царапины. Когда народ подтвердил его слова, продавец снова присел, закатал портки и стал сбривать с ноги волосы, как будто это была щетина на физиономии. Потом он снова вскочил и обежал толпу с пуком волос в руках, чтоб все их как следует рассмотрели.

— Видали? — прохрипел торговец. — Это драгоценный клинок из древних сказаний — режет железо, как глину, и снимает волосы легко, как дыхание… А что такое вольфрамовая сталь? — пустился он в объяснения. — Это самый прочный, самый ценный сплав в мире, он используется не только в производстве ножей, но и в элитных часах, и стоят такие часики дороже золотых. Обе эти швейцарские фирмы на «-ни», и наш Ибо* — все производят из вольфрамовой стали…

— Что за «-ни?» — не сообразил народ.

— Ну, «Жени» и «Россини»*. Известные марки, — продавец отер слюни и добавил: — А «Ибо» — знаменитая наша марка.

В тот день Сун Ган толкнул три банки крема. Он стоял на краю площади и не разглядел лица говорившего. А тот надрывался почем зря целых три часа и, как показалось Сун Гану, продал максимум пять-шесть ножей. Тогда он собрал неразошедшийся товар в парусиновую сумку, взвалил ее на плечо и звучно потопал в сторону Сун Гана. Тут его внимание привлекли гордо вздымающиеся полушария — он поглядел на грудь Сун Гана, потом ему в лицо и изумленно сказал:

— Да ты вроде мужик…

Сун Ган уже привык к подобным заявлениям. Он с улыбкой смерил незнакомца взглядом, отвернулся и стал смотреть вдаль. Лицо торговца вдруг показалось ему ужасно знакомым, но, когда он повернулся обратно, тот уже, похохатывая, брел прочь. Отойдя метров на десять, торговец остановился, повернул голову, внимательно оглядел Сун Гана и осторожно спросил:

— Сун Ган?

Сун Ган вспомнил его и издал оглушительный крик:

— Точильщик Гуань?!

Так встретились двое лючжэньцев, заброшенных судьбой черт знает куда. Точильщик подошел к Сун Гану и оглядел его, будто тот был лезвием ножа. Он посмотрел на его лицо, потом на приставные сиськи, но ничего не сказал. Еще раз глянув на Сунганову физиономию, он наконец произнес:

— А ты постарел, Сун Ган.

— И ты тоже, — ответил тот.

— Больше десяти лет прошло, — с усталой улыбкой протянул Точильщик. — Я уж лет десять как никого из наших не видел. И подумать не мог, что сегодня тебя встречу. Ты-то сколько уже в поселке не был?

— За год перевалило, — с тоской в голосе проговорил Сун Ган.

— А че уехал-то? — покачал головой Точильщик. — Какого рожна?

— БАДы, — промямлил в ответ Сун Ган.

Точильщик запустил руку в Сунганову коробку, достал оттуда две последние баночки с кремом и внимательно их оглядел. Потом он не удержался и смерил взглядом Сунгановы сиськи. Сун Ган покраснел и тихо-тихо поведал Точильщику:

— Это искусственные.

Точильщик понимающе кивнул и потянул Сун Гана к себе на съемную квартиру. Тот рассовал банки по карманам и поплелся следом за Точильщиком. К вечеру, прошагав немало улиц, они притащились на окраину города, где жила целая туча приехавшего на заработки народу. Точильщик с Сун Ганом оказались на усеянной рытвинами немощеной улочке, по обеим сторонам которой жались убогие домишки. Перед ними все было завешано бельем, и какие-то женщины готовили ужин на переносных плитках прямо перед домами. Мужики стояли там же и курили, лениво переговариваясь. Их дети — один грязнее другого — сновали под ногами. Точильщик поведал Сун Гану, что он не задерживается на одном месте дольше месяца, иначе товар перестает расходиться. На следующий день он должен был уезжать. Сказав это, Точильщик подошел к кое-как сколоченному домишке, перед которым развешивала на просушку белье смуглая баба лет за сорок.

— Завтра уже трогаем, какого хрена обстирываться? — проревел ей Точильщик.

Баба обернулась и проворчала в ответ:

— Вот именно потому, что завтра трогаем, я сегодня и настирала.

— Так завтра самым ранним автобусом едем, если белье не высохнет — что делать будешь? — зло спросил Точильщик.

— Первый ты поедешь, а я подожду, пока белье высохнет, и потом тронусь, — не спасовала баба.

— Твою мать, — загремел Точильщик, — слепой я, что ли, был, когда на тебе женился?

— Это я сослепу за тебя просваталась, — ответила ему баба.

Точильщик, кипя от гнева, сказал Сун Гану:

— Это моя жена.

Сун Ган улыбнулся, и жена Гуаня удивленно уставилась на его крепкие груди.

— Это Сун Ган, мой земляк… — пояснил Точильщик.

Заметив, что жена глаз не сводит с груди Сун Гана, он недовольно прошипел:

— Чего уставилась? Искусственные это. По бизнесу полагается.

Жена Гуаня понимающе кивнула и улыбнулась Сун Гану. Тот вместе с Точильщиком вошел в комнату немногим больше десяти квадратных метров, заставленную мебелью: кроватью, шкафом, столом и четверкой стульев. Точильщик скинул с плеч сумку, поставил ее в углу и предложил гостю стул. Сам он тоже опустился на сиденье и проорал на улицу:

— Давай сготовь нам чего-нибудь пожрать…

— Ты че, не видел, что я белье вешаю? — огрызнулась в ответ жена.

— Твою мать, а, — вызверился Точильщик, — да я десять лет Сун Гана не видел, ступай, купи бутылку водки, курицу и рыбы…

— Ступай? Ха! — звонко хмыкнула тетка. — Ты, что ль, белье вешать будешь?

Точильщик громыхнул кулаком по столу и, заметив, как напрягся Сун Ган, покачал головой со словами:

— Вот дрянь.

Жена Гуаня довешала белье, скинула фартук и, перебросив его через окно, отозвалась:

— Сам ты дрянь.

— Твою мать, — поглядев на жену, сказал Точильщик. — Не бери в голову, — бросил он Сун Гану.

Потом он пустился торопливо расспрашивать гостя о многих-многих знакомых: Бритом Ли, Зубодере Юе, Кузнеце, Портном и Тетке Су… Сун Ган неторопливо рассказывал про них разные истории, по временам вплетая в рассказ и свою собственную. Пока они болтали, жена Гуаня притащила водку, мясо и рыбу, поставила бутылку на стол, а сама, накинув фартук, принялась готовить во дворе. Точильщик отвернул пробку и тут заметил, что нет стаканов.

— А стаканы? Мать твою, тащи сюда, а, — прогремел он.

— У тебя рук нету? — отозвалась снаружи жена. — Сам и возьми.

— Твою мать!

Бормоча себе под нос ругательства, Точильщик поднялся, взял два стакана, разлил по ним водку и сделал первый глоток. Отерев рот, он заметил, что Сун Ган не притронулся к выпивке, и сказал:

— Пей.

Сун Ган покачал головой:

— Я не пью.

— Пей, — приказал Гуань.

Сказав это, он поднял свой стакан, дожидаясь Сун Гана. Тот нехотя оторвал от стола водку, чокнулся с Точильщиком и сделал маленький глоток. Жгучий спирт потек по горлу, и Сун Ган закашлялся. Тем вечером он впервые в жизни выпил как следует. Точильщик влил в себя семьсот граммов, а Сун Ган — триста. Под выпивку их разговоры лились, словно речная вода. Слушая рассказы о том, как Бритый Ли ужасно разбогател, Зубодер с Мороженщиком разжились за его счет, а Кузнец сам сколотил себе состояние и как Портной с Теткой Су тоже живут себе припеваючи, измученный жизнью Точильщик не возмущался, не завидовал, а только спокойно кивал и улыбался. Потом Сун Ган осторожно завел речь о старом Гуане: сказал, что уже несколько лет его не видел и что, говорят, старик заболел, лежит целыми днями в постели. В глазах Точильщика заблестели слезы — он вспомнил, как на всех парах покидал Лючжэнь, а его отец ковылял за ним, опираясь на посох, и вопил вслед. Промокнув слезы, меньшой Гуань сказал:

— Да и не говори. Как мне ему на глаза показаться-то.

Тогда Сун Ган рассказал, как он сам оказался без работы, как искал везде, куда бы пристроиться, как надорвал себе легкие и как отправился скитаться по белу свету вместе с проходимцем по имени Чжоу. Этот Чжоу уже вернулся в Лючжэнь, а он все мотается по городам и весям, покуда Линь Хун одна-одинешенька дожидается его дома. Гуань вздохнул и растроганно промямлил:

— Знаю, знаю, каково одному. Я уж десяток лет мотаюсь по стране — если бы догадался, как оно обернется, ни за что бы из Лючжэни не уехал.

Сун Ган угрюмо понурил голову и пробормотал себе под нос:

— Знай я, что так обернется, тоже бы не уехал.

— Все судьба-индейка. У меня на роду написано: не быть мне богачом, — Точильщик сочувственно поглядел на Сун Гана. — Мне ведь папаша говорил: что на роду написано, того не изменишь.

Сун Ган сделал щедрый глоток и зашелся жутким кашлем. Гуань тоже хлебнул водки и, подождав, пока Сун Ган перестанет кашлять, с чувством произнес:

— Езжай домой. У тебя ведь дома есть Линь Хун.

Точильщик поведал Сун Гану, что первые два года чуть не каждый день думал вернуться в поселок, но было стыдно. А лет через пять всякая возможность пропала.

— Ты всего год с небольшим как уехал, ты еще можешь вернуться. Пройдет несколько лет, и у тебя желание пропадет.

Пока они изливали друг другу душу, жена Гуаня приготовила им ужин и, наспех затолкав в себя еду, начала собирать чемоданы. Она сновала туда-сюда и не обращала никакого внимания на их треп. Когда она аккуратно составила весь скарб в углу, было уже больше одиннадцати вечера. Тогда жена Гуаня молча улеглась на кровать и, накрывшись одеялом, уснула. Сун Ган поднялся и стал прощаться. Он сказал, что уже поздно и ему пора возвращаться в гостиницу. Точильщик схватил его за руку и заныл:

⇐ Предыдущая 36 37 38 39 404142 43 44 45 Следующая ⇒